Текст книги "Чувствуй себя как дома"

10
Анна
[После]

Проклиная позу собаки и считающую секунды Илону, я вновь вижу силуэт великана-дерева за плеядой кафе и пивных. Чужак смотрит на море. Ветер бесится, пытается его сломать, как ветвь. Но – нет. Чужак не двигается.

Все занятие я кошусь на него.

И вот уже Илона произносит заветное «до завтра», а великан по-прежнему у моря. Оно его загипнотизировало.

Какой… интересный персонаж. Он оживит мою историю.

Я шлю к чертям осторожность и бреду к нему. Песок обжигает ступни, но я не обуваюсь. Лучше чувствовать. Я обхожу накренившиеся столики с пивными кружками, еще неубранными после ночи. До пропасти-следов-великана пляжей пять, не меньше, но скалу, о которую я чиркнула ботинками, видно и отсюда.

Чужак замечает меня, лишь когда я застываю в метре от него, и с наслаждением втягивает воздух.

Дикий он, потерявшийся. Мутные глаза, угловатые черты лица, тонущие в морщинах, грязные израненные ладони, грязь под ногтями – чужак похож на потрескавшуюся в зной землю. Брови вздрагивают. Странно, но его мимика… чересчур живая, чересчур молодая. Если бы не она, я бы дала чужаку лет сто. А так… сорок пять. Он не старый. Он просто заблудился.

Я закусываю губу. Приветствие стынет на зубах.

– Море сегодня – волшебное-е-е, – протягивает он. Голос колючий, надломленный. – Вы городская?

– Да.

Мы молчим. Слушаем ветер и силимся прочесть мысли друг друга. А я – еще и свои. Что со мной не так? Зачем я пошла за великаном? Почему волнуюсь, словно вот-вот спрыгну со скалы?

Чужак поглаживает полуседую щетину.

– Что ты забыла у нас, девочка?

Я моргаю. Пробую на вкус его резкое «ты».

Сняв ботинки, чужак делает шаг. Волны обнимают изуродованные землей ноги, но грязь не отмывается, а наоборот, все больше и больше въедается в кожу, как солнцезащитный крем.

– Память, – признаюсь я, а сама ругаю себя за откровенность. – Я пишу книги и…

– Правда? Ничего себе. – Чужак приподнимает брови, но через миг они опускаются, как два парашюта. Лицо мрачнеет. – Дашь почитать?

Чернохвостая чайка пролетает в сантиметре от моей макушки.

– Нет. У меня… творческий кризис. Мало что получается. И я надеюсь, что прошлое поможет мне вернуться к писательству.

– Как интересно. Я тоже иногда балуюсь.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Дадите почитать?

– Нет уж. Так не честно, девочка, – смеется чужак. – А если серьезно – просто еще не время.

– Понимаю. Сама первые черновики прячу за семью замками.

Мы бродим по берегу, а над нами вновь и вновь пролетает чайка с черным хвостом. Чужака зовут Вячеслав. Он пишет уже давно, но ни с кем это не обсуждает. Теперь нас двое – двое авторов-неудачников.

– Ты работаешь утром или вечером? Как насчет вдохновения? Лично мне все равно. Предпочитаешь ручку? Клавиатуру? По сколько знаков в день? Читатели есть? А я, когда дописал повесть, сразу к девушке помчался, но у нас… не сложилось.

Солнце печет все сильнее, и мы возвращаемся в поселок. Улыбка не сползает с моего лица. Небо, я нашла своего человека!

Вячеслав замирает на перекрестке, напротив моей «Свежести». На огороде, вся в земле, подвязывает помидоры Илона. Я киваю ей, и она кивает в ответ.

– Странно, – хмурится Вячеслав. – Ты пишешь для того, чтобы вспомнить, а я – для того, чтобы забыть.

Это и впрямь странно, но я ему не завидую. Забывать сложнее, чем вспоминать. И я боюсь, что, докопавшись до правды, захочу огреть себя по голове чем-то тяжелым, лишь бы заработать амнезию.

