Текст книги "Вечномечтовые"

– Занят я.

– Ага, вижу, как он занят, облетел весь…

Мысли вянут, желтеют… Пальма… кто такая Пальма… а-а, эта… с которой хоть на голой земле…

– Уйди… уйди…

– С чего ради? Ты чего?

– Да чего… заразу эту… подцепишь…

– Тьфу на тебя, заразу… да ты слушаешь, нет? Я тут с Эвкалиптом…

– И хорошо… с Эвкалиптом… счастья… вам… на свадьбу…

– Да тьфу на тебя со свадьбой, не въехал, что ли? Он же генетик, Эвкалипт, ге-не-тик, ты понимаешь?

Облетают мысли.

– Ге-не-тик…

– Во… Ты смотри, я что принесла…

Что она там говорит… не понимаю… кровь… какая кровь… моя и ее… какая вакцина… для кого для всех… кто я… кто она… что за вечнозе…

2012 г.

Влюбленный в…

Она тихонько поднимается с постели, кутается в свои золотисто-желтые одеяния, в утренних сумерках я слышу, как шуршит ее платье.

– Уже уходишь? – спрашиваю сквозь сон.

– Уже, – шепчет она.

Она всегда уходит с первым снегом. Я это знаю. Я уже готовлю себя к тому, что она уйдет, прошелестит своим платьем, оставив за собой шлейф из опавших листьев, умирающих паутинок, спелого яблочного духа. Уходит куда-то за перелетными птицами, за высоким небом, за последними теплыми деньками.

Рождество встречаю без нее. Новый год тоже встречаю без нее. Уже привык. Соседи что-то спрашивают, а где эта ваша, что-то отвечаю, отмахиваюсь, а-а, уехала ко всяким там тетям-мотям, иногда что-то вру про какие-то там командировки, соседи качают головами…

Я начинаю ждать ее еще весной. Когда точно знаю, что она не придет, что ее в наших краях и в помине нет, что она где-то там, в какой-нибудь бразилии-австралии-океании, кормит с рук кенгуру. Иногда и сам выклянчиваю какие-нибудь командировки, туда, туда, ищу ее в толпе бразильского карнавала или на проспектах Мельбурна. Иногда нахожу, киваем друг другу, как старые знакомые, она еще наиграно разводит руками, а ты как тут очутился, вот так сюрприз, сколько лет, сколько зим…

По-настоящему я начинаю ждать ее летом. Нет, не в июне, когда солнце забывает, что надо заходить, а ближе к августу, когда ночи становятся темными, и падают в траву спелые яблоки вперемешку со спелыми звездами.

Звонит мать, как всегда говорю, что все хорошо, лучше некуда, а меня замредактора сделали, а про меня передачу сделали, посмотри на эн-тэ-вэ, а я… потом мать осторожно спрашивает, когда я женюсь. Наиграно подхватываю, а, да-да, мы уже обвенчаться хотим с девушкой моей… мать спрашивает, когда я себе нормальную девушку найду… делаю вид, что обижаюсь, выключаю телефон.

Мать не понимает, что я ее люблю.

Эту.

Которую…

Я сам себя не понимаю.

Мы познакомились случайно. В октябре, где-то в последних числах, ночью столкнулись на улице. она вообще чаще выходит ночью, не любит, когда на нее смотрят люди. Как будто боится чего-то. Я не сразу узнал, кто она такая, долго не верил, смеялся, хорош врать, еще скажи, что ты марсианка с Юпитера…

Когда понял, что она не врет…

Не помню.

Само как-то пришло…

Она приходит в сентябре. Я жду ее, заказываю шикарный ужин, зажигаю свечи. Она приходит ко мне вечером тридцать первого августа, на день раньше, чем ко всем. Приходит накануне красного дня, когда дети с необъятными букетами собираются на школьных дворах.

Обнимаемся в коридоре. Вдыхаю ее запахи, запахи прелых листьев, умирающих паутинок и высокого неба.

