Текст книги "Рудник. Сибирские хроники"

Никакого обильного плодового урожая взрастить отцу Филарету, конечно, не удалось. Часть деревьев уже засохла совсем, на тёмных стволах других выступила густая коричневая плесень, и только в самом конце сада у калитки, выводящей не в сторону близкой степи, а к видневшемуся за поворотом сельской дороги густому лесу, деревья в первую же весну заневестились и осенью дали очень мелкие, но красные и сладкие яблоки.

Не умел он и собирать ругу, которую не отдавали батюшке со всего села целиком, как это водилось в старину и до сих пор практиковалось в некоторых зажиточных сибирских станицах, а приносили отдельно с каждого казачьего двора – кто немного куриных яичек, кто испечённый только что рыбный пирог или миску свежего творога. Казачки церковь сильно любили; но забитые ссыльнопоселенцы из крестьян не давали ничего священнику вовсе. И отец Филарет всегда стеснялся брать с них даже причитающееся ему за требы, да и для остальных прихожан не назначал определённой цены, а, как-то неловко улыбаясь, вызывая у Юлии этой своей почти виноватой улыбкой самолюбивую досаду, повторял всякий раз, что любой может пожертвовать лишь то, что ему по силам, а если и не по силам вовсе, то и не надо.

К тому же село, перестав быть полностью казачьим, заполненное теперь больше чем наполовину мало приспособленными ещё к Сибири переселенцами, удивительно быстро обеднело. Крестьяне из России тяжело приживались на сибирских землях, таких благодатных, но таких чужих, и удивлялись в этом крае всему, даже растущим на огородах маленьким, но очень сладким арбузам, из которых ловкие казачки давно научились варить варенье.

Бывшие офицеры днями напролёт пили или играли в карты и, внезапно протрезвев, являлись к отцу Филарету на исповедь, чтобы снова затонуть на полгода, а солдаты неумело крестьянствовали, нанимаясь иногда к священнику вскопать огород или поправить ограду, за что приходилось платить им. Ссыльные же социал-демократы, порой даже наведываясь в музыкальный дом священника, чтобы послушать, как славно играет его струнный оркестрик, а порой и просто поговорить с самим отцом Филаретом о Достоевском или о Толстом. В церковь всё равно не ходили вовсе или бывали там только на Рождество да на Пасху, отдавая дань не до конца растоптанным семейным традициям. Только раз ссыльный революционер обвенчался с приехавшей к нему невестой, и то не здесь, а в соседнем приходе, где ещё в начале века служил отца Филарета двоюродный прадед, а псаломщиком был сильно попивавший и потому, наверное, рано умерший его сын, двоюродный дед.

Полутёмные домишки и юрты полунищих сагайцев, живущих в деревне неподалёку и приписанных к его же приходу, отец Филарет по двунадесятым праздникам объезжал сам, часто не один, а с женой, матушкой Лизаветой, радуя узкоглазых детишек обычно съестными подарками.

А те из сагайцев, чьи стада овец и лошадей насчитывали сотни, даже тысячи голов или, приписавшись к гильдейскому купечеству, давно обрусели, и в селе бывали редко, поселившись в богатых городских домах. Посещали они центральный кафедральный собор, а не белую сельскую церковь Петра и Павла или же, наоборот, сохранили верность шаманам и величали себя потомками княжеских родов Хоорая.

И снова отец Филарет едва сводил концы с концами и вынужден был прибегать к займу. Кредитором обычно выступал дядя Павел Петрович, относившийся к прихожанам с предписанной законом и вполне расчётливо им осознанной трезвостью, а потому живущий достаточно обеспеченно, но иногда помогал и тесть – управляющий железоделательным заводом, отец матушки Лизаветы. И подолгу семья барахталась в неводе тяжёлых долгов, таком же прочном, как рыболовная сеть, сплетённая самим батюшкой и отданная кухарке Агафье для её брата, кормившегося продажей рыбы.