– У меня кое-где проседает сюжет… – осекаюсь я. За мутными, как старое стекло, глазами Вячеслава прячется нечто, заставляющее мои кулаки сжиматься. – Мне нужно с кем-то обсудить все это.

– Конечно, я не против. Заходи на чай. Я живу у леса. Самый крайний дом справа. На холме.

* * *

Целых три дня я почти не выхожу из номера и работаю над книгой. Успеваю написать десять страниц для новой главы. Я тону в ней и не пытаюсь вынырнуть. Меня полностью поглотил поселок – до последней капли моря, до пылинок на прикроватной тумбочке, до шатающейся табуретки в столовой.

Он мой. Я это чувствую. Но насколько принадлежу ему я – не знаю.

Поужинав, я с трудом убеждаю себя, что пора отдохнуть, и спешу к Вячеславу в гости. Мне по-прежнему нужно с кем-то обсудить сюжет.

Я несусь к лесу. Солнце сегодня спит на облаке и почти не светит. Ему не мешают даже крики птиц. Моя тень выглядит расплывчато, будто призрак. Но еще призрачнее то, что возвышается надо мной. Вячеслав сказал же… направо?

Огромный дом, черный, прогнивший – здесь не может жить человек. Они с Вячеславом похожи. Оба сгоревшие, оба с мутными глазами-побитыми-стеклами.

Забор почти обвалился. Изредка торчат острые железки, словно ждущие, когда на них нанижут… игрушки Темыча? За воротами прячутся две высохших яблони. Огромные, как и сам дом. У них сломаны ветки, и они обнимаются ими.

Я взбираюсь на холм. Сердце барабанит так, точно мечтает отправиться к солнцу. Или дремать на облаке, но я не останавливаюсь. Это поможет мне написать роман.

Как же тихо. Слишком, слишком тихо.

Я каменею у крыльца.

– Вячеслав?

И делаю шаг. Скрипят ступеньки. Плачут?

Комната втягивает меня, вдыхает и, должно быть, сейчас чихнет. Пол кромсает трава. В углу растет деревце, молодое и хрупкое.

Еще шаг.

Что-то хрустит под ботинками. Ломаются кости?

Я щурюсь и понимаю, что наступила на гнилые яблоки. Маленькие черепа, не иначе. В этом доме все мертвое.

– Вы пошутили, да? Вы живете на другой улице?

Еще шаг.

Где-то тикают часы. Чересчур громко. Чересчур живо. Бьют по моим перепонкам, просачиваются в мозг.

Я не могу отделаться от ощущения, что кто-то следит за мной.

В потолке темнеет дыра. Под ней, на полу, валяется разбитый граммофон, весь в ржавых пятнах и земле. Вокруг прогнивших досок, прикрывающих подвал, разбросаны расколотые пластинки. Из дома выгребли все, кроме этих крохотных осколков музыки.

Хотя нет – между половицами поблескивают цепочки. Кажется, золотые. Странно.

Я иду к лестнице. Что, если под ней чьи-то ноги?

Иду к окну. Что, если в раме чьи-то зубы?

Иду на второй этаж. Что, если на чердаке чья-то голова?

Дом расчленили. Или дом расчленил кого-то.

Проклятое тиканье не позволяет мне сбежать. Оно держит меня за ворот и встряхивает, встряхивает, встряхивает.

Рамы сожрут твои зубы, лестница – ноги, чердак – голову. Слышишь?

Нет, в доме никого нет. Вячеслав не живет здесь, если он не наркоман и не алкоголик.

Второй этаж тоже пуст – лишь обгоревшие стены, гнездо вороны на старом карнизе да гора хламья, покрытая тоннами паутины и копоти.

– Какого черта ты притащилась?

Опять «ты». Опять своя.

Женский голос оплетает меня красной ленточкой и завязывает ее на бантик. Мол, держи подарок, дом. Тебе же нужны зубы.