Ловлю себя на мысли, что до первого снега еще далеко-далеко…

2013 г.

Вооруженный зреньем узких ос…

– Инаугурацию объявляю открытой.

Человек выходит на трибуну, кто-то подает ему листок, серый с красными буквами.

– Читайте.

Человек наклоняется, видно, волнуется, а чего ему волноваться, он же человек…

– Муха…

Смущенно умолкает.

– Ну? Не видите?

– Муха… муха… цокотуха… позолоченное брюхо…. Муха по полю пошла… муха денежку нашла…

Смех в зале. Человек на трибуне с трудом сдерживает улыбку.

– Пошла муха на базар… и купила… форд фокус третий хэтчбек.

Смех перерастает в хохот.

– Молодец… вы приняты.

Человек на трибуне спохватывается.

– А… присяга?

– Да на что присяга, видно же, наш человек…

Они ничем не выдавали себя. По крайней мере, до поры, до времени. Да и чем они могли себя выдать, вы скажите, чем?

То-то же.

Ничем.

Они ели как мы и пили как мы, иногда допьяна, так, что не держались на ногах, падали под стол, их уносили под руки, наутро писали в газетах, такой-то имярек напился вдребезги, ай-ай-ай, как не стыдно, позор-позор.

Так что ничем не выдавали. Так же спали по ночам, или не по ночам, под утро, ночью допоздна сидели за государственными делами, решали, когда пустить войска в Джиннистан. Из города в город летали самолётами, хотя почему-то казалось – они могут и без самолетов, и так. Просто. Но не хотели себя выдавать, поэтому – самолётами.

Так что ничем не выдавали. Поднимали налоги, урезали зарплаты, говорили с трибуны, что всё хорошо.

Ничем себя не выдавали. Болели, как мы, в новостях писали, такой-то, имярёк, лежит в больнице с температурой, кто-то в комментах желал ему скорейшего выздоровления, кто-то наоборот.

Ничем не выдавали. Кроме… кроме этого.

Ну да.

Выставка.

Какая-то выставка каких-то картин каких-то художников, каких-то времен. И вот, приехал на выставку вот такой вот… как бы это сказать… Ну, вы поняли. Из этих. И перед какой-то картиной… кажется, купание красного коня… Сказал, что не видит коня.

С этого и началось. Потом какой-то ляпнул на трибуне – белый, синий, серый. Потом где-то по ту сторону океана кто-то обмолвился – серые полоски на белом фоне.

Тогда-то и начали подозревать. То есть, что я говорю, начали, я один начал подозревать.

Так-то они ничем себя не выдавали. Так же ели. Так же спали. Так же водили к себе женщин, женщины так же загадочно улыбались, когда их спрашивали, что да как…

Так же пахли в жаркие дни в строгих костюмах. Так же смахивали со лба капельки пота.

Это уже потом. Когда мне поручили доставить стекла в его резиденцию. И не простые, а какие-то самоновейшие, которые пропускают ультрафиолет. Искал по всей столице, не нашел, охранники хлопали меня по плечу, да забей, хоть какие поставь, он чё, проверить может?

Оказалось – может. Сердился, вы меня за идиота держите, я же вижу, ни хрена лучи не идут, я по-вашему убогий, что ли, ультафиолет не вижу…

Тут я всё понял.

Сам не помню, как разрядил в него кольт, еще сомневался, поможет, нет, еще смотрел на лиловое месиво у моих ног, на то, что было моим шефом.

Это уже потом стали проверять, перед инаугурацией, красные буквы на сером фоне, читайте перед всем народом… Как последний наш, выходил, забирал по буквам, вооруженный зреньем узких ос, сосущих ось земную, ось земную…

Это потом уже стали гадать и думать, откуда они, с какой давно погасшей звезды или из какого измерения, или… Думали, как бы выловить одного-двух, допросить. Один-два не вылавливались, затаились где-то. Грешным делом мы даже подумали, что кошмар с бомбежками городов и финансовыми махинациями кончился навсегда.

