Текст книги "Вечномечтовые"

Займ

– День добрый.

– А?

– День добрый.

– Чего?

– День добрый, говорю.

С ума я сошел, что ли… очень похоже. Да не похоже, так оно и есть. Продираю глаза, голова раскалывается, осколки головы падают на пол. Как во сне смотрю на иссиня-лиловое нечто, как оно возвышается надо мной, хлюпает, фыркает, сморкается, выговаривает – день добрый.

А говорили люди добрые, полбутылки достаточно будет. Не-ет, мы же умные самые, мы же, как в сказке, где богатыри зараз три бочонка вина выпивают…

Ну-ну.

– А… чего?

– Ду юс пик рашн? – клокочет месиво.

– А-а… спик. Рашн…

– Так день добрый. А-а-а… – месиво колышется, вздрагивает, – утро доброе.

Жуткий голос, человеческий и в то же время не человеческий.

– Утро добрым не бывает.

– Но… мне велели… сказать… утро доброе.

– Кто велел?

– Хозяин велел… заругает хозяин… не понравилось вам… заругает теперь…

Спохватываюсь.

– А, не, не, понравилось. Доброе утро. Вы хозяину скажите, что мне все понравилось, чтобы он вас не ругал.

Месиво оживляется, кажется, радуется.

– Спасибо… большое… спасибо.

Пауза.

Пытаюсь встать, голова тяжелая, голова тянет назад. Осторожно откашливаюсь.

– Так… чему обязан?

– Меня просили вернуть вам то… что мы брали.

Пытаюсь вспомнить, что брало у нас вот это вот нечто. Хоть убей, ничего не вспоминается. Вчера вроде не до такой степени наклюкался, чтобы вот так… так…

– Вот, – нечто вываливает на стол пустоту. Осторожно пробую пальцем стол, нет ли чего-то невидимого. Нет. Ничего. Совсем.

– Э-э-э… а это что?

– Вам виднее… Это же ваше.

Снова откашливаюсь, чуть не давлюсь слюной.

– То есть вы сами не знаете, что принесли?

– Не знаю. Не знаю… я же только передать должен. Только передать.

– Вы меня с кем-то путаете.

– Путаю?

Жуткий голос. Без эмоций. Голос, от которого хочется бежать.

– Ну да. Мы… я… ничего у вас не брал.

– Не брали? Вы что, разве не заметили, что брали у вас… – месиво клокочет, фыркает, пузырится, – там не заметить нельзя, там такой зазор, такой зазор огромный, там столько не хватает…

Не понимаю, на всякий случай говорю:

– Нет там зазора никакого, все там хватает.

Существо клокочет.

– Так значит…

– …значит, это ошибка. О-шиб-ка. Вы перепутали.

Месиво вздрагивает, колышется.

– Ошибка… простите…

Кое-как поднимаюсь с кровати.

– Ничего страшного.

– Меня будут ругать…

– Нет, нет… вы им скажите там, я просил, чтобы вас не ругали.

Лиловое нечто подхватывает со стола что-то невидимое. Отхлынывает в сторону, смотрит на линолеум, заляпанный не пойми чем.

– Простите. Я здесь…

– Ничего, ничего страшного. Я уберу.

– Уберете?

– Ничего, ничего. Я тут еще раз в десять больше напоросятничаю, мне только волю дай…

Он уходит. Как-то странно уходит, вот только что был – и уже нет. Кажется, если бы он еще раз так ушел, я бы понял, как именно он это делает.

Но я знаю, что он уже не вернется.

Моросит дождь за окном, мелкий, осенний, небо плачет, не может выплакаться.

Кое-как доволакиваю себя до стола, кое-как включаю чайник. Пить, пить, пить, кофе, кофе, кофе, любой ценой вернуть себя к жизни.

Возвращаюсь к жизни.

Возвращаюсь к расчетам.

Нет. Сначала к расчетам, потом к жизни.

Нет. К жизни вообще как-то не получается.

Читаю последнее, что накропал вчера, до дверного звонка, до а-а-сколько-лет-сколько-зим, до пьяного угара…

Мельчайшей частицей в настоящее время признан Т-кварк (истинный кварк). Далее наблюдается огромный зазор в диапазоне мелких частиц. Данный зазор замыкают планковские длины. Есть предположение, что пустой диапазон содержит множество частиц, не открытых современной наукой. Однако, предполагаемые частицы никак не проявляют себя в нашем мире, поэтому…

Начинаю понимать.

