Текст книги "Мотылетки на мельнице"

Присмотрелся, пытаясь понять, что за напасть пришла в наш мир. Было страшно, кажется, первый раз мне было страшно, я по-настоящему понял, что значит – страшно. Что-то было там, над пустыней, где-то бесконечно далеко, какая-то морось, какая-то темная дымка… Я вспомнил жуткие легенды про конец света, как дьявол выходил в мир, чтобы уничтожить весь мир, и как бог выходил на защиту мира и убивал дьявола… или сбрасывал его куда-то на последние круги ада… не знаю… Я знал наверняка только одно – у меня не получится так легко одолеть темную силу.

Ну, хорошо… предположим, дьявол, и бог не раз и не два прогонял этого дьявола. Но то старик с мельницей, а то я…

Все-таки я – не он…

Что-то мелькнуло на горизонте, та самая серая пелена. Что-то как будто толкнуло меня к ней, торкнулось изнутри – это он. И я понял, что должен идти туда, к серой дымке, сам не знаю, как понял. Так птенец машет крыльями – еще сам не знает, зачем, так черепаха выходит из песка и спешит к морю – еще сама не знает, зачем.

Я шел к черной дымке – она переливалась, вспыхивала, звала меня, как будто посмеивалась надо мной. Черный смерч поднимался над пустыней, шевелился, взмахивал невидимыми крыльями, поднимал песчаную бурю. Кажется, хотел смести очередной город, занести его песком, чтобы и следов не осталось. Я шел прямо на смерч, что-то подсказывало мне, что он меня не тронет. Он как будто испугался, отступал, смотрел на меня – без лица, без глаз он смотрел на меня…

Меня передернуло, как пелена с глаз упала. Черт, кто я такой, что я вообще тут делаю, как я вообще сюда попал… смерч… он же сметет меня, самум, настоящий самум, как-то его еще называют в пустыне… не помню, как… Бежать отсюда, бежать, пока не поздно, звать старика, бежать от этой мельницы, все-таки я человек, все-таки слишком много на себя взял, слишком много…

А потом меня подбросило и швырнуло о землю, еще раз и еще, было не больно, просто жутко как-то, мне казалось, что я умираю. Я еще пытался вырваться, еще дергался, извивался в потоке темного вихря… я… Это уже был не я, другое что-то, мне показалось, что у меня выросли крылья. Да, так и есть, легкие, белые, да и сам я весь легкий, белый, блестящий поток серебристого света – так я видел себя краем глаза.

Кажется, я и правда не зря вертел мельницу…

Он душил и мял меня, все сильнее, сильнее, больнее, странно, никогда бы не подумал, что потоку света может быть больно. Хотелось отступить – и нельзя было отступить, и как странно, что вот перед тобой – смерть, и ты не уходишь от этой смерти.

Я сжал его что есть силы, мы сплелись в воздухе, как две змеи, серая и серебристая, кажется, это будет мой первый и последний бой… кажется… Это уже не имеет значения…

А потом он не вырвался – выскользнул от меня, молнией метнулся в синее бездонное небо, я понял, что моя взяла. Он уходил, он покидал землю, но почему-то мне не хотелось его отпускать… он вернется… черт, он же вернется, как бы не так он уйдет… Завтра, послезавтра, через год, через век, через три тысячи лет – но он придет…

Я бросился за ним – в небо, в небо, через какие-то сполохи, сияния, клочья облаков, потом лететь стало легче, я понял, что вышел из атмосферы. Он то появлялся, то исчезал, я уже чувствовал, что не догоню его. Бешеная гонка по мирам, по звездам, по пустоте. Мельницу-то я оставил, мельницу, черт, еще остановится, чего доброго… Назад надо, назад… Да какое назад, если висишь у него на хвосте…

Я поймал его, я сам не ожидал, что поймаю его – зажал между скалами на богом забытом астероиде, кусок тьмы, бесплотный, бездушный, неосязаемый. Он еще пытался вырваться – как будто не понимал, что все уже кончено, что от меня не уйдешь…

Я наклонился над поверженным врагом, почти физически ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся, меня передернуло, я никак не ожидал увидеть его. Старик стоял у меня за спиной, высокий, ссохшийся, сгорбленный, я почти забыл, как он выглядит… стоял, посмеивался чему-то, держал за уздечку белого осла.

