Текст книги "Игра в камешки"

Мария Федотова
Игра в камешки

© Федотова М. П., текст, 2019

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», оформление, 2019

Мангай умчу

Стоял ясный осенний день. Я играла возле чума[1]1
  Чум – переносной дом у кочевых народов Севера: каркас из жердей и покрытие, сшитое из оленьих шкур.


[Закрыть]. Рядом мама шила торбаза[2]2
  Торбаза – сапоги с мягкой подошвой.


[Закрыть] – сапоги из оленьих камусов[3]3
  Камус – часть шкуры, снятой с ног животного.


[Закрыть].

– Когда ты была маленькой, ты говорила разные смешные слова на своём языке, – вспомнила мама. – Например, «мангай умчу».

– А что это такое?

– Если находила ягодку голубики, сама не ела, несла мне. И кричала при этом: «Мангай умчу! Мангай умчу!»

– А-а-а, значит, я голубику так называла!

C маленькой деревянной кружкой я отправилась «мангай-умчулить». Вокруг чума словно голубой дымок вился по кустам – полным-полно было голубики, крупной, сладкой, с багряной мякотью под тонкой кожицей. Тропинки разбегались в разные стороны, ягодные кусты звали вперёд, и я отходила от чума всё дальше и дальше.

Вдруг позади меня кто-то часто и громко задышал. Я оглянулась: ой, кто это?! Огромная собака со светло-жёлтыми глазами бежала по моим следам. Я испугалась и, приговаривая: «Эй, уходи, чэт, чэт», – припустила по тропинке. Собака угрожающе ощерила длинные острые зубы. Она, видимо, почуяла запах барана-чубуку[4]4
  Чубуку (чубук) – местное название снежного барана, обитающего в горах севера Якутии.


[Закрыть]. Из его шкуры была пошита моя шубка. Я заверещала и кинула в собаку комком земли. Она тоже испугалась, тихо повернулась и исчезла в кустах кедрового стланика.

Я собрала полную кружку вкусных голубых ягод. Вернувшись домой, угостила всех «мангай умчу» и рассказала о встрече с собакой.

– Такая большая! Чуть не укусила меня!

Брат попросил меня показать место, где я видела собаку. Посмотрев на её следы, он воскликнул:

– Глупышка! Волка за собаку приняла!

Мама взяла мою шубку и, что-то таинственно шепча, подожгла краешек. Это было так смешно, что я не выдержала и расхохоталась.

На следующий день я снова пошла собирать «мангай умчу». Подражая матери, сделала вид, что тихонько приговариваю себе под нос, взяла спички и тоже подожгла край шубки. От палёной шерсти поднялся неприятный запах. Только после этого я решилась отдалиться от чума.

Чтобы отпугнуть волка, я стала делать так каждый день. Но однажды случилось ужасное: огонь вспыхнул, я не успела его затушить, и шубка сгорела дотла. Мама сильно рассердилась и отстегала меня тонким прутиком. Мне было очень обидно, я плакала и кричала:

– Я не виновата! Шубка сама загорелась! Если б она не сгорела, я бы её наказала!

Взрослые почему-то рассмеялись.

– Ничего смешного! – рассердилась я вконец.

Вот ведь какие эти взрослые! Я осталась без шубки, мне попало от мамы, а они ещё и потешаются! Вот соберу много «мангай умчу» и ни за что не поделюсь с ними, никогда не поделюсь!

«Мамочка» Омни

Была у нас важенка[5]5
  Важенка – самка северного оленя.


[Закрыть] по имени Омни. Я не умела доить оленух, как мама, поэтому молоко мне разрешали сосать. Обняв Омни за задние ноги, я на несколько минут превращалась в маленького олешка-тугута. Молоко было вкусное и пахло олень им мхом ягелем. Родные говорили:

– Омни твоя мамочка!

Потом важенка постарела. Ноги у неё стали больные, она уже не могла ходить под уздечкой. Колени постоянно обдирались. Мама пыталась помочь Омни, но упрямую болезнь не брали никакие лекарства. Важенка теперь не гуляла со стадом, а бродила возле чума. Я жалела «мамочку» и после обеда делилась с ней лепёшкой. Омни быстро съедала свою половину и, заглядывая мне в глаза, снова тыкалась в мою ладонь…

Как-то раз Омни гуляла на травяном пригорке. Я, как всегда, припасла для неё половинку лепёшки. Иду и вижу: Омни дерётся с большой худющей собакой. Я закричала что было сил, а когда увидела, что бок важенки красный и с него свисают клочья разодранной шерсти, закричала ещё сильнее. Подбежала и кинула в дерущихся горсть мелких камней.