Из-за горы хлама выныривает та самая женщина, которая пела в клубе, – с черными прямыми волосами и взглядом, пронизывающим насквозь. В белом воздушном платьице, с разноцветными браслетами на обоих запястьях.

– Меня позвали.

Женщина непозволительно близко. Воображение в красках описывает мне, как эта сумасшедшая берет острый обломок и впихивает в мою глотку, как толкает меня к окну и как стеклянные клыки распарывают мне живот.

– Кто?

– Вячеслав.

– Какой Вячеслав?

– Он говорил, что живет в этом доме.

Сумасшедшая к чему-то прислушивается.

– Хм. Не врешь.

– С чего бы мне вра…

– Тебе не место здесь, – перебивает она.

– А тебе?

Этого вопроса она явно не ожидала. Пялится на меня, как на очередную мертвую игрушку Темыча.

– А мне – в самый раз.

– Ты ищешь вдохновение в заброшках? – интересуюсь я.

– Нет, – отрезает она. – Проваливай. Если, конечно, не мечтаешь напороться на алкашню или обдолбанных подростков.

– И ты одна из них. Как тебя зовут?

– Диана. Для друзей – Ди. Только для друзей.

– Очень… – …неприятно. – Я Аня.

– Мне по барабану.

– Ладно, проехали. Ты случайно не встречала высокого мужчину с щетиной и мутными глазами?

С ее лицом происходит что-то странное. Оно перекашивается, вытягивается и – стареет.

– Нет.

Ди сползает на пол.

– Тебе плохо?

– Проваливай.

– Но…

– Считай это моим хобби. – Волосы прилипают к ее губам, но она не поправляет их. – Лазать по помойкам.

Ясно.

Она – обличье дома в людском теле.

Его голос.

Я спускаюсь на первый этаж и шагаю прочь. Лес, холм, поворот направо. Все в точности так, как объяснял Вячеслав. И если я не ошиблась, тогда… где он живет?

Я возвращаюсь в «Свежесть». Илона сидит в кресле и любуется подвязанными помидорами.

– Добрый вечер! – здороваюсь я и открываю калитку.

– А, это вы, Аня. Здравствуйте.

Я иду к ней и замираю за ее спиной. Почему-то мне легче говорить о том, что волнует, прячась.

– Сегодня на перекрестке я стояла с одним мужчиной, помните? Высокий такой, с щетиной… Вячеславом зовут. Вы не в курсе, кто он?

Илона оглядывается.

– С утра?

– Да, когда мы с вами еще кивнули друг другу.

– Вы что-то путаете, Аня. Кроме вас там никого не было.

11
Захар
[До]

Ты до сих пор читаешь, Вячеслав? Значит, твои дела плохи. Или ты успел выбраться и листаешь мой дневник по пути на работу. Чувствуешь? Дышится по-другому, правда? А небо какое синее! Это тебе не пыльные потолки.

Теперь на тебя не свалится люстра.

Сейчас я продолжу историю. Решишь отблагодарить за труд – отдай дневник тем, о ком я напишу еще миллион раз. Найди и отдай.

Как же я надеюсь, что Zahnrad тебя не сцапали! Они бывают добрыми, клянусь. По крайней мере, для нас – были.

Если позволишь, я пропущу два года. Две дороги, ведущие к пропасти. Немых. Блеклых, как выстиранные простыни.

Я пытался учиться на математика. Пытался жить в общаге с предками. Пытался «выздороветь». Магистрали, высотные здания, потрескавшийся асфальт и шум машин – не оглушали меня. Я оглох до того, как поселился в городе. Или… Кто-то прикрутил громкость. Многоэтажки не тикают.

Во время сессии на втором курсе предки сообщили мне, что я «выздоровел». Что моя фантазия исцелилась. Что пора взрослеть. Я обрадовался. Круто же, перестану насиловать унитаз пилюлями! Предки вернутся в поселок ухаживать за виноградом и огурцами. Сын-то вылечился. За сыном ухаживать не нужно.

