Текст книги "Батальон смерти"

Они уже давно уверились в том, что я стала непригодной к службе и никогда не вернусь. Все поздравляли меня с выздоровлением. Даже офицеры подходили, чтобы пожать руку, а некоторые целовали меня, и все выражали удовлетворение тем, что я поправилась.

Никогда не забуду тех бурных восторгов, которыми меня удостоили товарищи.

Они понесли меня на руках с криками:

– Ура Яшке! Да здравствует Яшка!

Многие хотели, чтобы я побывала у них в блиндажах и разделила с ними те гостинцы, которые они получили из дома. А блиндажи действительно были в превосходном состоянии – вычищенные, обставленные разной мебелью и хорошо защищенные. Меня направили в прежнюю роту, 13-ю, и я теперь уже считалась ветераном.

Нашей роте вскоре была поставлена задача действовать в качестве прикрытия артиллерийской батареи. Такое задание солдаты считали отдыхом, потому что это позволяло как следует передохнуть в нормальных условиях. Мы пробыли возле этой батареи две или три недели, а потом нас перебросили в район Слободы, небольшого городка вблизи озера Нарочь, в сорока верстах от Молодечно. Наши позиции располагались в болотистом районе. Отрыть здесь полноразмерные траншеи и поддерживать их в надлежащем состоянии было невозможно. Поэтому мы построили барьер из мешков с песком, за которыми и сидели согнувшись и по колено в воде. В подобных условиях человек долго пробыть не мог. Приходилось даже спать урывками, стоя. И нередко самые крепкие солдаты надламывались. Через шесть дней нас сменили и отвели в тыл на поправку. А потом мы должны были сменить тех, кто пришел на наше место.

Вот таким манером мы и удерживали эту позицию. Когда лето начало подходить к концу и дожди усилились, вода стала прибывать и порой доходила нам до пояса. Представлялось, по-видимому, важным сохранить линию фронта без изменений, хотя болотистые топи на многие версты вокруг были практически непроходимы. Тем не менее в августе германцы попытались обойти болота с фланга, но потерпели неудачу.

Позднее нас перебросили на другую позицию, на некотором удалении от предыдущей. На нашем участке фронта наступило относительное затишье. Главная задача заключалась в проведении рейдов и в неусыпном наблюдении с наших аванпостов за передвижениями неприятеля. Мы всю ночь глядели во все глаза, а по утрам отсыпались.

Я много раз бывала на подобных аванпостах. Обычно назначались четверо солдат, и сидели они где-нибудь в кустах, в яме, за стволом дерева или пнем. Мы подползали к нашему посту настолько бесшумно, что не только неприятель, но и свои не знали местоположения наших тайников, которые находились примерно на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга. Заняв пост, мы должны были, по возможности, не двигаться и соблюдать осторожность, ибо от этого зависела наша жизнь. Обо всех подозрительных звуках требовалось сообщать от поста к посту. Помимо всего прочего, всегда могло случиться так, что неприятельский патруль или аванпост оказывался совсем рядом с нашим, а мы об этом не знали. Через каждые два часа наблюдателей на постах меняли.

Однажды туманной ночью, находясь на посту подслушивания, я услыхала какой-то неясный звук. Казалось, что действует рейдовая группа, и я поначалу подумала, что это наши, но, когда спросила пароль, ответа не последовало. В густом тумане ничего не было видно. Мы открыли огонь. Германцы залегли, прижавшись к земле, и долго выжидали.

Они лежали там почти два часа, и мы уже забыли о случившемся. Потом они подползли к нашему посту и вдруг встали перед нами во весь рост. Их было восемь человек. Один из них швырнул в нас гранату, но не попал, и граната разорвалась где-то позади. Мы открыли огонь, убили двоих и ранили четверых. Остальные скрылись.