– Спасибо, паба Филарет Ефимович! Хорошо, хорошо…

Она служила в семье священника уже три года, а до того была прислугой в аскизском доме миллионщика Кузнецова, и, увезённая наконец из города, очень радовалась возвращению в родные места. Ведь в недалёком Аскизе жила вся её родня. Готовила Агафья очень вкусно, особенно, Юлия обожала корчик – молочный коктейль, который кухарка делала из свежего коровьего молока, покупаемого у соседки-казачки.

– Хызыл нымырха жду, еда будет: хийях, ит будет и палых. – Агафья, беря сеть, кивнула с преданной благодарной улыбкой.

– Да, скоро Пасха, наш улюкюнен… – ответил отец, намеренно употребив хакасское слово «праздник». – И масло, и мясо, и рыбу – всё сможешь тогда готовить.

Агафья, переваливаясь, вышла и через минуту крикнула:

– Паба Филарет, пришли к вам!

Юлия, дверь в комнату которой была приоткрыта, увидела входящую учительницу Кушникову, долгую узкую фигуру которой обтягивали изящная белая блузка и серая юбка тонкого сукна. Дорогую блузку учительница купила в Москве в магазине Мюра и Мерелиза, о чём не замедлила в прошлое своё посещение с гордостью сообщить матери, одевавшейся в самую скромную одежду, приличествующую, по её мнению, многодетной попадье. Матушка Лизавета пятый день недомогала и не выходила из своей по-монашески крохотной спальни.

Обида за мать захлестнула Юлию, она захлопнула дверь с такой силой, что даже книга на столике подпрыгнула. Гадкая! Зачем она ходит к отцу?!

– Болеет? Печально это слышать! – Запереживала учительница. – А ведь воздух здешний целебный, не хуже, право, швейцарского…

Из Швейцарии учительница вернулась ещё полгода назад, но вспоминала о курорте почти в каждом разговоре.

Охваченной ненавистью Юлии казалось, что сочувственные воркующие фразы, тут же оседая на половицы, проникали по-змеиному ловко в материнскую комнату, чтобы нанести болящей смертельный укус.

– Сейчас опять стали лечить пиявками, они оттягивают всю дурную кровь…

Нет! Слушать всё это, сидя в захлопнутой коробке комнаты, было невыносимо! И Юлия, с досадой отбросив на кровать раскрытые пьесы Гоголя, ловко вылезла в окно.

В прошлое воскресенье, к радости зрителей (небольшой группки местной интеллигенции), две семьи – многодетная священническая и вовсе бездетная семья друга отца учителя Веселовского как раз разыгрывали пьесу «Женитьба».

Красивая пара Веселовских, приехавшая следом за отцом, сразу стала здесь центром культурной жизни. И совместный домашний театрик, сопровождаемый маленьким, но слаженным семейным оркестром, внёс жизнерадостное разнообразие в унылую жизнь долгого приграничного села, где самым частым и почти что единственным развлечением были тараканьи бега, устраиваемые инспектором по делам ссыльнопоселенцев усатым Гаврилкиным. Юлию тошнило от этого зрелища. Гаврилкина она презирала.

Обычно спектакли играли на каникулах, когда приезжали старшие дети, учившиеся в разных городах Сибири: сестра Вера, красивая, со светло-русой косой красноярская епархиалка – ей доставались милые роли юных лирических героинь, высокий розовощёкий Борис, отличник в реальном училище Барнаула, игравший обычно женихов, и учившийся в духовной семинарии Томска Женя, которому даже семинарские учителя прочили карьеру знаменитого певца – такой у него был сильный и красивый, удивительного тембра голос. Пели в семье все, но солировал только он и подруга Юлии Муся Богоявленская.

Порой присоединялся и самый младший брат матери, длиннолицый, неловкий, не очень привлекательный внешне подпоручик, отпущенный из полка в короткий отпуск. И даже приезжавший из Петербурга на летние этюды светлокудрявый Павлик тоже не отказывался от какой-нибудь небольшой роли.

Только упрямый иерей Павел Петрович считал все их представления «бесовым лицедейством», и напрасно убеждал его племянник Филарет, что театр в России почти целиком вышел из церковных представлений, а уж в Сибири без митрополита Филофея и открытой им архиерейской школы, откуда пошли и драматические спектакли, и даже малороссийский раёк, театрального искусства и вообще бы не было.