Белого осла… Где мы вообще, в космосе… или в пустыне. И когда я успел снова стать человеком, не знаю, не помню, как это, оказывается, тяжело, ходить по земле…

– Ну, все, спасибо, – сказал он, – ты свободен.

– Как… свободен? – не понял я.

– Все. Я раздобыл осла. Ты можешь идти, добрый человек.

Идти… нет, куда идти-то, вы подождите… Я думал… вы меня насовсем…

Он как будто не слышал меня, он запряг ослика в мельницу, подстегнул плеткой – ослик тряхнул ушами, пошел по кругу, завертелись звезды, закрутились галактики, вселенная начала разбегаться от самой себя. Люди отступили от ворот в пустыне – они уже понимали, что у старика просить нечего… нечего…

– Да постойте же, я… – я бросился к нему, остолбенел – ни мельницы, ни старика не было. Я стоял посреди пустыни, спиной к шоссе, к машине, впереди белел песок, песок, мертвый, неподвижный, и неподвижное небо над головой…

Мельница… Мельница, которой я крутил миры и галактики….

Я ищу эту мельницу уже который год – ушел из офиса, теперь мотаюсь туда-сюда по пустыне, кого подвезти, кого куда, по шоссе, по бездорожью – ищу изгиб дороги с мельницей, ищу белого осла и высохшего старика на повороте.

Мне нужно сказать ему многое…

Очень многое…

2011 г.

Мелкая мука

Я хлеб не ем. Вообще. И даже не спрашивайте у меня, почему, я сам толком не знаю. Просто боюсь, сам не знаю, чего…

Хотя их давно уже нет в живых.

Хотя их, может, вообще никогда не было…

– Мой учитель…

– Да, Илай?

Старый учитель посмотрел на помощника. Черт сюда принес этого помощника, говорил же министерству, не надо мне здесь никого в обсерватории. Чего доброго, не сегодня-завтра попросят меня отсюда, а вместо меня поставят этого молокососа.

Правильно…

Думают, я уже пожил свое на свете…

Не на того напали…

– Мой учитель, я подготовил отчет.

– Очень хорошо… и что там?

Вселенная все больше распадается на элементарные частицы. Звезды, планеты… все разлетается в пыль. Вселенная вращается… и медленно расщепляет в пыль саму себя.

– Ты это проверил?

– Проверил. По нескольким телескопам… как вы сказали.

– По скольким?

– По десяти.

– Я говорил тебе, надо смотреть двадцать… хорош ученичок, достойная смена.

– Сейчас я проверю, мой учитель…

– Сейчас… нечего уже сейчас проверять…

Учитель посмотрел на холодное небо, потер длинные вьющиеся нити, растущие из угловатой головы. Тепловая смерть вселенной приближалась стремительно, даже слишком стремительно – вселенная вращалась с каждым годом все быстрее, звезды и планеты сшибались где-то там, вдалеке, разбивались в мелкую пыль. Скоро вся вселенная разлетится в мелкую пыль, старый ученый знал это, знал давно – только не думал, что все случится так быстро. Всегда казалось, что это будет через миллионы, миллиарды лет, хотя бы через тысячи лет почувствуем какие-то перемены – но чтобы прямо так, сейчас…

– Я могу идти, учитель?

Старый ученый скосил на ученика единственный рубиновый глаз посреди головы.

– Ты все еще здесь? Иди, иди, конечно…

Ученик вышел, пополз по лестнице, подбирая змеиный хвост, воровато оглядываясь: здесь можно в открытую делать только то, что велит учитель, все остальное – тайком, исподтишка… например, пустить во вселенную очередной сигнал – в пустоту, в звезды, может, кто откликнется.

Этого делать было нельзя.

И тем сильнее хотелось сделать это.

Особенно – после того, как вчера в районе тройного квазара вспыхнул источник, чем-то похожий на радио. Если только радио может быть таких исполинских размеров – чуть меньше самой вселенной.

Илай видел источник, Илай смотрел в замысловатые стекла, ловил радиосигналы, все больше убеждался – там что-то есть. Что-то или кто-то, невидимое. Неосязаемое, но всесильное. Кто-то был там, над миром, над вселенной, над всем и вся. И более того – этот кто-то и раскручивал вселенную. Легко, стремительно, какой-то непонятной силой он раскручивал вселенную, растирал звезды и планеты, перемалывал их в мелкую пыль.