Когда наш командир получал приказ выслать разведдозор, он вызывал добровольцев. Вооруженные ручными гранатами, около тридцати самых лучших солдат уходили на ничейную полосу, чтобы выявить силы противника, вызывая огонь на себя, или растревожить его, усиленно забрасывая гранатами и открывая стрельбу. Нередко такие разведывательные группы с обеих сторон встречались. Тогда там разгорался настоящий бой. А бывало и так, что одна разведгруппа пропускала разведчиков неприятеля мимо себя, а потом атаковала их с тыла или брала в плен.

Пятнадцатое августа 1915 года стало памятным днем в нашей жизни. В тот день в три часа утра неприятель открыл бешеный огонь по нашим позициям, разбивая и разрывая в клочья наши проволочные заграждения, перепахивая некоторые участки траншей и хороня заживо солдат. Много людей погибло под разрывами снарядов. Мы потеряли в роте пятнадцать человек убитыми и сорок ранеными, а было нас двести пятьдесят. Стало ясно, что германцы замышляли наступление. Наша артиллерия ожесточенно вела ответный огонь, и земля дрожала от грохота канонады. Мы старались найти любое подходящее укрытие, нервы были напряжены от постоянного ожидания атаки. Обращая молитвы к Богу, готовили винтовки и ждали приказов.

В шесть утра германцы вылезли из своих траншей и цепью побежали в направлении наших позиций. Они подходили все ближе и ближе, но нам еще не давали приказа действовать, только артиллерия поливала снарядами. Когда же они приблизились примерно на сто шагов к нашей траншее, был дан приказ открыть огонь. Мы обрушили на врага такой плотный шквал огня, что линии его сразу поредели и в них возникло замешательство. Воспользовавшись этим, мы бросились на германцев, обратили их в бегство и преследовали на всем участке фронта шириной восемнадцать верст, где они начали наступление. Противник потерял в то утро около десяти тысяч человек.

В тот же день мы получили подкрепление и новое снаряжение, в том числе противогазы. Потом стало известно, что ночью перейдем в наступление. В шесть часов вечера наши пушки начали ураганный обстрел немецких позиций. Мы все были сильно возбуждены, хотя старались это не показывать. Собираясь вместе, солдаты и офицеры обменивались мрачными шутками. Многие не надеялись вернуться живыми и писали последние письма своим любимым. Другие молились. Перед наступлением чувство товарищества всегда усиливается до предела. Одни нежно прощаются с друзьями, другие откровенно говорят о предчувствии смерти, доверяя товарищам письма и записки домой. И теперь, как всегда, мы все радовались, когда наш снаряд пробивал брешь в частоколе проволочных заграждений противника или падал прямо в его траншеи.

В три часа поутру прозвучала команда:

– Выдвигайсь! Вперед!

В сильном волнении мы пошли на неприятельские позиции. Наши потери были огромны: первую цепь немцы смели огнем почти полностью, но ее пополнили бойцы из второй цепи. Несколько раз поступала команда залечь. Продвигаясь дальше и достигнув расположения германцев, мы ошеломили их. Один только Полоцкий полк захватил две тысячи пленных, и восторгам нашим не было предела. Мы заняли неприятельские позиции, и ничейная полоса, усеянная телами убитых и раненых, стала теперь наша. Санитаров-носильщиков было мало, и потому командиры призвали добровольцев подбирать раненых. Я была среди тех, кто откликнулся на этот призыв.

Испытываешь большое удовлетворение, когда появляется возможность помочь страдающему. И благодарность скорчившегося от боли парня, которого ты спасаешь, оказывается великой наградой. Мне доставляло огромную радость помочь оцепеневшим от боли людям сохранить жизнь. Когда я вот так склонилась над одним раненым, потерявшим очень много крови, и собиралась поднять его, снайперская пуля прошила мне ладонь между указательным и большим пальцами и, выйдя оттуда, пропорола мягкую ткань левого предплечья. К счастью, я сразу поняла, что раны неопасны, быстро перевязала их и, невзирая на возражения парня, потащила истекающего кровью солдата из опасной зоны.

