Текст книги "Батальон смерти"

На какое-то мгновение я заколебалась. В моей душе опять возобновилась ожесточенная борьба между двумя стихиями, двумя путями. Но я осталась при своем решении, глухая ко всем уговорам. Тогда мама сильно разгневалась и закричала во весь голос:

– Ты больше мне не дочь! Ты не посчиталась с любовью матери!

С тяжелым сердцем ушла я из дома, направляясь в казармы. Командир роты не ожидал, что я вернусь так скоро. Пришлось объяснить, почему я не смогла переночевать дома. Тогда он показал мне мое место на общих нарах, приказав солдатам мне не досаждать. Справа и слева от меня были солдаты, и мне навсегда запомнилась эта первая ночь в обществе мужчин. Я ни на минуту не сомкнула глаз в продолжение всей ночи.

Разумеется, солдатам было в диковинку такое явление, и они решили, что перед ними женщина свободного поведения, которая пробралась в солдатский строй, чтобы заниматься своим запретным ремеслом. Поэтому мне приходилось постоянно отбиваться от приставаний со всех сторон. Не успела я сомкнуть глаза, как обнаружила руку соседа слева, обвившуюся вокруг моей шеи, и резко отшвырнула ее. Но, следя за его движениями, не заметила, как сосед справа продвинулся ко мне слишком близко, и тогда я со злостью сильно пихнула его в бок. Всю ночь напролет нервы мои были напряжены, а кулаки не знали отдыха. К рассвету я так устала, что чуть не заснула, но тут же обнаружила чью-то руку на своей груди, и, прежде чем тот сумел осознать мои намерения, я треснула его по роже. Я продолжала раздавать тумаки до тех пор, пока в пять часов утра не зазвонил колокол, возвестивший подъем.

На то, чтобы одеться и умыться, отводилось десять минут, и любое опоздание строго наказывалось. С исходом десяти минут солдаты становились в строй для проверки чистоты рук, ушей и правильной накрутки обмоток. Я так торопилась уложиться в срок, что надела шаровары шиворот-навыворот, вызвав тем самым настоящую бурю веселья и дикие приступы смеха.

День начался с молитвы за царя и Отечество, вслед за тем каждый из нас получил свой дневной рацион – два с половиной фунта хлеба и несколько кусочков сахару, которые раздавали взводные командиры. В каждой роте было по четыре взвода. Завтрак состоял из хлеба и чая и продолжался полчаса.

В столовой я получила возможность познакомиться с несколькими более или менее симпатичными солдатами. В моей роте было десять добровольцев, и все из студентов. После еды состоялась перекличка. Дойдя до меня в списке, офицер выкрикнул:

– Бочкарева!

– Есть, – ответила я.

Затем нас повели на занятия, поскольку весь полк был сформирован лишь три дня назад. Первое правило, которое офицер-инструктор старался донести до нас, состояло в том, чтобы быть внимательными и следить за его движениями и действиями. Не все новобранцы проделывали это легко. Я молилась Богу, прося Его помочь мне в усвоении солдатских обязанностей.

Нормальные отношения с солдатами устанавливались у меня довольно медленно. Первые несколько дней я была для нашего ротного командира такой помехой, что он уже хотел было просить меня подать рапорт об отчислении. Несколько раз он прямо дал мне это понять, но я продолжала упорно делать свое дело и ни разу не пожаловалась на те приставания, которые терпела от мужиков. Постепенно я добилась их уважения и доверительного отношения. Небольшая группа студентов-добровольцев постоянно заступалась за меня. Так как русские солдаты называют друг друга сокращенными именами или прозвищами, то один из первых вопросов, поставленных передо мной друзьями, был о том, каким именем я хотела бы назваться.

– Зовите меня Яшкой, – сказала я, и это имя навсегда прилипло ко мне и не раз спасало мою жизнь.

Имя очень много значит для человека, а Яшка оказалось таким именем, которое нравилось солдатам и всегда служило мне на пользу. Со временем оно стало любимым именем в полку, но прежде я выдержала много новых испытаний и для солдат превратилась из женщины в товарища.