– Филофей сочинял пиесы только на религиозные темы, – кисло возражал Павел Петрович, – а вы с Веселовскими всякие гоголевские вольности на сцене вытворяете, хоть ты сам-то, Филарет, не лицедействуешь, а только тихохонько на скрипке им подыгрываешь, но и для семьи твоей не дело это! Накажет за это Бог!

И вчера невесту, конечно, играла сестра Вера, а Юлии, которую нарядили в старое бабушкино платье, повязав на голову кухаркин платок, скрепив по-мещански его концы надо лбом, досталась, как всегда, противная роль – хитрой свахи…

Юлия бродила недалеко от села, неотвязно думая об отце и учительнице Кушниковой. Вдруг точно ветром принесло неуверенную мысль, которая забалансировала на проволоке горизонта, на границе полусферы сознания и колышущейся степи, ставшей неожиданно сине-прозрачной: а ведь учительница Кушникова сама жертва. Жертва вечерняя! И сквозь степь стало просвечивать сначала размытое, а потом всё более чёткое, давнее грустное воспоминание: быстрая и глубокая речушка, протянутый над ней старенький мостик, пугающе подрагивающий под детскими ногами. Он дрогнул сильнее – и из рук Юлии, облокотившейся о перила, выпала её старая кукла. Тут же, кружась, полетели вниз детские ладони, неуспевшие любимую куклу подхватить. И одна девочка по имени Юлия осталась стоять на нервном мостике, вторая же, обхватив куклу, барахталась в ледяной воде. Ватное тело куклы всё тяжелело, и только маленькие руки беспомощно подпрыгивали на злых мелких волнах… И сейчас Юлию снова настигло это странное чувство раздвоения. И тут же беспомощно заколыхались в тёмной воде худые плечи и тонкие запястья, обтянутые нежной тканью блузки от Мюра и Мерелиза…

Степь хмуро сгустила воздух, дурманно пахнула разнотравьем, заволновала ветром траву, отрывая головки сухих цветов, будоражила сухую почву. И воспоминание уже не просвечивало сквозь неё, оно быстро таяло где-то на заднике сцены души, превращаясь всего лишь в мысленный образ.

«Может быть, отец, уезжая из города, тайно надеялся освободиться от этой роковой страсти», – думала Юлия, используя сама для себя лексику и образность жестоких романсов, которые так эмоционально исполняла в домашних концертах. Даже кухарка Агафья, не понимавшая все слова, и та как-то не выдержала, сказала, покачивая крупной головой: «Хорошо поёшь, чахсы, чахсы!»

«…страсти, уже поймавшей его душу в своё огненное кольцо, сквозь которое безуспешно попытался прорваться, совершив прыжок отчаянья, его разум?»

Разум, точно в классицизме, породившем Правдиных и Добросклоновых, представился Юлии правильным мужчиной, одетым в строгий костюм, и его прыжок через цирковой горящий обруч сразу оказался невозможным: герой и жанр не совпадали!

Стало видно, что приближается сильная гроза: небо вдали уже слепило тяжёлую сине-глиняную тучу, но всё продолжало прибавлять к ней тёмные комья, заполняя ими всё светлое пространство до фиолетовой линии горизонта.

…Но, выходит, именно щуплая учительница всё-таки виновата в том, что из города, перекликающегося по вечерам весёлыми театральными огнями, они перебрались в это пыльное огромное село, которое Юлия ненавидела! Ведь в селе не было ничего интересного, кроме церкви, школы и библиотеки-читальни, которой теперь заведовала Веселовская. Правда, недавно поселился здесь один географ, симпатичный, несколько рассеянный красноярец, высланный из города за публикацию статьи в большевистской газете. Он уже спроектировал свою маленькую метеорологическую станцию.