Я продолжала свою работу всю ночь и была представлена к ордену Св. Георгия 4-й степени «за храбрость в обороне и наступлении и за оказание первой помощи на поле боя, несмотря на полученное ранение». Но я его так и не получила. Меня наградили медалью 4-й степени и при этом сказали, что женщина не может носить крест Св. Георгия.

Я была разочарована и огорчена. Ведь известно, что такую награду давали некоторым сестрам милосердия из Красного Креста. Я высказала свое недовольство командиру. Он полностью разделял мою обиду и уверенно заявил, что я, конечно, заслужила этот крест.

– Но, – добавил он, с пренебрежением передернув плечами, – тут же начальство…

Рука у меня болела, и оставаться на передовой я не могла. В нашем полковом полевом госпитале был тяжело ранен санитар, и меня послали туда ему на смену. Я должна была работать под руководством врача и пробыла там две недели, пока не зажила рука. Следуя указаниям доктора, я приобрела такое умение, что он выдал справку, в которой говорилось, что я могу временно исполнять обязанности санитара.

Осень 1915 года прошла без особых приключений. Жизнь наша стала скучной и однообразной. По ночам мы вели наблюдение, согреваясь горячим чаем, который кипятили на маленьких печурках в окопах. С рассветом ложились спать, а день для некоторых из нас начинался в девять часов утра, потому что это был час раздачи хлеба и сахара. Каждый солдат получал рацион – два с половиной фунта хлеба ежедневно. Он частенько был пригорелый снаружи и непропеченный внутри. В одиннадцать часов, когда приносили обед, уже никто не спал: чистили винтовки, чинили одежду. Кухня располагалась постоянно в версте от нас в тылу, и мы посылали туда связных, чтобы притащить обеденные баки к траншеям. Обед, как правило, состоял из горячих щей с небольшим кусочком мяса. А оно нередко бывало порченое. На второе всегда давали кашу – обычную русскую еду. Дневной рацион сахара считался равным трем шестнадцатым фунта. Пока обед несли, он остывал, поэтому нас выручал чай. После полудня получали задания, в шесть вечера ужинали; и это была последняя еда, состоявшая из одного блюда: либо щи, либо каша с селедкой, и к этому мы добавляли свой хлеб. Многие съедали хлеб до ужина или, если были очень голодны, еще в обед, с первым блюдом, и тогда им приходилось просить кусочек у товарищей или ходить голодными.

Каждые двенадцать дней нас сменяли и отводили в тыл на шестидневный отдых. Там нас ожидали бани, устраиваемые Земским союзом, который в 1915 году распространил свою деятельность на весь фронт. Каждой дивизионной баней заведовал врач, имевший в распоряжении сотню рабочих-добровольцев. При каждой бане была также и прачечная, и люди, входя в баню, сдавали свое грязное исподнее, а взамен получали чистое. Когда рота собиралась покинуть окопы и отойти в тыл, в баню посылали сообщение о сроке ее прибытия. Не было ничего другого на свете, чему солдаты так сильно радовались, как баня. Ведь окопы кишели вшами, и люди из-за этого сильно страдали.

Что до меня, то, страдая от вшей гораздо больше, чем кто-либо, я сначала даже и думать не смела о том, чтобы идти в баню вместе с мужиками. Но насекомые проедали мою кожу буквально насквозь, и на теле начали появляться струпья и короста. Я пошла к командиру спросить, как мне устроить помывку, и рассказала ему о своем состоянии. Командир посочувствовал.

– Но что я могу сделать, Яшка? – заметил он. – Не гонять же из бани всю роту, чтобы ты там мылась одна. Иди вместе со всеми. Они тебя так уважают, что, я уверен, не тронут.

Сначала я все же не могла решиться. Но паразиты не давали покоя, и я была уже близка к отчаянию. Когда нас сменили в очередной раз и ребята готовились идти в баню, я набралась храбрости и подошла к своему унтер-офицеру.

– Я тоже пойду в баню, – заявила я. – Не могу больше выносить эту муку.