А я… я сниму квартиру. Нет, лучше комнату в частном доме на окраине города. Буду есть холодную овсянку и гонять пауков.

«Мне повезло с тобой», – обронила матушка перед отъездом и толкнула батю в бок, чтобы тот кивнул. Они уехали, а я побрел в кухню давиться застывшей кашей.

С этого дня я превращаюсь в шкуру медведя. Снаружи – самостоятельный парень, здоровый, дружащий со сверстниками, а не со стенами, но внутри – сгоревший дом.

Я не видел Тору с тех пор, как Ворон погиб.

Каждое утро я чищу зубы – без пинков матушки. Пялюсь в зеркало и не узнаю себя.

В одиннадцать лет я зачеркивал фломастером дни, пока ждал Хлопушку. Искал угольки и думал, что самое страшное – израсходовать их за неделю.

Сейчас у меня гора ручек, а зачеркивать дни бесполезно.

Каждое утро я ем застывшую овсянку и спешу на занятия. Включаю «Наутилусов». Представляю, как Тора бы под них танцевала. Тянулась бы вверх нежной ромашкой. И я бы проломил череп тому, кто захотел бы на ней погадать.

Каждое утро я здороваюсь с сокурсниками, а они здороваются в ответ. У нас нет Пашек. И Тор тоже нет.

Странно наблюдать за другими, проглатывать их шутки, одалживать учебники, а втайне мечтать о застывшей овсянке.

Я живу один – повезло. Хозяйка дома часто в командировках.

Каждое утро я выжимаю себя без остатка. А на следующее – вновь наполняюсь. Я с ужасом жду, когда этот резерв закончится. Когда я превращусь в очередную порцию застывшей овсянки, и кто-то будет ковырять вилкой меня.

Я сдаю сессию. И когда выжимаю себя лишь наполовину, а утром – не наполняюсь вовсе, понимаю: пора навестить предков.

Навестить Воробья.

Навестить Хлопушку.

Чтобы с новыми силами вернуться к шкуре медведя.

* * *

Я переминаюсь с ноги на ногу – непривычно чувствовать землю. Асфальт замуровал меня, а я и не сопротивлялся.

Вдали, перед лесом, возвышается холм. Старый холм, укравший мое детство. На его макушке торчат почерневшие стены. Клыки убитого хищника. Ребра Ворона.

Почему люди не хоронят дома? Кирпичные существа заслуживают огромные памятники с двумя датами, обозначенными через черточку, венки и почести. Но больше всего они заслуживают нашу любовь.

Я бреду к изуродованной груде костей – к моему мертвому другу. Ржавые ворота колыхаются на ветру.

– Сомневаюсь, что это хорошая идея, – бросила мне вслед матушка, когда я запер калитку и направился в сторону леса.

Я приехал к предкам вчера. Весь ужин притворялся немым и не обращал внимания на расспросы Воробья.

Мы же продержимся этот вечер?

«Пап, мам, видите? – безмолвно спрашивал я. – Ваш сын вылечился. Ваш сын нормальный».

Вчера они мне верили.

Теперь матушка снова чует мое «Что-то не так».

– У тебя все в порядке?

– Лучше не бывает, – хриплю я, натягивая капюшон.

В университете у меня нет друзей. Приятелей – завались. Я слоняюсь по утреннему городу, наблюдаю за жизнью нормальных людей, фантазирую, кем бы я был, если бы не тиканье Zahnrad.

Да черт с ним.

Никем бы я не был. Без домов я бы сдох.

Правда, в начале года я познакомился с одной странной девчонкой, учащейся в соседней группе, – Ди – мы вместе готовились к олимпиаде по математике. Кажется, она тоже из моего поселка: я нашел у нее в конспекте снимки Ворона, еще живого.

– Понравилось? – спросила она, когда я рассматривал ее работы.

И я ответил, что понравилось. До безумия.

Как же мне хотелось забрать эти фотографии! Заключить их в рамки, спрятать под подушку.

– Зачем тебе олимпиада? – с трудом выдавил я.