Я хорошо все усваивала и научилась чуть ли не предвосхищать команды офицера-инструктора. Когда заканчивались дневные занятия и солдаты собирались группками провести часок-другой за игрой или разговорами, меня всегда звали принять в этом участие. Я полюбила солдат, этих добродушных парней, и с удовольствием делила с ними их радости. Группа, к которой примыкала Яшка, как правило, оказывалась самой знаменитой в казарме, и достаточно было добиться моего участия в какой-нибудь затее, чтобы она стала удачной.

Однако времени для отдыха и развлечений было немного, поскольку мы настойчиво занимались военной подготовкой, которая продолжалась всего три месяца, прежде чем нас отправили на фронт. Один раз в неделю, по воскресеньям, я уходила из казармы и проводила целый день дома, ибо мама в конце концов примирилась с моей солдатской долей. По праздникам меня навещали друзья или родственники. Однажды по такому случаю ко мне пожаловали сестра с мужем. А я в тот день была назначена дневальным в казарме. На таком посту солдату не разрешается сидеть или вступать в разговоры. А я разговаривала с моими посетителями как раз в тот момент, когда мимо проходил ротный.

– Устав знаешь, Бочкарева? – спросил он.

– Так точно, ваше благородие! – ответила я.

– Ну и что там сказано?

– Солдату на посту запрещается сидеть или вступать в разговоры, – был мой ответ.

За это он приказал мне отстоять два часа по стойке «смирно» после того, как я отбыла свои часы дневальным, а это был суточный наряд. Стоять по стойке «смирно» с полной солдатской выкладкой в течение двух часов – трудная задача, потому что нужно оставаться совершенно неподвижным под неусыпным надзором дежурного. И тем не менее это было обычное наказание.

За время обучения меня наказывали таким образом три раза. Во второй раз пострадала незаслуженно. Однажды ночью я узнала в солдате, который ко мне лез, своего командира отделения и отвесила ему такую увесистую оплеуху, какие я раздавала всем другим нахалам.

Утром он поставил меня по стойке «смирно» на два часа, заявив, что дотронулся до меня случайно.

Поначалу возникла некоторая сложность с устройством бани для меня. Баней при казарме пользовались мужчины, поэтому мне разрешили пользоваться в банный день городской баней. Это давало прекрасную возможность пошутить и посмеяться. Я входила в женское отделение полностью одетая, и всякий раз при моем появлении возникал страшный переполох – женщины принимали меня за мужчину. Однако веселилась я недолго. Через мгновение из каждого угла в мою сторону запускали чем-нибудь тяжелым, и я нередко чудом избегала серьезных ранений, крича им, что я женщина.

В последний месяц боевой подготовки мы занимались почти непрерывно отработкой приемов и стрельбой. Я весьма преуспела в искусстве владения винтовкой и была удостоена благодарности за хорошую стрельбу. Это сильно повысило мой авторитет среди солдат и укрепило наши отношения товарищества.

В начале 1915 года нашему полку было приказано подготовиться к отправке на фронт. Мы получили увольнение на целую неделю. Солдаты проводили эти последние дни в пьянстве и веселых вечеринках. Однажды вечером группа ребят пригласила меня пойти с ними в один дом, имевший дурную славу.

– Будь солдатом, Яшка, – весело подзадоривали они меня, вряд ли рассчитывая, что я приму их предложение.

В мозгу мелькнула озорная мысль: «А вот пойду и хлебну солдатской жизни, чтобы лучше понимать душу солдата».

И я согласилась пойти с ними. Мое решение, подстегнутое любопытством, было встречено взрывом веселья. Мы шумно шагали по улицам, смеясь и распевая песни, пока не пришли в район красных фонарей.

