Текст книги "Возвращение в будущее"

XI. “Еврейская мама”

Есть известное выражение “еврейская мама” – этакая наседка, которая носится со своими птенцами, дрожа над ними и боясь на миг отпустить от себя. Так вот, в нашей семье роль “еврейской мамы” исполнял папа. И исполнял он её с завидным усердием. По части “волноваться за детей” он превосходил даже нашу маму.

Часто вечерами, когда отцу случалось пораньше прийти с работы, они с мамой наряжались и шли в кино. Папа надевал костюм, мама – красивое платье, сшитое у портнихи, и изящные туфельки, тоже сделанные на заказ, поскольку ножка у неё была 35-го размера. У мамы был безупречный вкус; если ей что-то не нравилось в только что принесённом от портнихи платье, она могла тут же его снять и убрать с глаз долой, подальше в шкаф, чтобы больше уже его не видеть.

Стоя перед зеркалом, она подкручивала и красиво укладывала локоны – у неё были длинные, густые волосы и внешность Снегурочки: белая кожа, большие тёмные глаза и чёрные волосы. Она была невысокая, чуть полноватая, но безупречно сложенная. Папа восхищённо смотрел на неё и каждый раз говорил:

– Леночка, как тебе идёт!

– Что мне идёт? – спрашивала мама.

– Всё!! – очарованно отвечал папа.

Они выходили из дому под руку и отправлялись в кинотеатр. Выходили-то они вместе, но через минуту – другую папа ускорял шаг так, что мама за ним просто не поспевала, и в результате, к кинотеатру они приходили порознь, папа поджидал маму возле входа. В конце концов, маме надоело играть в эти “догонялки” и она решила папу проучить. Когда в очередной раз они отправились в кино и, немного отойдя от дома, папа, как всегда, пустился в свой одинокий марафон, мама, недолго думая, повернула обратно, предоставив папе возможность без помех бежать до финиша. Папа бежал, не оглядываясь, уверенный, что, если жена его не окликает, значит, она благополучно бежит следом. Когда, добежав до кинотеатра, он оглянулся, мамы, разумеется, рядом не оказалось. Какое уж тут кино! Домой папа бежал ещё быстрее. В тревоге войдя, точнее, влетев в дом и увидев маму, спокойно сидящую на диване, он удивлённо спросил:

– Леночка, а почему ты вернулась?

– А почему ты всё время вперёд бежишь и я должна тебя догонять? – улыбаясь, ответила мама.

– Понимаешь, – стал оправдываться папа, – я волнуюсь, дети дома остаются одни, хочу поскорее вернуться…

– Так, по-твоему, если ты быстрее добежишь, кино раньше начнётся и раньше закончится?

Об этом папа, видимо, не задумывался.

Была у нашего папы одна, так сказать, страсть, особое удовольствие: каждый вечер, возвращаясь с работы домой, он по дороге покупал пирожные и, идя по улице, где мы бегали, раздавал их всем детям, что попадались ему на глаза. Одно из первых воспоминаний о детстве и родительском доме, которое всплывает в моей памяти – это идущий по нашей Вербовой улице папа с коробкой пирожных в руках. Вкус тех пирожных – вкус детства. И после никогда в жизни мне не доводилось есть ничего более вкусного. Те пирожные из детства, которые с широкой улыбкой на лице раздавал мой папа, казались самыми лучшими в мире!

XII. Пугало

Отцовской любви и заботы нам хватало с лихвой всем троим. Здоровье и благополучие семьи было для папы важнее всего на свете. Но вместе с тем о многих вещах, касающихся тех самых детей, о которых он так радел, папа не имел ни малейшего понятия. Его прежде всего волновало, чтобы мы были сыты и здоровы. Остальным ведала мама.

Однажды папа принёс домой большой мешок с какими-то вещами. Опрокинув его посреди кухни, он подозвал маму:

– Леночка, посмотри, я тут детям обувь принёс! На базаре купил!

– На базаре? – мама с опаской и недоверием посмотрела на покупку.

Открыв мешок, папа стал радостно демонстрировать своё приобретение, выкладывая перед ней одну за другой несколько пар обуви. Мама глянула на покупку и ахнула:

– Это детям?! – В мешке, с такой радостью принесённом папой, оказались мужские и женские туфли таких размеров, каких в нашей семье никто никогда не носил.