– На фотоаппарат коплю. Чуть-чуть не хватает.

– Тогда удачи. Ради таких снимков ты обязана победить.

И она победила. А потом возненавидела меня за это. Ди терпеть не могла, когда ей поддаются, но я-то не знал… и поддался. Больше мы не пересекались.

Я взбираюсь на холм и застываю перед ним.

Яблони подросли. Тянутся друг к другу, обнимаются ветками.

Ворота распахиваются. Нет, не из-за того, что Ворон так захотел. Так захотел сквозняк, только и всего. Мой приятель мертв. Он никогда не откроет двери.

Я поднимаюсь по засыпанным землей ступенькам и ныряю в комнату, где когда-то бывал чаще, чем дома. Здесь тихо. Часы не тикают, рамы не хлопают, половицы не скрипят.

В нос бьет запах сырости.

Я спрашиваю у дома:

– Как ты?

А мне отвечает ворона, шагающая по подоконнику:

– Кар.

Она пялится на меня так, словно вот-вот разрыдается, и – взлетает. Что, если между черными перьями и потрепанными крыльями прячется мой друг? Что, если он ждал нашей встречи в обличии птицы?

Слюнтяй.

Я пинаю гору бутылок из-под пива.

Нет, не ждал. Ворон умер миллиард лет назад. Отправился в отпуск. А местный сброд устроил пир на его могиле.

Я бы разбил эти бутылки и запихал бы осколки в глотку каждому, кто здесь шлялся.

В комнате страшно: обои сгорели, тумбочка, где билось сердце и валялись шашки – тоже. Люстры нет. Ничего нет, кроме потолка-дуршлага и следов чьего-то праздника. Лестница на второй этаж превратилась в гору железок. Окна развалились окончательно. Огонь выколол Ворону глаза.

Отпечатки ладоней хозяев стерлись. Кирпичи, кругом кирпичи…

Я веду пальцами по пыльной стене, ищу наши рисунки.

Наи-и-ивный. До сих пор ребенок. Странный ребенок.

Хотя нет.

Просто идиот.

Прошло два года. Пламя все сожрало, а что не получилось уничтожить у него – уничтожили дожди… Должны были уничтожить. Взгляд упирается в белые четкие линии. Облако. Наши ладони. Кто-то нарисовал их. Воссоздал рисунки по памяти. Неумело и криво, но воссоздал.

Я касаюсь мизинцем неровных линий, боюсь, что спугну галлюцинацию. Или реальность? Нет, это определенно мел. Как и раньше.

Она проведывала Ворона. Возможно, час назад, возможно – день. Но проведывала.

Я оступаюсь и падаю. Растягиваюсь на крыльце. Затылок плавится от боли. Вместо неба – черные кляксы.

Но мне все равно.

Я обязан ее найти.

Обязан.

Над поселком обнимаются тучи. Огромные черные лохмотья мечтают упасть на нас. Где-то чертыхается гром.

А я чертыхаюсь в ответ и мчусь на пятую улицу. К участку – о боги! – без огорода, где пахнет яблоками и орехами. Где за окном прячется мини-комната мини-девочки. Где живет Ласточка.

По пути я то и дело натыкаюсь на сгоревшие постройки. Вот хижина подруги предков. У нее, как и у Ворона, уцелели лишь кости, а вот трехэтажный дом Пашки. Полый. Черный.

Новый мертвец.

Свежие следы огня.

Что же с ними не так?

Я стараюсь не поддаваться страху, не слушать шепот уцелевших домов и несусь, несусь дальше. Пересекаю дорогу и – застываю.

Здравствуй, Ласточка. Тебе к лицу белая краска. И если пламя постучится… Гони его прочь.

На воротах висит замок.

Если здесь и была Тора, то уже уехала. Дверь заперта, а на ручке болтается пакет – Хлопушка что-то забыла.

К счастью, на улице безлюдно, и я перемахиваю через забор. Странно, но теперь он не кажется мне огромным. Траву на участке не стригут – выросла по колено. Правда, до крыльца дорожка все же вытоптана.