Вдруг послышался выстрел, и я упала от неожиданности. Из-за пригорка вышла мама с ружьём в руках и сказала сердито:

– Что за бессовестный волчище! Уже возле жилья на оленя напал!

Волк отползал в кусты. Мама снова выстрелила, и он перестал шевелиться. Омни, еле переставляя ноги, двинулась к нам. Я радостно бросилась ей навстречу, но мама поймала меня и закрыла рукой мне глаза, шепча в ухо:

– Не смотри, доченька, не смотри…

Я закричала и принялась выдираться из её рук, а мама упорно тащила меня в чум. Лёжа на расстеленных там шкурах, я плакала до тех пор, пока не уснула…

– Омни больше нет с нами, – сказали мне утром.

Я уже знала об этом, но непослушные слёзы тут же закапали.

На улице висела волчья шкура. Я схватила нож и давай её колоть:

– Вот тебе, вот! Из-за тебя не стало Омни!

Немного успокоившись, я долго стояла и молча глядела на пригорок, где только вчера гуляла моя важенка. Потом я часто приходила туда с лепёшкой, делила её надвое. Сначала съедала свою половинку, а после, плача, – половинку «мамочки» Омни…

Привези мне солнышко

К нам в гости пришёл незнакомый человек. Говорок у него оказался быстрый, пересыпанный частым смехом. Человек был толстенький, а смех – круглый, будто камешки с горки катятся. Он даже сидеть не мог спокойно, и мне казалось, что гость вот-вот свалится от хохота. И одежда у него была другая, на нашу непохожая. Непонятно: то ли он нарядный такой, то ли ему больше надеть нечего. Я сидела рядом и украдкой трогала полы его пальто. Мама сердито поглядывала на меня. А гость гладил меня по голове:

– Ах ты вихрастенькая девчоночка! Ма-ахонькая! Звать-то как?

– Нулгынэт. А тебя?

– Василий Георгиевич. Скоро снова к вам в гости приеду. Какую игрушку тебе привезти?

Я очень удивилась.

– Камни, что ли? Их и здесь полно, зачем возить.

Гость тоже удивился, спросил у мамы:

– О каких камнях она говорит?

– Девочка играет камешками и других игрушек не знает, – смущённо сказала мама.

– А ведь других игрушек на свете много! – обратился гость ко мне. – Игрушечные машинки ездят, самолётики летают, разные игрушки гудят, звенят и поют! А для таких девчоночек, как ты, есть красивые куклы. Что же тебе привезти?

Я растерялась. Не могла понять, о чём это он. Поэтому выпалила сгоряча:

– Привези мне солнышко!

Гость опять удивился:

– Солнышко?

– Как только замёрзну, повешу его в чуме повыше и стану греться!

Я принялась подыскивать место для солнца. Гость осматривался вместе со мной, думал, куда лучше повесить подарок. Хлопнул себя по колену и сказал весело:

– Ну что ж! Привезу тебе солнце!

Мне тоже сразу стало весело.

«Со всеми поделюсь солнышком! – принялась мечтать я. – Пусть в каждом чуме всегда будет светло и тепло!»

Пенка

У нас была собака, белая, как молочная пенка.

– Пенка, а ну дров принеси! – кричал, бывало, из чума брат.

Пенка тут же притаскивала в зубах полешки.

Подражая брату, я командовала собаке:

– Пенка, дров принеси!

Та будто не слышала. Я кричала громче. Пенка «не понимала» и, виляя хвостом, ластилась ко мне. Тогда я присаживалась возле неё, кричала в самое ухо и пыталась затолкать полешко ей в пасть. Обидевшись, она перескакивала через меня. И отбегала в сторону с укоризненным видом.

Пенка была очень умной собакой. Хоть и не слушалась, а от смерти однажды меня спасла.

Летом река вздулась от сильного ливня. Мы с родными переезжали её на оленях, вброд. Вдруг мой олень оступился и упал. Я с головой ушла под воду, даже крикнуть не успела. Свет перед глазами померк, в ушах стоял звон, в мозгу билась одна мысль: «Сейчас утону… Утону!»