– Что, не подойдут? – удручённо спросил папа.

– Ты хоть знаешь, что носят твои дети? какой у них размер ноги? в каком классе они учатся? – обречённо улыбаясь, сказала мама. – И что теперь со всем этим добром делать?

– Сделать огородное пугало и надеть на него вот эти башмаки! – подлетев, вмешался Гиля.

– Ну, хоть пугалу сгодятся, – тоскливо вздохнул папа.

– Пугалом потом займётесь, – сказала мама, забирая у Гили трофей – пока это всё надо убрать. Туфли были сложены обратно в мешок и почётно закинуты на чердак, после чего о них благополучно забыли.

Но Гиля о своей идее не забыл. Мысли о пугале не давали ему покоя. И вот однажды, поймав момент, когда родители вместе ушли к кому-то в гости, забрав с собой маленького Алика, он решил взяться за дело. Только они ушли, Гиля подозвал меня и сказал:

– Давай папе с мамой сюрприз устроим!

– Какой сюрприз? – спросила я.

– Сделаем пугало в огород.

– Зачем им пугало?

– Как “зачем”, Лизка? С пугалом веселее! У других есть, пусть у нас тоже будет.

– А из чего мы его сделаем?

– Ну, во-первых, надо те башмаки пристроить, что папа принёс. А к ним подберём рубаху и штаны.

– И штаны ещё? – переспросила я.

– Конечно! – уверенно воскликнул Гиля. – А что у нас пугало без штанов будет?

– И где мы всё это возьмём?

Брат на секунду задумался.

– На чердаке явно что-нибудь найдётся. Пошли! – скомандовал он, и мы с ним полезли на чердак. Как и в любом доме, на чердаке у нас было много всякой всячины, в том числе и одежды, как оказалось. Последней хватило бы и на пугало, и на жену пугала, и ещё бы на их детей осталось. Собрав в мешок кучу тряпья и новые ботинки, из тех, что папа принёс “для детей”, мы поволокли всё это в огород. Притащив два шеста, верёвки, какое-то ведёрко, которое я раньше не видела – мой брат, оказывается, неплохо подготовился – Гиля принялся сооружать каркас для пугала. Мне велел проделать дырки в мешке… Потом кое-как мы напялили мешок на каркас, набили его чем попало и закрепили на шесте. Из отобранной на чердаке одежды нашли рубашку и старый папин пиджак, штаны, башмаки, разумеется, и надели всё это на чучело. На макушку ему Гиля прикрепил пучок верёвок, ну, вместо волос, и поверх импровизированной шевелюры нахлобучил ведёрко.

– А что это за ведёрко? – спросила я.

– Вчера сделал, – самодовольно заявил Гиля.

– Как это сделал? Сам? А из чего? – изумилась я.

– Нашёл у папы кусок жести и сделал.

– Влетит тебе за это.

– Посмотрим… Пошли, поставим его.

Гиля выбрал место возле калитки, чтобы пугало было видно всем. Закрепив его хорошенько, мы стали разглядывать результат своих трудов.

– Кажется, чего-то не хватает… – задумчиво произнёс Гиля, глядя на чучело. – О! Знаю! – воскликнул он и побежал в дом. Вскоре он вернулся, держа в руке какую-то тряпку. “Тряпка” оказалась старым папиным галстуком, который Гиля тут же и повязал пугалу.

– А вдруг папе понадобится? – сказала я.

– Я его на чердаке взял. Папа всё равно не носит, а чучелу вон как хорошо! – довольно сказал Гиля.

Родители, открыв калитку, шарахнулись от нашего сюрприза, но поняв, что к чему, заулыбались. И тут мама обратила внимание на ведёрко. Что такое? Откуда? Такого у нас не было! Гиле, конечно, пришлось во всём признаться. И тогда папа, не говоря ни слова, снял ведёрко с “головы” пугала и принялся его разглядывать. Я вздохнула и шепнула брату: “Не миновать тебе трёпки”. А папа, осмотрев Гилину работу, сказал:

– Ну, раз ты такой мастер, бери в сарае инструменты, когда понадобится!