Сигнал… Илай снова наклонился над приемником, пытаясь настроить радио. Только бы поймать этот сигнал, только бы поймать… наконец, сигнал стал чуть-чуть четче, яснее, Илай уже мог почувствовать его, его тонную волну.

Стало страшно.

Кто-то большой и всесильный крутил вселенную, и Илай слышал его.

Илай обернулся – нет, учителя не было, все было спокойно, все пусто. Илай сжал желваки – было страшно сделать это, и все-таки надо было сделать, и Илай наклонился над приемником, прошептал во тьму:

– Илай вызывает… Илай вызывает…

Мне показалось, что я с ума сошел. Этот звук был из приемника, который только что передавал погоду – и в то же время не из приемника. Он раздался как будто у меня в голове, заглушая все остальные звуки, на минуту даже в глазах потемнело. И это были не слова – что-то другое, чуть ли не на уровне подсознания кто-то сказал в голове:

– Илай вызывает.

Так, прекрасно, не хватало еще только с ума сойти. А что, здесь рехнуться недолго, сидишь целый день возле этой мельницы, смотришь, как она вертится туда – сюда, мелет муку. Особенно в последние дни свихнуться легко стало, я же эту муку в понедельник загрузил, она должна была за три часа перемолоться, а крутится уже второй день, и никак до однородной муки не доходит, все там какие-то частички, вкрапления…

Мельницу на сто оборотов поставить, так она старенькая, не выдержит… Начальник мне голову оторвет, да он мне уже хоть как голову оторвет, работу-то я свою не сделал, муку не перемолол…

– Илай вызывает.

Ах да, я же с ума сошел… Илай, Илай, что за Илай… я огляделся по сторонам, заглянул за дверь – наконец, понял, что голос идет из мельницы.

– Илай вызывает.

Мне стало не по себе. И что тут прикажете говорить… Алло? Нет, что-то не то, это же не телефон все-таки…

– Илай вызывает.

Я понял, что уже не отделаюсь ни от какого Илая. Повернулся к шуршащей мельнице, откуда, похоже, слышался голос, сказал:

– Слушаю.

Илай сам не понял, как упал на колени. Это и правда было страшно, когда из глубины космоса, от того, большого и всемогущего раздалось громовое:

– Слушаю.

Илай не знал, что сказать, боялся спугнуть это чудо, боялся хоть одним неосторожным словом спугнуть божество. Секунды капали в вечность, на вершине башни царила мертвая тишина. Наконец, Илай спохватился, что могучий и всесильный, не услышав ответа, просто уйдет, отвернется, оставит Илая наедине со звездами.

– Илай вызывает…

– Да слушаю, слушаю же.

– Где вы?

– Здесь… возле мельницы… где крутится мука.

– Мельница? А где это? Я вижу созвездие мельницы, но вы не оттуда.

– А откуда я… по-вашему?

– Я чувствую вас… за пределами вселенной.

– Вселенной? – голос как будто задумался. И это был не голос, Илай слышал его в глубине своей головы, как будто какая-то мысль пришла из чужого сознания в сознание Илая.

– Да… за пределами вселенной. Вы кажетесь мне… огромным.

– За пределами? – голос снова задумался, – расскажите мне… про вашу вселенную.

– Она огромна… – Илай задумался, понял, что огромна не подходит для существа, которое больше самой вселенной, – она вращается… все быстрее и быстрее. И чем быстрее она вертится, тем быстрее звезды и миры рассыпаются в пыль. Скоро вся вселенная рассыплется в пыль и это будет тепловая смерть, так сказал учитель.

– Это как?

– Тогда… ничего не будет. Ни звезд, ни миров, ни нас.

Голос в голове подумал что-то, что-то вроде: да, ясно.

Оба помолчали.

– Вы такой всесильный… – сказал Илай, – вы знаете, отчего вселенная крутится все быстрее?

– Знаю. Это я ее раскручиваю.

У Илая похолодела спина.

– Но… зачем? Ты, всесильный, что мы сделали тебе, что ты хочешь убить нас?

– Я не хочу… но должен.

– Не понимаю.

– Что тут понимать… я и сам не понимаю.

– Но… ты можешь не убивать нас?

– Не знаю… – голос задумался, – наверное… могу.

Илай сам не понял, как снова упал на колени.

– Так ты… пощадишь нас?