Очнулась – лежу на берегу. Пенка лижет мне лицо. Хочу сесть, а не могу. Живот какой-то надутый, тяжёлый, голова не поднимается. Тут родные подбежали. Брат перевернул меня вниз головой. Сразу полилась вода, как из ливневой тучки. Он потряс меня ещё, взял на закорки и побежал к маме. Она растёрла меня насухо, намазала чем-то тёплым и жирным. Я хорошенько помотала головой, и уши освободились от водяных пробок. Мама то и дело давила мне на живот. Вода продолжала выливаться из меня толчками до тех пор, пока живот не стал плоский, как прежде.

Утром я проснулась совсем здоровой и увидела, как мама гладит Пенку, а брат отрезает и даёт ей лакомые кусочки мяса.

Потом всё было как раньше. Я кричала собаке в ухо, чтобы она принесла дров, а та делала вид, что не слышит, и укоризненно на меня посматривала…

Смерч

Иногда мы оставались в чуме вдвоём с дедом. Он что-то мастерил из железа, а я играла железными обрезками.

Дедушка всегда припасал для меня кусок сахара. Я этот сахар съедала не сразу: пососу немного и бережно прячу в карман. Такого лакомства, как у деда, больше не находилось ни у кого. Когда на меня нападал приступ щедрости, я делилась сахаром с другими. Они радовались и тоже угощали меня кто чем мог.

Спала я на дедушкином узорчатом сундуке. Спать на нём было удобно, совсем не жёстко. Я любила просыпаться и видеть, как дед хлопочет над чайником и готовит завтрак.

В тот раз, как всегда перед завтраком, я пошла погулять. Слышался странный звук, будто кто-то большой неподалёку ломает ветки. Я зашла за пригорок. Сидела, играла. Называла камешки и палочки разными именами – они для меня были как живые!

Вдруг раздался пронзительный свист ветра и громкий человеческий крик. А потом кто-то сердитый принялся греметь посудой. Порывом ветра мне в лицо бросило землю и мелкие щепки. Из-за пригорка я видела: наш чум летит, как огромная страшная птица, а узорчатый сундук лихо скачет вниз по горе! Деда нигде нет. Наверное, ветром сдуло. Я испугалась и громко заплакала. Вдруг слышу слабый оклик: дедушка подошёл. Одежда на нём кое-где порвана, лицо в ссадинах…

– Какое счастье, что ты, внучка, на улице заигралась! Он и меня-то, человека взрослого, чуть не убил, а детку малую запросто бы с собой унёс!

– Ты о ком? Кто тебя чуть не убил?!

– Смерч. Такого сильного, как сегодня, я и не помню.

Я подумала, что смерч – это человек, и спросила:

– Ты его видел? Он правда сильный?

– Конечно! Вон как наше жилище летело…

«Неужели смерч сильнее деда?» – удивилась я про себя.

– Деда, а что, он тебя на руках подкидывал?

– Нет у него рук. Смерч – не человек, просто очень-очень сильный ветер. Как щепку меня бросал… Как только я жив остался!

– Дедушка, а значит, я тоже не умерла?

– Что ты, что ты! Ещё чего придумала – умирать, такая маленькая! Вот старушкой станешь, тогда и умрёшь!

Дед часто задышал, схватился за грудь.

– Больше не говори так! – попросил он и погладил меня по голове.

– Деда, а ты старик?

– Старик.

– А когда-то был старушкой?

– Был, был, внучка, – рассеянно отвечал он, подбирая уцелевшую посуду. – Пойдём чум ставить.

Я собирала разбросанную повсюду утварь и думала: «Вот и я когда-нибудь стану стариком…»

К приходу родных мы уже всё привели в порядок. Словно и не бывало никакого смерча.

Белый оленёнок

Брат принёс крохотного оленёнка – тугута. Шёрстка у него была мягкая, блестящая. Белая, как только что выпавший снежок. Даже среди белых оленят я таких белоснежных не видела. Он мне сразу понравился.

– Недоносок, не сегодня, так завтра помрёт. Шкурку снимешь, – сказал брат маме и поспешил обратно к стаду.