А потом я узнал, откуда они берутся. В день своего сорокалетия. Когда с друзьями вышли на улицу, я еще посмотрел на залитый солнцем луг, спросил – а что это за свет такой странный сегодня, затмение, что ли, или чего…

Друзья меня не поняли. Я сам себя не понял, понял, когда вошел в дом, посмотрел на открытую створку окна, на лучи, которые доходили до стекла, и умирали в нём.

Вот тогда я понял, откуда они берутся… эти…

В тот вечер как-то быстро простился с друзьями – с ними меня уже ничего не связывало. А потом полетел искать своих. Так. Без самолёта. Самолёт, это для официальных мероприятий, а так, между нами – шагай из портала в портал.

– Читайте.

Затравленно оглядываюсь, что читать, где читать, ничего нет.

– Да вот же… на окне.

Смотрю на окно, а-а-а, вот какое стекло хитрое сделали, с вкраплениями, которые пропускают ультрафиолет. Пытаюсь прочитать, не могу…

– Это… на каком языке?

– Не видите, что ли?

– Не-е-е, вижу, только…

– Так читайте!

Кто-то спохватывается.

– А-а-а, там же наоборот в стекле. Просим прощения… вон… на стене читайте.

Поворачиваюсь на сто восемьдесят, где падает на стену свет от окна, вот теперь видно.

– Сторона треугольника, лежащая напротив прямого угла, называется гипотенузой, две другие стороны – катетами. Чтобы найти длину гипотенузы, надо… м-м-м…

– Ну?

Фыркаю, дочитываю:

– …перекреститься и плюнуть через левое плечо.

– Верно, верно, – кивает какой-то банкир, то ли из Ротшильдов, то ли еще из кого, – наш…

– Наш…

– С инаугурацией теперь сложно, – говорю зачем-то, – проверяют.

– А на черта вам инаугурация, позвольте узнать? Можно подумать, эти правят миром… которые там…

Загадочно мне подмигивает. Начинаю понимать.

2014 г.

Ветер без головы

Ой, извините… Прошу прощения, честное слово не хотел. Ну, я не со зла, я человек рассеянный, что вы хотите, замечтаюсь, задумаюсь, еще и не то могу натворить. Ветер у меня в голове. Даже не так, у меня и головы-то нет, один ветер…

Вы только не сердитесь, сейчас, сейчас, все исправлю, сделаю все, как было. Это-то еще можно исправить, это вам не то что позавчера, пяток яиц варить поставил, ну как всегда, замечтался, задумался… В Яндексе какую-то игрушку нашел, там лабиринт, а в лабиринте живые скелеты… Это я про что? А да, спохватился, когда уже в дверь колотили, откройте, пожарные, все такое, почему у вас черный дым из окна. Вы потолок мой не видели после этого. Что вы, хорошо жена еще не видела, она же в кухне ремонт затеяла, вылизывала там все…

Это что… хорошо еще люди не знают, я позапрошлым летом в Исландии был, в гостинице холод сучий, не топят ни хрена. Даром, что лето. Я и начал выдумывать, как бы огня добыть, силой мысли, у меня же сила сами знаете какая. Вот так всю ночь мыкался – ни в какую, наутро просыпаюсь, в городе дым коромыслом, не продохнуть, нате вам, вулкан жаром пышет. Вот что значит, замечтался, задумался…

Ну, извините, честное слово, не хотел. Исправлю, не волнуйтесь вы так… И похуже бывало, вон, вчера на работу торопился, машину гнал, еще думаю, вот как хорошо, на улице ни души, ни тебе пробок, ни тебе светофоров, потом смотрю, что-то не то. Еще бы то, по отвесной стене на крышу дома тойоту свою загнал, и дальше, по крышам, по крышам…