И странно, что начинаю понимать, когда голова соображает хуже всего.

Хватаюсь за стены, кое-как бреду через комнаты, почему-то распахиваю дверь в подъезд – хотя точно помню, что он уходил не через входную дверь…

2015 г.

Верхом на танке Хан Мамай

…Наполеон Бонапарт был первым неандертальцем.

…обезьяна превратилась в человека 7 ноября 1917 года, в честь чего эта дата была названа Великой Революцией

…Т. Эдисон был первым президентом Соединенных Штатов

…Петр Первый был назван так, потому что он был первый человек, полетевший в космос.

Император Август устроил августовский путч девяносто первого года

Золотая Орда называлась так потому, что добывала золото в Калифорнии во время золотой лихорадки.

Вот такие ответы получены нами в результате Всероссийского опроса населения. В настоящее время знание прошлого…

Шеф смотрит на меня исподлобья. Не люблю я, когда он так смотрит, ой, не люблю.

– Ну что… с этим что-то делать надо.

Холодеет спина. Знал я, что моя статья не ахти, но чтобы настолько…

– Ну, я перепишу…

– Да не про статью я… про историю нашу… люди прошлого своего не помнят.

Отлегло от сердца.

– Я вон вчера домой пришел, сыну взбучку устроил, ну-ка, показывай, чего задали, в учебник по истории глянул… мать честная…

Прикидываю, что там могло быть в учебнике по истории, восстание мамонтов при Наполеоне или махинации Хитроумного Одиссея на фондовой валютной бирже.

– А что? – спрашиваю я.

Шеф, кажется, не замечает вопроса, бормочет:

– Надо с этим что-то делать… на-до-что-то-де-лать…

– Варюш, учебники свои покажи, а?

Варя замирает в коридоре, настороженная, испуганная, чувствует, дело пахнет порохом.

– А нам… ничего не задали еще…

– Да знаю я, первые полгода детям же вообще ничего не задают, на фиг надо… я тебе говорю, учебник покажи…

– В школу собрался?

– Ну а то… дай, думаю, стариной тряхну…

Варюша вытаскивает учебник, блестящий, глянцевый, «Россия и мир», так и хочется добавить, и все-все-все. Открываю книгу…

– Эт-то что?

Не понимаю. Не верю. Кто из нас сошел с ума, я или авторы учебника, или все-все-все…

Перелистываю. Может, чего не понял. Или не так понял. Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так…

И все-таки…

Листаю. Перелистываю. Чистые страницы. Одна, две, десять, двадцать, пронумерованные с краешку.

– Это что? – спрашиваю, сам пугаюсь своего голоса.

– Учебник наш.

– А… как вы по нему заниматься будете?

Варюша лениво отмахивается, мол, не все ли равно.

– Да не все равно… это как теперь получается… Нет у вас, что ли, уроков истории?

Варюша снова дергает плечами, нет, и не надо, и хорошо…

Спать…

Какое там спать, черта с два тут заснешь. Ворочаюсь с боку на бок, пытаюсь что-то вспомнить, не могу. Собираю по кусочкам историю в голове, как оно там было на самом деле, а не то, что напридумывали современные эти… эти… не знаю, кто. Вспоминается какой-то там класс какой-то там школы, ну-ка, ребята, в каком году Куликовская битва, и тяну руку, только что не выпрыгиваю из-за парты, молодец, Игнашев, один марку ряда держишь…

И я отвечаю…

А вот что я отвечаю…

Верчусь в постели с боку на бок, ко мне только динамо-машину подключить, энергии хватит на весь город. Припоминаю. Не припоминается. Выцарапываю из памяти. Не выцарапывается. В каком году… в каком, в каком… Вот вертится же перед глазами картинка на развороте учебника, прямо на обложке, Куликовская битва на реке Угре… или нет, вру, на реке Угре что-то другое было… Курская дуга, что ли… точно, как сейчас вижу, на картинке в памяти, степь да степь кругом, танки друг на друга прут, и верхом на танках хан Мамай и Дмитрий Донской… Нет, вру, это Маресьев был, он еще под колесницы гуннов бросился…

Опять вру. Гунны, это же эти… которых в Варфоломеевскую ночь перерезали. Или нет, то другие были. Эти… ведьмы… их еще всех на костре сжечь хотели, а они на метлах из костра вылетели. Им медаль еще дали за отвагу. А потом была русско-китайская война с применением китайских боевых драконов. А потом…

Нет, что-то опять не то. Понять бы еще, что. Тихонько встаю, жена что-то сонно бормочет, куда тебя черт понес, куда-куда, на Кудыкину гору… впотьмах ползу в Варькины хоромы, выискиваю учебник, в тусклом свете ночника смотрю на чистые страницы.