На следующий день наша соседка Хава Зейтман, зайдя за чем-то к маме на огород, посмотрела на наше чучело, оглядела его со всех сторон и сказала:

– Много я видела пугал всяких, но так, чтобы в галстуке и новых ботинках, вижу впервые!

XIII. Визит ребе

Уважение к родителям присутствовало в нас с самого раннего детства, потому что мы росли в атмосфере любви, мира, понимания, видели уважение и любовь отца в его отношении к маме. Пример родителей – это лучшая школа, а их отношение друг к другу оказывают влияние не только на детство, но и на всю последующую жизнь их детей. Не помню, чтобы в нашем доме когда-нибудь было сказано грубое слово, чтобы разговаривали на повышенных тонах, а что касается нецензурных слов и матерных выражений, которыми так богат “великий могучий и свободный русский язык”, то мы, дети, их вообще не знали.

Однажды в конце лета, в тихий августовский вечер, мама, как обычно, возилась на кухне. Сегодня они с Сарой решили вместе приготовить ужин, затеяли картофельные оладьи, запеканку и яблочный пирог. Муки для пирога оказалось слишком мало, и Сара отправилась в бакалейную лавку, чтобы прикупить пару килограммов. Мама взялась замешивать запеканку. Через час должен был вернуться с работы отец. Тут в дверь постучали. Мама глянула на часы. “Неужели Абраша? Рано вроде…” – подумала она и пошла отворять дверь. На пороге стоял наш ребе.

Надо сказать, что после того случая с синагогой, когда Гиля отличился не лучшим образом, мама стала слегка побаиваться ребе. Вернее, ей было стыдно смотреть ему в глаза. Она вспоминала о неблаговидном поступке сына и краснела. И вот ребе снова в нашем доме. “Опять что-то стряслось!” – подумала мама, чувствуя, что её кидает в жар.

– Шалом, Лена.

– Шалом, ребе, проходите!

– Я тебе должен кое-что сказать. – У ребе было серьёзное и грустное лицо. Он снял шляпу, вздохнул и сказал: – Такая беда, Лена. Я не знаю, как тебе сказать, но я решил, что лучше тебе это услышать от меня, чем от других.

– Что случилось, ребе? – Мама слегка побледнела. Хорошее начало!

– Лучше я тебе это скажу, чем кто-нибудь. Я знаю вашу семью уже много лет. Я знаю твоего мужа ещё с тех пор, как он был вот такой… я знал отца твоего мужа; это был такой достойный человек, такой цадик, он всегда соблюдал Закон и воспитывал так всех своих детей. Я всегда уважал его, и твоего мужа тоже. – Ребе говорил тихим, печальным голосом. Мама никак не могла понять, куда он клонит, но ей уже становилось не по себе.

– У вас такая чудесная семья, – продолжал ребе, – и, когда такой цорес случается, это очень, печально, очень…

– Что стряслось, ребе?

– Твой Гиля… – ребе вздохнул, а у мамы сердце в пятки ушло. “Что он на этот раз сделал? Поджёг синагогу?” – подумала она. Ребе продолжал:

– Твой Гиля был таким хорошим мальчиком…

“Был!? Мой сын умер?!”

– Я не знаю, – продолжал свою пытку ребе, – как такое могло случиться. Вы не заслужили такой цорес! что теперь ты будешь делать?

Мама уже позеленела, готовясь услышать страшные слова о том, что она потеряла своего первенца.

– Твой сын пошёл по плохой дорожке, – покачал головой ребе.

– Ребе… – мама уже едва дышала.

– Ты не представляешь, что я увидел сегодня! Ты знаешь тот дом в конце вашей улицы, тот, что с синим забором? Твой Гиля стоял около этого забора. Ты знаешь, что он делал? – спросил ребе трагическим тоном.

Разумеется, мама не знала, что он там делал. Из слов ребе она хотя бы поняла, что её сын жив, и теперь готова была услышать всё, что угодно.

– Ты знаешь то неприличное слово, что пишут на заборах всякие бездельники? Так вот, на том заборе написано это слово, а твой сын стоял и читал это неприличное слово! Он его изучал так, как будто это Та-НаХ! Если так пойдёт, то быть тебе однажды свекровью шиксы!