Так что бывает и похуже, вы уж извините меня. Люди еще всех моих грехов не знают, знали бы, меня бы здесь уже не стояло. Самолет этот… Какой? Да не помню я какой, у меня этих самолетов как звезд на небе. Да нет, не в собственности. Я ими управляю, понимаете? Какой на фиг летчик, летчик – это тьфу, черта с два самолет бы взлетел, если бы я на него не подействовал. Вот сейчас знаете за сколькими самолетами слежу… а-ах, с-сука, чуть не навернулся… Все, все, углядел. А за тем не углядел. Его вверх поднять надо, а я его вниз веду, и вижу две высотки впереди, и веду, веду на них самолет, будто так надо. О чем я там задумался-то так крепко, не помню. Потом там что-то про теракты насочиняли, какие теракты… смотреть надо было.

Да нет, не заснул я тогда, где уж тут мне спать. Замечтался, говорю же, ветер в голове, то есть, и головы нет, ветер один. Так что вы уж извините меня, все исправлю, это я не нарочно, честное слово. Мне самому так неловко.

Это что… слушайте, а я сейчас нормально одет? А? а-а, носки разные… Ну, это еще полбеды. Что? Пиджак наизнанку? Ну я так и чувствовал, что-то не то. Да я всегда, как оденусь, лучше бы никак не одевался, помню однажды долго себя проверял, носки одинаковые, белье чистое, брюки битый час утюжил, рубашка как снег белая. Ну все при всем, ну что еще? Вышел на улицу, только на меня все и пялятся, вот так еще рядком выстроились, и глядят. Думаю, что за черт? И так и эдак на себя смотрю, ну все при всем, ну что такое? Только под вечер спохватился, что так в двадцатом веке ходить будут, а тогда еще на дворе палеолит был, вот стоят все, юбочками тростниковыми прикрытые, у вождя шкура кабанья на плечах, у его жены тигровая, а я тут расхаживаю при параде. Меня еще обступили потом, бусы всякие совали, корзинки плетеные, давай меняться, мы тебе бусы, ты нам пиджак.

Так что я не со зла… я все не со зла… Вечно у меня что-то не так, температуру нормально и то выставить не могу. Помню, выставил, болванище, ну тридцать пять и тридцать пять, на лето самое то, и забыл про нее месяца на два. Ближе к осени пришел температуру сменить, а там на тебе. Тридцать пять-то оно верно, только надо было плюс тридцать пять, а я минус выставил. Уже и леса все снегом замело к хренам собачьим, и ящеров днем с огнем не сыщешь. Еле-еле жизнь после этого оклемалась. Так что будут вам говорить, что ящеров я нарочно извел – не верьте, мне их самому жалко. Вы этих, трицератопсов не видели, вот где красота была.

Так что вы извините, сейчас, исправлю, да не хотел я вас в лягушку превращать, делать мне больше нечего, превращать… Счас, счас. Вот, готово, милая девушка. Еще раз извините. А? Что? А кем вы были? А вы разве не человеком были? Слушайте, уже не помню я…

Да я вообще рассеянный, бывает, так задумаюсь, себя не помню. Вот как-то нес душу живую, уже не помню, для звезды там какой-то, или не знаю я для чего… в мешке. А вы как догадались, рассыпал. Вот так, лечу над планетой над какой-то, а душа из мешка сыплется, меленько так. Главное, вижу, что сыплется, и ничего, лечу себе, думаю чего-то там, мне даже стихи какие-то в голову пришли, вот так и просыпал все. Ух, скандал был, где душа – нет души, вон она вся, в океане, ищи-свищи. А? Ну как нашел… и да и нет. Прижилась душа, ложноножки выпустила, из моря на сушу вышла, корни пустила, по всей планете расползлась. Бегает, летает, ползает, в тойотах ездит, только черта с два ее теперь соберешь.