– Ну… я поговорю с ними… с другими… вас и правда пощадить надо, это же такой уникум… Сюда надо ученых приглашать, из НАСА или еще там откуда… поиски жизни… на земле… Мы-то все во вселенную, на звезды смотрели, а смотреть-то надо было вниз… на землю…

– Ты пощадишь нас? – повторил Илай.

– Пощажу… обещаю.

– Мы построим для тебя храм… и будем молиться.

– Ну, это уже лишнее.

– Что ты… почтение наше не знает границ… Мы поставим для тебя золотую статую. Она будет сверкать, как солнце…

– Ну что вы, неудобно прямо.

– Мы будем устраивать празднества в твою честь…

Голос снова сказал, что это уже лишнее. Илай стоял на коленях, сложив руки, не зная, чем еще порадовать божество. Увидеть бы его еще хоть одним глазком… и еще надобно сходить к учителю, сказать, что конца света не будет…

– Ну, так что? – начальник цеха посмотрел на меня, как на какое-то диковинное насекомое, – муку молоть будем или нет?

– Будем… куда мы денемся?

– А шестая мельница что стоит?

Я почувствовал, что краснею. Да, от начальника не отвертеться… и как теперь прикажешь рассказать ему про шестую мельницу… сколько раз пытался представить себе этот разговор, столько раз не мог.

– Вот что… в ней это… Жизнь завелась.

– Жизнь? Мучные черви, что ли? Так уволить вас всех надо за антисанитарию, давно говорю…

– Да нет… там другое. Это… вселенная.

– Какая еще вселенная? Короче, или муку мелешь, или увольняешься, без тебя найдем кого на работу взять.

– Увольняюсь, – неожиданно брякнул я, – а мельницу эту я у вас… покупаю.

– Что значит, покупаешь?

– То и значит. Покупаю. Мельница-то уникальная, а у вас этих мельниц как собак нерезаных. Домой к себе перевезу, там поставлю.

– С ума сошли.

– Три цены.

– Да хоть десять.

– А двадцать? – не сдавался я.

– У тебя столько нету.

– Будет.

– Украдешь, что ли?

– Да хоть машину продам, – я встал, у самой двери повернулся, – а мельницу я себе забираю.

Спустился в цех, посмотрел на мельницу, она все так же тихонько вертелась и крутилась – медленно, плавно, чтобы раскрутить вселенную, но не дать ей погибнуть. Теперь бы знать еще, как перевезти ее домой… и что жена скажет… если я машину продам, а в гараже эту бандуру поставлю…

Снова посмотрел на мельницу. Она крутилась, вращая вселенную…

– Учитель…

– Да, Илай?

– Тепловая смерть вселенной идет полным ходом.

– Это я знаю… Это мы все знаем.

– Вы не поняли, учитель. Вселенная вращается быстрее… с каждым месяцем. Смотрите, я составил кривую…

Ищи ошибку. Не может вселенная ускоряться так быстро.

Я три раза проверил, ошибки нет.

– Бред… смотри… – старческая рука потянулась к экрану, – это ли не бред… скорость за одни сутки скакнула почти вдвое…

– Это значит…

Учитель молчал.

– Сколько нам осталось до тепловой смерти?

– Ты три года астрономии учился, ты и отвечай.

– Нам осталось… около трех месяцев.

– Вот-вот, – учитель кивнул, – постой… ты же вроде рассказывал… что говорил с кем-то… с силой с какой-то… ты назвал ее богом… кто-то там пообещал тебе оставить нашу вселенную…

– Обещал… сегодня обещал, завтра передумал… – Илай посмотрел в небо, будто пытался разглядеть там кого-то за звездами.

– А может… никого и не было?

Илай снова посмотрел в звезды.

– Может быть.

Где-то там с грохотом сшибались звезды и миры, разбивались галактики, перемалывались в однородную пыль…

Я все-таки перемолол эту муку.

Вы себя поставьте на мое место – вы бы эту мельницу тоже к себе домой не потащили. Да и работу терять не хочется, теплое было местечко. Поставил мельницу на тысячу оборотов, ушел, чтобы не видеть, как там вертятся и мелются чьи-то судьбы.

А что?

Если рассудить – вроде бы как ничего и не было.

Оно и правда ничего не было, я потом посмотрел в мельнице, там только мука была, ничего больше. Только с тех пор я хлеб не ем, и даже не спрашивайте, почему я не ем хлеб, сам не знаю, почему.

Просто…

Не знаю…

2011 г.