Мама закрыла лицо ладонями. Ребе решил, что ей так стыдно за сына, что она не может смотреть ему в глаза. На самом же деле маму душил смех. Усилием воли подавив его, она сумела лишь выговорить:

– Я поговорю с ним, ребе.

В тот же вечер мама выяснила у Гили, отчего он с таким интересом разглядывал надписи на заборе. Он ответил, что ему хотелось понять, что это за слово такое странное, он его никогда не слышал. Мама объяснила, что это такое и больше к этой теме не возвращались.

XIV. Репрессии

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля…
 

…звучала по радио песня. Эта, и многие другие будили нас по утрам, с них начинался день, у кого – трудовой, у кого – учебный. Народ просыпался, вставал и шел строить светлое будущее. Строили его очень добросовестно, и многие искренне верили, что оно действительно будет светлым. Другие верили, потому что боялись; не верить было нельзя – “неверующий” объявлялся врагом народа.

В то тяжёлое время сталинских репрессий наша семья не пострадала. Но как часто мы слышали тогда, в 37-ом, об арестах “социально чуждых элементов”!

Помню, как однажды вечером прибежала к нам тётя Цива, взволнованная, лица на ней не было. Мама перепугалась:

– Что с тобой? Что стряслось?

– Взяли родителей Яши, – почти шёпотом сказала тётя Цива.

– Какого Яши? Куда взяли? – не поняла мама.

– Арестовали.

– Погоди, ты сядь, объясни, что случилось?

– Мальчик Яша Гольдман учится с Меиром в институте, – сбивчиво заговорила тётя Цива, – его родителей арестовали вчера. Такие хорошие люди! Они у нас были как-то… Поздно вечером пришли из органов, ничего не объяснили, устроили обыск. Что искали? Ничего не сказав, обоих родителей увели. Сегодня Яши не было в институте, так Меир пошёл к нему после занятий, узнать, в чём дело. Тот ему рассказал, что случилось. Мальчик в шоке, не знает, что делать… А я теперь за Меира боюсь.

– А с чего тебе бояться за Меира? – не поняла мама.

– А как же! Они ведь друзья с Яшей! А вдруг они начнут искать среди друзей…

– Перестань! Не будет ничего! И вообще, всё выяснится, может это ошибка. У нас без вины не сажают! – уверенно сказала мама.

– Лена, ты правда в это веришь? – печально спросила тётя Цива,

– Как же жить, если не верить?

– А ты забыла, скольких наших соседей забрали? Ты что веришь, что они все виновны? Что это были враги народа? Люди слово молвить боятся, даже в доме у себя боятся говорить, потому что стены имеют уши. Сосед на соседа доносит, если тот ему не угодил. Полгода назад, помнишь, я тебе рассказывала, как наших соседей Коэнов, взяли. Их кошка съела соседского цыплёнка, а те донос написали, будто они портрет Сталина выбросили… И ведь никто не стал разбираться, что у Коэнов отроду портрета Сталина в доме не было.

Маме нечего было возразить. Да, мы видели аресты соседей, большинство из которых были евреи. Мы также знали, что следует помалкивать, чтобы не случилось беды. И всё-таки нам, как и большинству рядовых граждан, не хотелось верить в то, что всеобщий кумир вовсе не так безгрешен, как нас заставляют думать.

– Ты понимаешь, почему я боюсь за сына? – продолжала тётя Цива, – он и сегодня пошёл к Гольдманам. С одной стороны, конечно, жалко мальчика, надо поддержать, но если…

– Никаких “если”, Цива! – перебила её мама, – Они же друзья! Они должны друг другу помочь, поддержать, ведь мы этому учим своих детей, чтобы они всегда оставались людьми, не предавали, не забывали друзей.

– Лена, я просто боюсь за него!

– Молчи, беду накличешь! Не думай о плохом, ничего не случится.

К счастью, мамины слова сбылись. С Меиром ничего не случилось, его дружба с сыном “врагов народа” ему не навредила. Да и самого Яшу Гольдмана органы не тронули, поскольку “сын за отца не отвечает”. Но родители Яши были арестованы, исключены из партии за “идеализацию врагов народа” со всеми вытекающими последствиями. Их сыну вскоре пришлось бросить институт, забыть об учёбе и пойти работать на завод… Сколько было в жестокую сталинскую эпоху таких Гольдманов, невинно осуждённых, опозоренных, заклеймённых, на долгие годы лишённых свободы и даже права общаться с родными! Сколько было людей с поломанной судьбой!

