Текст книги "Возвращение в будущее"

VI. Лягушка

Вообще, мой брат, конечно, не был хулиганом, а то, что с ним случилась такая оказия, ну, как говорится, “и на старуху бывает проруха”. Он был послушным, умным, добрым, очень любил маленького Илью, и меня любил, хоть мы и дрались не редко, я обижалась, но он всегда первый шёл на примирение. И хотя у нас с ним были большей частью разные интересы, иногда мы с ним неплохо ладили.

Природа Могилёва богата не только лесами и водоёмами. Густая листва деревьев привлекательна для птиц и белок, яркие цветы притягивают не менее ярких бабочек, густая сочная трава манит кузнечиков и жуков всех мастей, речная вода – рай для лягушек и жаб, на камнях, стволах деревьев греются в солнечный день юркие ящерицы. Овраги, поросшие кустарником, скрывают множество мелкой живности, нашедшей там идеальное убежище: мышей, кротов, ежей…

Я помню, каких необыкновенно красивых бабочек мы находили порхающими над клевером, одуванчиками, пастушьей сумкой! Как редко они позволяли себя разглядеть, как бы тихо мы не подкрадывались к ним! Менее расторопных жуков было, конечно, гораздо легче застать в траве; их и кузнечиков мы ловили сачком, а потом отпускали. Всей этой красотой мы не уставали любоваться, и хотя были ещё совсем детьми, но уже без памяти любили свой родной город, свою крохотную родину – Вербовую улицу, полянку возле дома, речку, и, глядя на всё это, не раз давали себе слово, что никогда отсюда не уедем!

Иногда мы, дети, предпринимали “поход на лягушек”. Собиралось четверо – пятеро охотников из Гилиных дружков, спускались к речке и там караулили лягушек в траве у воды. Поймав, не убивали, конечно, а только разглядывали добычу со всех сторон, а потом отпускали; несчастная, не веря в своё спасение, пускалась наутёк.

– А знаете, что французы едят лягушек, – сказал как-то Ицик Зейтман.

– Ну, ежели жрать больше нечего, так и лягушки сойдут, – ответил Петька Зотов.

– Фу! Гадость!

Одну из таких лягушек мы с Гилей однажды нашли у нас в огороде. Как она там оказалась, только ей одной известно. Но мы её появлению несказанно обрадовались.

– А давай оставим её у нас! – предложил Гиля – будем её дрессировать, может, чему-нибудь научим.

– Чему научим? – удивилась я.

– Ну, мало ли! Есть же у неё мозги какие ни какие… Будет у нас ручная лягушка.

– А где же она будет жить? – поинтересовалась я. Гиля задумался.

– Знаю! – воскликнул он. – Помнишь тот железный тазик, что мама недавно выбросила в сарай? Наполним его водой и будет она там плавать!

– А ещё можно ей туда цветочки положить, – предложила я.

– Ага! Пойдёт там искать себе Дюймовочку! – сострил Гиля.

Мы так и сделали. До вечера провозились с лягушкой, а на ночь решили, чтобы она не сбежала, накрыть её этим самым тазом. И, опрокинув на голову бедной лягушки её так называемый дом, мы отправились спать.

Утром, разумеется, надо спешить в школу, какая там лягушка! О ней никто и не вспомнил. И просидела она, накрытая медным тазом, весь день до вечера, пока мы о ней не вспомнили и, предчувствуя беду, не кинулись сломя голову в огород спасать лягушку. Мы нашли таз на том же самом месте, куда его положили. Значит, лягушка была там!

– Осторожно поднимай, чтобы она не выскочила, – предупредила я брата. Гиля приподнял таз… никто оттуда не выпрыгнул. Тогда он откинул его и… что мы увидели? Вместо лягушки на земле лежал маленький высохший скелетик. Бедняжка заживо сварилась, оставшись без воды в плену лоханки, которой мы её так необдуманно накрыли.

– Что же мы наделали! – воскликнул Гиля, – лягушки же не могут жить без воды, как я мог забыть это! Ну, чего ты сейчас ревёшь? Мы сами виноваты: забыли о ней на целый день.

– А я уже хотела рассказать Ите, что у нас есть ручная лягушка, – всхлипывала я.

– Хорошо, что не рассказала никому. Ладно, – сказал Гиля, – давай хоть похороним её по-человечески.