Один черт…

Потихоньку включаю комп, сейчас Варька выползет, подумает, я тут в стрелялки режусь, заблестят глазешки, ты чего, Варюш, не спишь, а ты чего не спишь…

ЯНДЕКС

НАЙДЕТСЯ ВСЕ

Ну-ну, посмотрим.

ИСТОРИЯ

Перебираю ссылки, история села Горюхина, случилась со мной одна стыдная история, Вика-Вика-Виктория, печальная история… все не то.

МАМАЙ

Быть может, вы искали, мама…

Не искал я маму…

НАПОЛЕОН

Возьмите пять яиц, 500 г. муки, 50 г. сливочного масла, взбейте яйца с мукой…

Очень приятно.

Припоминаю сам, Наполеон, это который Америку открыл, он еще плыл из Трои в Итаку, заблудился и открыл Америку.

Не то…

Нет, Наполеон… Что делал слон, когда пришел Наполеон. Значит, Наполеон, это где-то в Индии, раз он на слонах ездил.

Вспоминаю.

Не вспоминается.

Как будто нечего вспоминать…

– Вы мне скажите, вам это… зачем?

Он смотрит на меня, холодно, пристально, не мигая. Что-то уж совсем не мигая, ну не может человек так долго не мигать. Интересно, сколько он с меня потребует за услугу, все мои сбережения или и того больше. А может. Запросто.

Он сидит напротив меня, за столиком. Не мигая. Неприметный человек, вот спросите меня, как он выглядит, вот не отвечу. Выглядит, как манекен на витрине.

Смотрит.

Не мигая.

Он что-то знает, он сразу сказал мне, что что-то знает. Про прошлое. Которого нет. Про историю. Которой тоже нет. Я выпросил у него встречу, долго думал, идти или не идти, ждал какого-то обмана, каких множество…

– Вы мне скажите, вам это… зачем нужно? – спрашивает он.

– Ч-что зачем?

– Прошлое?

Открываю рот, тут же понимаю, что сказать мне нечего. Припоминаю что-то из уроков истории, первое сентября, красный день календаря, первый урок, зачем нужно знать историю… и как назло ни одного аргумента не вспоминается. Ну правильно, если уж начали забывать уроки истории, то все, от и до…

– Ну-у…

– Вы что, едите ваше прошлое за завтраком? – спрашивает он.

Фыркаю.

– Или намазываете на хлеб?

Шутит. При этом даже не улыбается.

– Нет, правда… сколько людей я спрашивал, столько мне не ответили, вот как вы сейчас… Для чего-то же вы используете прошлое… качаете из него энергию?

Смотрит. Не моргает. Таращатся блестящие глаза.

– Ну что вы, мы до такого еще не дошли… – пытаюсь отшутиться, чувствую, шутка не получается.

– Ну надо думать, где вам… из воздуха энергию и то до сих пор качать не можете…

Смотрю в глаза. Немигающие, холодные, блестящие. Не бывает у человека таких глаз.

– Зачем вам… прошлое?

Он может мне уже ничего не объяснять. Понимаю все.

Выхватываю перочинный ножичек, с ума я сошел, что ли, вонзаю в грудь безликому человеку, понимаю, что тычу ножом в воздух, человек передо мной растворяется в пустоте.

Похоже, и правду сошел с ума…

…поставки прошлого в этом году увеличились на 70% за счет обнаружения территории с безграничными залежами прошлого. Причина удачной находки – полнейшее неумение местных жителей использовать энергию прошлого. В настоящее время наши исследователи пристально рассматривают данный феномен…

– Там они залегли, – шепчет Игнатич.

Киваю. Сам вижу, что там, за руинами того, что когда-то было Москвой-Сити. Ага, боятся нас, сволочи. И вроде радостно, что бояться нас начали, и в то же время плохо, вот как их теперь оттуда выцапаешь…

Высматриваю в руинах кого-то, эфирного, призрачного, направляю лазер. Ага, пыхнул, исчез, голубчик…

Вспоминаю, сколько их еще таких. На душе становится как-то мерзехонько.