Я погладила тугута. Сердце больно сжалось от слов брата, в голове зазвенели жалобные колокольцы: «Умрёт, умрёт…»

– Спи, не бойся, – шепнула я оленёнку. – Если будешь много спать, скорее вырастешь.

А он даже глазки не открыл.

Тут подошла мама с ножом.

– Мамочка, не убивай его, прошу тебя! – закричала я и прикрыла собой малыша.

– Он всё равно умрёт, дочка. Недоношенный…

– Не умрёт! – расплакалась я. – Выкормлю…

Оленёнок еле дышал. Я хотела покормить его, но он и рта не мог раскрыть. Да ещё, оказывается, передние ножки у него были крепко сжаты – даже стоять не получалось. В крошечной грудке не хватало места для дыхания…

Я плакала об оленёнке. Ему становилось всё хуже. Две ночи подряд засыпала я в траве рядом с белым тугутом. А просыпалась в чуме, даже не помня, как меня туда принесли.

Утром я бежала к оленёнку. Он лежал, как расстеленная шкурка. Из боязни, что собаки могут растерзать моего любимца, я держала их на привязи.

– Не мучай бедняжку и сама не мучайся, – уговаривала меня мама.

– Не дам убить! – горячо возражала я.

Наступила третья ночь. Я боялась, что, когда усну, оленёнка убьют, и старалась не спать. Ему было трудно дышать. Я не знала, чем помочь, и только плакала. Наконец в отчаянии разбудила маму. Она прижала меня к себе:

– Ничего не поделаешь…

Умер мой белый оленёнок.

Мама завернула меня, обессилевшую от слёз, в одеяло, уложила рядом с собой. А утром тугута уже не было на прежнем месте. Его вообще не стало на свете – белого-белого, белоснежного. Недоношенного…

Собачье ухо

Пастухи отлавливали важенок. Мама собралась их доить.

– Дочка, принеси ведро!

Все вёдра в чуме были полны воды. Я остановилась в нерешительности.

– Эй, где ведро? – рассердилась мама.

Я попробовала поднять ведро с водой, но мне его даже сдвинуть не удалось. В сердцах я пнула ведро. Вода выплеснулась на постель, на оставленную в чуме одежду, замочила полы моего пальтишка. Тогда я вылила воду и принесла ведро маме. Она меня похвалила. И надоила полное ведро молока! Оленье молоко густое, жирное. Я зачерпнула кружкой, отпила – вкуснотища!

Все пошли обедать, а я осталась. Меня томило недоброе предчувствие. Вдруг пастухи громко закричали. Я испугалась и побежала прочь.

«Подумаешь – мокро! Ничего страшного! Высушат, – успокаивала я себя. – А как высушат, так и забудут о пролитой воде. Тогда и домой вернусь».

Вдруг сзади послышался топот. Я, конечно, припустила изо всех сил, но огромная ручища ухватила меня за плечо. Не растерявшись, я позвала собаку Пенку. В ответ раздался звонкий лай, и через минуту Пенка напала на моего преследователя. Им оказался пастух Никус. Пенка схватила Никуса за ногу и зарычала, мотая головой. Он кричал… Тут прибежала его собака, и они с Пенкой стали драться. Никус сел на землю, а я помчалась домой.

Увидев, как родные развешивают мокрую одежду, я почувствовала себя ужасно виноватой и заплакала.

– Не плачь, Никус пошутил, – сказала мама. – Он хотел тебя просто попугать…

Хромая, подошёл Никус. Мама завела его в чум, чем-то помазала укус на ноге, перевязала белой тряпкой.

– Хорошо хоть моя собака вступилась, а то бы твоя Пенка совсем меня съела, – пожаловался Никус. И заплакал горько, даже подвывал! Или он опять шутил? Мне всё равно было жалко пастуха. Я же не просила Пенку так сильно его кусать!

– Никус, хочешь, я и Пенку плакать заставлю?

Я подозвала её и крепко укусила собачье ухо. Пенка жалобно завыла.

Никус от удивления перестал плакать и вдруг оглушительно захохотал. Остальные тоже засмеялись. Я хотела обидеться, но и мне стало смешно.

Ухо Пенке я помазала костным жиром. Другие собаки слизывали жир и лечили Пенку. Ухо зажило быстро, гораздо быстрее Никусовой ноги. Зато меня с тех пор никто не пугал, даже если, бывало, провинюсь.