– Давай, – согласилась я, – давай отнесём её на наше кладбище и там похороним.

Так и решили. Надо сказать, что “наше кладбище” находилось за домом возле забора. Там под кустом мы рыли лунки и время от времени хоронили найденных дохлых воробьёв, ласточек. А потом день – два таскали клевер на крохотные могилки, пока не забывали о них. И сюда же мы принесли нашу многострадальную лягушку, вернее то, что от неё осталось. Об этом печальном происшествии никто не узнал. Мы с Гилей решили никому не говорить, ни родителям, ни друзьям. Правда, Мишка Сидаревский, знавший об этом “кладбище”, видел, что мы там возились, и спросил, кого мы хоронили. Мы ответили, что опять нашли дохлого воробья.

VII. Белая травка

Весёлых историй с моим старшим братом было предостаточно. И большинство этих историй имели одинаковый конец – они заканчивались трёпкой.

Гиля с детства не любил молоко. Он его просто ненавидел. Страшнейшим наказанием было для него выпивать стакан молока. Но маме такое наказание, видимо, очень нравилось, потому что она ежедневно его устраивала для нас с Гилей. Она сажала нас за стол, ставила перед каждым кружку молока и ломтик хлеба или булочку. Булка, конечно, съедалась Гилей без возражений. А вот молоко – эта пытка длилась долго. Но мой находчивый брат очень быстро придумал выход из положения.

Стол, за которым мы сидели, стоял у окна. Как только мама, поставив перед нами кружки с проклятым молоком, отворачивалась, Гиля, который старался сесть как можно ближе к окну, недолго думая, хватал кружку и выплёскивал её содержимое на улицу. Возвращаясь, мама видела, что кружка пуста, хлеб съеден, хвалила Гилю и отпускала гулять. Этот фокус ему долго сходил с рук.

Как-то раз он чуть не попался. Мама только налила молоко, отвернулась к печке, а Гиля – хлоп и покончил с проблемой. Мама оглянуться не успела. Поворачивается, а молоко уже “выпито”.

– Так быстро?! – изумилась она. – Ты был такой голодный?

– Да, – опрометчиво ответил Гиля.

– Давай, ещё налью, – сказала мама.

Гиля в ужасе покосился в сторону бидона с молоком, потом посмотрел на меня, взглядом моля о помощи. Я быстро сообразила, что можно сделать.

– Мама, а оладушки будут? – спросила я.

– Какие оладушки?

– Ну, ты же обещала оладушки!

Мама заглянула в бидон; молока там, видимо, было немного.

– Тут не хватит и на оладушки, и пить…

– Я не хочу, мама, лучше оладушки сделай! – обрадовался Гиля.

Но однажды мой брат всё-таки попался. Выливая молоко, он не очень заботился о том, на что это молоко попадает. А под окошком у нас росла травка. И вот как-то мама, выйдя в огород, случайно увидела, что у травы под окном кухни странный оттенок. “Откуда у нас белая травка растёт?” – с удивлением подумала мама.

Подойдя поближе, она стала внимательно, подобно сыщику, изучать странное явление и вскоре были обнаружены улики в виде свежих капель молока. Тогда маме стало ясно происхождение странного оттенка травы. Злоумышленник был выявлен. Войдя в кухню, мама схватила полотенце и погналась за Гилей, приговаривая:

– Ах ты, паршивец! Молоко ты будешь выливать!

Но трёпка с полотенцем – это ерунда. Вот когда мама заставила Гилю на её глазах выпивать молоко, тогда мой бедный брат понял, что такое наказание!

VIII. Соседи

Итак, Айзек и Сара Сидаревские были нашими самыми ближайшими соседями. И они не только делили с нами кров, они были по-настоящему очень близкими, родными людьми. Наши семьи во всём друг другу доверяли, всем делились. Тяжелый домашний труд не казался нашим мамам таким тяжким, когда они делали что-то вместе, развлекая друг друга: и время проходило быстрее, и работа казалась легче. А работы этой хватало: в огороде грядки прополоть, натаскать воду из колодца, который находился на Вербовой, дальше синагоги, через несколько домов от нас, бельё носить полоскать на речку… На рынок тоже ходили вместе, правда, чаще эта обязанность возлагалась на нас, детей.