Я подцепляю пальцем пакет. Кому я его отдам? Зачем я вообще все это затеял?

Глаза сами собой опускаются: орехи, много-много орехов. А между ними – записка, сложенная самолетиком.

Сердце деревенеет.

Не читай, дурак.

Не читай.

Я вытаскиваю послание и ломаю самолетик. Этот ровный, размашистый почерк, с одинаковыми «ж» и «ш» я не забуду никогда.

«Я знаю, что ты приехал. И не сомневаюсь, что залезешь проверить пакет. Следи за Воробьем, Захар. Следи в оба. Если заметишь что-нибудь странное – сломай Zahnrad. Без жалости. Без разговоров. И… не злись, пожалуйста. Ворон меня сам попросил. Так было нужно. И ему, и нам. Прощай».

Так было нужно.

Прощай.

Мы разминулись. Как же глупо.

Я комкаю записку и сую ее в карман.

Зачем мне следить за Воробьем? Зачем ломать его сердце?

Я не убиваю дома. Я – не ты, Тора.

– Зд-д-дорово!

Я подпрыгиваю и рассыпаю немного орехов. Сквозь заборную сетку на меня таращится Пашка. Мой враг. Верный враг. Его волосы по-прежнему торчат. На виске белеет шрам-полумесяц – подарок от Ворона. Пашка почти не изменился, разве что вымахал до небес.

«Он начал заикаться?» – мысленно удивляюсь я.

Горизонт рассекают молнии.

Я подхожу к забору и, повесив на железные шпили пакет, перелезаю.

– Привет.

И вот, в шаге от меня человек, убивший моего друга. Человек, которого я в отместку заставил сожрать песок и закусить дерьмом.

Пашка хлопает меня по спине, как закадычного друга.

– Как жизнь?

– Не жалуюсь.

Я снимаю пакет с забора.

– Тора была зд-д-десь сегодня. Утром, оставшиеся вещи паковала. Переехала. С родителями.

– Куда? – интересуюсь я, стискивая пакетик так, что белеют костяшки.

– В город. Спрашивала о тебе. Мол, где ты, д-д-да все ли в порядке. А я что? Я без понятия. Повезло еще, что твои родители проболтались, когда ты к нам пожалуешь. Ну, я ей и выложил.

– Ясно.

Молнии-пауки все ближе. Я обхожу Пашку и бреду мимо почерневших хижин.

– Захар! – окликает меня недовраг.

– Да? – я кошусь на его дом. За обгорелым монстром ютится крошечная хижина. Калитку подпирает старая доска для серфинга. – А почему не Кирпич?

Пашка догоняет меня и преграждает путь.

– Д-д-дурак я. Дурак. Ты… Прости, лады?

– За что?

– Д-д-да за все! Ты слышишь их? Взаправду?.. – морщится он. – Апчхи!

– Будь здоров.

– Проклятая аллергия.

Если бы пакет с орехами ожил, то завизжал бы от боли – так я его сжал.

– Слышу кого?

– Ну… их.

– Или говори прямо, или я сейчас прочищу тебе уши. Чтобы и ты слышал, – рычу я, догадываясь, к чему он клонит.

– Zahnrad. Ты дружил с ними, а я считал тебя психом!

– Что здесь творится?

Мне на лоб падает первая капля. Небо волнуется за компанию с нашим поселком. Оно вобрало в себя весь дым и пепел, и поэтому такое черное.

– У них едет крыша, Захар. Люд-д-ди не обращают внимания на пустяки. Но – зря. Недавно я забыл защелкнуть замок. На море ушел. А когда вернулся, все было заперто. Ну, решил, мало ли. Захлопнул и выкинул из головы. Или папа раньше явился. А однажды свет погас вечером. Как раз тогда, когда я собирался его выключать. Ну, под-д-думал, ничего необычного. Пробки выбило, наверное. – Пашка резко умолкает и скалится. – Но нет, черт побери. Это не пробки. Это каменные существа. Месяц назад на маму упало зеркало. Разбилось на мелкие кусочки. Мама в больнице две нед-д-дели пролежала.