– Наша возьмет, – шепчет Игнатич, давится хриплым кашлем, – ох-кхо-кхо, разобрало-то как… давненько так не было… вот с тех пор как моя… моя…

Умолкает, думает что-то, прямо-таки вижу, как ворочаются под черепом тяжелые мысли.

– Слушай, а чего я вспомнить не могу, как жену мою звали? А?

Пожимаю плечами, мне-то откуда знать…

– Не, правда? Почему я не помню, а? А? Парень, это что получается, это им мало прошлого давнего, они теперь и личное прошлое лапают? А? Во, блин, не было печали… Ну чего вытаращился, бей их давай, так вообще родства своего помнить не будем!

Бью что-то неприметное в руинах, жгу лазером, наша возьмет, черт их дери, наша возьмет…

2013 г.

Ветер возвращается

– Ты посмотри, дом! Дом вырос!

Жала бежит к дому. И правда, на холме вырос дом, большой, красивый, двухэтажный, с башенками. Пожимаю плечами, а ты что хотела, голуба, домный дождь был, вон как зарядил с утра, вот и вырос дом. Хотя, конечно, такой дом – это удача редкая, в долине всё сплошь маленькие беседки выросли и крохотные домики, а тут нате вам. Дом.

Жала бежит в дом, поднимается на крыльцо – тук-тук-тук, – в просторную прихожую, спотыкается о стойку для зонтиков.

– Миленький, ты посмотри, да тут стол накрыт… у-у-у, пианино!

Жала ударяет по клавишам, наигрывает какой-то мотив, я и не думал, что она умеет играть. Бежит на второй этаж, догадываюсь – падает на широкую кровать, там должна быть широкая кровать, и ночной столик со всякими мелочами…

– Слушай, какое счастье, что мы его нашли!

Киваю. Счастье. Жала разливает чай, режет пирог, из пирога поднимается крепкий ягодный дух.

– Ой, миленький, сколько мечтала… а то что мы всё с тобой по мегаполисам…

Киваю. Ну да. Мегаполис, он быстрее растет, разрастается. А вот дом вырастить, это да, это труд.

Миленький… Жала до сих пор не знает моего имени. Она не знает, что у меня нет имени.

Сгущается вечер, темные тени ложатся на холмы, темные тени скользят за окном. Встревожено оборачиваюсь, неужели началось, вроде бы еще рано. Нет, не началось, это что-то другое…

Что-то…

Что это там…

Жала уже сама бежит к окну, открывает, распахивает, что за Жала, ничего не боится. И то правда, чего ей бояться… это мне нужно бояться, не ей.

С подоконника в комнату спрыгивает пушистый чёрный кот, сонно потягивается, шуршит бархатными лапками по ковру.

– Ой, смотри, у нас тут ещё и кот будет! Ой, ми-ми-ми, няшечка…

Вымученно улыбаюсь.

– Ты чего?

– Ничего.

– Чего ты на этого кота так смотришь нехорошо…

– А что мне прикажешь, плясать и прыгать от счастья?

Смеёмся. Заставляю себя смеяться. Смотрю на большие часы над столом, на календарь. Могу и не смотреть, всё равно не знаю, когда это случится…

Жала обнимает меня за плечи, кладет голову мне на плечо, родная, ласковая, любимая, бесценная, сжимаю её руки, целую пальцы, ладони, запястья, поднимаюсь выше, до плеч, до ямочек под ключицами…

Думаю о том, что потеряю её.

Скоро.

Больно сжимается сердце.

Ночью прошёл лесной дождь, холмы украсились рощицами, возле дома появился яблоневый садик. Смотрю на Жалу, спящую у моего плеча, боюсь потревожить, разбудить, хоть одним неосторожным вздохом. Нет, все-таки раскрыла глаза, сонно потянулась, прижмурилась, родная, сладкая, нежная. Что-то живое и тёплое мешает в ногах, а ну да, кот, кот-кот-кот, как-то его Жала вчера назвала, уже не помню…

– Ой, миленький, ты смотри, красота-то какая! Еще бы цветной дождичек, чтобы цветники разбить…

– Сама разобьешь, не боги горшки обжигают.

– И то правда… я еще в школе увлекалась…

– Вот и вспомнишь… молодость.

– А я тебе чего, старая, что ли?

Смеёмся. Спускаемся вниз, а почему это на столе нет завтрака, или не баре, сами приготовим… иду на кухню, думаю, что бы такого сообразить, Жала подскакивает сзади, закрывает ладонями глаза.

– Там на террасе всё готово!