Он одобрил мое решение, и я пошла со своей ротой, ко всеобщему веселью.

– Эх ты! Яшка идет вместе с нами в баню! – добродушно шутили ребята.

Войдя в баню, я поспешила занять местечко в углу и потребовала, чтобы мужики держались от меня подальше. Они выполнили просьбу, хотя и продолжали смеяться и поддразнивать. Я поначалу ужасно смущалась и, как только закончила мыться, поспешила натянуть нижнее белье, быстро оделась и выбежала из помещения. Однако баня оказалась столь полезной, что я взяла привычку посещать ее вместе с ротой каждые две недели. С течением времени солдаты так привыкли к этому, что не обращали на меня внимания и заставляли быстро умолкнуть какого-нибудь остряка из вновь прибывших в роту.

Глава восьмая. Ранена и парализована

К зиме мы передислоцировались на другой участок, в местечко под названием Зеленое Поле. Там меня поставили во главе двенадцати санитаров-носильщиков, и я шесть недель пробыла помощником лекаря. Я имела право посылать раненых солдат в полевой госпиталь и освобождать от строевой службы заболевших.

Наши позиции проходили по заброшенному сельскому поместью, которое оказалось между линиями фронта – германской и нашей. Мы располагались на вершине высоты, а германцы – в низинке. Поэтому можно было наблюдать все их передвижения, а они в свою очередь следили за нами. Если кто-то на той или другой стороне высовывал голову, он становился мишенью для снайпера.

Именно здесь наши люди стали жертвами предательства высокого начальства. В окопах ходило очень много слухов о прогерманских настроениях высоких чинов в армии и при дворе. У нас тоже были свои подозрения, и они вдруг подтвердились, причем самым ужасным образом.

К нам на передовую с инспекционной поездкой пожаловал однажды генерал Вальтер. Все знали, что он германских кровей, и ненавидели его за зверское обращение с солдатами. Генерал, окруженный внушительной свитой офицеров и нижних чинов, появлялся в наших траншеях открыто, на виду у противника, не привлекая к себе ни единой вражеской пули. Это казалось непостижимым, так как нам приходилось ползать на брюхе, чтобы достать немного воды. А генеральская свита открыто разгуливала перед противником, который почему-то не открывал огня.

Генерал вел себя довольно странно. Он останавливался только у тех мест, где наша проволока была прорвана или где наши укрепления были слабыми, и всякий раз вытирал лицо носовым платком. Среди солдат поползли слухи. У многих на устах было слово «предательство», произносимое полушепотом. Офицеры возмущались и пытались уговорить генерала не подвергаться ненужному риску. Но тот игнорировал их предупреждения.

– Ничего! – отвечал он.

Дисциплина же была настолько суровой, что никто не смел спорить с генералом. Офицеры ругались, после того как он уехал. А солдаты говорили приглушенными голосами:

– Он выдает нас неприятелю!

Через полчаса после его отъезда германцы открыли сокрушительный огонь по тем местам, где останавливался генерал, разнося в пыль и щепки наши недостроенные оборонительные сооружения. Мы думали сначала, что неприятель намеревается начать наступление, но он просто продолжал свой неистовый артобстрел, калеча и хороня заживо сотни людей. Раненых оказалось так много и они так кричали, что спасательные работы никак нельзя было отложить. Пока продолжался обстрел, я начала действовать и сделала сотни полторы перевязок. И если бы генерал Вальтер появился тогда среди солдат, они не дали бы ему уйти живым: так велико было их возмущение.

Целых две недели мы трудились, восстанавливая наши разбитые траншеи и вытаскивая из-под земли сотни трупов. Я была представлена к награде и получила золотую медаль 2-й степени за «спасение раненых в траншеях под ожесточенным огнем». Обычно помощник лекаря награждался медалью 4-й степени, но мне вручили медаль 2-й степени по причине особых условий, в которых я работала.