– Сочувствую.

Бред. Дома так не поступают. И не предают.

– Вечером к нам приперлись спасатели, – шипит Пашка. – Не милиция, не врачи. Гребаные спасатели в огнеупорных костюмах! Я бы их выгнал, если бы они нас с папой не выгнали раньше. Д-д-дом сгорел. Они его сожгли. Знали, что он сошел с ума.

– А как эти люди вас нашли? – хмурюсь я.

– Тора в тот день ошивалась на нашей улице, вынюхивала что-то. Мама кровью истекала, я вел ее к машине. Скорой же не д-д-дождешься. А Тора зыркнула на нас так, что у меня внутри все рухнуло. Она была единственным свидетелем, сечешь? Е-дин-ствен-ным. Как пить дать, она работает на спасателей.

– Ясно…

«Бред, бред, бред», – стучит в висках.

– Как мать? – выдавливаю я.

– По чуть-чуть восстанавливается. Папа спился. Еще бы, д-д-дом пятнадцать лет строил, а тут такое… в общем, все хозяйство на мне теперь. Я и огородник, и продавец, и серфингист. – Пашка жмурится и прижимает кулак к губам. – Не сердись на меня, Захар.

– А… спасатели, – я подбираю слова, но они, как мухи, разлетаются, – оставили вам контакты? На всякий пожарный.

Я глотаю нервный смешок, но тут же себя одергиваю. Пашка шарит в кармане. По его щекам текут капли, и непонятно, плачет он или – небо.

– Я не сомневался, что ты спросишь. Д-д-держи. – Он протягивает мне смятую бумажку. – Себе я новую напишу, уже наизусть их телефон выучил.

Я рассматриваю каждую цифру, каждую букву и ищу среди закорючек след Торы. Зря. Этот почерк слишком корявый для идеальной девочки.

– Люди в курсе? – спрашиваю я.

– Лишь те, у кого Zahnrad. И то – не все, – качает головой Пашка. – Д-д-другие называют спасателей убийцами и заявляют в милицию.

– Но ведь так и есть…

– Они не разрушают д-д-дома. Они спасают нас, – резко перебивает он. Его руки дрожат, и Пашка опять сует их в карманы. – Эти люди переселяют пострадавших в крохотные общаги на побережье. Но главное – в мертвые.

Из-за полосы хижин выныривает девушка. Мокрые светлые волосы лезут ей в лицо, но она не поправляет их. Таращится на меня, опасливо, настороженно, словно я минуту назад спалил очередной дом. Готов поклясться, что мысленно она проклинает весь мой род.

– О, Ило-о-онка. Красотка, скажи? – шепчет мне на ухо Пашка. – Моя жена, между прочим. Ну, пока, дружище, спешу. Волны жд-д-дать не будут! Сегодня шторм! Мы с Илонкой давно его жд-д-дали!

Я провожаю их взглядом. Они… привыкли к пожарам и просто не слышат, как дома визжат перед смертью.

Ноги подкашиваются. Я поворачиваюсь к Ласточке. Белый-белый кирпич. Мини-окошко. Мини-комната, прячущаяся за занавесками. Застекленная веранда. И сквозняками в висках Ласточкин голос: «У меня иммунитет».

Я улыбаюсь ей, как улыбаются смертельно больным, убеждая, что все пройдет.

Пройдет, птица. Только ты тоже пройдешь.

Здесь что-то творится. Эпидемия? Что, если и людям, и каменным существам пора в отпуск?

Воробей.

Дождь усиливается. Я несусь домой, спотыкаюсь, сбиваю костяшки в кровь, купаюсь в грязи и, распахнув дверь настежь, окунаюсь в полумрак коридора. Матушка не успевает отчитать меня за испорченные бриджи и футболку – я хватаю ее за плечи.