А я вчера и не заметил у дома террасу, или её вчера не было, за ночь выросла. Точно, плетеные кресла, столик, лёгкий завтрак почему-то не на двоих, а на троих. Кота, что ли, за стол посадить и салфеточку повязать…

Жала вскрикивает. Началось, что ли… нет, не похоже, солнышко светит, птички поют, всё при всём…

Спускаюсь с крыльца, вижу, что так удивило Жалу. Ну да. Конечно. Я так и думал, что когда-нибудь так будет…

Девочка. Маленькая. Годика два, в белом платьице, улыбается, тянет к нам ручонки. Жала обнимает девчушку, ведет к столу, я назову её Эстела…

Киваю. Эстела так Эстела. Хочу предложить что-нибудь попроще, Ира там или Вера, ладно, пусть Эстела, Эстинька…

– Ты чего такой?

– Да так… ничего.

Не могу же я сказать ей, о чем думаю. Не поверит. Не поймет.

– Миленький, нам камин нужен!

Миленький, это мне. Она не знает, как меня зовут. Она не знает, что меня никак не зовут.

– Ага… нужен.

– А поедем, выберем.

Киваю. Поедем, выберем. Выходной день, так отчего же не выбрать, и так заработался, семью толком не вижу.

Выбираем камин. Вон они растут на грядке, в ряд, садовник ходит, окучивает, приговаривает, выбирайте, не спешите, всё для вас. Выбираем белокаменный камин, украшенный чёрной решеткой в виде птиц.

Только сам камин, это еще полдела. Даже не полдела, только начало. А вот огонь к камину, это да. А огонь к камину просто так не продается, огонь ловить надо…

Беру аркан, иду в темный лес, где живут огни, тут, главное, не ошибиться, какой попало огонь не взять. Вон светятся в глубине болотные огни, призрачные, неровные, неверные – нее-т, такие в камин не годятся. Или вон, тусклый свет лун среди ветвей – тоже…

А вон что-то мелькает в чаще, вот и огонь, теперь поймать его надо, только осторожно чтобы не спугнуть.

Протягиваю руку к огню, тьфу, черт, голой рукой нельзя, хватаю ветку, тяну к огню, тц-тц-тц, на-на-на…

Огонь недоверчиво фыркает, прыгает на ветку, цепляется коготками.

Весело полыхает в камине горячее пламя.

Жмурится кот, опять забыл, как его зовут.

Ветер бьется в стены, дрожат окна, хороводит листьями промозглая осень.

– Ты чего такой? – Жала отворачивается от Эсти, смотрит на меня, внимательно, пристально, кажется, начинает догадываться. Все они под конец начинают догадываться.

– Да… так… устал.

Жала обнимает меня.

– Ты чего? Хорошо же всё… хорошо…

– Да, да…

– Сколько к этому шли, сколько мучились… и хорошо все…

Киваю.

– Хорошо.

Ветер бьется в стены. Хлещет дождь. Не домный, не лесной, не грибной, не цветной – другой. Пришел-таки.

Жала обнимает меня, бормочу что-то, что надо бы Эстеньку уложить. Жала укладывает Эстеньку, кот устраивается в детской кроватке, обнимает девочку, урчит, как трактор.

С треском ломаются ветки за окном. Целую Жалу, как в последний раз.

Часы внизу бьют полночь.

Ветер переходит в наступление, с последним ударом часов разбивает стены дома, взмывает в небо кучу обломков.

Ветер бьет мне в лицо. Я знаю, он ничего мне не сделает. Трещит планета, разрываемая бешеным ураганом, течёт магма, с шипением кипят океаны, ветер уносит всё, всё, всё…

Ветер.

Он нашел меня здесь.

Он всегда меня находит.

Ухожу. По звездам. По пустоте. Пропади оно все, пропади, да уже пропало.

Сколько раз зарекался… и всё по новой…

Ныряю в черную дыру, растягиваюсь на вереницу мелких частиц. Здесь, на границе черной дыры видно всю историю вселенной, от сотворения и до гибели.

Смотрю в своё прошлое, ещё когда был жив учитель, ещё когда мир казался таким спокойным и безмятежным…

– Учитель… а зачем ветер?

Учитель отвечает, зачем ветер. Понимаю, что без ветра никуда.

А может быть так… чтобы ветра не было?

Учитель пожимает плечами.

Проходит день.

А может, год.

А может, вечность.

Не знаю.

Здесь легко теряешь счет времени.