Туллай

Я раньше не представляла, что, кроме меня, существуют дети. Сколько себя помнила, среди всех такая маленькая была я одна.

Однажды к нам пришли двое незнакомцев – женщина и с ней смешной человечек.

– Мама, отчего он совсем низенький? – удивилась я.

Мама засмеялась:

– Он просто ребёнок. Такой же, как ты! Потом поиграете вместе.

Женщина нас познакомила. У мальчика было ласковое имя Туллай. Я сказала, что меня зовут Майыс, а второе имя – Нулгынэт.

– Вот и меня зовут Марией! – обрадовалась женщина.

Гостей усадили за стол. Мне не терпелось поиграть. Я дёрнула Туллая за рукав и стала показывать ему свои «сокровища» – разноцветные камешки. И нечаянно разлила его чай.

Новому другу моя коллекция понравилась. Он тоже хотел играть и всё время вертелся, поэтому, когда ел мясо, порезался ножом. Показалась кровь, Туллай заревел. Мария осмотрела его руку и сказала, что порез неглубокий. Туллай сразу замолчал, и мы пошли играть.

Я заявила, как полноправная хозяйка:

– Когда к нам издалека приезжают гости, мы забиваем какого-нибудь олешка. Выбирай из этих, какого тебе больше хочется съесть?

Туллай ужасно обрадовался и начал бегать вокруг стада.

– Этого! – закричал он, гоня моего любимого белого тугута.

– Он тощенький, невкусный ещё! – завопила я и с неприязнью подумала: «Ну надо же, из всего большущего стада выбрал именно моего оленёнка!»

Мы молча посидели на брёвнышке. Туллай присмотрел ветвисторогого оленя старшего пастуха Эрчэни:

– Тогда этого!

Я вспомнила, что Эрчэни обещал мне оленя. Может, этого и отдаст.

– Ладно, гони его сюда!

Я закинула аркан[6]6
  Арка́н – длинная верёвка с петлёй на конце для ловли животных.


[Закрыть], затянула петлю на оленьих ногах и привязала оленя к дереву.

Из чума выбежали женщины.

– Зачем поймала?! – закричала мама.

– Радость большая, – с казала я важно. – Туллай приехал. Вкусное мясо надо.

– Но ведь олень принадлежит Эрчэни!

– Эрчэни обещал мне ветвисторогого! – я в это уже и сама поверила.

Олень рвался из петли, потом упал и подвернул ногу. Мама развязала верёвку, но он почему-то не смог встать. Тут появился и его хозяин.

– Ты ведь хотел подарить мне этого оленя, правда? – закричала я, прыгая и пытаясь заглянуть Эрчэни в глаза. – У меня радость – Туллай приехал!

Пастух посмотрел на моего гостя, на меня, взял Тул лая под мышки и подбросил высоко-высоко! Туллай завизжал от радости и от страха, а я запрыгала вокруг – просто от радости. Я поняла, что Эрчэни подарил мне оленя. Я не обманула гостя!

Вечером мама с Марией сварили мясо, и я узнала, что Мария – сестра Эрчэни, а Туллай – его племянник, поэтому ветвисторогого забили в честь встречи родных. А мне пастух подарил другого оленя.

Сопливые люди

Зимой я строила дома из снега и прокладывала длинные норы в сугробах. В норы прятала собак. Варежками мне служили мукчу – зашитые рукава мехового комбинезона. Я просовывала руки сквозь небольшие отверстия в них, а потом втягивала обратно, чтобы согреться. Мукчу были постоянно мокрые от снега. Шкура, из которой они были сшиты, не успевала высыхать и портилась. Мама пришивала новые рукава, тыкала мне в нос сгнившие:

– Бессовестная девчонка! Ни мать, ни вещь ей не жалко!

Брат шутил:

– Говорят, если человеку в нос тыкать испорченные мукчу, он станет сопливым.

– Пусть бы лучше сопливой да бережливой была, – вздыхала мама.

Однажды к нам приехал русский ветеринар. Он беспрерывно сморкался и чихал. «Наверное, ему в нос часто тыкали мукчу», – догадалась я, но прямо спросить об этом не решилась. Да и разговор они с братом вели не по-нашему.

– Узнай, отчего у него нос такой длинный и сопливый, – приставала я к брату.