– Ты не замечала ничего необычного после того, как вы вернулись в поселок?

– Если не считать этого, – она выразительно окидывает меня взглядом, – то нет.

Я облокачиваюсь на шкаф и пытаюсь собрать мысли воедино.

– Где папа?

– В магазине. О чем ты вообще?

– О доме.

– Захар… – Матушка подплывает ко мне и гладит меня по щеке. – Ты опять за старое? Не стоило тебе приезжать. В городе…

…я почти удалил фантазию.

Я проскальзываю мимо матушки.

– Ты хоть ванну прими! – кричит она.

Но я поднимаюсь в комнату и запираюсь.

Воробей, как ты?

Не болеешь?

Конечно, нет. Ты ведь мой друг. А друзья не болеют.

Не имеют права.

Во-ро-бей…

Ты же не проломишь мне череп?

– Не проломлю.

Как я скучал по его голосу!

– Поклянись, что не заболеешь, – молю я, прислоняясь к стене лбом. – Пожалуйста, Воробей.

– Клянусь.

– Что не так с поселком?

– Zahnrad, – выдает друг.

Вечер пролетает быстро. Мы болтаем с Воробьем о жизни. Он – о тикающей, я – о студенческой. О парах до трех дня, о гнилом доме на окраине, о тараканах (не столько в кухне, сколько в моей башке), об университетской столовке и остывшей овсянке. А еще об одиночестве. И тишине.

Воробей зачарованно слушает меня. Даже занавески у открытого окна не пляшут. Если бы дом был человеком, то обязательно высоким и кудрявым. Меломаном, спящим в наушниках и растягивающим слова. Я бы делился с ним музыкой, а он – со мной.

Мы стали бы лучшими друзьями.

– Почему стали бы? – удивляется Воробей.

– Извини. Ты и так мой лучших друг, – фыркаю я. – И не лезь ко мне в башку.

– Ты громко думаешь.

– Тогда ты…

Я боюсь произнести то, что уже витает в воздухе и оседает в нас. Вопрос не в том, случится ли, нет. Вопрос в том когда.

– Разбей их, если я заболею, – чеканит Воробей. – Поклянись, что не пожалеешь меня. Я тебя жалеть не буду, ты ведь понимаешь?

Собрав в кулак самообладание, я киваю. Как же тяжело просто кивать. Невыносимо.

– Я… не пожалею. Клянусь.

Иногда только у настоящих друзей можно попросить об этом. А я настоящий.

– Как скромно, – хихикает Воробей.

– Иди в пень!

Я наслаждаюсь этим днем. Нашим. Не исключено, что последним общим. Шлю куда подальше страхи, но они вцепляются в меня, пристают вместе с грязью. В конце концов, и правда пора искупаться. Воробей притворяется, что не читает мои мысли, но полки над кроватью время от времени подрагивают.

Завтра я уеду в город, чтобы снова спросить себя: «Не привиделось ли тебе, брат?» Затем – спросить у многоэтажек и убедиться: они не ответят. А я, скорее всего, псих.

– Обещай, что будешь держаться до последнего, Воробей.

– Обещаю, – свистит ворвавшийся через форточку ветер.

* * *

– Если произойдет что-нибудь странное… – Произнеси это, слюнтяй. – Разбейте часы. Zahnrad. Ради меня. И… звоните почаще, ладно?

Я топчусь на пороге Воробья. Чемодан, кажется, весит килограммов миллион. Еще немного – и он проломит Землю.

– Что-нибудь странное? – фыркает батя. – А сын считается?

– Очень смешно, пап.

Попрощавшись с предками, толкаю дверь. Небо слепит синевой. Радуется, что я уезжаю. А я радуюсь, что Воробей по-прежнему тикает. Как никогда громко.

Я шагаю прочь и не оглядываюсь.

На остановке меня ждет новый автобус, блестящий, с красными сиденьями, а водитель будто секунду назад вышел из магазина одежды. Я возвращаюсь в настоящее, стараясь не думать, что так громко тикают лишь бомбы.