…И прыжок, и побег не состоялись! Одержимая страстью бестужевка, тут же уволившись из городской женской гимназии, кинулась за отцом Филаретом следом и устроилась преподавать словесность в маленькую школу, открытую в селе два года назад благодаря содействию родного брата матушки Лизаветы – Владимира, кафедрального протоиерея и енисейского благочинного.

Ветер с яростью рванул кусты, неистово завихрил пыль на тянущейся от села дороге, словно издеваясь, заполоскал синюю юбку идущей по дороге женщины: это мать, победив недомогание, поднялась и пошла искать Юлию. На помолодевшем от тревоги бледном её лице брезжил розовый отсвет узкой струи света, только что пролившейся из тяжёлой тучи сквозь крохотное отверстие, уже исчезнувшее под новым комком сине-чёрной глины, причудливо вылепленным сверкающей молнией.

– Ю-ли-и-я!

Своим родным дядей Юлия гордилась: отец Владимир, брат, духовник и кумир матери, был антиподом отца Филарета, тихого и замкнутого священника. Несколько лет назад на миссионерском съезде Красноярской епархии председательствующий на нём молодой протоиерей выступил с таким ярким обличением насильственного крещения хакасов и изъятия у шаманов атрибутов камлания, в особенности – бубнов, что отблески его речи до сих пор посверкивали в словесной воде местных газет.

Уже прослывший минусинским и красноярским златоустом, он казался Юлии факелом, громокипящим кубком веры, магнитом, собирающим вокруг себя полукружья людской толпы. Эрудит, знавший несколько языков, он всегда оказывался в эпицентре общественной жизни, волнами откатывающейся от него, когда в соборе на воскресной проповеди начинал звучать его красивый голос. Отец же был скромен до застенчивости, предпочитая участвовать в жизни епархии только как приходской священник – и не более. Мать отца, бабушка Марианна Егоровна как-то показала Юлии старинную семейную икону.

– Там-то вот все росписи родословные на обратной стороне изложены, однако за долгие годы поистёрлись так, что не разобрать, пращур был аж из самой лавры, учителем потом служил в Тобольской духовной школе, был и певчим в архиерейском хоре, после послушником стал в Долматовском монастыре, но монашеский постриг не принял – женился, любовь земная то есть оказалась сильнее! – Встав с кресла, бабушка глядела на внучку снизу вверх, поскольку росту-то была крохотного и всё посмеивалась порой, что на неё материалу Бог пожалел.

– И то ли сын его, то ли внук уже в семинарии получил новую фамилию – Силин, это не от силы физической, они и здоровья были все слабого, не то что твой прадед по матери Лев Максимович, тот и в девяносто здоров, как бык, и ростом великан… – Она помолчала, осуждающе причмокнув.

Вся родня невестки не вызывала у крохотной Марианны Егоровны никакой симпатии.

– А от чего «Силины» – раз не от «силы»?

– От воинства Христова. – Бабушка вздохнула. – И почти все они подвизались на миссионерской стезе. Такой вот духовный род! И как один, от природы голосисты, видно, в того первого певчего… Но уж который век по церквам да соборам… куда ж священник без пения?..

– Ну, ещё расскажи что-нибудь, бабонька, – просила Юлия, обнимая за мягкие плечи и снова усаживая старушку в кресло, – ну пожалуйста, а?

– И протопопами они были, и псаломщиками, а то и простыми парамонарями у отцов своих священников подвизались, женились обычно на поповнах, детей много – где им всем священнические места сыщешь? Денег вот только не нажили, все бессребреники, кроме Павла Петровича, у того и приход богатый, и несут ему казаки не жалея, к тому же он ведь духовник одного из миллионщиков Кузнецовых… От этого безденежья вечного рано служить начинали, порой только училище пройдут, и в церковь, и отец твой такой же, совестливые больно и купеческой жилки нет. – Бабушка Марианна Егоровна покачала головой. – А был, однако, в роду и один епископ, то есть архиерей, академию он окончил в Петербурге, сестру его замуж за священника Баркова отдали, мать-то её в Институте благородных девиц училась, по бедности, видно, за диакона вышла, так ведь и я, ведь все мои деды да прадеды по отцу канцелярские чиновники, а архиерей-то был как его…

– Выходит, бабонька, ты священников не любишь? А чего тогда всё по святым местам ездишь?

