Текст книги "Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)"

Дальше не придумали

В центре нашего мира был мегаполис, высотки которого начинались на земле, а заканчивались на небе. Да так, что было непонятно, откуда их начинали строить, с неба или с земли.

В мегаполисе жили супергерои и суперзлодеи, и мировое правительство. Никто никогда его не видел, но все знали, что оно есть.

Дальше за мегаполисом расстилались холмы, по которым были разбросаны маленькие, ничем не примечательные городки. В городках время от времени что-то происходило: нападали пришельцы, выходили из могил вампиры или просыпалось древнее божество, уснувшее ещё во времена трицератопсов.

За холмами расстилались леса, в которых жили эльфы и лешие, духи и демоны.

Дальше находились неведомые земли, где таились несметные сокровища и неведомые опасности. Немало смельчаков уходили туда, немногие возвращались оттуда.

Дальше расстилалась степь. А за степью ничего не было. Там демиург наш мир ещё не придумал, ему и в голову не пришло, что кто-то может достигнуть таких далей.

2013 г.

По поводу самолёта

– К вам там… по поводу самолёта.

Перевожу дух. Почему ни раньше, ни позже. Русским же по белому говорил, до часу дня меня нет. Нет меня. а вы попробуйте до четырёх утра куролесить, а потом ещё от подушки себя отодрать раньше часу… не пробовали? Повезло.

До часу… а кто виноват, что Кардашова только на тусовках и выловишь, а если б я его не выловил, чёрта с два он бы мне что подписал… тут такие бабки крутятся, вам и не…

– К вам… по поводу самолёта…

А, ну да. Ни раньше, ни позже. Как нарочно, с-суки, под дверью караулили, ага, Костик вернулся, айда, ребята, нервы ему пощекочем…

Обречённо смотрю на девушку, как её звать хоть… прислугу по сто раз на дню меняю, уже как зовут, не помню…

– Сплю я… не вишь, сплю…

Она кивает. Она видит, сплю я. Первый раз видит, чтобы спали, стоя посреди коридора. Ну, выбрался из кровати отлить, не под себя же делать, так что теперь, ко мне со всех сторон с контрактами бежать, купи-продай, купи-продай?

Интересно, что бы Кардашов на моём месте сделал…

Да что бы сделал, послал бы всех…

– Сказать им… чтобы подождали?

Перевожу дух. Птица-то важная, кто там пришёл самолёт покупать… Ещё скажет потом эта птица, что я с ней не дружу, зерно клевать у меня с рук перестанет, а с важными птицами не дружить, это пиши пропало…

– А… счас, дай хоть полчасика я в товарный вид себя приведу… что так сразу-то… Нападение, блин, в восемь часов утра… вероломное…

Умоляюще смотрю на девочку, она сочувственно кивает, молодчинка, всё поняла.

– Займи его там… приватной беседой… или нет, приватной, это другое что…

Уползаю в спальню, пол прыгает из-под ног, стоять, с-сука…

Это что за чёрт…

Рехнулся я, что ли…

Похоже на то. Белая горячка. Сидит посреди гостиной бабка сто лет в обед, ковёр песком посыпает, который с неё сыплется.

Разеваю рот, чтобы сказать, что посторонних сюда не приглашал, благотворительностью не занимаюсь, и вообще…

– З-здрассте… как вас по батюшке-то, Евген Евгеныч? – шамкает бабка, – утречка доброго, а я Вера Николавна буду, баба Вера…

Протягивает мне высушенную ручонку. Как бы потактичнее объяснить, что безнадёжно больным не помогаю, прибавки к пенсии не даю…

– Ген Геныч, я тут про самолёт слыхала…

Вздрагиваю.

– Так я у вас его купить хочу.

Ёкает сердце, так и вертится на языке: хотеть не вредно.

– Это… всё, что вы хотели сказать? – думаю, как бы потактичнее спровадить полоумную, – Люсенька… или как там тебя… проводи гостью…

– Да вы не поняли… я же самолёт купить хочу. Вы продаёте, я купить хочу.

Смотрю на замызганное платьишко, на калоши, которые каши просят, перевожу дух.

– Вы… вы хоть знаете, сколько он стоит?

– А вы вроде как в энтом Интернете писали, за два мильона продаёте, – кивает старушонка.

– Два миллиона сто… Ну ладно, могу за два.