Мемори Индастриал

С-сучий потрох…

Только в «Красное и Белое» зашел, тут только и спохватился, м-мать моя женщина, я же опаздываю, вот хорош, разгулялся тут… Бегу – в улицу, в дождь, забиваюсь в подвернувшуюся газельку поверх чьих-то задниц, кто-то вырывается из-под меня, мужчина, нечего тут руками своими…

– В аэропорт идете? – кричу, давлюсь своим криком.

– Не-е, – бравый горец за рулем мотает востроносой головой.

– Ч-черт… Выскакиваю – в дождь, по морям, по волнам, вода захлестывает ботинки, ныряю в машинку с шашечками, водила недобро косится на меня.

– В аэропорт?

– Шестьсот.

– Ага… п-поскорее…

Лихорадочно соображаю, сейчас девять вечера, это я до Байконура доберусь только в понедельник утром, а еще пилить и пилить до этого Байконура, как всегда, таксюшек не будет, корявые маршрутки выстроятся в ряд, и водила с хитрым лицом будет ждать, пока наберется салон, умру я, пока он будет ждать, плачу за все, гони давай…

И хрен меня пойми, успею не успею, нашим, что ли, звякнуть, а что нашим, у наших строго, семеро одного…

– Наш, международный?

– Казахстан.

Казахстан… На сколько у меня рейс… Ощупываю карманы, билет где, билет, ау-у, гос-споди прости, только бы не потерял, да где же… Да нигде же, не покупал я никакого билета, ну я в своем репертуаре, мы же все ждем, что за нас кто-то думать будет, мне только гувернантку себе нанять, чтобы слюнявчик мне вытирала и на горшок сажала…

Рейсы, рейсы… ч-черт, еще три часа ждать, м-мать моя женщина… только бы денег хватило, выгребаю в кошелек, ну еще бы десяточку, лю-юди добрые, подайте десяточку… Й-й-е-есть, выгреб из каких-то подкладок, сую кассе в пасть:

– Один… до Казахстана…

– Паспорт ваш…

Рушится мир.

Падаю – в бездну.

М-мать мо…

Прихожу в себя – как пелена с глаз падает, а какого черта я вообще тут делаю, в Казахстан, какой к хренам собачьим Казахстан, какой Байконур, меня бы еще в Гондурас потянуло. Тэ-экс, правильно Сивый говорил, завязывать надо, а то будет как с Егорычем, тоже натютюкался в зюзю, уж не знаю, что он там себе вообразил, по пьяни ногу себе ножом оттяпал, вечером жена приходит, вся квартира кровищей залита, и Егорыч…

Вот что значит, психика слабая… Ну я-то в своих нервах не сомневался, а тут нате вам с кисточкой… Вроде и не наклюкался, только пивасик прикончил, за чем покрепче пошел, и на тебе…

Или пивасик какой не такой был, бывает же, намешают туда… Про Синяка вообще рассказывают, вот так в пивко краситель какой-то попал, Синяк и не заметил, заметил, когда через пару деньков синими пятнами пошел…

Забиваюсь в такси, тот же водила оторопело смотрит на меня.

– Домой… во Владик.

– А-а…

Домой, домой… – отмахиваюсь, не столько от него, сколько от самого себя. Совсем хорошо, только с катушек съехать не хватало.

Город встречает меня – все тем же дождем, то же хлюпанье под ногами, море, море, мир бездонный… Прохожу мимо Красного и Белого, а пропадите вы все… губит людей не пиво… Абсентик завезли, Кирюхан говорил, абсентиком этим напиваются до зеленых фей, я сколько пил, фей не видел, фантазия, наверное, не та…

Пробираюсь в общагу, врезаюсь в Кирюханово пузо, нате вам, явился… Оно и к лучшему, хоть пить не одному, если в компании валяешься под столом кверху лапами, это вроде как еще не алкаш, а вот если один…

– А у меня чего есть… – помахиваю зеленой бутылкой.

– А-а, змий зеленый… у меня и покруче чего есть… айда…

Заползаю в Кирюханову берлогу, как он вообще тут помещается, чесслово, ему эта комната в плечах тесновата… и в пузе тоже. Хозяин уже хлопочет, высыпает на стол таблеточки, это что…

– Это от чего?

– А, от всех болезней.

– А так не бывает.

– Бывает. На вот… на язычок кладешь, она себе тает, а ты лежишь, смотришь в потолок… такой веселый потолок получается…

Холодок по спине.