– Сейчас, сейчас вспомню, – бабушка Марианна Егоровна точно не услышала, – э, нет, забыла, это брат твоей, Юлия, прабабушки. Его рисованный, кем не знаю, правда, портрет даже где-то у нас хранился, может, каким причетником или монахом, да вот затерялся, куда делся, ума не приложу. А на том портрете, сам-то он, говорили, был ростом высок и наружностью хорош, а на портрете отчего-то нос у него больно широ-о-ок…

У Юлии, тут же вспомнившей о хозяине своего лица, потемнело на душе – точно тень степного ястреба закрывала её…

Другую бабушку Юлии, Александру Львовну, высокую, сухопарую женщину, Марианна Егоровна сильно не жаловала, вполне серьёзно считая, что мать её невестки сущая ведьма. Да нет же, бабонька, ерунда всё это, возражала Юлия.

– Э-э, дорогая моя, тебе-то откуда знать?! – сердилась Марианна Егоровна. – И недаром мебель-то в их доме сама двигается! И всё старуха заранее проведает: мы только-только решили к ним поехать, а она уже на стол велит накрывать! И соседи её боятся, говорят – мысли она умеет провидеть, лет ей уже под семьдесят, а глядит сестрой своей дочери, а пошло это у неё от предка-шамана какого-нибудь, ей-богу, ведь в Сибири все народности и все сословия перемешались, здесь бывший граф, а неграмотный, а тут вон сын разбойника с большой дороги, а Сорбонну окончивший!

Бабушка Александра, наоборот, гордится своим старинным русским родом, они же не сибирские вовсе, это отец её, Лев Максимович, сюда приехал, опять возражала Юлия, вот у дедушки, маминого отца, и в самом деле в чертах лица есть что-то азиатское.

– И не приехал он вовсе, а выслали его сюда за то, что в полку набедокурил, в карты играл, всё телеграммы брату своему старшему отправлял: «Проигрался, вышли денег, а то застрелюсь!», тот жалел его и деньги слал да слал, а потом всё ж таки не выдержал, отбил ему: «Стреляйся, ракалия!» Сейчас племянник, сын умершего его брата, дворянином пишется в Якутске и знаться со своим дядькой не желает, ведь то ли совпало, то ли осерчал Лев Максимович, но и правда вскоре с прапорщиком каким-то и со штабс-капитаном что-то такое они учинили, за что его в Сибирь и отправили, а полковника, который хотел всё дело это тёмное замять, ещё и оскорбил смертельно по глупому буйству своего нрава. А племянник его как в Сибирь попал, этого я сказать не могу, небось дурень-дядюшка и наплёл ему в письмах, что здесь золота да алмазов пруд пруди, вот сам тот сюда и попросился… В общем, всю молодость Лев Максимыч кутил, промотал, что его честные родители нажили, Бог его и наказал – всего он в конце концов лишился, пробовал, правда, после уже торговать китайским чаем, в гильдию купеческую записался, даже пароход арендовал, и, надо сказать, сильно вдруг разбогател, дома два каменных выстроил, кольца чистого золота полог над его кроватью держали, с прииском ему, дураку, повезло, но натуру ведь не исправишь, снова всё спустил, дома продал, кольца те так в одном и остались – не смогли вытащить, больно крепко их в потолок загнали. Разорившись, стал нищий тюменский мещанин и свидетельство взял на поиски да на разработку золота и платины, но что-то здесь не повезло ему, он в обер-штейгеры попал, там и с твоим дедом познакомился, который был тогда молодой помощник управляющего, и дочь свою Лев Максимович за него выдал, дед-то твой, хоть я не люблю его, Господь меня, надеюсь, простит, но не признать не могу, не в пример своему тестю, настоящий самородок, сирота казанская. Ссыльные его русской грамоте научили, а уж местные наречия ему понимать сам бог велел, ведь бабка его была, точно тебе говорю, минусинская татарка, как-то проговорился он, а может, наоборот, похвастаться захотел, мол, потомок он какого-то Хоран пига, великого хана тумена Хоорай, из которого потом все сагайцы пошли. То-то уж великие… Вот профессор Катанов – тот великий хакас, да, а про этого Хорана кто что знает, может, и вообще выдумал он красивую сказку, чтобы бедную свою родню возвысить?! – Бабушка Марианна опять осуждающе махнула рукой.