У меня подгибались колени, когда наша группа входила в один из притонов. Я попыталась убежать. Но солдаты не пустили меня. Им очень хотелось побывать в таком заведении вместе с Яшкой. Солдаты, отправлявшиеся на фронт, всегда были желанными гостями в домах греха, потому что щедро тратили деньги. И нашу группу, конечно, быстро окружили тамошние женщины, а одна из них – совсем юная и очень красивая девчонка – выбрала меня кавалером, повергнув ребят в безудержное веселье. Были выпивка, танцы и много шума. Никто не догадывался, что я женщина, в том числе и моя молоденькая любовница, которая села мне на колени и вовсю очаровывала меня, стараясь соблазнить. Я хихикала, и ребята подкрепляли это таким хохотом, что, казалось, рухнет потолок. Потом меня оставили наедине с моей партнершей.

Внезапно дверь распахнулась, и вошел офицер. Солдатам запрещалось покидать казармы после восьми вечера, а наша группа вышла тайком в темноте, когда считалось, что мы уже спим.

– Какого полка? – резко спросил офицер, когда я вскочила, чтобы отдать честь.

– Пятый резервный полк, ваше благородие, – ответила я понуро.

Пока это продолжалось, ребята в других комнатах узнали о присутствии офицера в доме и улизнули, предоставив мне возможность выкручиваться самой.

– Как смеешь оставлять казарму и шляться по таким местам так поздно ночью?! – кричал офицер. – Я отправлю тебя на гауптвахту на всю ночь.

И он приказал мне явиться туда немедленно.

Это было мое первое знакомство с гауптвахтой. Совсем неудобное место для ночевки. Утром меня вызвали к начальнику гауптвахты, который допрашивал меня очень суровым тоном. Наконец, я больше не могла сдерживаться и расхохоталась.

– Да ведь это все ошибка, ваше благородие, – сказала я.

– Ошибка, а? Кой черт ты болтаешь, какая ошибка? Вот у меня донесение! – закричал он, распаляясь.

– Да я же женщина, ваше благородие, – засмеялась я.

– Женщина?! – заорал он, выпучив глаза, и внимательно осмотрел меня.

Он в ту же секунду убедился в истинности моих слов.

– Какого х…! – пробормотал он. – А ведь и впрямь баба! Баба в солдатской форме!

– Я Мария Бочкарева, рядовой пятого полка, – пояснила я.

Он обо мне был наслышан.

– Но что же вы, женщина, делали в этом притоне? – полюбопытствовал он.

– Я солдат, ваше благородие, и пошла с нашими ребятами, чтобы самой увидеть те места, где солдаты проводят время.

Он позвонил командиру моего полка, чтобы выяснить, как я служу, и сообщил ему, где и почему была задержана. Во всех начальственных кабинетах долго хихикали, узнав о приключениях Яшки. А солдаты уже давно узнали от своих товарищей о нашей ночной проделке и с трудом сдерживали смех, не желая привлекать внимание офицеров. Но теперь хохот был всеобщий. Когда я пришла в казарму, солдаты просто катались по полу, держась за бока. Меня наказали, поставив на два часа по стойке «смирно», и это был третий, и последний, раз, когда я отбывала наказание за весь период подготовки. В течение недели после этого в полку больше ни о чем не говорили, кроме как о «Яшкином приключении», и едва ли не каждый солдат считал своим долгом подойти ко мне и спросить:

– Ну как, Яшка, понравилось тебе там?

Меж тем был назначен день нашей отправки. Нам выдали полностью новое обмундирование и снаряжение. Мне позволили побывать дома и провести там последнюю ночь, и то была ночь, полная слез, рыданий и тоски. Три месяца, проведенные мною в Томске в качестве солдата, были, что ни говори, еще далеко не войной. Но теперь, в предчувствии скорого приближения этого величайшего события, меня охватывал благоговейный трепет. Я молила Бога дать мне мужество для новых испытаний, которые ожидали меня, мужество жить и умереть, как подобает воину.