После этого нас сменили на целый месяц и отвели на пятнадцать верст в тыл, к деревне Сенки, лежавшей у реки Узлянка. Там же находилась база снабжения артиллерии, и, когда мы туда прибыли, жить стало полегче. Но добраться туда по грязной и разбитой дороге оказалось непросто. Мы измучились и совсем выбились из сил, так что большинство из нас повалились спать даже без ужина.

В тылу никакой работы для помощника лекаря не было, да и рука моя полностью зажила, поэтому я обратилась к командиру с просьбой разрешить мне вернуться в строй. Он дал согласие и одновременно произвел меня в младшие унтер-офицеры, поставив под мою команду одиннадцать человек.

Здесь же я получила два письма. Одно – от Яши в ответ на мое письмо, написанное из Якутска, в котором обещала вернуться после окончания войны. Я послала ему еще одно письмо, повторив обещание, но поставила условие, чтобы он изменил свое отношение ко мне и чтобы уважал и любил. Другое письмо было из дома. Мама хотела, чтобы я возвратилась, сообщала о своих трудностях и страданиях.

Шел октябрь месяц. Время, проведенное на базе артснабжения, было сплошным празднеством. Нас расположили на постой в деревенских избах, и мы чуть не каждый день устраивали разные состязания и игры. Именно здесь меня впервые научили писать буквы алфавита и расписываться. Читать я научилась до этого, и первым моим наставником был Яша. Литература, которую разрешали на фронте к чтению, состояла в основном из увлекательных книжек про сыщиков, и имя Ник Картер было знакомо даже мне.

Случались и другие развлечения. Помню, однажды, прячась от ливня, я заскочила в амбар, где увидела около сорока офицеров и солдат, тоже нашедших там убежище. Тут же оказалась и хозяйка амбара – баба среднего возраста. Она держала корову. На меня нашло озорство, и я начала заигрывать с ней, ко всеобщей потехе мужиков. Сказав ей несколько приятных комплиментов, я дала понять, что она меня очаровала. Женщина не распознала, кто перед ней, и приняла оскорбленный вид. Подбадриваемая хохотом солдат, я продолжала свои ухаживания и в конце концов попыталась ее поцеловать. Тогда эта баба, ошалевшая от смеха солдат, схватила здоровенное полено и, сыпля проклятиями, стала угрожать мне и солдатам.

– А ну, вон отсюда, мучители! Далась вам бедная баба! – закричала она.

Я не хотела учинять драку и воскликнула, обращаясь к ней:

– Эх ты, глупая женщина. Да я сама крестьянская девка.

Это еще больше раззадорило нашу хозяйку. Решив, что над ней продолжают издеваться, она совсем разъярилась. Вмешались солдаты и офицеры, пытаясь убедить ее в правдивости моих слов, потому что никому не хотелось выходить из амбара под дождь. Однако, чтобы урезонить ее, требовалось нечто большее, чем слова, и мне пришлось расстегнуть шинель.

– Господи Иисусе! – сказала женщина и перекрестилась. – И верно, баба.

И сердце у нее тотчас оттаяло, а голос стал ласковым. Она расплакалась. И рассказала мне, что ее муж и сын в армии и от них уже давно нет никаких вестей. Она обняла меня, накормила и напоила молоком, расспрашивая о моей матери и сокрушаясь о ее доле. Мы расстались очень душевно, и ее благословение надолго сохранилось в моей памяти.

Уже шел снег, когда мы возвратились на передовую. Наша позиция теперь находилась у Фердинандова Носа, между озером Нарочь и Барановичами. В первую же ночь командир роты предложил нам выделить тридцать добровольцев для разведки боем, чтобы выявить силы и позиции неприятеля. Я была в числе тридцати.

Мы начали движение колонной по одному, шли крадучись и так тихо, как только было возможно. Миновали какой-то лесок, где вражеский патруль, услышав скрип снега, вдруг затаился. Мы подобрались к траншеям неприятеля и залегли перед колючей проволокой, всем телом вдавливаясь в снег. Томила тревога, оттого что нашего присутствия как-то странно никто не замечал. Возглавлявший группу поручик Бобров, в прошлом школьный учитель, а теперь боевой командир, внезапно уловил какой-то звук у нас в тылу.