– Предки его, мол, всё были высокие да светловолосые, такой вот древний народ здесь в Минусинской котловине жил, потом уж смешался он с пришлыми, и почернели все волосами, тогда мне так сказал, а теперь давно молчит обо всём этом. Отец-то его из потомственных русских служилых людей, и дети боярские среди них были. Таштып ставили, Бирюсинский станец, Шардатский форпост, и простые конные казаки да пешие, как мужики крестьянствующие… Только многие из простых-то казаков давно переросли: в управляющие да в священники выбились, а то и в казанские дворяне попали. – Бабушка опять осуждающе качала головой. – Но в общем всё равно для меня они – казатчина-азиатчина! Не то что Силины. Кроме учителя киевскаго все как один наши! И в Москве первопрестольной жили! И мои деды-прадеды Чернышёвы – чиновники, и орловские Чубаровы, тоже священники из однодворцев, и Барковы, и Покровские, и Ольфинские – эти тоже давно русские, хоть изначально вроде из шляхты, с которыми Силины породнились, это по жёнам своим, и другие, кого не вспомнишь, а эти твои… ну, одно слово – казатчина-азиатчина!

– Это уже два слова, бабонька! – Юлия, досадуя на раскрывавшиеся семейные тайны, морщилась, точно от лимона. – И казаков ты не любишь, и Азию!

– А для меня это – одно!

Даже талант свата к делопроизводству не прибавлял ему достоинств в глазах гонористой Марианны Егоровны, и материнский отец, платя ей той же неприязненной монетой, за её спиной звал её исключительно старухой Миримьянихой.

– И моей ноги у них век не будет! – Кукольная старушка укоризненно поджимала губы. – Сват, сват, да не свят…

– Дедушка очень много знает, – снова пыталась заступиться за материнскую родню Юлия, – он из столицы выписывает книги, какая у него большая библиотека, не перечитаешь всех книг, а журналы ему пересылают даже через Китай.

– А всё от того, что кровь смешанная, скажу я тебе, он и к языкам восточным способный, – бабушка говорила всё тем же критическим тоном, – Лев Максимович вон над китайским даже кряхтел, чтобы китайским чаем торговать, ну, разве так бойко заговорит, как с татарами твой дед? Ей-богу, толмач! И дядька твой протоиерей легко урянхайский выучил, даже по-арабски знает, а уж по-сагайски как говорит – точно на русском. Сам Катанов, наполовину сагаец, наполовину качинец, местным-то наречиям в Казани твоего дядюшку и обучил, чтобы тот в своём приходе понятные инородцам проповеди читал. А к чему им арабский, что Катанову, что дядьке твоему, скажи на милость? Ради миссионерства среди сагайцев, думаешь? Э, нет! Это всё их кровь. Ойрат есть ойрат.

– Но сагайцы – не ойраты, а минусинские тюрки, бабонька, – смеялась Юлия, – их Майнагашев описал, мне папа объяснял, что ойраты – это западные монголы, а вот Павел Петрович в Иркутской семинарии учил именно монгольские языки, потому что так полагается.

– Э, милая, азиатчина и есть азиатчина! Тянет их всех к своей праматери Азии, а Европа хоть и привлекает, да всё чужими огнями светит. Ты погляди, как твой дед учительницу Кушникову ненавидит, а она культурная женщина, петербургская курсистка была, мать её немка из каменец-подольских дворян, и сама она немецкий преподаёт…

– Да не потому он её не любит, бабонька, что она из Петербурга и что наполовину немка!