– Чего?! Иди, не мешай, – сердился он.

Гость и брат целыми днями возились с больными оленями. Я наблюдала за лечением. И ходила за ветеринаром по пятам, приглядывалась к его носу. Он спотыкался об меня и быстро-быстро что-то говорил. Глаза у него были синие, как льдинки. Бедняга.

Как-то под вечер я заявила маме:

– А ведь русский-то сильно болеет! Даже глаза посинели… Ты мне, мама, больше не суй мукчу в нос, лучше палкой по голове стукни…

За ужином я села рядом с ветеринаром. Он продолжал швыркать носом. Я не выдержала, встала да как засуну ему свой палец в нос! Гость не растерялся – взял и прищемил мой нос своими пальцами!.. В носу сразу стало мокро и противно.

– А ну-ка иди высморкайся! – крикнул брат. Я выскочила на улицу. Сморкалась старательно, громко, чтобы дома слышали.

Зашла, скромно села в сторонке. Родные о чём-то разговаривали с гостем. И вдруг он снова зажал мне нос! Я схватила лучину и ткнула его в бок:

– Этим меня по голове ударь, а нос мой не трогай!

Он удивился, вытаращился на меня. В глаза ему смотреть я побаивалась, такие они были синие!

– Вот так ударь, вот так! – я легонько стукнула себя лучиной по лбу.

Ветеринар пожалел меня и дал конфету. Я вежливо поблагодарила по-русски:

– «На здоробье».

– Зачем тебе надо, чтобы все тебя по голове стучали? – сурово спросил брат.

– Я в детстве стеснялась чужих, а ты ко всем лезешь! – подхватила мама.

А я не умела стесняться. Я любила разговаривать с чужими, от них можно было узнать много нового. Гостям нравилось со мной общаться. Они смеялись всё время. Если человек смеётся – значит, доволен разговором. Разве не так?

Немного погодя мы с ветеринаром подружились и стали понимать друг друга без слов. Он подарил мне открывашку для консервов и научил ею пользоваться. В это время как раз привезли консервы в стеклянных банках, и ко мне стали приходить люди. Я куда-нибудь пряталась и выходила с уже открытой банкой. Меня хвалили и даже приносили угощение. Некоторые просили показать открывашку, но я не показывала. У нас с русским, как у двух сопливых людей, были свои секреты.

Где человек?

У пастухов одинаковые шапки. Они всё время их путают и выясняют, где чья. Зовут меня. Нюх у меня острый, как у Пенки, и память отличная. По запаху и виду шапки я быстро определяю владельца.

– Это шапка Никуса, это – Эрчэни, вон та – Ванчика. Кривая шапка – Екю, мохнатая – брата, приплюснутая – мамина, а эта – моя!

К шапкам мы в шутку относимся как к живым, даём им имена. Если, к примеру, наступишь нечаянно на упавшую шапку Никуса, он кричит:

– Ой-ой, не топчите Никусову голову!

Екю говорит о своей нежно:

– Кривулька моя.

Брат называет свою шапку Сюркэчэном, его и самого так зовут. Мою вешают со словами: «Шалунья Нулгынэт».

Если кто-то приходит к нам в моё отсутствие, я сразу узнаю об этом по запаху.

– Мама, кто был?

– Начальник из района. Привёз тебе конфет.

– Ух ты! Много? Хватит всем по одной?

– Вон кулёк лежит, – мама отвлеклась от шитья, поглядела недовольно. Ей не нравилось, что я всё раздаю. – Опять себе ничего не оставишь?

– Плакать будут, если не поделюсь. Помнишь, как плакал Екю, когда ему конфетки не досталось?

– Он нарочно!

– Ничего не нарочно! Чай пил и плакал. Я видела – щёки были мокрые.

– Ага, чаем плакал…

Запах у конфет чудесный. Одну я тут же кладу в рот. Сладко!

– Мама, скажи брату, пусть поймает моего тугута.

– Зачем?

– Конфетой угощу. В прошлый-то раз не угостила, Екю свою конфету отдала.

– Ладно, скажу. Иди, не мешай человеку…

– Какому человеку? Где он? – оглядываюсь я. Кроме нас с мамой, в чуме никого нет. – О ком ты?

– О себе, – ворчит она. – Что я – не человек?

– Конечно, не человек! – хохочу я. – Ты же мама!