– Там что-то творится, – прошептал он.

Мы насторожились, но не успели оглянуться, как были окружены группой противника, по составу больше нашей. Стрелять было поздно. Мы воспользовались штыками в этой короткой, но ожесточенной схватке.

Я увидела германца, который вдруг возник передо мной, как башня. Нельзя было терять ни секунды: речь шла о жизни или смерти. Прежде чем он успел пошевелиться, я воткнула штык ему в живот. Штык застрял. Немец упал. Из него струей хлынула кровь. Я попыталась вытащить штык, но безуспешно. Это был первый человек, которого я взяла на штык. И все совершилось мгновенно.

Преследуемая другим немцем, я стремглав бросилась к нашим окопам, несколько раз падала, но поднималась, чтобы бежать дальше. Наши проволочные заграждения были протянуты зигзагами, и я не могла быстро найти позиции своих. Складывалась весьма критическая ситуация, но тут я вспомнила, что у меня есть несколько ручных гранат. Швырнув одну из них в своего преследователя, я упала на землю, чтобы избежать ударной волны, и уже после этого добралась до нашей траншеи.

Из группы численностью в тридцать человек вернулось только десять. Командир лично поблагодарил меня за храбрость, выразив удивление тем, как я ловко разделалась с германцем. По правде сказать, в глубине души я и сама этому поражалась.

1915 год приближался к концу. Зима была суровой, и жить в окопах стало нестерпимо трудно. Смерть встречали как спасение от мук. Но лучшим избавлением была какая-либо рана, позволявшая человеку отправиться в полевой госпиталь. Часто случалось так, что людей засыпало снегом и они замерзали. Многие обмораживали ноги, и тогда требовалась ампутация. Наше снаряжение нуждалось в замене, а система снабжения совсем разладилась. Становилось трудно заменить пару изношенных сапог. Нередко задерживалась полевая кухня, и приходилось голодать, страдая от голода так же сильно, как от холода. Но мы были терпеливы, как и подобает сынам матушки-России. Нерешительность командования и затянувшаяся оборона заледенелых траншей действовали угнетающе. Мы рвались в бой, в такой страшный бой, который позволил бы добиться победы и положить конец войне.

В одну горькую для меня ночь я попала на аванпост вместе с тремя другими солдатами. Мои сапоги были вконец изношены. А на таком задании даже пошевелиться нельзя. Любое движение грозило смертью. Вот и лежали мы так на белом снегу, открытые со всех сторон для атак Деда Мороза. И он без промедления начал свою работу, и делал это основательно. В правой ноге у меня возникли странные ощущения. Она начала замерзать. Захотелось сесть и потереть ее. Но нечего и мечтать об этом. Какой-то звук? Только не думать о ноге; надо напрячь все силы и услышать вновь этот странный звук. Должно быть, причуда ветра? Нога онемела. Я перестала ее ощущать.

«Пресвятая Мать Богородица, что же теперь делать? – подумала я. – Правую ногу потеряла. У остальных троих солдат тоже отмерзают ноги. Они только что шептали мне об этом. Если бы командир сменил нас сейчас! Но два часа еще не истекли…»

Внезапно мы заметили подползавшие к нам две фигуры в белом. Это были немцы, которым для таких заданий выдавали специальные костюмы. Мы открыли стрельбу, они ответили. Пуля прошила мою шинель и немного оцарапала кожу. Потом все опять успокоилось, и нас вскоре сменили. У меня едва хватило сил добраться до своего окопа. Там я упала без сил и только повторяла:

– Моя нога! Ой, моя нога!

Меня отправили в госпиталь, и там выяснилось, что нога в ужасном состоянии – белая как снег и даже покрылась инеем. Боль была мучительной, но ничто не испугало меня так, как слова доктора о вероятной необходимости ампутации. Я решила всеми силами бороться против этого. Врачи вскоре сумели остановить болезнь и упорным лечением привести ногу в нормальное состояние.