– Я… не…

– Чего, боишься?

Знаю, боюсь, и что стыдно бояться, тоже знаю, стыдно бояться, когда все курят за углом школы, а ты нет, и когда отец разливает по стаканам водку, давай, сына, за нас, и когда всей гурьбой лезем за чужой забор, а ты чего, струсил, а?

А бояться нельзя…

Пузырьки с шипением тают в голове, лопаются в мыслях, воздух наполняется звоном, легким сиянием, вертится перед глазами жизнь, плоская, как лист бумаги, качается в пустоте, пересекает разноцветные точки, а точки – это события, и какую точку плоскость пересечет, то и бу…

…ты мне правду давай, правду…

Смотрю на Роберта, боже мой, как тяжело из него вытянуть правду… сейчас опять будет улыбаться, и скажет, что все о, кей, держись, старик, ты сможешь… А потом пойдет готовить морозильную камеру, чтобы было куда положить труп.

– Игор, у менйа плохыйе ньёвости.

Падает сердце. Ну наконец-то…

– Сколько мне…

Хочу сказать – осталось – не могу, мое горло меня не слушается, да уберите вы на хрен трубки эти… черт, что делаю, только на этих трубках еще и живу, если это можно назвать жизнью… Кто мог подумать, что дышать – это так больно…

– Нйесколько часов.

Ничего не чувствую. Чувства остались где-то там, там, в пустыне под погасшей звездой…

Мучительно вспоминаю, мучительно выковыриваю из сознания окровавленную память.

– Камень… ка… мень…

– Да, да, ти принйес его.

– По… ка…

– Тебйе нельзйа говорит… – Роберт сжимает мою руку, оттуда, с той стороны жизни, – расслабься…

– Пока… жи…

– Сейчас, сейчас…

Утихомиривает меня, как капризного ребенка, с трудом поднимает тяжелую каменюку, ставит возле постели. А капитан наш куда смотрит, что ты эту грязь в лазарет приволок, он еще и фонит, чего доброго, как сто чернобылей… Спохватываюсь, вспоминаю, что мне уже все равно…

Снова перебираю знаки на выщербленном камне, скоба концами вверх, две дуги, четыре точки, скоба концами вправо, круг с косой черточкой, скоба концами влево, волна, снова скоба вверх…

Пора уже Роберта на обед отпустить, вообще что придумали, сидеть возле меня – все по очереди, как будто это дежурство может отогнать смерть… вот придет костлявая, Роберт сдернет распятие у себя с шеи, прогонит…

Пусть ест идет… пусть стучит чашками там со всеми, пусть говорят – про этого сумасшедшего русского, куда он полез, джентльмены, лично я вообще удивляюсь, что он не сорвался раньше, там, на скале…

– Игор… – снова тянется рука с той стороны жизни и смерти, – завещйание…

– Какое за… А-а, брось… нечего мне завещать… Вон, сеструхе все, если что есть…

– О, ноу… Страховка, Игор. Страховка.

– И страховку ей…

– О, нет, нет… – Роберт скалит зубы, – Мемори Индастриал.

Прыгает сердце. Значит, еще вернусь сюда… где скобы и черточки под погасшей звездой…

– На сколько я там расписался?

– Мйесяц.

Сжимаю зубы. До неприличного мало…

– А больше… нельзя?

Роберт называет цену за больше. Нехило…

– Так ти… согласен?

Хищный огонек в глазах Роберта. Вот ты чего тут сидел-высиживал… Контракт караулил…

– Еще бы…

– Здйесь распишись.

Здесь расписываюсь – если это можно назвать росписью, так и слышу голос Розы Иванны – садись, каля-маля, троечка…

Роберт зовет всех, сколько их понабежало, этого черного вообще в экипаже не было, откуда он взялся на чужой планете, а-а, он же реакторы проверяет… все по очереди сжимают мою руку – оттуда, с той стороны жизни, чьи-то губы впиваются в мой лоб, Ли, что ли, пусть будет Ли, что ли, нет, не Ли, Роберт…

Роберт напяливает на меня стальной шлем, страшно – как в детстве, когда шел к врачу, комарик укусит, не больно совсем, смотри, смотри, паровозики побежали, а я реву…

Токи вонзаются в мозг…

Кусаю губы, чтобы не заорать – не надо…

М-мать мо…

Рушится мир.

…я жен…

Еще.

…щина.

И еще.