Сколько раз зарекался, сколько раз.

И не могу.

Опять создаю землю и небо. Отделяю воду земную от воды небесной. Идут грибные дожди, идут лесные дожди, идут домные дожди.

Пока появляются маленькие домики. Ну, там где-нибудь и большой вырастет.

Вынимаю свое ребро, леплю новую Жалу. Ребро болит. Ладно, новое отрастёт, болеть перестанет.

Вдыхаю жизнь…

Сколько раз зарекался, надоело терять и строить, строить и терять, и снова…

– Учитель… а зачем нужен ветер?

– А ты как хотел… откуда что берется?

– Ну как… создаем…

– А откуда берем?

– Н-не знаю…

– У ветра и берем… а потом ветер своё обратно забирает…

– Миленький, ты посмотри, какой замок вырос!

Она называет меня миленький. Она не знает моего имени. Она так и не знает, что у меня нет имени.

Иду за Жалой, по привычке смотрю, не летит ли ветер.

– А может быть так… чтобы ветра не было?

Учитель пожимает плечами.

Вот это хорошо помню. Не говорит Нет.

Пожимает плечами…

2014 г.

Вечномечтовые

Я уже знаю, что все к этому идет…

К тому, от чего бежал – и не убежал, черта с два от самого себя убежишь.

Скрываю – как могу, как будто это можно скрыть, другие еще не знают – но догадываются, обходят меня – стороной, стороной, на всякий случай, а вдруг заразная дрянь эта… Вот верите, нет, со дня на день попросят, покажут на дверь, да какая дверь, нет тут дверей, просто скажут – иди, откуда пришел.

И будут правы.

Кого я пытался обмануть? Самого себя?

Похоже на то…

Когда бежал оттуда. Бежал, иначе не скажешь, через звезды, через миры, еще пытался сохранить то, что нельзя было сохранить, то, что уже было потеряно. Бежал – не зная, доберусь или нет до другого берега, и есть ли он вообще, этот берег…

И вот теперь…

Черт возьми, я знал, что так будет, что проклятье наше похитрее нас самих будет, если бы все было так просто, давно бы избавилиьс от этого… этого…

Да кто бы избавился, кому это надо? Миньке, что ли? Когда он ко мне приходил, когда я первый раз у него заметил это… это… Ну да, раньше такой кудрявый-зеленый был, тут смотрю, желтые пряди пробиваются. Я еще сказал ему, что это у тебя, он только отмахивается – мелочи жизни…

Ну конечно…

Кто сам себе признается, что вот так… случилось… вот так… это на других видим, что-то вы, батенька, пожелтели, уж не облетать ли собираетесь, у-у, вон у вас ветка желтая, а на себе… в зеркало смотрим, и то делаем вид, что все хорошо…

Он еще делал вид, что все хорошо… еще какие-то планы строил, он же у нас весь в планах, в идеях, я вот что, Кленуша, думаю, эпопею такую состряпать… про наш лес, вот так вот, всю историю показать, от и до… еще мечтал о чем-то таком, таком, а как я ему сказал – так это надо весь лес от и до исходить, он как-то сразу сник, ну да, надо, ну как-нибудь, вот, ремонт в квартире доделаю, там и посмотрим… а то жена меня с потрохами сожрет и еще попросит. Тут-то я и увидел у него прядку… на самой макушке, еще говорят – солнце высветило…

Когда это было… давно это было, когда я еще не терял друзей – одного за другим, когда еще не набирал номера, на которых больше не отвечали, когда еще не понял, что во всем лесу остался я один, ну, может, еще пара-тройка, да и те уже кончаются… Еще бил тревогу, – когда приходил Дуб, наполовину желтый, да что ж ты-то, Дубушка, а что ты хочешь, Кленуша, годы, годы, ничего, держусь, еще смотаемся с тобой куда-нибудь вниз по реке… Я кивал, делал вид, что верю, никуда ты уже не смотаешься, облетишь, корнями в землю врастешь…

Да и не говорите, что ничего не пытался сделать… все пытались… теребил друзей, да что это, да почему это, да как это, друзья не понимали, не верили, сначала отмахивались, да ладно, ну тебя на хрен, полтора желтых листика, вон, у Осинки все десять, а она до сих пор на скрипочке на своей играет… Потом, ближе к осени, разводили ветвями, а ты как хочешь, чтобы жизнь прожить, да не облететь… потом…