Пока я лежала в госпитале, наступил 1916 год от Рождества Христова. Почти сразу после моего выхода из госпиталя нашу роту отвели в тыл на месячный отдых в деревню Белое, расположенную на некотором удалении от линии фронта. После размещения на постой в домах крестьян нас порадовали банькой, и спали мы на русских печках совсем по-домашнему. Появилась даже возможность смотреть кино: представители Земского союза возили киноаппарат на автомобиле от одной базы к другой. Мы также организовали собственный театр и поставили пьесу, написанную одним нашим офицером-артиллеристом. В этой драме было две женские роли, и меня выбрали на главную. Другую женскую роль играл молодой офицерик. Я с большой неохотой согласилась играть эту роль, да и то лишь после долгих уговоров командира. Я не верила в свои способности, и даже бурные аплодисменты, которые мне достались после исполнения, не могли меня переубедить.

В Белом многих солдат и офицеров навещали жены. Я познакомилась с некоторыми из них, даже завязала недолгую дружбу, например с женой санитара-носильщика, с которым я когда-то работала. Это была молодая, симпатичная и очень располагавшая к себе женщина, и муж просто обожал ее. Когда уже заканчивался месяц нашего пребывания на отдыхе и пришел приказ отправить жен в тыл, этот санитар одолжил у командира лошадей, чтобы отвезти жену на станцию. По возвращении с ним случился апоплексический удар, и он тут же умер. Ему устроили похороны с воинскими почестями, и я положила венок ему на гроб.

Когда гроб опускали в могилу, я невольно подумала, не похоронят ли меня вот так же или, быть может, тело мое будет разорвано на клочки и развеяно ветром на ничейной полосе. И такая мысль, по-видимому, пронеслась в голове у многих.

В то время я еще подружилась с женой поручика Боброва, бывшего школьного учителя. Оба они помогли мне научиться писать и читать. Крестьянки в той местности были такими бедными и невежественными, что приходилось уделять немало времени, чтобы помочь им. Многие из них страдали разными запущенными заболеваниями. Однажды вечером меня даже позвали принимать роды, и это был мой первый опыт в акушерстве. В другой раз попросили помочь в лечении очень тяжелой лихорадки.

Потом опять окопы. И снова леденящий холод, постоянная настороженность и раздражающая бездеятельность. Но в воздухе уже пахло большими переменами и надеждой на лучшее. К концу зимы слухи о готовящемся весной гигантском наступлении становились все более настойчивыми. Солдаты доказывали, что положить конец войне нельзя без серьезного сражения. И поэтому, когда в конце февраля нас опять отвели на двухнедельный отдых, было очевидно, что предстоит подготовка к наступлению. Мы получили новое обмундирование и снаряжение. Пятого марта командир полка обратился к нам с речью. Он говорил о близком сражении и призывал нас проявить мужество и добиться крупной победы. Он сказал, что у неприятеля очень прочная оборона и что для ее преодоления потребуются серьезные усилия.

Затем мы двинулись на передовую, шагая по колено в воде, смешанной со льдом. По дороге встречали много раненых, которых везли в госпиталь. Прошли и мимо братского кладбища, где солдат, павших на нашем участке фронта, хоронили в большой братской могиле. Всю ночь нас держали в резерве, но сказали, что утром на следующий день придет приказ занять траншеи.

Шестого марта мы начали невиданную до того артиллерийскую подготовку. Германцы отвечали тоже мощным огнем, и земля просто сотрясалась от взрывов. Канонада продолжалась несколько часов. Потом пришел приказ построиться и двигаться к окопам. Мы поняли, что предстоит наступление.

Неожиданно ко мне подошел поручик Бобров и обратился с такими словами:

– Яшка, возьми вот это и передай моей жене после атаки. Три дня назад мне было знамение, что я не переживу этого сражения.