А вы кем были? Вроде бы лошадью… А? нет? Из-звините. Кем? Коровой? Да, да, сию минуту. Я же такой. Ветер в голове. Да и головы нет, один ветер… Вон, на-днях жена в маркет потащила, сует мне что-то в руки, отнеси до машины, я вижу, там внизу что-то написано, переворачиваю, читаю – не переворачивать. И жена тут как тут, а где торт, я тебе давала.

Вот так, да? Слушайте, а я не помню, у коровы три рога, или два? А-а, извините… сейчас, сейчас. Я бывает, задумаюсь, так еще и не то устрою. Когда это было… Ну да, вот так сидим с друзьями, я материю на пальце кручу. Какую… первозданную. Вот так сижу, раскручиваю, она порх – и разлетелась во все стороны. Друзей чуть не зашибло, они меня сами потом чуть не зашибли… Ну остальное вы знаете, Большой Взрыв… сейчас… а хвостов у коровы сколько должно быть?

2012 г.

Выкинули землю

Сегодня в подъезд кто-то выкинул землю.

Так, просто. Бывает, заваляется у кого-нибудь ненужная вещь, он ее отнесет в подъезд и оставит. Книги. Игрушки. Один раз видел даже старый сервант. Пару раз подкидывали в подъезд всяких котят, щенков, было дело, даже клетка с какими-то канарейками стояла…

А вот теперь выкинули землю.

Нет, не ту землю, которая в больших ящиках, в которых разводят рассаду и все такое, а Землю. С большой буквы.

Она лежала на подоконнике, живая и настоящая, подернутая облаками, дымком городов, холодными ветрами севера. Со стороны окна на Земле был день, с другой, теневой стороны была ночь, и города вспыхивали огнями.

Люди проходили мимо Земли, качали головами, вот что делают, сволочи, уже ничего святого нет. Взяли, Землю выкинули. Вы только подумайте – Землю!

Время шло, утро сменилось вечером, но взять себе Землю никто так и не решился.

На следующее утро Земля все так же лежала в подъезде. Земле чего-то не хватало, может, поливки, по крайней мере, океаны начали пересыхать. К тому же, Северный полюс оказался с солнечной стороны и начал таять, отчего Гольфстрим потек в обратную сторону и Европа замерзла.

Снова проходили люди, снова качали головами, но Землю никто брать не торопился.

– Может, возьмете? – спросила меня соседка, тетя Аня.

– Ну что вы… я же не Бог.

– Так никто не Бог, – возразила тетя Аня.

– Ну, я особенно не Бог.

В тот же вечер по радио передали о повсеместном обмелении океанов, изменении климата. Под Москвой горели торфяники. Таял Северный полюс. В Европе паника. В Америке тем более паника, западное полушарие все время – и днем и ночью находилось в тени.

Земля все так же лежала в подъезде, где ее бросили. Я повернул Землю другой стороной, чтобы лучи заходящего солнца попали на западное полушарие. Земля была холодная и неровная на ощупь, мне даже обожгло руку какой-то ракетой, когда я придвинулся слишком близко. Проходящие мимо соседи посмотрели на меня с интересом, наверное, они думали, что я хочу взять Землю себе. Я тут же отпрянул от Земли, тем более – мне показалось – она лизнула мне руку.

Ночь была душная, горели уже не только торфяники, но добрая часть Москвы. Когда утром я шел на работу, Земля все еще лежала в подъезде. Сам не знаю, почему, я выгнал ее на улицу, с глаз долой, из сердца вон. Земля даже зарычала и укусила меня за ногу, когда я выгонял ее шваброй. Впрочем, ветеринар сказал, что бешенство среди планет не передается.

На следующий день вся планета погрузилась во тьму. Я искал землю во дворе, но не нашел.

Еще через пару дней я нашел-таки Землю, она лежала в углу двора возле гастронома, вся какая-то высохшая, сморщенная, треснувшая пополам, должно быть, от каких-то термоядерных реакций.

Люди возвращались домой пить чай и смотреть телевизор. Я не стал им рассказывать, что нашел Землю.

Не стал портить им последний вечер…

2013 г.