XV. Любимая тётя

Середина и конец 30-ых годов запомнился нам, конечно, не только арестами знакомых и соседей, тем напряжением в обществе, которое было вызвано готовящейся войной в Европе, и смутным предчувствием надвигающейся катастрофы. Люди старались не думать о плохом, на многое закрывая глаза, жили сегодняшним днём, по крохам собирая светлые мгновения жизни, словно запасаясь счастьем впрок. В те годы наша семья, к счастью, не попавшая в мясорубку сталинских репрессий, жила обычной жизнью рядовых граждан: мы учились, работали, отдыхали, ходили в гости, как могли, радовались жизни в родном городе, виделись с близкими, строили планы на жизнь.

Мамина старшая сестра, Гися, жила в Могилёве на улице Пионерской, недалеко от центра. У неё было два сына – Хаим и Гидик, и дочери – Лиза и Маня. Хаим служил в десанте, был парашютистом. А Гидик был художником, рисовал афиши для кинотеатра “Родина”; так, однажды, ему была доверена ответстве-нейшая работа, с которой он легко справился – нарисовал углём портрет Сталина. Это был предмет нашей всеобщей гордости!

Вторая мамина сестра – тётя Хана – жила недалеко от нас. Она была замужем, у неё были взрослые дети, сыновья Боря и Лёва и дочь Лиза, и хотя мы жили недалеко друг от друга, виделись не так часто, как следовало бы. Мама очень любила сестёр и её огорчало то, что мы редко навещаем друг друга. У всех были семьи, дети, работа, хозяйство, поэтому встречаться удавалось лишь по праздникам, и то не всегда. Папину сестру Эстер, жившую на Луполово на Новочерниговской улице (нынешняя Пушкинская), мы тоже не часто навещали, хотя очень любили там бывать, когда всё же удавалось отложить все дела, “послать к чертям”, как говорил папа, и обо всём забыть в обществе радушной хозяйки тёти Эстер в живописном районе за Днепром.

В нашем доме гости всегда были желанны. Мы радовались их приезду и сопровождавшим его шуму, смеху и суете. Мама пекла особые булочки, папа приносил пирожные и конфеты, в доме пахло праздником. А поскольку приезды гостей обычно приходились на еврейские праздники, то нам эти дни были дороги вдвойне.

Чаще других нас навещала мамина младшая сестра Гитл, наша любимая тётя Гитл. Её приезду мы особенно бывали рады, потому что никто из наших тётушек не возился с нами и не уделял нам столько внимания, сколько уделяла она. Будучи тремя годами младше мамы, стройная, красивая, обаятельная, она, однако, поздно вышла замуж, гораздо позже других сестёр. Она казалась нам ещё моложе, когда играла и гуляла с нами, на что у нашей мамы попросту не было времени. Тётя Гитл была для нас и тётей, и старшей сестрой, и, позднее, подругой. Ей можно было всё рассказать, всем поделиться, с ней можно было посмеяться и посекретничать. А какой радостью были для нас совместные походы по магазинам! Мы с ней могли полгорода оббегать, не замечая усталости, делать покупки или просто рассматривать красочные витрины, гулять по улицам и есть мороженое. Часто, вволю нагулявшись по городу и изрядно проголодавшись, мы забегали в булочную и покупали маленькие булочки с изюмом, и потом, в ближайшем сквере с удовольствием съедали их.

Мама редко сопровождала нас в этих походах, если мы и шли куда-то все вместе, так только к портнихе. Мама с Гитл доставали по отрезу, припасённому для этого случая, и мы шли “снимать мерки”. Портниха вертела маму перед большим зеркалом, приговаривая:

– Смотрите, как хорошо, как вам идёт, какая фигура! На вашу фигуру шить – это просто удовольствие!

Мама была очень придирчива, ей нужно было, чтобы платье сидело идеально! Бывало, вернёмся от портнихи, мама примерит только что принесённое платье, найдёт какой-нибудь изъян и давай переделывать вместе с сестрой. А тётя Гитл ей говорит:

– Лена, ты бы уж лучше сама это платье пошила, чем после портнихи переделывать!