Кроме Сидаревских, жила в соседнем доме еврейская семья Зейтман – Яков и Хава. У них было шестеро сыновей: Хаим, Наум, Ицик, Фима, Боря и Додик. И ни одной дочери. Хава упорно мечтала о девочке, каждый раз ожидала, что родится дочь и предупреждала своего мужа, чтобы он даже не смел надеяться на то, что будет ещё один сын, потому что ей уже достаточно! “Хавале, ну что ты такое говоришь!” – восклицал дядя Яков. “Это я ещё молчу!” – отвечала Хава и продолжала мечтать о том, какая у неё будет красавица дочка. Но, когда в очередной раз на свет появлялся мальчик, она объявляла, что всегда знала, что была уверена, что непременно будет сын, потому что у неё такие хорошие, такие красивые и умные мальчики, и самые лучшие сыновья – таких ни у кого больше нет! “Хавале, ну что ты такое говоришь!” – твердил её муж, улыбаясь, а она ему в ответ: “Только попробуй сказать, что это не так!” Забегая вперёд, скажу, что, в конце концов, её мечта сбылась и на исходе 1940-го года, когда их старшему Хаиму исполнилось восемнадцать, в семье Зейтман после ещё одного мальчика, имени которого я не помню, родилась долгожданная дочка Ривка.

На Вербовой, в доме напротив нашего, жила русская семья Игнатовых. Мужа звали Николай, а жену его… Степаниха. Отчего за ней закрепилось это прозвище, никто уже не помнил, но так её называли. Это была очень колоритная дама – крупная, кровь с молоком, сильная, не знавшая ни хвори, ни усталости, несущая на своих плечах дом, сад, огород, курятник, троих детей и мужа. И кроме всего этого Степаниха успевала собрать не только свежий салат со своих грядок и яйца от несушек, но и все свежие новости с ближних улиц… и не только с ближних. Она умудрялась всё про всех знать, всегда быть в курсе последних событий. Если появлялись какие-то слухи, туманные сведения, у нас говорили: “Надо Степаниху спросить, она будет знать”. К Степанихе шли за новостями, как в газетный киоск за свежими газетами.

Ещё одна богатая еврейская семья жила неподалёку от нас, на противоположной стороне Вербовой, ближе к центру. У них был сын, который учился в институте и две дочки – очень красивые юные девушки пятнадцати и шестнадцати лет – Циля и Рая.

Были ещё еврейские и белорусские семьи, жившие на нашей улице. Разумеется, все друг друга знали, дружили, хотя иногда и ссоры случались. Маму нашу очень любили и уважали, потому что она никогда не ругалась с соседями, просто не умела этого делать. С тётей Сарой они вообще жили душа в душу. Часто, сидя на кухне за каким-нибудь рукоделием, они тихо напевали песенку на идиш:

 
Их гей аруйс афун ганекл
Ди штетеле бакинен
Эс ким цуфлиен аклейне
Флигеле унд бринг цутрогун
А клейне бривеле
Их лейен ибер диэрсте сиреле
Дер гелибтер ист фердобрен
Их лейн ибер дицвайте сиреле
Дер гелибтер ист гешторбен
 

IX. Мама

Так проходило наше детство. Наша семья, наверно, заслужила бы звание образцовой, отношения её членов друг к другу могли бы служить примером для подражания, хотя когда эта семья только создавалась, я думаю, что ни мать, ни отец даже не подозревали об этом.

Мама вышла за папу не по любви. Однажды она рассказала мне, что в юности любила одного молодого человека. Он был парикмахером. Но что-то у них не сложилось. Не знаю, как случилось, что мама, любя другого человека, вышла за папу. Об этом она молчала. Так случилось, так угодно было Богу, который всегда знает, что делает, и решения Его всегда правильны, даже тогда, когда нам ввиду нашего неведения, невежества, слепоты, неспособности заглянуть в будущее, неумения ценить то, что мы имеем, Его решения кажутся неверными, несправедливыми. Но с течением времени рано или поздно мы понимаем, что Его решение, Его распоряжение нашей судьбой было единственно правильным из всех. Недаром говорят, что всё, что ни делается, всё к лучшему. И всё в нашей жизни предопределено.