Гроза будет

– Гроза будет, – говорит жена.

Яромил подскакивает, как ошпаренный.

– Ну, ты как скажешь… что ты напридумывала тут, гроза…

Жена пожимает плечами.

– Когда гроза-то? – спрашивает Яромил, – через полгода, поди?

– Вечером.

Яромил чуть не роняет чайник.

– Черт… что ж сразу не сказала-то?

– Так только что колокол прогудел.

Яромил уважает жену – за то, что та слышит колокол. А Яромил нет. Яромилу и незачем слышать, раньше в семье отец колокол слышал, а теперь – жена.

Яромил смотрит на небо. Небо чистое. Ну да оно до последнего чистое будет, это как всегда.

Жена уже хлопочет во дворе, собирает простыни с веревки, кличет детей, Гулька, Кулька, Мулька, Жулька, домой, да что за дети такие, гроза, гроза…

Страшное слово.

Гроза.

И Яромил хлопочет, не век же ему сидеть, вон сколько всего нужно со двора в дом занести, стол, кресла плетеные, жена все хлопотала, ах, красиво, ах, на природе, вот тебе и на природе. Хотя нет, жена не виновата, кто ж знал, что гроза будет.

Так всегда.

Живем, не знаем, что будет гроза.

А гроза будет.

Яромил уносит в дом огромный фолиант, семейный альбом, что-то выскальзывает, заложенное между страниц. Яромил хочет поднять, тут же отдергивает руку, свят-свят, чур меня, тьфу, тьфу…

Еще бы.

Вот черт.

Яромил уже и забыл почти, а тут нате вам, ударило в голову, да как некстати, перед грозой.

Коловрат.

Коловрат и есть, стоит с Яромилом обнявшись на фоне родительского дома…

Воспоминания накатывают. Такие воспоминания, что век бы их не вспоминал, вырвал бы с кровью, с мясом, чтобы не видеть, не вспоминать, не думать…

– Ты… ты отца убил! – кричит Яромил. Там. В памяти.

– Сдурел? – Коловрат фыркает, – ты иди… проспись… отдохни. Понимаю все, от горя-то совсем…

– Ты… ты его убил!

– Ты чего?

Яромил приходит в себя, стряхивает воспоминания. Жена оторопело смотрит на супруга, да как, да что, да почему…

– А… накатило. Бывает.

Яромил торопится, скорей-скорей-скорей, вещи в дом унести, ставни закрыть, обереги на окна поставить, чтобы гроза в дом не забралась.

А то шуточка ли дела – гроза.

И вот уже колокола звонят – не такой колокол, который жена слышит, а колокола. И уже стар и млад по домам бегут, возницы лошаденок подгоняют, пшла, пшла, матери детей с улицы созывают, а вон кто-то вдали от дома оказался, в другой дом стучится, пустите переночевать. И пускают, дело-то святое, гроза идет.

Гроза.

Яромил тоже на дом фонарь вешает. Чтобы люди видели, если кто заплутал, если кому кров нужен – добро пожаловать к дому.

Еще бы воспоминания от себя отогнать, совсем хорошо было бы. А не уходят воспоминания, терзают душу, окаянные, лезут в память…

– Ну что… – Коловрат торжествующе смотрит а брата, – ты у нас парень пробивной… сильный…

Пауза.

Мир захлебывается тишиной.

– …ты у нас пробьешься. Вон Мстиславу в поместье работники нужны, могу порекомендовать…

Яромил молчит.

– Ну что молчишь, хоть бы поздравил что ли, мне отец вон какое наследство отколол! – Коловрат обводит рукой дом.

Яромил сжимает зубы, еле сдерживается, чтобы не врезать Коловрату, крепко, что есть силы, в переносицу…

– Ты чего?