На следующее утро в казармах царило большое оживление. Здесь должны были пройти последние минуты перед отправкой. В полном снаряжении мы направились оттуда к собору, где вновь приняли присягу. Потом последовала торжественная служба. Храм был полон народа, и огромная толпа собралась перед собором. К нам с напутствием обратился архиепископ. Он говорил о том, что на страну напал враг, который стремится погубить Россию, и призвал нас доблестно защищать царя и Родину-мать. Он молился за победу нашего оружия и благословил нас.

Солдат охватил духовный подъем. Все мы были жизнерадостны, счастливы и совсем не думали о собственной жизни и личных интересах. Весь город вышел на улицы, чтобы проводить нас на вокзал, и на всем пути мы слышали напутствия и слова ободрения. Никогда раньше я не видела сразу так много ликующих людей, как в то февральское утро. И горе тем немцам, которые встретились бы нам в тот день! Именно такой была Россия в первые месяцы войны. Сотни полков, подобно нашему, устремлялись с востока, севера и юга к полям сражений. Поистине вдохновляющее, возвышающее и незабываемое зрелище!

Мама вряд ли чувствовала тот подъем душевных сил, которым жила я. Она шла по улице рядом с моей шеренгой, плача, взывая к Пресвятой Деве и всем святым и святителям Церкви с просьбой спасти ее дочь.

– Опомнись, Маруся! – всхлипывала она. – Что ты делаешь?

Но было слишком поздно. Пыл войны цепко держал меня в своих объятиях. Причитания любимой матушки находили отклик где-то в глубине моего сердца, но глаза застилали слезы восторга. И лишь когда я, обнимая и целуя мать, как ей казалось, в последний раз в жизни, сказала «прощай!» и вошла в вагон, оставив ее на платформе в полном отчаянии и горе, в сердце что-то оборвалось и по всему телу, от головы до ног, пробежала дрожь. Моя решимость готова была растаять и испариться, но поезд уже отходил от вокзала.

Я ехала на войну.

Глава седьмая. На ничейной земле

Наш эшелон состоял из нескольких товарных вагонов и одного пассажирского. Товарный вагон с двумя нарами на каждой стороне, где спят солдаты, называют теплушкой. В теплушке нет окон, потому что это всего лишь товарный вагон, приспособленный для перевозки людей. В пассажирском вагоне разместились четверо офицеров нашего полка, включая и нового командира, полковника Гришанинова. Это был небольшого роста веселый мужчина, который вскоре завоевал любовь и преданность своих подчиненных.

В пассажирском вагоне было много свободных мест, и офицеры задумали пригласить меня к себе. Солдаты с неодобрением узнали об этом приглашении. Заподозрив что-то недоброе в намерениях офицеров, они думали, что Яшке лучше бы ехать с ними в теплушке, чем в вагоне с начальниками.

– Бочкарева, – сказал полковник Гришанинов, когда я вошла в его вагон, – не соблаговолите ли расположиться в этом вагоне? Здесь достаточно места.

– Никак нет, ваше благородие, – сказала я, отдавая честь. – Я рядовой солдат и обязана ехать как солдат.

– Ну ладно, – с досадой отозвался командир.

И я возвратилась в свою теплушку.

– Яшка вернулась! Молодец, Яшка! – приветствовали меня восторженно наши ребята, прибавляя к этому крепкие выражения в адрес офицеров. Они были безмерно рады тому, что Яшка предпочла быть с ними в теплушке, а не в просторном пассажирском вагоне с офицерами, и устроили мне удобное место в углу.

Мы были приданы 2-й армии, которой тогда командовал генерал Гурко, державший свой штаб в Полоцке. Чтобы добраться туда из Томска, нам понадобилось две недели. Генерал Гурко дал смотр полку в своем армейском штабе и похвалил офицеров за хороший внешний вид части. Потом нас передали в 5-й корпус, но уже до того, как мы туда прибыли, в корпусе уже знали, что в нашем полку есть женщина. Любопытствующих было предостаточно. Около моей теплушки собрались группки солдат. Они подсматривали через приоткрытую дверь и щели в стенах, чтобы собственными глазами убедиться в невероятном. Потом начинали ругаться и плеваться, выражая таким способом свое отношение к необъяснимому для них явлению – бабе, идущей в окопы. Эта толпа привлекла внимание офицеров, и они подошли выяснить причину всеобщего возбуждения. Они доложили обо мне коменданту железнодорожной станции, который немедленно послал за полковником Гришаниновым, требуя от него объяснений. Однако полковник не смог рассеять сомнений коменданта и получил приказ не отправлять меня вместе со всеми на передовую.