– Так вот, Ген Геныч… мильон восемьсот у меня имеется, остальное завтра занесу…

Пол качается под ногами, стоять, падла…

– Деньги… вперёд.

Переглядываемся с Люсенькой, или как её там. Кто из нас сошёл с ума.

Бабулька распахивает авоську, помню такие, цветастые, из далёкого детства, прабабка с такой на базар ходила, я всё радовался, может, леденцов принесёт…

Из детства…

Сейчас как будто не со мной это было…

Вот чёрт…

Оторопело смотрю на пачки банкнот. Пятитысячники, пятитысячники, хитро поглядывает на меня с бумажек основатель Астрахани, или кто там изображён…

– Вот… считайте. В пачке по двадцать штук, итого сто тысяч. Вот, пятьсот… миллион…

Так и вертится на языке, где она их украла…

– Вы не бойтесь, не украла… квартиру продала, честь по чести всё…

Киваю. Чувствую, что теряю дар речи.

– …у меня у одной квартира осталась… продала…

Снова киваю. Вымученно. Сейчас бы похмелиться чем-нибудь, только перед бабкой как-то неудобно…

– Самолёт-то можно взглянуть?

– Вы… лётчица?

– Да где мне, всю жизнь в пекарне… это Илья у нас лётчик…

– Ну что… – парень в белом халате обречённо смотрит на меня, – у меня… плохие новости…

Киваю. Сам знаю, что плохие новости. Сюда шёл, надеялся непонятно на что. На чудо какое-то. Как в красивых историях в красивых рекламах: безнадёжно больной пришёл к врачу, а врач прописал какой-нибудь чудодейственный эликсир из черепа единорога, и опухоль четвёртой стадии рассосалась сама собой…

– Не знаю я, как это лечить…

Киваю. Я тоже не знаю, как это лечить. И никто не знает.

Парень в белом халате обречённо выдёргивает из меня пару цветущих ростков. Бросает в кювету.

– Если бы вы это на земле подцепили… ещё куда ни шло… хотя и тут чёрта с два что вылечим… а это…

Делаю последнюю попытку. Отчаянную.

– Ну ладно, я… а ведь за мной и другие вот так… кто-нибудь заразится, подцепит… что, так и будете каждому говорить – неизлечимо?

– Кто подцепит-то? Мил человек, у нас что, так много народу на Плутон летает?

Смотрю на парня. Ненавижу эту самодовольную рожу. Самоуверенную. Дескать, я энное количество лет отучился, теперь всё знаю. А потом про таких и пишут, пациент умер под ножом пьяного хирурга…

Захлёбываюсь кашлем, откуда-то из лёгких выбиваются синие побеги, щекочут в носу. Вытаскиваю синюю поросль, побег тянется, тянется, с лёгким всхлипом отрывается, лёгкие взрываются болью. Мир меркнет перед глазами. Верчу в руках упругий синий побег, парень в белом отодвигается от меня в сторонку. Аг-га, струхнул, вот щас суну тебе эту дрянь за шиворот, пусть она по тебе расползётся…

– Ну, если хотите, могу устроить вас… свободная койка есть…

Вздрагиваю. Свободная койка… на хрена мне эта свободная койка… ещё бы предложили свободное место на кладбище и простыню в подарок.

– Нет… сам… сам как-нибудь…

С трудом выволакиваю себя из кресла, синяя поросль сжимает меня сильнее, чувствую, как внутри оплетает мои мышцы, скользит по костям.

Делаю шаг из кабинета, вываливаюсь вместо коридора в открытый космос…

– Как себя чувствуете?

Вкрадчивый шёпот над головой.

– А?

– Чувствуете себя как?

Белый потолок. Парень в белом халате.

– Да… ничего… терпимо…

– Сердечко как?

– А?

– Как сердечко, спрашиваю?

– Ничего… бьётся…

– Дышите как? Ну-ка…

Как дышу… сам не понимаю, как я дышу, синие поросли колышутся в лёгких…

– В-выздоравливайте, – говорит парень в белом. Усмехаюсь ему вслед. Легко сказать…

Парень перебирается к соседним кроватям, о чём-то расспрашивает лежащие на них тела. спрашивает полушёпотом, чтобы не разбудить остальных. В тесной комнате запах смерти. Даже не смерти, а того, что бывает перед смертью, что хуже самой смерти, какое-то безумное гниение заживо…

– Теснотища-то какая, ещё кроватей понаставили, – шепчет старушка на соседней постели.