Что потом… напоминал что-то, помните, после школы, ходили по лесу, молодые, живые, мимо трухлявых пней, мимо руин, обломков, мимо камней, мимо давно облетевших столетних деревьев, еще клялись друг другу, что уж с нами-то никогда, не облетим, не пожелтеем, это не про нас, а у нас все будет по-другому… Как отмахивлись от больших дубов и яблонь, что вот, все давно уже плодоносят, а ты знай свое, цветешь, и кто-то говорил – буду цвести, и кому-то обещали повырвать за такие слова все ветви…

Слушали, кивали желтыми кронами, соглашались, было, было. Ходил, то к одному, то к другому, ну как там звездолеты твои, да какие звездолеты, забей, ну все, побежал я, вишь, дела, в воскресенье приходи, а нет, вру, в воскресенье я на дачу, там достроить надо…

Слушали – кивали желтыми кронами…

Еще искал что-то, слишком поздно начал понимать, что все, все, желтый лес стоит, красный, багряный, золотой, облетает, листик за листиком, – осень. Какая-то внезапная, жестокая, откуда осень, почему осень, обещали же друг другу – что не будет у нас осени…

Еще ходил по лесу, еще собирал опавшие листья, это с Тополюхи, вот это его стихи, это он тут эпопею какую-то задумал, это поэмы наброски… Вот эта красотища, это с рябинки, пейзажи ее мистические, это вот портрет мой она рисовала… Это с Дуба, все странствия его, к дальним землям, к дальним берегам… Это…

Собирал – все, что можно еще было собрать, что матерые дворничищи еще не бросили в костер – по осени, что еще не поднялось к небу едким дымком, что еще было, хоть уже не жило. Собирал, разглаживал, засушивал что-то – на память…

Желтый лес.

Облетевшие кроны.

И бородатый садовник недобро поглядыает на меня, да на хрена эта каланча здесь стоит, ветками машет, ничего за лето не выросло, ни яблок на нем, ни груш, ни вишен, ни тебе баклажанов, ни тебе огурцов, срубить его надобно, на хрена он тут стоит, и все облетели, давно уже, а он нет…

Вот тогда…

Ну да, там и понял, что проиграли осени – с разгромным счетом, не один, не двое, весь лес. Помню, как искал кого-то, по номерам, по майлам, алло, а Дуб позовите, пожалуйста, а он на службе, день добрый, а Липку я могу услышать, а Липка уже месяц как облетела, завтра сорок дней, придете?

Помню – ходил, искал кого-то, кто еще что-то помнил, расхаживал – один в застывшем лесу, когда землю уже укрывыало чем-то мертвым, белым, как выискал последний желтый листик на Ясене, долго окликал – Яшка-а-а, не узнал, что ли, Яшка-а-а не узнавал, размахивал черным остовом на снежном ветру. Окликал его – Яшка-а не слышал, заперся в своем кабинете, орал что-то в телефон, я вам русским по белому сказал, тридцать процентов, на хрена вы мне опять пятьдесят пишете, разорить хотите РосНефть, так и скажите, я вам сразу бошки поотрываю… Хотел забрать его последний листик – чертеж какого-то там летучего корабля – не поймал, не успел, листик вырвал ветер, унес куда-то, ветру-то он зачем…

Тогда-то я и подумал…

Я еще не облетел, еще мог думать…

Сам не знаю, как на меня нашло – сколько видел их, улетающих куда-то, углом, углом, треугольником, сколько слышал их прощалные голоса – никогда не задумывался, куда, ну летят себе, и летят, знчит, им так надо, чтобы лететь… Только тут, посреди уже не осени – подступающей зимы – спохватился, летят они, машут крыльями, и на крыльях каждый листичек зеленый, ни одного желтого нет…

Проще сказать – полетел за ними, нет, не полетел, не такой я, сорвиголова, это вон, Дубушка, когда был еще прежним дубушкой… Я что, так бы и стоял, и смотрел им вслед, летящм, думал бы – пока не замело снегом, если бы не садовник, подкрался бородач со своим топором, еще и двустволку принес, а то что за черт, ни помидоров с этого тополя, ни кабачков, ни слив, да мало того, все чин-чинарем стоят, этот по всему лесу бегает…