– Тебе нельзя в окопы, Бочкарева, – сказал мне командир, вернувшись от коменданта. – Генерал не разрешает. Уж очень он взвинтился по поводу тебя и никак не мог взять в толк, как это: женщина – и вдруг солдат.

На мгновение я растерялась. Но потом ко мне пришла счастливая мысль, что никакому генералу не позволено отменять приказ самого царя.

– Ваше высокоблагородие! – воскликнула я. – Я же зачислена в солдаты милостью царя. В моем деле есть телеграмма Его Величества. Можете сами посмотреть.

Это решило дело, и начальство сняло свои возражения. До штаба корпуса нам предстояло пройти пешком около двадцати верст. Дорога была ужасно грязная и в ухабах. Мы так выдохлись, пройдя первые десять верст, что был отдан приказ сделать привал. Солдаты, хотя и устали до смерти, все же сложили для меня из своих шинелей сухую подстилку. Потом мы продолжили движение и к ужину прибыли к штабу корпуса, где нас разместили в конюшне. Мы постелили на пол солому и заснули как убитые.

Пятым корпусом командовал тогда генерал Валуев. Он дал утром смотр полку и был чрезвычайно доволен нами. Полк передали 7-й дивизии, занимавшей позиции в нескольких верстах. Командовал дивизией некто Вальтер, немец по национальности и первостатейный мерзавец. Мы расположились ночью в лесу, позади передовой линии.

Частями резерва командовал полковник Штубендорф, тоже немецких кровей, но вполне приличный человек и уважаемый офицер. Он был крайне удивлен, когда ему доложили, что в строю вновь прибывшего полка есть женщина.

– Как это – женщина?! – воскликнул он. – Нет, ей нельзя оставаться здесь. Полк скоро пойдет в дело, а женщины не годятся для войны.

Между ним и командиром полка Гришаниновым разгорелся жаркий спор. В результате меня вызвали в штаб и устроили серьезную проверку, которую я выдержала с честью. На вопрос, хочу ли принять участие в бою, я ответила утвердительно. Бормоча слова удивления, полковник Штубендорф разрешил мне остаться в строю до тех пор, пока не разберется как следует в деле.

Между тем на этом участке фронта разворачивалось большое сражение. Нам велели быть готовыми к выдвижению по приказу на переднюю линию фронта. А до этого мы укрывались в блиндажах. Моя рота занимала десять далеко не лучших блиндажей, не пробиваемых снарядами, но холодных и без окон. С рассветом мы занялись обустройством: прорубили окна, сложили печурки, поправили просевшие потолки из бревен и песка, а затем и почистили блиндажи. Они были построены рядами, и роты с четными порядковыми номерами заняли ряд по правую руку, а с нечетными – по левую. На этих «улицах» были выставлены указательные знаки, и каждая рота назначала дежурного.

Наша позиция находилась в восьми верстах позади первой линии окопов. Вдали слышалась пушечная канонада. Мимо нас двигались потоки раненых: некоторые – на подводах, другие – ковыляя пешком вдоль дороги. Большую часть времени мы упражнялись, а на второй день за нами наблюдал сам полковник Штубендорф. Он, должно быть, пристально следил за мной, потому что по окончании учений подозвал меня, похвалил мою сноровку и разрешил остаться в строю.

На третий день пришел приказ продвигаться к линиям окопов. Мы шли по сплошной грязи под разрывами снарядов. На линию огня добрались засветло. У нас уже было двое убитых и пятеро раненых. Поскольку позиции германцев располагались на высоте, они могли наблюдать за всеми нашими передвижениями. Поэтому нам по полевому телефону передали распоряжение не занимать окопы до темноты.