– А вы думали, в сказку попали? – вторит ей нечто полусгнившее на кровати напротив.

Спрашиваю себя, почему в палате вместе и мужчины, и женщины. Тут же сам себе отвечаю. Кто-то не считает нас за людей. Кто-то уже знает, что нам нет возврата в тот мир, где люди ходят сами, без посторонней помощи. И дышат сами. И ещё много чего сами…

– Давайте, что ли, знакомиться, – говорит старушка, – Вера Николавна я…

– …главное, я до последнего не верила, что самолёт падает… Ну просто… ну не могло это с нами случиться, не могло. Это там, в газетах, в новостях, самолёт такой-то разбился, все погибли… А с нами и быть этого не может.

Киваю. Слушаю. В белой комнате с запахом смерти нам оставили только воспоминания. Воспоминания нельзя отобрать, переписать на внуков, оставить в завещании. Мне кажется, воспоминания переживут нас, мы уйдём, а они останутся. Да они и остаются, нет-нет, да и почувствуешь, как шевельнётся в углу комнаты чья-то память…

– …прихожу в себя, вся перемотанная, гипсом закованная, шевельнуться не могу… первым делом спрашиваю, где Андрей? А они только руками разводят. Я кричу, куда Андрея моего подевали, а кричать уже не могу, хрип один…

Киваю. Лежим в полумраке комнаты, холод собачий, натопить нормально и то не могут. Ну да, на нас экономят. Мы для них уже не люди. Ещё люди, но уже не люди.

Вот с тех пор и маюсь… полупарализованная… я уже думаю, лучше бы я тогда с ним… вместе…

Шёпот едва слышен. Здесь учишься различать тихие звуки. И даже не звуки, движение губ, даром, что самих губ не видишь. Было такое, далеко-далеко от земли, когда ещё не знаешь, что хочет сказать человек в микрофон, в динамиках тишина, и по движению губ, по каким-то флюидам понимаешь… Я ещё не знал, что от парней ничего не осталось, что эта синяя хрень сожрала их дочиста… почувствовал…

Лучше бы я тогда… с ним…

Внезапно понимаю, что надо делать. Чтобы не гнить заживо. Здесь. В тесной комнате с запахом смерти, и даже не смерти, а чего-то, что бывает перед смертью, и что хуже самой смерти…

– Вот… нашёл.

Илья тычет пальцем в экран. Ничего не вижу. Делаю вид, что вижу. Киваю.

– Продам самолёт. Год выпуска две тыщи десять. Общий налёт сто шестьдесят часов. Два миллиона сто тыщ. Торг уместен…

Почему-то я не так представлял себе этот самолёт. Да и Илья, кажется, не так его себе представлял. И все мы не так его себе представляли.

Сам не понимаю, как я добрался до самолёта. Я много чего не понимаю. как я вообще выбрался из этой богадельни, куда люди спихивают людей, с которыми не знают, что делать, и которых некуда девать. Как я вообще доехал сюда, даром, что передвигаться вообще не могу, руки превратились в какое-то подобие крыльев, ноги сплелись в какую-то пародию на хвост…

Кажется, меня побаиваются. Кто, все. Боятся, что эта хрень перекинется на них. Зря боитесь. Не перекинется, радиация, штука такая, она одного меня хрен знает во что превратила, и хватит с неё.

Только там не радиация была, там другое что-то. У нас, на Фениксе». Хрень какая-то рванула, парни как раз в цехе были, я покурить вышел, это меня и спасло. Я так думал, что спасло. Теперь понимаю, лучше бы я вместе с ними загнулся. Там. В цехе. Чем такое.

Вспоминаю, как врач разводил руками: вы мне скажите, вы там над чем работали вообще… Откуда я знаю, над чем, не знаем мы, начальство чёрта с два что скажет, да начальство, похоже, само не знает. Какая-то там степень секретности. Сиди и смотри, как эта секретность тебя чёрт знает во что превращает. Сгнивай заживо. Вякнул что-то про лечение за границей, только у виска покрутили: окстись…

Так что даже удивляюсь, что сюда добрался. И что из богадельни этой выбрался. В которую спихивают таких, как я. Чтобы не видеть. Чтобы не думать, что с нами со всеми делать…

Илья осматривает самолёт. Товар лицом, так сказать. Придирчиво хмыкает.

– Что ж вы купили-то… горе моё…

– А что так? – Вера Николаевна подслеповато щурится, – не взлетит, что ли?