И он вручил мне письмо и кольцо.

– Но, господин поручик, – пыталась я его урезонить, зная прекрасно, что в такой момент спорить с человеком бесполезно, – это не так. Не будет так. Знамения ведь не всегда сбываются.

Он мрачно покачал головой и сжал мою руку.

– Но не это, Яшка, – сказал он.

Мы были в задних траншеях под градом снарядов. Появились убитые и раненые. Они лежали по пояс в воде и корчились в муках, обращая молитвы к Богу. Внезапно противник начал газовую атаку, застигнув нас врасплох, без противогазов, достать которые не было возможности. Я сама чуть не стала жертвой такой ужасной смерти. После этого губы мои стянуло, глаза сильно жгло и в течение трех недель текли слезы.

Затем был дан сигнал к наступлению, и мы пошли на неприятеля, шагая по колено в воде. В отдельных местах скопившаяся в низинах вода доходила нам до пояса. Снаряды и пули косили наши ряды. Многие из раненых падали в жидкую грязь и тонули в ней. Огонь со стороны германцев ослабевал. Наши цепи все больше и больше редели, и продвижение вперед настолько замедлилось, что стало ясно: при дальнейшем наступлении нас ждет неминуемая гибель.

Послышался приказ отходить назад. Как описать то отступление в аду ничейной полосы в ночь на 7 марта 1916 года? Повсюду из воды и грязи торчали головы истекающих кровью людей, жалобно моливших о помощи.

– Спасите ради Христа! – слышалось со всех сторон.

Ранеными были переполнены и наши окопы, где, казалось, даже воздух дрожал от их пронзительных призывов о помощи. Никто не мог остаться равнодушным к просьбам товарищей.

Спасать раненых вызвались пятьдесят наших ребят. Никогда раньше не приходилось работать в столь тяжких условиях. Волосы вставали дыбом от ужасных картин мучений людей. Я подхватила одного из солдат, раненного в шею или в лицо, и потащила по грязи. У другого снарядом разорвало бок, и мне пришлось предпринять несколько трудных маневров, чтобы вызволить его. Некоторые увязли в грязи так глубоко, что у меня не хватало сил их вытащить.

В конце концов я надорвалась как раз в тот момент, когда подтаскивала очередную ношу к своей траншее. Силы покинули меня, все кости ныли. Солдаты принесли немного воды, которую доставать было весьма трудно, и вскипятили мне чаю. Где-то разыскали сухую шинель и уложили спать в надежно защищенном углу. Я проспала около четырех часов и снова отправилась вызволять своих товарищей.

Весь день, как и накануне, пушки грохотали во всю мочь. Получив ночью подкрепление, мы выскочили из окопов и пошли на неприятеля. Несмотря на большие потери, наша операция была на этот раз все же более успешной, чем раньше. Увидев решительно наступающих русских, германцы поднялись для контратаки. С примкнутыми штыками и громовым «ура!» мы рванулись на врага.

Германцы никогда не любили русских штыков. И уж если на то пошло, то боялись их больше, чем любого другого вида оружия; поэтому они отказались от рукопашной и побежали. Мы преследовали их до самых окопов, и там произошла ожесточенная схватка. Многие немцы поднимали руки, сдаваясь в плен. Наша ярость устрашала их. Однако другие дрались до конца, а тем временем германские пулеметы поливали огнем свои траншеи, где тевтонец и славянин сошлись в смертельной схватке. Потом мы бросились на их пулеметные гнезда.

В этом бою наш полк захватил около двух с половиной тысяч германцев и тридцать пулеметов. Я отделалась небольшой царапиной на правой ноге и не покинула строй. Воодушевленные победой над неприятелем на первой, наиболее укрепленной, позиции, мы двинулись ко второй линии окопов. Огонь противника существенно ослабел. Нас ждал большой успех, так как за довольно слабо укрепленными второй и третьей линиями обороны открывалась на многие версты зона необороняемой территории.