«Так вот она, война-то», – подумала я.

Сердце учащенно забилось: дух возбуждения, охвативший весь полк, увлек и меня. Мы с нетерпением ждали чего-то, словно должна была открыться какая-то великая истина. Мы готовы были броситься в бой и показать германцам, на что способны мы, ребята из 5-го полка. Нервничали ли мы? Безусловно. Но это была не нервозность, вызванная трусостью, а скорее нетерпение молодой, горячей крови. Руки наши были тверды, штыки примкнуты. Мы радовались рискованному предприятию.

Наступила ночь. Немцы начали газовую атаку. Вероятно, они заметили необычные передвижения за нашими позициями и захотели уничтожить нас еще до того, как мы вступим в бой. Но у них ничего не вышло. По телефону пришел приказ надеть противогазы. Таким образом, мы получили первое боевое крещение, столкнувшись с самым бесчеловечным из всех германских военных изобретений. Наши противогазы были несовершенны. Убийственный газ проникал внутрь, вызывая в глазах острую резь и слезы. Но мы же были солдатами матушки-России, чьим сыновьям не привыкать к удушающей атмосфере, и потому мы сумели выдержать воздействие этих раздражающих газов.

Миновала полночь. По нашим рядам прошел командир и сообщил, что наступает час, когда мы должны занять окопы, а перед рассветом начать наступление. Он обратился к нам со словами ободрения и был встречен сердечными приветствиями. Артиллерия грохотала всю ночь, и с каждым часом огонь все усиливался. Друг за другом, гуськом, мы двинулись по соединительной траншее к передовой линии. Некоторые из нас были ранены, но это никого не смущало. Словно бы и не было никакой усталости.

Передняя траншея представляла собой обычную канаву, и мы выстроились в линию, плечом к плечу. Позиции неприятеля располагались меньше чем в версте от нас; повсюду слышались стоны раненых, свистели пули. То была ужасающая картина. Иногда вражеский снаряд попадал в нашу цепочку, убивая одних и калеча других. Нас обдавало брызгами крови наших товарищей, смешанными с грязью.

В два часа ночи в нашем расположении появился командир. Было заметно, что он нервничает. С ним вместе пришли другие офицеры и возглавили свои подразделения. Обнажив сабли, они готовились повести солдат в атаку. У командира была в руках винтовка.

– Вылезай! – раздался его протяжный голос.

Я перекрестилась. Сердце мое страдало при виде истекающих кровью людей, но дикая жажда отмщения германцам гнала меня вперед. В голове молнией мелькала одна мысль за другой – о матери, о возможной смерти или ранении, вспоминались различные, казавшиеся теперь незначительными, события прежней жизни. Но времени для размышлений не было.

Я выбралась из окопа вместе с остальными ребятами навстречу шквалу пулеметного огня. На какой-то момент возникло замешательство: так много людей падало вокруг нас, словно спелая пшеница, скошенная гигантским серпом, которым двигала невидимая рука самого Сатаны. Свежая кровь лилась на уже остывшие трупы, лежавшие тут несколько часов, а может, и дней. И кругом стоны. Как же они рвут сердце! Как они пронзительны!

Всеобщее замешательство прервал зычный голос нашего командира:

– Вперед!

И мы пошли вперед. Противник догадался, что мы хотим взять высоту, и разверз ад над нашими головами. Мы бежали вперед и стреляли. Потом последовал приказ залечь. А огонь артиллерии становился все более сосредоточенным. Передвигаясь короткими перебежками, мы добрались до проволочных заграждений противника. Мы ожидали увидеть их разбитыми нашей артиллерией, но – увы! – они остались нетронутыми. Из двухсот пятидесяти человек нашей роты в живых осталось около семидесяти.