– А почему бы еще? – Марианна Егоровна подозрительно прищурилась. – За что хорошую учительницу свёкру не любить-то? Да и ты туда же: Филарет с полгода назад договорился, чтобы она обучала и тебя немецкому, но ты отказалась наотрез. И с чего бы?

– Не буду я у неё уроки брать!

– Не понимаю. – Бабушка Марианна достала очень маленький шёлковый платочек с вышитой буковкой «М» и коснулась им морщинистого кончика носа. – С чего бы?

У бабушки всё было крохотное: жила она то у старшего сына, то у них и всегда привозила с собой крохотный самоварчик, крохотный чайничек, такие же очень изящные чашечки, точно для кукол. И сама, когда сидела в большом старом кресле, казалась совсем игрушечной старушкой, ноги её не доставали до пола, и порой она ими по-детски покачивала…

– Из-за учительницы Кушниковой мама мучается, – всё-таки решилась сказать Юлия, – я однажды разговор их случайно услышала. Учительница просила отдать ей отца!

– Филарета?

– Да.

– И что мать твоя? – Бабушка не казалась удивлённой и спрашивала вполне ровным тоном.

– Мама сказала, что отдаст.

– Это что делается-то! – Голос забугрился, пошёл волнами. – Он же не вещь, ей-богу!

– Не вещь, – повторила Юлия глухо.

– Вот я их отстегаю обеих! Что делается! А Филарет-то мой, ну агнец!

– Ладно, бабонька. – Юлия уже решила, что напрасно пересказала фрагмент подслушанного разговора, бабушка проговорится, и виноватой окажется она, Юлия, а вовсе не долговязая учительница Кушникова! – Лучше пойдём побродим по степи, и ты мне расскажешь ещё что-нибудь!

– Да уж пойдём, хоть проветрюсь после такого известия!

Сердившаяся, когда её называли по-просторечному Маримьяной, объединяя в одном имени сразу два – «Миримьяна» и «Марианна», крохотная чопорная старушка, всегда носившая строгий серый костюм и покрывавшая голову тёмной бархатной шапочкой-наколкой, очень любила гулять по недалёкой степи и плела и там вязь семейных легенд, паря вместе с внучкой над змеиными сопками, то описывая белокурость и стройный стан своих орловских, разумеется, никогда не виденных ею прапрабабушек, то вплетая в зигзаги воспоминаний какого-то новокрещена, на дочери которого хотел жениться один из прапрадедов-священников. Отец её, местный князёк, сам-то принявший русское имя, дочери не разрешил окреститься, шаман, видишь, ему местный запретил, да ещё проклятье грозился наслать. А полюбила она попа нашего так сильно, что заболела и умерла с горя, когда ему отказали. И он долго страдал. Красивая, наверное, была, хоть по мне остяки все на одно лицо.

– Они на минусинских татар похожи?

– Нет, на родственников своих, енисейских остяков. – Бабушка остановившись, наклонялась и внимательно разглядывала землю и траву у своих ног.

– Может, оттого-то с той поры и рождается у Силиных в каждом поколении один черноглазый черноволосый младенец, но никогда не выживает, ведь каждый младенец – это любовь… Вот та убитая любовь и отмирает уже два века…

– Так не бывает, бабонька, – возражала Юлия.

– Бывает, милая, всё в жизни бывает!

И, снова разрывая нить, запутавшуюся в её памяти, она связывала её новым узлом неведомого прапрадеда, который написал икону, а она замироточила.

– Это в него у нашего Павлика талант к живописи, в него.

Юлия порой путалась в засохших переплетениях родовых стеблей и листьев. Вынутые из старинных страниц памяти, они тут же рассыпались, исчезая земной пылью в степной траве…

– Отец-то мой канцелярский чиновник Чернышёв сам попросился в службу в Сибирь. Написал он расписку за малограмотного купца на большую сумму денег, а тот возьми да сбеги от уплаты, нашли его, да по суд, а отца начальник его спрашивает: как тебя наказать за наивную твою доверчивость, может, в Сибирь поедешь служить, там и денег будет побольше, или уволить тебя, да на улицу? Он и поехал чиновником в Тобольск, заступиться за него было некому, знакомств с большими чинами он не вёл, и деревенька его подле Рязани досталась его сестре, так-так вот… Выходит, жизнь отца моего настоящая осталась где-то далеко-далеко, ушла в туман младенческих воспоминаний… забытая шкатулка с засохшими листьями русской берёзы, жизнь-то его… обрубленная ветка…

Бабушка Марианна вздыхала, сбавив шаг, и смотрела на далёкие облака, медленно встававшие над степью.