– Взлететь-то взлетит… только упадёт.

– Упадёт?

– Это точно. Топливный бак повреждён. Вытечет всё в пути, разобьёмся к чертям…

Илья говорит еле слышно. Мы все говорим еле слышно. Нет сил говорить, в умирающих лёгких не осталось дыхания. Понимаем друг друга по движению губ, по движению мыслей.

– Да и приземляться я не умею… – говорит Илья, – это Лешка у нас по приземлениям спец был… а я так… экзамен сдал на троечку с минусом, да и то потому, что декану всякого поднёс…

Тишина. Нехорошая какая-то тишина. Понимаю, что не слышу стук наших сердец. Да и есть ли у нас вообще эти сердца, отстучали, отбились своё, отлюбили, отстрадали, отсжимались от горя, отразбивались…

Сидим на ящиках вокруг самолёта, кому вообще эта дурная идея пришла в голову… самолёт… ах да, Вера Николаевна… которая с ним хотела разбиться…

Меня осеняет:

– Ну а если не приземляться?

– Гхм… и куда полетим?

– А в небо. Ты, Илюха, в небе был уже, знаешь… как там и что…

– Так я на Плутоне был… на Плутон тоже как-то опускаться надо…

– Ну… ты приземляться не умеешь, а то приплутониваться, разные всё-таки вещи…

– Там мои парни остались, – говорит Илья, – Лешка, Антоха, Витёк…

– Ну видишь… глядишь, и я своего Андрея в небе встречу…

– И как вы это объясните? – спрашивает шеф.

Я бы тоже у него спросил, как он это объяснит. Я это никак объяснять не собираюсь. Совсем. Вечером уходил, всё нормально было, морг как морг, трупы все по местам, а куда они денутся…

– Ну вы когда это обнаружили? – наседает шеф.

– Да утром сегодня. Прихожу, дверь открываю, как всегда – доброе утро, дамы и господа… смотрю…

– Сколько пропали?

– Трое… три…

– Гхм… ключи ещё есть у кого-нибудь?

– Н-нет.

– Раз дверь открыта была, значит, есть. Думать надо было… думать… это мы не любим, думать, нам бы только денежки получать, за вредность, за полезность…

Молчу. Мысленно материализую в руках ружьё, выпускаю в шефа обойму.

– Организации сатанистов в городе есть? – спрашивает шеф, смотрит на меня так, будто я все их наперечёт знаю. И в них во всех участвую, как смена закончится, так бегом на кладбище: сатана, помоги мне в безмерной беде…

– Хотя бы список пропавших есть?

– Есть, – киваю, обрадованный, что хоть что-то у меня есть, – вот… Краськов Илья Игоревич, семьдесят восемь лет ему было… лётчик-космонавт…

– Ма, а вон самолёт!

– Где самолёт!?

– А вон, летит… над лесом…

– Да не вижу я там никакого самолёта… куд-да в лужу полез, тебе миллион раз объяснять надо?

– Ма, да вон же, самолёт!

– Да нет там никакого самолёта, в лужу не лезь, ком-му сказала!

– Да оставь его, Люда, играют дети…

Поднимаемся. Выше, выше. Небо давит на голову. Думал, будет хуже. Терпимо. Ловлю себя на том, что мне не так уж и плохо. Пожалуй, первый раз за всё время чувствую себя хорошо.

Оказывается, не всё я знаю про мутации. Оказывается, недооценил то, что со мной происходит. Всё не так страшно, это не смерть, неправильно врач сказал, это не смерть, это начало новой жизни. Жизни в новом теле, какое оно у меня будет, руки как крылья, хвост…

Илья выхаркивает из себя синюю поросль. Теперь не поймёшь, где Илья, где поросль, всё одно, единое целое, какой-то новый сверхорганизм…

Приём, приём… слышу! Ага, парни, слышу! Лёш, ты, что ли? Ты чего там жуёшь, ты прожуйся сначала, потом говори! А-а, это поросль…

Не понимаю. Вроде бы Илья сидит без наушников, закрыл глаза, не видит, куда ведёт самолёт, слушает что-то, как будто – собственный внутренний голос…

– Чего там? – спрашиваю.