Это снова жена. Яромил стряхивает воспоминания, да ничего, ничего, задумался…

Вот уже и вечереет. Когда гроза, быстро темнеет, оно и ясно, гроза же. Вон уже и молнии режут небо, уже и грянуло где-то там, там, за горизонтом, раз, другой, ближе, ближе…

Яромил вслед за женой заходит на крыльцо, смотрит в дом – все ли дети дома, все ли спрятались. Все. Теперь и самому можно в дом зайти, дверь закрыть.

Молнии режут небо.

Небо гремит.

Жена уводит детей в гостиную, открывает книгу, ну-ка, кто скажет, на чем остановились, а-а-а, ну да, храбрый портняжка забрался на дерево, а под деревом сели два великана… Голос жены дрожит, руки дрожат, еще бы, гроза близится. Яромил подходит к жене, кладет руку на плечо, надо бы как-нибудь объяснить, нагрубил сегодня, из-за грозы этой, будто жена виновата, а уж жена никак не виновата, жена молодец. Жена кивает, делает знак, ты уж подожди, детей уложим, тогда уж…

Звякает колокольчик там, снаружи.

Яромил прислушивается.

– Ветер, – шепчет жена.

– Нет… не ветер.

Яромил идет в прихожую, удар грома сотрясает дом. И не хочется открывать дверь, не хочется смотреть в темноту ночи, а приходится…

Приоткрывается дверь.

Темнота ночи выпускает человека.

– Добрый хозяин… пустишь переночевать?

– Отчего же не… – Яромил чуть отступает в коридор, поднимает лампу, освещает черты гостя, – ты?

Гость вздрагивает.

– Все еще забыть не можешь?

Яромил отталкивает Коловрата в темноту ночи, захлопывает дверь. Идет в комнаты, когда небо рушится на землю черным дождем.

Не простым дождем – черным.

Яромил вздрагивает. Нехорошая какая-то примета, если дождь хлынул, когда ты один в комнате.

Нехорошая.

Яромил возвращается в гостиную, Гулька и Мулька дремлют уже у очага, Жулька и Кулька таращат глазенки, а видно, спать хотят, скоро закимарят…

Жена вопросительно смотрит на Яромила.

– Ветер, – говорит Яромил.

Жена соглашается.

– Ветер.

Яромил вздрагивает во сне, просыпается, оглядывается. За окнами темно, гроза бушует, рвет и мечет, падает черный дождь.

Спит жена.

Дети спят в детской.

Бушует за окнами гроза. Никто не переживет эту грозу на улице, кто остался без крова в эту ночь, того, считайте, уже нет.

– Вы знаете, где ваш брат?

Яромил пожимает плечами.

– Дома, где ему быть-то.

– Его кости нашли сегодня утром. После грозы.

Яромил наиграно вздрагивает.

– Вот как бывает.

– Вы знаете, что вы теперь наследник родового дома?

– Догадываюсь.

– В каких отношениях вы были с братом?

– Ну знаете… поссорились после смерти отца.

– А что так?

– А как еще… ему все, а мне шиш, сам крутись, как знаешь…

– Ну, вижу, неплохо вы выкрутились, – страж порядка оглядывает уютный дом.

– Да уж, не жалуюсь…

– Ну что, в права наследования вступите не позднее чем…

– Гроза будет, – говорит старшая дочь.

Яромил чуть не роняет чайник.

– Ну и сказанула… гроза будет.

– А могу и не говорить, как налетит гроза, а ты знать не будешь!

Яромил вздрагивает, в кого она такая, ты ей слово, она тебе десять…

– Когда гроза-то? Через месяц?

– Да не через месяц, а сегодня, колокол не слышал, что ли?