Мама родилась на юге Украины в городе Николаеве, близ Одессы. Она была четвертым ребёнком в семье Исаака и Леи. Был ещё старший брат и самая младшая сестра – Гитл. Все они были ещё детьми, когда от голода и от необходимости есть хлеб, замешанный на том, что даже отдалённо не напоминало пшеничную муку, умерла мать – моя бабушка Лея. И все пятеро её детей, стоя возле испустившей дух матери, так жутко рыдали и кричали от боли и ужаса, что даже смерти стало страшно, и она отступила… и отлетевшая душа на мгновение вернулась в тело, которое покинула: мать открыла глаза… Неразгаданные тайны, непостижимые загадки Природы человечеству пока не дано познать.

Кроме голода, болезней, смерти матери, были ещё два пожара, когда их дом сгорал дотла со всем, что в нём было, включая документы. И таким образом, в свидетельстве о рождении маме записали приблизительный год рождения – 1905, без указания места и числа – прибавив к её настоящему возрасту год или два, для того, чтобы по закону девочка могла раньше поступить на работу. В школу девочки не ходили, только старшего сына отправили учиться. Маленькой Енте было лет пять-шесть, когда её отдали в работницы к одной модистке, которая делала дамские шляпки, и та, почувствовав в девочке тягу к знаниям, жалея её и любя, обучила русской грамоте, научила её писать и читать. Впоследствии мама прочитала всю русскую литературу, все книги, которые были в нашем доме, а самым её любимым писателем, которого она читала и перечитывала по много раз, был Шолом-Алейхем.

Мама была совсем ещё девочкой, когда семья перебралась в Сельцы, местечко в десяти километрах от Могилёва. Там они обосновались, завели хозяйство. Это было ещё до революции. Мой дедушка Исаак, оставшись вдовцом, делал всё, что мог для своей семьи. Брался за любую работу, в колхозе его уважали. Прошли годы, сына он отправил в Варшаву – учиться. Старшие дочери – Хана и Гися – вышли замуж и уехали в Могилёв. Дедушка в то время женился на Зелде Цейтлиной. А вскоре после этого Ента вышла замуж за брата Зелды – Залмана Цейтлина, и в сентябре 1926 года на свет появился Гиля. И хотя мама вышла замуж не по любви, но как пушкинская Татьяна, была верна папе и отношения у них были замечательные.

Я помню маму вечно что-то убирающую, моющую, чистящую, наводящую порядок, помню, как в доме у нас всё блестело, сверкало, каждая миска, чашка, тарелка имела своё место, не говоря уже о книгах или, скажем, об одежде. А какой армейский порядок царил у нас в шкафах! Каждая вещь аккуратнейшим образом сложена и уложена по струнке. Полотенца, скатерти, украшенные вышивкой, сложены в ровные стопочки, постельное бельё – это вообще отдельная глава – накрахмалено и отутюжено, хоть сейчас на выставку клади! У мамы была особая страсть к постельному белью и покрывалам, а уж как она кровати застилала – этого не описать! Хоть картину с них пиши, такая красота! С особой тщательностью, каким-то только ей одной известным способом, она застилала кровати дорогими шёлковыми покрывалами, ровненько, по струночке укладывала подушки, отделанные богатой вышивкой и тонким кружевом. Мы дышать боялись, проходя мимо кроватей, не говоря уже о том, чтобы на них сесть или прилечь – это показалось бы нам святотатством.

Сколько себя помню, мама никогда не заставляла меня делать что-либо по дому. Ей было важно, чтобы её дети, прежде всего, учились; я занималась уроками, не видя ничего вокруг, и мама была счастлива. Но, закончив уроки, я не шла гулять до тех пор, пока мама не заканчивала домашние дела: мне совесть не позволяла беззаботно прыгать в то время, когда мама мыла полы или посуду. Я тихо сидела в сторонке и наблюдала за ней, запоминая, как она всё это делает. И лишь увидев, что мама, покончив с делами, садится отдыхать, я со спокойной совестью бежала на улицу прыгать в классики.

Нас с братом не нужно было заставлять учиться; нам обоим учёба давалась легко, особенно Гиле. Но и я тоже старалась не отставать от брата, была отличницей. Я училась в третьем классе, когда родители получили благодарственное письмо от дирекции школы. Это письмо сейчас передо мной. На пожелтевшем от времени и кое-где покрывшемся бурыми пятнами тетрадном листке, стоит школьная печать и старой печатной машинкой, какую теперь можно встретить только в музее или антикварной лавке, напечатаны следующие слова:

Товарищу Цейтлину А. Г.