Да парни мои… ничего они не умерли, на Плутоне обосновались… с порослью этой породнились… у них там сверхцивилизация целая, чего только не умеют… а я, идиотище, боялся…

Киваю. На Плутон так на Плутон. Один хрен приземлиться не сможем, может, хоть приплутониться получится…

Оборачиваюсь, только сейчас вижу ещё одного пассажира за спиной. Ёкает сердце, это что-то новенькое, не помню, чтобы он в самолёт заходил…

– Вы… вам что?

– А мне Веру.

Вера Николаевна оборачивается, смотрит на сидящего сзади, узнаёт и не узнаёт…

– Андрей!

– Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни, до посадки на Плутон осталось…

…разбился самолёт Цетус, погибли все пассажиры, причина крушения – неисправность топливного бака, по предварительным данным…

2013 г.

Лампа

Лампа, конечно, та ещё сука.

Ну не сука она, конечно, а Лампа… ну, как бы это сказать…

Просто не люблю я таких. Очень не люблю. Вон она, сидит перед нами, сверкает, вся из себя, в красном платье, сидит перед чашечкой кофе, рассуждает:

– Я, девочки, знаю, что стану звездой. И если я чего-то хочу, девочки, я этого добьюсь. Я такая…

Вот я таких не люблю. Вот таких. Нет, я всё понимаю, не такие в наше время просто не выживают. Которые не светятся. Которые локтями не расталкивают. Которые глотки не рвут. Которые не заявляют с важным видом:

– Если я чего-то хочу… будет по-моему.

Вы на неё только посмотрите. Вот спросите меня, вот когда она к нам в контору пришла? А я вам скажу. Месяц назад. Начинала с фойе, где всякие посылки-подарки разбирают. А сейчас она где? Не знаете? А я вам скажу. В кабинете начальницы, вот она сейчас где.

И за какие такие заслуги?

А ни за какие. Она светится, а мы нет.

Нет, я не завидую, вы не думайте, завидовать вообще нехорошо, знаю я. Ну должна же быть какая-то справедливость, в самом-то деле. Тут десять лет в конторе пашешь, как проклятая, и с места со своего не сдвинешься. Попробуй, напиши что не так, закорючку не так поставь, так тебя отчитают, будто невесть что натворила, контору сожгла. А эта Лампа вчера в полдвенадцатого на работу припёрлась, глазоньки невинные состроила, и всё, и только что по головке её не погладили.

Ну да. Может, оно так и надо. Ты, главное, свети, и всё тебе с рук сойдёт. Только не умею я светить. Не приучена.

И Лампа, сияющая, в кабинет вваливается, пристраивается за чашечкой кофе.

– Ну что, девоньки, соскучились?

Пожимаю плечами. Так и хочется сказать: без вас не скучали.

– Что-то вы невесёлые какие-то, а? Ты гляди, на обиженных воду возят!

Сжимаю губы. Будешь тут весёлая… ты бы так, голуба, над цифрами посидела, свихнулась бы. Нет, я всё понимаю, это каждый из нас думает, что его работа самая что ни на есть важная, а остальные ничего не делают. Синдром офисного работника называется. Или я не помню, как.

И всё-таки… почему одним всё, другим ничего?

– Ой, девочки, а я на кастинге была, там в звёзды принимают. Вы прикиньте, я ещё опоздала, там очередища огромная, мне говорят, просили не занимать. Ну я же знаю, если я чего-то хочу, я этого добьюсь. Села такая в уголке, типа я просто посмотреть…

Смотрю на неё. Многозначительно. Голуба, ты что, не въехала, что ли, что нам работать надо? нет, не въехала голуба, трещит без умолку, вся из себя на своей волне. Рявкнуть бы на неё как следует: пошла вон, мешаешь, да где мне… не так воспитана, вечно всего боюсь.

– А девчонки на кастинге боятся все, а мне чего бояться, я в жизни вообще ничего не боюсь. Тут ведущий выходит, говорит – следующая! Девки сидят, шелохнуться не смеют, ну чего они телятся, чего телятся? Ну я вошла. Вот так. Они и не пикнули даже, видят, что я этого достойна…

Киваю. Пытаюсь сосредоточиться на цифрах, опять что не так напишу, меня тут прибьют к ядрёной фене. Хоть бы ты, Лампа, душу не травила, сил нет слушать. Я ведь тоже себя не к этому готовила, чтобы всю жизнь в конторе сидеть. Рисовала гравюры, замки, колдунов, драконов, видела себя художницей, видела выставки где-нибудь в Лувре, трансляции на весь мир… а не это… ты чего в отчёте напортачила, ты каким местом думаешь, а?