Кто же был в том виноват? Это наступление готовилось на участке протяженностью в двадцать верст и осуществлялось силами трех армейских корпусов. Но колючую проволоку так и не прорвали! Может быть, у нас плохая артиллерия?! Может, это вина кого-то там наверху?! Как бы то ни было, но мы – семьдесят из двухсот пятидесяти солдат – оказались перед проволочным заграждением неприятеля. Была дорога каждая доля секунды. Не суждено ли погибнуть тут нам всем разом, прежде чем сойдемся в смертельной схватке с неприятелем? И не повиснут ли наши тела к утру на этой проволоке и не останутся ли висеть на следующий день, доставляя пищу воронью и вселяя ужас в сердца новых солдат, которые заменят нас через несколько часов?

Пока все эти мысли крутились у нас в головах, пришел приказ отступать. Неприятель остановил нас заградительным огнем. Отступление было еще ужаснее, чем атака. К тому времени, когда мы вернулись в свою траншею, от роты осталось лишь сорок восемь человек. Около трети из двухсот пятидесяти были убиты. Большая часть раненых осталась на ничейной полосе, и их стоны и мольбы о помощи или неизбежной смерти не давали нам покоя.

Оставшиеся в живых солдаты нашей роты скучились в траншее измученные, ошеломленные, все еще не верящие в то, что им удалось избежать ран и смерти. Мы были голодны, страдали от жажды и были рады сухому и безопасному месту, чтобы отдохнуть и восстановить силы. Но испытывали жгучую боль оттого, что потерпели поражение, не преодолев вражеский заслон из колючей проволоки, и оттого, что слышали рвущие сердце призывы наших товарищей о помощи. Они все глубже и глубже проникали в душу и были настолько жалостны, что напоминали голоса обиженных детей.

Мне казалось, что в темноте я вижу знакомые лица Ивана и Петра, Сергея и Мити – добрых ребят, которые так нежно заботились обо мне, устраивали мне удобное место в переполненной людьми теплушке или снимали, несмотря на холод, свои шинели и расстилали их на грязной дороге, чтобы соорудить сухое место для Яшки. Они звали меня. Я словно видела протянутые ко мне руки, широко раскрытые глаза, напряженно всматривающиеся в ночную тьму в ожидании спасительной помощи, мертвенную бледность их лиц. Могла ли я остаться безразличной к этим призывам? Разве не было моей первейшей обязанностью и долгом, не менее важным, чем идти в бой с неприятелем, оказывать помощь раненым товарищам?

Я выбралась из траншеи и проползла под нашими проволочными заграждениями. Было относительно спокойно, раздавались лишь отдельные винтовочные выстрелы, и тогда я вжималась в землю и замирала, словно убитая. Наткнувшись на раненых в нескольких шагах от нашей линии, я перетаскала их одного за другим к ближнему углу траншеи, откуда их забрали и отвезли в тыл. Спасение одного человека сразу же заставило меня продолжить поиски, и я добралась в дальний конец ничейной полосы. Здесь меня несколько раз чуть не подстрелили. Любой шорох, вызванный неосторожным движением, – и сразу слышишь рядом свист пуль. Я осталась цела только благодаря тому, что всякий раз плотно прижималась к земле. Когда на востоке забрезжил рассвет, положивший конец моим путешествиям по ничейной полосе, счет спасенных мною составил пятьдесят душ.

В тот момент я и не думала о том, что совершила. Но когда подобранных мною солдат доставили на пункт сбора раненых и спросили, кто их спас, около пятидесяти человек ответили:

– Яшка.

Об этом доложили командиру, который представил меня к ордену Св. Георгия 4-й степени «за исключительную доблесть, проявленную при спасении многих жизней под огнем».