Дирекция школы № 17 сообщает Вам, что Ваша дочь Цейтлина Лиза ученица 3”а” класса является отличницей по учёбе и примерной по поведению. Дирекция школы выражает Вам свою благодарность и надеется, что Вы и в дальнейшем так же внимательно будете следить за учёбой и воспитанием своей дочери, чтобы она стала героем нашей ВЕЛИКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РОДИНЫ и АКТИВНЫМ, СОЗНАТЕЛЬНЫМ СТРОИТЕЛЕМ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА.

классный руководитель

Бычковская

17 мая 1939 г.

Получив это письмо, мама не могла скрыть своего счастья, и каждое подобное письмо или похвальная грамота моя или Гили становились предметом её гордости, потому что больше всего на свете она мечтала о том, чтобы её дети получили образование – то, чего ей самой не суждено было иметь.

X. Отец

Папу звали Абрамом; так его звали соседи и знакомые. Мама называла его Абрашей. И, разумеется, когда меня в школе спросили, как моё отчество, я ответила:

– Абрамовна.

Однажды, помогая маме укладывать одежду в шкаф, я случайно уронила папин пиджак. Подняв его и отряхнув, я заметила, что из кармана выпали какие-то бумаги.

– Мама, тут письмо какое-то и паспорт, – сказала я, поднимая документы. Разумеется, я не могла удержаться от того, чтобы не заглянуть в эту книжечку, впервые попавшую мне в руки. Открыв паспорт, я увидела фотографию моего красивого папочки и рядом имя: “Цейтлин Залман Гильевич”. Как же так?

Ведь нашего папу все зовут Абрамом! – Мама, а почему здесь имя “Залман”? Папа ведь Абрам?

Мама ничего не ответила. Она подошла ко мне, взяла из моих рук документы и вернула их обратно в карман пиджака. Но я не собиралась сдаваться. Как же так? Выходит, у папы другое имя? Как такое может быть? Мама, видя, что ей от меня так просто не отделаться, сказала:

– Папино настоящее имя Абрам. А Залманом звали его старшего брата.

– У папы был брат? – удивилась я. Мы знали только папиных сестёр Зелду, Эстер, Цилю и Любу. Тётя Зелда вместе с дедушкой Исааком часто к нам приезжали с детьми. Циля и Люба жили в Могилёве и тоже нас навещали не редко. Больше мы ничего не знали о папиной семье, нам никогда об этом не рассказывали, а мы не спрашивали. И вдруг узнав, что у папы был брат, я решила всё выведать.

– А что ним случилось? – спросила я.

Но мама не отвечала. Она смотрела застывшим взглядом куда-то в пустоту, потом тихо вздохнула и, посмотрев на меня, сказала:

– Папа очень любил его… Это всё случилось в один год, сначала смерть Залмана, а потом…

И мама рассказала мне, что у папы кроме четырёх сестёр было четыре брата. В Первую Мировую из этого самого дома они проводили Залмана на фронт, откуда ему не суждено было вернуться… Абрам закончил хедер и еврейское ремесленное училище. В то время в стране был страшный голод, разруха, эпидемии тифа на фоне гражданской войны, когда то белые, то красные отряды повстанцев проходили по городам и деревням, вербуя население. “Приходили белые – записывали в белые, приходили красные – записывали в красные” – рассказывал отец. Чтобы как-то помочь бедствующей семье и самому спастись от голода, Абрам, взяв документы погибшего старшего брата, записался в армию; повезло попасть к красным, в Первую Конную – ту самую, под командованием Будёного. В Гомельской дивизии он прослужил оружейником до 1921 года. Вернувшись с фронта домой, отец попал с одной войны на другую; ему пришлось бороться с эпидемией тифа, которая за две недели унесла жизни почти всех близких – один за другим умерли родители, братья… Папа тогда хотел застрелиться. Что спасло его? Что остановило его руку? Что тогда вернуло его к жизни, заставило продолжить борьбу и идти дальше, не обращая внимания на жуткую боль утраты? Какая внутренняя сила помогла ему не только сохранить рассудок, но и вернуть жажду жизни? Никогда нельзя забывать, что Бог создаёт для нас лекарство прежде, чем посылает нам болезнь. И вскоре, такое лекарство в образе красивой, благонравной девушки Биты… или Лены, как её все называли, вернуло отца к жизни.