Но ни шить, ни вязать мама не умела, “с иголкой не дружила”, как она говорила, смеясь. Из всех видов рукоделия ей по силам было только заштопать и пуговицу пришить. Зато тётя Гитл была мастерица! Благодаря ей зимой мы были обеспечены вязаными свитерами, не говоря уже о шапках и варежках.

До замужества тётя часто баловала нас своими приездами. Но в 38-м она вышла замуж и уехала в небольшой город Быхов, в пятидесяти километрах к югу от Могилёва. Домашние хлопоты и маленькие дети уже не позволяли ей так часто бывать у нас. Мы время от времени навещали их, но то золотое время, когда мы вместе гуляли, бегали по магазинам и ели булочки в сквере, то время навсегда осталось в прошлом. Хотя мы и мечтали о том, что, когда тётины малыши подрастут, мы вновь все вместе будем гулять по улицам родного Могилёва, есть мороженое и кататься на качелях в парке, но… смутное предчувствие подсказывало нам, что этого никогда больше не будет.

XVI. Дедушка

Кроме тёти Гитл частым гостем в нашем доме был дедушка Исаак – отец мамы. Он был незаурядной личностью. Есть семейная легенда о том, как однажды зимой дед сумел вытащить провалившегося под лёд коня и, придя домой, сначала насухо вытер животное и только потом занялся собой.

Дед наш был необыкновенным человеком, прошедшим тяжелейшие испытания, которые наложили свой отпечаток на его и без того неординарную личность. Голод, болезни, два пожара, смерть жены, погромы и, как следствие всего этого, переезд и необходимость начать строить жизнь на новом месте. Твёрдый характер в сочетании с физической силой и стойкостью позволили ему спасти семью и заново выстроить свою жизнь. И на всём этом долгом и трудном пути первое, что поддерживало его и давало силы – это его вера в Бога, которая ни на миг не ослабевала даже в самых тяжких бедах, выпавших на его долю. У истинного еврея вера в Творца не слабеет в испытаниях. Для нас эта его способность никогда не падать духом и противостоять самым тяжёлым жизненным ситуациям, оставалась непостижимой загадкой. Мы не в силах были её постичь от того, что не верили так, как верил он. Однажды мы в этом убедились.

Я помню, как-то раз, в самом начале весны, дедушка приехал к нам с гостинцами: Алику привёз какую-то игрушку, мне и Гиле – сладости, и про папу с мамой не забыл. Приехал радостный, весёлый, раздаёт подарки и замечает, что дочка его какая-то понурая.

– Что с тобой, Ента? – спросил дедушка.

– Ой, плохо что-то с утра сегодня…

– Молчи, – перебил её дед, – нельзя говорить “плохо”, особенно сегодня!

– А почему “особенно сегодня”? – спросил Гиля.

– Потому что сегодня Пурим – самый весёлый еврейский праздник, – ответил дедушка, – сегодня можно только радоваться! Это закон. Заповедь – радоваться, и её надо соблюдать.

– А если человек не может радоваться и веселиться? Если ему плохо? Если он болен или просто у него нет настроения? – не унимался Гиля.

– Если что-то болит, забудь, не думай, и боль пройдёт. Если нет настроения, вспомни о хорошем, улыбнись, и станет радостно на душе. Никогда нельзя говорить: “мне плохо”. Когда человек так говорит, Бог посылает ему ещё больше бед, чтобы человек узнал, что такое на самом деле “плохо”. А когда человек радуется, и говорит: “Я счастлив!” Бог говорит: “Нет, ты ошибаешься, ты ещё не достаточно счастлив”, и посылает человеку счастье…

Живя в Сельцах, дедушка заслужил уважение всей округи. Его любили, к его мнению даже руководство колхоза прислушивалось. Несмотря на преклонный возраст – дедушке было под семьдесят – он работал, содержал жену и троих детей, младшему из которых не исполнилось и семи лет. Звали его Миша.

Всё родня его обожала. Миша был умный, не по годам смышлёный, очаровательный мальчишка. И очень красивый. К его сёстрам, Малке и Эстер, семнадцати и шестнадцати лет, природа оказалась не так щедра, а Мишу не поскупилась одарить всем, чем только могла: и красотой, и умом, и добрым нравом. Дедушка очень гордился своим младшим сыном.