Рушится – когда кажется, некуда рушиться.

Что есть силы сжимаю ножку стола, чтобы не упасть, спохватываюсь, что падать некуда. Хотя с бодуна кажется, и с пола сейчас кувырком навернусь на потолок или там на стену…

М-мать моя женщина.

Волоку себя к двери, пару раз теряю, так бы и бросил себя тут, пошел бы налегке. Вместо одного туалета в коридоре почему-то два, коридоров тоже почему-то два, плетусь в распахнутую дверь, впечатываюсь в стену.

Ползу в комнату, собираю мир – по кусочкам, не собирается, Кирюхана и след простыл, если он вообще не растворился… в грезах своих. Чер-те что привиделось, как наяву, и трубки, и боль, и Роберт, рожа прыщавая, и камень тот с тайными знаками… даже помню, как подписывался… А вот, н-нате вам, ручкой на стене, не иначе как спьяну накорябал… а подпись-то не моя…

Тьфу на вас, полцарства за опохмел. Абсент… нема абсента, абсент, штука редкая, долго не живет… ай да Кирюхан… кошелек мой где… кошелек, а-у-у-… Ч-черт… когда вынимал… не помню. В Красном и Белом… или…

Волокусь на улицу, а вот и кошелишко мой на подоконнике… открываю, надеюсь непонятно на что, ну конечно, даже мелочевку выгребли, козлы безрогие… А сам хорош, нечего сеять…

Полцарства… за… опохмел… Подработать где… да где, грузчиком, что ли, мне самому бы сейчас парочку грузчиков – меня на руках таскать… Продать что… Что продать, разве что душу дьяволу, да не больно душа-то у меня…

Что еще… Пикирую на доску объявлений, сдам, сниму… это что… требуются доноры… тот еще сейчас из меня донор… Разве что на органы меня пустить, печенку вырезать, чтобы не саднила…

Мемори Ин… Индус… тьфу на вас. Что-то знакомое, что-то, не помню, хоть убей не помню – что. Был я там, что ли… Ну да, то ли Овцебык меня туда затащил, то ли еще кто… Мне сейчас только в какую контору идти с красной рожей, здравствуйте, я ваша тетя…

Мемори Индастриал… авансы, премии… аванс попросить… Не я тащусь, – кто-то меня тащит, против моей воли, вперед, по ступенькам, асфальт прыгает, бьет по роже, ах ты так, н-на тебе, получай… Что я делаю…

Как меня зовут… Э-эй, люди добрые, кто-нибудь, а как меня зовут… Игорь… Роберт еще так произносил с акцентом, И-гор… Тьфу на вас, какой Игорь, Кирюхан я… то есть, какой к хренам собачьим Кирюхан, Лешка… Тьфу, не Лешка, Алексей…

Умоляюще смотрю на девушку за столом, сколько бланков она мне уже дала… имя им легион… Протягивает мне еще один, благодарно киваю, тут же переворачиваю на него кофе.

– А это… самое… узнать про вас можно?

Что ляпнул… да не про вас, про контору вашу…

– Мемори Индастриал занимается пересадкой памяти, наши клиенты страхуют свою память, свою личность, в случае смерти клиента…

Ну-у, затрещала… Сбавьте скорость, где тут у нее переключатель…

– …память консервируется, пересаживается в сознание донора на месяц, на два, на полгода в зависимости от срока действия контракта.

Рушится мир.

М-мать моя женщина…

Вспоминаю.

Не так – кто-то во мне вспоминает за меня. С грохотом роняю стул, бегу, вместо одной двери вижу две, бросаюсь к правой двери, впечатываюсь в стену.

Было…

Со мной…

И в то же время не со мной.

Нет, со мной…

Вот так же плясал мир перед глазами, рвался из-под ног, вот так же я волочил себя, и хотелось бросить себя, к хренам собачьим бросить, пусть я себе валяюсь, а сам я налегке пойду без себя самого… Кислород… а что, разве есть еще в баллонах кислород какой-то, да не смешите меня…

Снова отгоняю проклятый соблазн сбросить скафандр, уж больно тяжелый… Снова дергаю огромный каменище, нет, не выдернуть, не поддается, зарылся в песок, кажется, чем больше тянешь, тем глубже он уходит. Черт с ним – ложусь рядом с камнем, перебираю знаки, скоба концами вверх, две скобы концами вниз, скобки, две точки, кружок, перечеркнутый косой чертой слева направо, то же самое – справа налево…

Должна быть какая-то закономерность… и все шифровальщики мира могут не орать мне, что ее нет…

Задираю голову, смотрю на статуи на дне ущелья. Вытащить бы из теплых квартир, из мягких кресел тех, кто орал, что это фотошоп, за волосы вытащить, приволочь сюда, смотрите, смотрите, нате вам… Жуткие изогнутые фигуры, усеянные ветвистыми щупами, пустые глазницы, в которых когда-то сверкали драгоценные камни, вон эти камни сейчас валяются в песке, за каждый такой камень на Земле дали бы…

Перехватывает дыхание.