Я уверена, что именно благодаря маме к папе вернулась надежда, любовь, желание жить. Тяжкое это испытание – в одночасье потерять всех самых близких людей, и оттого семья, его собственная семья, была для него всем, и он делал всё, чтобы сохранить и защитить её. Когда вдруг случалось кому-то из нас заболеть, папа места себе не находил. Если ребёнку плохо, он мог не спать, не есть, сидеть у кроватки, мог среди ночи кинуться за доктором, поднять соседей, если надо отвезти ребёнка в больницу, казалось, что он может сделать всё, что угодно, перевернуть небо и землю – только бы ни с кем из нас ничего не случилось.

Помню такой случай в середине 30-ых. Наш Алик совсем крошкой был. Он и младшие дети Сидаревских – близнецы, мальчик и девочка – тяжело заболели. Не помню, чем именно, но всем троим было очень плохо. Родители не знали, что делать, где искать помощи. Папа в полночь отправился за врачом. Был в Могилёве некий доктор Лурье – врач от бога. Он мог поставить диагноз по одному только взгляду на больного.

И никогда не ошибался. Бывало, несут к нему больного, а он ещё с порога видит, чем болен несчастный и сколько ему осталось. К рассвету отец привёл этого доктора. Тот осмотрел малышей и сказал:

– Мальчики будут жить. Вот рецепт, возьмите…

– Мальчики? – переспросил Айзек, бледнея, – а девочка? Моя дочка, доктор?

Что должен чувствовать врач, понимая, что его пациент обречен, и он уже ничего не может сделать, чтобы вернуть его к жизни? Ощущать своё бессилие в борьбе с природой, с жестокой болезнью – какого это? А сообщить семье, в тревожной надежде ожидающей вердикта врача, семье, которая верит этому самому врачу, как Господу Богу, которому одному подвластны жизнь и смерть? Но эта семья ждёт чуда от него, от простого смертного. Каково это, сказать семье, что их близкий умирает и его уже не спасти? А если этот близкий – маленький ребёнок? Как сказать отцу, что его дитя не будет жить? Что должен испытывать врач, глядя в полные отчаяния и мольбы глаза отца? Как выдержать взгляд человека, ожидающего услышать смертный приговор своему ребёнку?

Доктор Лурье опустил глаза.

– Я не Господь Бог, – тихо сказал он – простите меня.

– Что вы говорите, доктор?! – воскликнула Сара – Вы же можете спасти мою девочку! Вы же можете! Скажите, мы любое лекарство достанем!

– Доктор, постойте! Моему ребёнку плохо! Помогите, доктор! – кричал Айзек. Но доктор готов был бежать на край света от этих умоляющих глаз и от своего бессилия…

Доктор Лурье не ошибся. И наш Алик, и маленький Рома Сидаревский вскоре поправились. Но сестра-близнец Ромы, промучившись три дня, умерла. Что творилось с её родителями, я вовек не забуду. Айзек, совсем обезумев от горя, бился головой о стену. Мы боялись, что он наложит на себя руки. Никогда, ни прежде, ни после, я не видела, чтобы отец так оплакивал своего ребёнка.

Папа работал лудильщиком автоклавов на химзаводе на окраине города по ту сторону Днепра. Это была очень тяжёлая и очень ответственная работа. Он был первоклассным мастером, и, что не менее важно – был предан своей работе, не умел нарушать дисциплину, был способен работать в любых условиях. И за это его ценили и уважали. Помимо основной работы у папы часто бывали заказы от соседей, знакомых: где крышу починить, где ещё что-то, он подрабатывал и кровельщиком, и жестянщиком… У папы были золотые руки, он брался за любую работу, а деньги отдавал маме и только просил у неё три рубля на водку. Бывало, вечером папа придёт выпивший, не говоря ничего, сядет за стол, положит голову на окрещённые руки и заснёт. У мамы к его приходу всегда была готова лохань с водой для умывания и чистое бельё. Поспав за столом, папа вставал, умывался и садился ужинать… Никогда родители не ссорились, не ругались, любой спор, едва возникнув, заканчивался какой-нибудь шуткой.