Вот тогда и пришлось замахать ветвями – полететь. Ветер подхватил, ветер, он всех подхватывает, помог, ты ветками, веткаи то маши, а теперь вот так, вправо, вправо, да куда ты вверх-то ломанулся, ты за стаей давай, во-от… Садовник еще стрелял в меня, какого он в меня стрелял, на что я ему, шкуру, что ли, над кроватью хотел повесить… Не поймал, гадина, где ему, так и взмыли мы всей стаей – в небо, в небо, выше, выше, мимо полярных сияний и экзосфер, сильными взмахами крыл огибали луну, на космических скоростях вырывались за орбиту Плутона…

Вот они куда улетали… я-то думал, к южным берегам…

Птицы ничего не сказали – по крайней мере, в пути, познакомились уже на привале, а ты откуда будешь, а какими судьбами, а-а, молодчина, только летать тебе еще учиться, ну кто так машет, ты не мельница в самом-то деле, а билет у тебя есть, чтобы лететь, а как же ты без билета, ну и фиг с ним, когда контроль будет, Скворчик тебе свой билетик тихонько передаст…

Не думал я, что лететь придется так далеко, знал бы – еще может, остался бы, сбросил бы листву, затаился бы где-нибудь в снегах… Летели, оставляя за собой световые года, рассекали газовые облака и туманности.

Вот куда они улетают… на зиму…

В край – благодатный, далекий, где не тает солнце, и не падает снег, я и не думал, что так бывает. Они вышли мне навстречу, вечер добрый, таможня, лейтенант Пальма, документики ваши, с какой целью направлялись в нашу страну… А я смотрел на нее, с широченными толстыми листьями, не верил себе, что могут быть такие края, где нитко не желтеет, не облетает, не…

В эмиграцию? А на каких основаниях? Виза еть? Какой садовник за вами гнался? А-а, так это не эмиграция, это вы по политическим… беженец… это вам статус получить надо… Только землю благодатную сразу вам выдать не можем, вы пока так, на сероземе… и посольства вашего у нас нет, первый раз такое… Я кивал, смотрел на нее, тонкую, стройную, вечнозеленую, очарованнвй, восхищенный, да рядом с тобой хоть в пустыне жить буду, хоть на голых камнях… Почтенный Тополь, или как вас там, расскажите о себе… для нашей газеты… можете уделить мне полчасика? Тебе, Пальмуш, хоть двадцать четыре часика… хоть всю жизнь…

Позвонить Пальме…

Что я ей скажу…

Не хочу говорить, что умираю… а она чуткая, она поймет…

Да они все уже все понимают, когда в кроне у меня появились первые желтые проблески, и вроде все по-прежнему, и вечера под луной, и стихи какие-то, на-севере-диком-стоит-одиноко, и пусти, пусти, давай хоть челнок к утесу пригоним, где не видит никто, там и нацелуемся…

Только я знаю, что это уже конец…

НЕПРИНЯТЫХ ВЫЗОВОВ: 3

ПАЛЬМА

Пальма… Нет у тебя больше твоего Тополька… Трясу кроной, собираю опавшее, это вот стихи мои, это вот странствия мои, это вот задумки какие-то отчаянные, как землю холодную нашу к солнцу повернуть, чтобы не желтел никто, не облетал никто, а что землю, нас хоть в райские кущи посади, все равно пожелтеем, растеряем все…

Пальма…

Ну не звони мне…

– Алло.

– Тополюшка, ты куда пропал-то вообще, мне что теперь, одной к вулкану идти?

– Болею я, Пальм.

– Лихорадка что ли, тропическая? Так это… да погоди, Эвкалиптушка, ну вишь, говорю! Иду, иду, сейчас!

Эвкалиптушка… екает сердце, вот черт… а как я хотел, я-то уже все…

– Да нет… облетел я.

– Да брось ты, облетел он, такой парень молодой, еще зеленеть и зеленеть, что тебе тут не зеленеется?

– Да вот.. так… всего хорошего.

Отключаю телефон, мысли путаются, жухнут, желтеют, еще пытаюсь их собирать, горстями, горстями, расклеить обратно, ловлю себя на том, что занимаюсь ерундой. Осень не обманешь, осень сама кого хочешь обманет, и сам я хорош, приволок с собой кусок осени, как заразу какую-то, не ровен час, пойдет эта желтая чума по благодатным вечнозеленым землям…

Кто это… садовник, что ли, опять со своим топором… а нет, соседка, Яблоня, опять приперлась мораль свою читать, а вот все уже плодоносят, а у меня дочка уже два урожая дала, а ты все цветешь, да где это видано, тридцать лет, он цветет, и вообще где видано, чтобы тополь цвел… вон, в учебнике ботаники почитай, не писано такого, чтобы тополь…