Читаю знаки.

Читаю – громко сказано, хотел бы я найти того, кто бы их прочитал…

Почему от них, живших здесь, осталось так мало, во всей пустыне под погасшим солнцем – только статуи в ущелье и камни с непонятными знаками. Хотя что говорить, от землян, может, через тысячу лет останется не больше, если не меньше…

Голова звенит – тонко, пронзительно, мерзко. Плохонькое мне досталось чужое тело, кто этот парень… спорт он только по телевизору видел, выпивает, это как пить дать, вон, печень кричит от боли… а может, что и похлеще пробовал… Неважно, все лучше, чем никакого… Правильно, какой нормальный согласится, чтобы ему чужую память в голову засадили…

Я знал, что вернусь сюда – в эту пустыню, которая уже однажды меня убила, к этим камням. Я знал. Моя память – знала. Мемори не обманет, Роберт не обманет…

Буквы… слоги… знаки… Скоба повторяется чаще других, если это какое-то личное местоимение, например, я…

Рушится мир. Легкие отчаянно пытаются выжать крупицы кислорода из того, что дышал-передышал уже тысячи раз… кажется, будто воздух уже не очищается… А, ну конечно, мы же умные, мы же очистку на единичку поставили, нам больше и не надо…

Поднимаю голову. Чита…

Черт…

Смотрю – не понимаю, вот что значит дышу непонятно чем, уже черт-те что мерещится, вот ОНИ, ползут, машут ветвистыми щупами, да не ползут, парят в пустоте, как они могут парить в вакууме, да при такой гравитации, так они, наверное, не тяжелые, не в пример некоторым, я себя имею в виду… Окликаю их – голос меня не слушается, да и кто вообще сказал, что у них уши есть…

Парят… куда они парят, э-эй, меня подождите, подождите меня, ком-му сказал, я с вами, вы куда, я с ва-ами, нет, черт, ускользают в расщелину, утекают, пытаюсь ухватить щупы…

Рушится мир…

Где я его видел… Роберт… Ну да, Роберт, похудевший какой-то, постаревший, все такой же живой, бойкий, наклоняется надо мной.

– Я… прошу прощйения… срок истекайет…

Мысли путаются, пытаюсь их расплести, не расплетаются – рвутся. Срок… какой срок… я же этих ловил, этих… кричал им… они не слышали… Они… кто они…

– Срок… контракта… месяц, месяц… – Роберт пытается достучаться до моего сознания, – последний… дйень…

Контракт… начинаю вспоминать, кто-то (Роберт?) подобрал меня в пустыне, чуть живого, хлипенькое тело досталось моей памяти… Все лучше, чем никакого…

– Хочйешь продлит? – шепчет Роберт.

Хочу, ясное дело… Киваю – из последних сил.

– Только… не с этим… телом… не…

– О, риалли… ты этого парня, считай, угробил… сердце, сосуды… Он и так алкоголик, травкой баловался… Печйень как паштет, сйердце как трйапка… Его нельзйа больше телепортировать… космос его убьет…

– Хочу… – нет сил говорить, – с новым… телом… туда… я их видел… видел… этих… которые здесь жили…

– Как интересно… – Роберт широко улыбается, называет цену.

Давлюсь собственным голосом. Вот что надо было делать-то за месяц, спонсоров искать, газеты какие-нибудь, передачи, кто там пишет про следы пришельцев… Просить денег… Надо было… захлебываюсь собственными легкими, ловлю память, память не ловится, тает…

Роберт смущен, Роберту очень жаль, как и мне, он еще предлагает какие-то кредиты, овердрафты, да погоди, погоди, ты мне скажи, снимки где, снимки, я там нащелкал… в ущелье… ИХ какого черта, что значит, цифровик завис, я те дам, завис, я видел же… видел…