Накануне ночью наша полевая кухня была разбита вражеским огнем, и мы голодали. Наши ряды пополнились новобранцами, и артиллерия грохотала весь день, разметывая немецкие проволочные заграждения. Мы знали, что это значило, – новый приказ о наступлении на следующую ночь. Так оно и случилось. Примерно в то же время, как и предыдущей ночью, мы выкарабкались из траншей и побежали к позициям противника. И снова град снарядов и пуль, снова десятки раненых и убитых, снова дым и газ, кровь и грязь. Но мы достигли бруствера с проволокой – и на сей раз ее прорвали и разбросали. С нечеловеческим «ура-а-а!», вселившим ужас в тех германцев, которые еще оставались живыми в своих полуразрушенных траншеях, мы с примкнутыми штыками ринулись вперед и ворвались в расположение неприятеля.

Я только-только собиралась спрыгнуть в окоп, как вдруг увидела здоровенного немца, который целился в меня. Не успев выстрелить, я почувствовала, как что-то ударило в правую ногу и теплая жидкость потекла по коже. Я упала. Ребята обратили немцев в бегство и преследовали их. Было много раненых, и со всех сторон доносились крики:

– Господи Иисусе Христе, спаси меня!

Мне было не очень больно, и я сделала несколько попыток подняться и добраться до наших траншей. Но всякий раз безуспешно. Я слишком ослабла. И вот я оказалась одна в ночной тьме, шагах в пятидесяти от того, что сутками раньше было неприятельской позицией, в ожидании рассвета и спасения. Конечно же, я ведь тут не одна. На многие версты по полю сражения разбросаны сотни, тысячи храбрых товарищей.

Прошло часа четыре после моего ранения, когда начался день, а вместе с ним появились наши санитары с носилками. Меня подобрали и отнесли на пункт первой помощи в ближнем тылу. Рану мою перевязали и отправили в дивизионный госпиталь. Там меня погрузили в санитарный поезд и повезли в Киев.

Приближалась Пасха 1915 года, когда я приехала в Киев. Вокзал был настолько переполнен ранеными с фронта, что далеко не всех удалось там разместить, и сотни их на носилках рядами лежали на платформе. Меня внесли в карету «Скорой помощи» и отвезли в Евгеньевскую больницу, где поместили в одну палату с мужчинами. В больнице располагался военный госпиталь, в котором женского отделения, разумеется, не было предусмотрено.

Там я пролежала всю весну 1915 года. Сестры милосердия и доктора заботливо ухаживали за всеми пациентами госпиталя. Мою опухшую ногу подлечили, и два месяца в Киеве оказались для меня временем хорошего отдыха. К концу этого периода меня вызвали на медицинскую комиссию, тщательно осмотрели, признали здоровой, снабдили билетом, деньгами и удостоверением и снова отправили на фронт.

Мой путь лежал через Молодечно, важный конечный пункт железной дороги. Когда я в самом начале июля прибыла туда, меня отправили с подводой в штаб корпуса, а уже оттуда пришлось идти пешком в расположение своего полка.

Сердце мое прыгало от радости по мере приближения к фронту. Я хотела побыстрее попасть обратно к ребятам. Они стали мне так дороги, что свою роту я полюбила, как родную мать. Я думала о тех товарищах, кому спасла жизнь, и хотелось узнать, кто из них вернулся на линию фронта. Думала и о тех солдатах, кого видела живыми, и спрашивала себя, числятся ли они еще среди них. Многое вспомнилось, когда я шагала под яркими лучами солнца.

У штаба полка меня еще издали увидел какой-то солдат и, напрягая память, спросил, обратившись к товарищу:

– Кто бы это мог быть?

Его приятель почесал в затылке и ответил:

– Что-то уж больно знакомый…

– Так это ж Яшка! – воскликнул первый, как только я подошла поближе.

– Яшка! Яшка! – заорали они во весь голос, со всех ног бросаясь ко мне.

– Яшка вернулась! Яшка вернулась! – передавали друг другу и солдаты, и офицеры.

Радость людей была такой искренней, что я просто растерялась. Наш полк находился в резерве, и уже вскоре меня окружили сотни старых друзей. Поцелуи сменялись объятиями, рукопожатиями. Ребята прыгали от радости, словно малые дети, то и дело выкрикивая:

– Посмотри-ка, кто здесь! Это же Яшка!