Своих старших дочерей, живущих в Могилёве, дедушка тоже не забывал. По мере возможности старался каждую навещать, но больше всего любил бывать у нас. Отправляясь в гости к дочерям, дедушка всегда брал с собой Тору и своё молитвенное облачение. Мы с Гилей подглядывали за тем, как он повязывает на руку и голову тфилин, надевает талес, берёт в руки молитвенник, непонятно зачем становится лицом к печке, совершая молитву, и тихо хихикали за полуприкрытой дверью. Поведение деда нас забавляло.

– Как он может так верить во всё это? – недоумевала я. А Гиля мне в ответ:

– Ну, что ты хочешь? Дедушка же не учился в советской школе, он не знает, что бога нет.

Мы очень старались говорить тихо, но, возможно, дедушка услышал последние Гилины слова. Закончив молитву, он подошёл к нам и, вздохнув, сказал:

– Дети, вы живёте в другое время, и я не могу вас заставить верить. Но я умру в той вере, в которой я родился.

Почему-то эти его слова запомнились мне на всю жизнь.

Однажды мы с Гилей заметили на столе оставленную дедушкой книгу. Мы никогда не трогали чужих вещей, это было не в наших правилах. Но тут любопытство нас одолело, и мы стали с интересом разглядывать старую, потёртую книгу, написанную на древнем языке.

– Буквы странные, – сказал Гиля, – как палочки.

– Не трогай руками! – предупредила я. Но помешать моему брату исследовать неизведанное, было невозможно!

– Да ладно, мы же не съедим её, только посмотрим, – и он осторожно раскрыл книгу. – Смотри, Лизка, письмена какие! Точечки, чёрточки…

– Вот сейчас дедушка увидит, устроит тебе и точечки, и чёрточки, и точки с запятыми по мозгам!

– За что “по мозгам”? – произнёс незаметно подошедший дедушка. – За интерес к святой книге?

– А почему она святая? Её же люди писали.

– Люди бы такое не написали. Люди и о своём прошлом не знают, а уж будущее им и подавно не дано видеть.

– А здесь и о будущем написано? – оживился Гиля.

– Конечно, только не все могут это увидеть и прочитать.

– А кто может?

– Тот, кто очень долго и тщательно изучает святые тексты, – ответил дедушка и, помолчав, добавил, хитро поглядывая на Гилю, – …и тот, кто знает иврит, разумеется.

– А она разве не на идиш написана?

– Нет, Тора написана на древнееврейском языке – на иврите.

– И о чём же в ней рассказано?

– История нашего народа, и вся история человечества с сотворения мира.

Дедушка сел, раскрыл Тору на первой странице и справа налево прочитал:

– “Бэрэши’т бара’ элои’м эт а-шама’им вэ-эт а-а’рэц”. Что значит: “Вначале сотворил Бог небо и землю”. Ну-ка, – обратился дедушка к Гиле, – попробуй ты прочитать!

– Так я же букв не знаю! – удивился Гиля.

– Вот сейчас и узнаешь. Эта буква “бэт”, эта – “рэйш”, “алеф”, “шин”, “йюд” и “таф”. А точки под ними означают звуки “э” “и”. Слово “бэрэши’т”…

Так, ненавязчиво, дедушка склонил нас на изучение иврита. “Знание языка всегда пригодится” – повторял он. Где может пригодиться этот язык, мы не понимали, но нас забавляла новизна и необычность предмета. Каждый раз, приезжая, дедушка давал нам урок, и постепенно замысловатые древние письмена уже не казались нам такими непонятными. Гиле, с его жаждой знаний и страстью ко всему новому, нравилось погружаться в “Книгу книг”, разгадывая тайну святого языка. Меня тоже привлекала странная письменность, такой особенный, диковинный шрифт и мистическое звучание иврита. Кто знает, возможно, мы бы и выучили его со временем, хотя бы на уровне понимания; ведь идиш мы неплохо знали, хоть и не могли говорить на нём, поскольку дома общались на русском, и только родители иногда говорили между собой на идиш. Но, на беду, дедушке случилось заболеть, и какое-то время он у нас не появлялся. Без него мы забросили язык, перестали заниматься и постепенно всё забылось.