– Да не положено мне колокол слышать…

– А не положено, так слушай, когда говорят, что гроза будет! – старшая, Мулька, взмахивает юбками, бежит на двор, зовет Рульку, первенца своего…

Яромил переглядывается с зятем, ничего, бывает, с бабой спорить, что свинью стричь, визгу много, толку мало…

Жена Яромилова окна закрывает, занавески задергивает, на окно обереги ставит, чтобы гроза в дом не пробралась. А окон-то много-много, еще бы, это ж не бедный домишко, где Яромил с женой и детьми ютился, родовое поместье как-никак…

Колокола звонят. Уже не колокол, который жена Яромилова слышит и дочь Яромилова, а такие колокола, большие, которые всех сгоняют с улиц, и старых, и молодых. И вот пустеет город, все-все, стар и млад бегут по домам, закрывают двери, окна, погонщики погоняют лошадей, пшла, пшла… кто-то понимает, что не успеет до грозы домой, стучится в дома, пустите переночевать…

Пускают.

Еще бы.

Гроза идет.

Звякает колокольчик на крыльце, Яромил пугливо оборачивается, нет, никого нет, ветер…

Старшая дочь выходит на крыльцо, вешает фонарь, осветить дорогу одинокому путнику, чтобы укрылся в доме от грозы. Оглядывает улицу, нет ли кого, нет, все в доме, Яромил, жена яромилова, старшая дочь, зять яромилов, Рулька, первенец старшей дочери, Гулька, Жулька, Кулька у очага сидят, Жулька-то как вымахал, выше отца…

Молнии рвут небо.

Дрожит земля и небо от грома.

– Гроза идет.

Звякает колокольчик на двери.

– Звонят, – говорит старшая дочь.

Яромил вздрагивает.

– Звонят, дверь-то открой, – хлопочет старшая дочь.

Яромил хочет ответить дочери, что как командовать, так она, а как дверь открывать в грозу, так и мужчины сойдут. Тут же спохватывается, и то правда, не бабье дело в грозу выходить.

Зять идет в коридор, хлопает дверь. У Яромила сжимается сердце.

Зять возвращается.

– Нет там никого.

Дрожит земля от грома.

Молнии режут небо.

Бряцает, бряцает колокольчик на двери.

Гроза идет.

Все собираются у очага, старшая дочь открывает книгу, тут же спохватывается, нет, ма, давай ты, у тебя лучше получается. Да что ты, я же не вижу ничего, ну хоть немножко почитай, а потом я…

Новый удар грома сотрясает дом, трещат стены. Младшая, Гулька, закрывает лицо руками, визжит.

Жена крестится.

Новый удар грома, с треском разламывается крыша, со звоном вылетают стекла.

– Это… это что? – жена оторопело смотрит на Яромила, – это… как?

Даже старшая дочь притихла, небывалый случай, чтобы старшая дочь притихла. И то правда, где это видано, чтобы в грозу дом разрушился. Дом на то и дом, чтобы людей укрыть от непогоды, все под одной крышей…

Звякает, звякает колокольчик на двери, надрывается.

– Да звонят же, звонят! – возмущается старшая дочь, и вдруг смотрит на отца, косо, недоверчиво, – ты кого-то в дом не пустил?

– Да что говоришь такое? – взрывается Яромил. Раньше бы нахлопал дочь за такие слова, а теперь большая стала…

Яромил идет в коридор, открывает дверь, ночь вперемешку с грозой врывается в дом, хлещет дождь там, на улице. Качается погасший фонарь.

– Кто… кто тут?

Ночь не отвечает. На секунду тьма выпускает лицо, лицо Коловрата, коловратову окаянную усмешку.

И снова ничего. Яромил светит туда, в темноту, нет, нет там никого, и не было…

Небо с грохотом рушится на землю, ощеривается молниями, дом трещит по швам, падают стены…

Жена выбегает в коридор, оторопело смотрит на мужа, не верит….

– Ты… ты кого в дом не пустил? Кого?

– Да ты смотри, никого здесь нет…

– Тогда… тогда брата своего не пустил? Брата? Да?

Яромил хочет выругаться, не может. Падают стены дома, визжит младшенькая. Яромил выходит в темноту ночи, откуда никто не возвращается, кричит, стараясь перекричать бурю, меня возьми, меня, они-то не виноваты ни в чем, меня возьми…

2014 г.