– И женился он здесь на дочке священника Зверева. Это моя мама, твоя прабабушка, ещё дед которого тоже священник был, видать, в семинарии больно баловался, вот и дали ему такую фамилию в наказание и назидание, а прадед, отец его то есть, матушка моя рассказывала, был вроде из Ельца, однодворец Чубаров, и вот орловскую Духовную семинарию окончил и диаконом стал, а вскоре и рукоположён был в священники. Дед мой священник Зверев в Иркутске ещё и Закон Божий преподавал да бурятов русской грамоте учил, как вот наш иерей Павел Петрович детишек минусинских инородцев обучает чтению, письму и Священному Писанию. С декабристом Мозгалевским был дед мой хорошо знаком, тяготел, видать, к ссыльным, ссыльные же почти все образованные и умные были, это не как Лев Максимович – буян, а которые против царя пошли, за то их и выдворили в Сибирь, отчего Сибири было, надо сказать, большое благо. И детей они учили, и музыкантами становились, да и торговля у них шла хорошо. И дедова-то жена, между прочим, была вдовой умершего здесь ссыльного шляхтича, тоже политического. Это за первое ещё польское восстание, она к нему, как декабристка, в Сибирь, приехала, а он и году с ней не прожил, слабый здоровьем был, хоть от каторжного труда поляков чиновники наши, сметливые да сердобольные, обычно стремились освободить. Напишут, бывало, в бумагах, что ходит в кандалах и работает на руднике, а на самом-то деле возьмут себе в гувернёры. Дед мой его знал и, когда тот скончался, стал вдове его помогать собираться обратно в Польшу, да у них любовь случилась, так она здесь и осталась и, чтобы с дедом моим обвенчаться, перешла сразу из католичек в православные…

– Что-то совсем запуталась я, бабонька!

– Это родная твоя прапрабабка.

– То есть твоя бабушка?

– Так. Э-эх. Сибирь-матушка, кто к тебе попал да сразу не выбрался, навечно к тебе прикипает!

– Зато в Сибири не было крепостного права, бабонька, – подавала обиженную реплику Юлия.

Её самолюбие сильно страдало, что её родина – место ссылок и царская колония.

Но реплика, точно пичужка, пролетев мимо бабушки, не коснулась её вовсе.

– А вот Евфимий Силин, – продолжала плести, как Парка, долгую нить рассказа бабушка Марианна, – за которого в двадцать лет я замуж вышла. Пение церковное русское сильно для меня хорошо звучало. Бывало, девочкой ещё встану у храма и слушаю, и у деда своего, священника, была я любимая внучка. Все молитвы, службы, литургии наизусть знала, брату своему Егору Егоровичу завидовала, это когда были детьми, что его в красивый парчовый стихарь оденут и дадут прислуживать костыльным у архиерея. Правда, пошёл он в Чернышёвых – чиновником стал, учился он в гимназии хорошо, науки ему легко давались, на меня же вот счёт, письмо, да география, да длинные стихи, которые надо было заучивать, скуку только нагоняли. А сын его сначала в красноярской акцизной компании служил, правда, чинами не выдался, ленив больно, а сейчас вот делопроизводитель в епархиальном училище. Евфимий же, муж мой, твой родной дед, был сначала при отце своём священнике – псаломщиком, потом диаконом и лишь перед смертью получил в наследство отцовый приход, да так и не успел там послужить – лёгкие у них у всех слабые, так и у него…

В очертаниях вдруг быстрее поплывших облаков возникали и таяли парящие ястребы, а степная трава колыхалась от ветра, поднятого ещё копытами далёкой джунгарской конницы.