– …смотрю на ведущего… ну знаете, как полагается, когда куда-то приходишь, не просить, возьми-и-те меня, возьми-и-ите… а перед фактом поставить, вы меня берёте. Вот я его перед фактом поставила. Ему только и осталось сказать: вы приняты.

Смотрю на неё. То ли сдурела наша Лампа, то ли я сдурела, ничего в жизни не донимаю…

– Лампа… а ты как… на кастинг-то… ты же… не звезда…

– И чё? – Лампа фыркает мне в лицо, доедает эклер, облизывает пальцы.

Так и хочется ответить: и то. Не могу. Не приучена. А жаль. Глядишь, если бы была приучена, сейчас бы тоже… на кастинг.

– Да кого это волнует, ты сама подумай, те, кто на небесах светит, они все звёзды, что ли? Ну, пара-тройка самых больших, может, и звёзды, а остальное так…

Делает неопределённый жест рукой. Красиво затягивается сигаретой, прямо тут, в конторе, главное, попробуй кто другой закурить, сразу заорёт: опять табачищем надымили, а ей, значит, можно…

Да что сегодня со мной…

Цифры, цифры… да какие цифры, какой баланс, сбила меня Лампа с мысли, сбила. Я ведь тоже туда ходила, ещё когда, ещё лет десять назад, на какой-то кастинг, стань звездой, и всё такое… И что? И где мне, где мне-то с моей рожей звездой становиться? Звёздами-то кто становится? Правильно. Огромные газовые шары, диаметром в несколько миллионов километров. Вот они как-то вращаются, сгущаются, внутри у них начинаются какие-то термоядерные реакции, вот вам и звезда. Вот такие там и сидели на кастинге. Огромные газовые шары. Какие-то сгустки первичной материи, которая появилась в первые минуты зарождения вселенной. Организатор посмотрел на меня – вежливо, сдержанно. Сказал: мы вам позвоним.

До сих пор звонит.

А я как хотела… где мне…

– Девоньки, вы Лампу-то не видели?

Выходит начальница, оглядывает всех нас. Так, как будто это мы виноваты, что Лампа пропала. Смотрит на меня. Так, как будто это я Лампу угробила. Делать мне больше нечего, Лампу угробливать. Уграбливать. Угро…

А ведь была у меня такая мысль, была, вот в чём грешна в том грешна. Каюсь, живо представляла себе, как выходит эта Лампа вечером из конторы, как всегда меня под ручку тащит, делать мне больше нечего, с ней под ручку идти, трещит без умолку, она такая, она сякая, она растакая, лауреат всех премий, призёр всех конкурсов, а ты посмотри, какую я сумочку себе выиграла…

А я её… из браунинга… да откуда он у меня…

Мечты, мечты…

Ближе к обеду в контору заходят двое, люди в форме, допрашивают нас всех по очереди. Шуточка ли дело, Лампа пропала. Да дело не в Лампе даже, а когда кто-то пропадает, это штука серьёзная, это так оставлять нельзя.

– Когда последний раз видели Лампу? – спрашивает следователь.

– Ну вот… неделю назад, как пропала она… мы с ней домой шли.

– Шли домой… в какое это время было?

– Начало седьмого.

– Говорили о чём-нибудь?

Говорили… это называется говорили, когда Лампа трещит без умолку, а ты слушай, как дура, как она не сегодня-завтра Мадонну затмит, и иже с ними…

– Да… не помню… так… ни о чём…

– Вам не показалось её поведение… странным?

Да мне всегда её поведение казалось странным. Сколько её знаю. Когда эта фифа в контору первый раз вваливается, и с порога заявляет, а чего у вас тут скукотища такая, давайте музыку притащим…

– А потом?

– А потом она на стоянку пошла… в машину свою села… уехала…

– Что говорила на прощание?

– Хотела меня подвезти.

– А вы почему отказались?

Ненавижу я её, вот почему отказалась. Руками бы своими я её задушила, вот почему отказалась. Ещё вслед ей смотрела и думала, чтоб ты разбилась к чертям собачьим на своём джипе, вся из себя крутая… тут десять лет пашешь, холодильник себе новый купить не можешь, а она….

– Вы арестованы.

Домашний арест…

Чувство такое непривычное, когда не понимаешь, что происходит. Уж или ты дома, или ты за решёткой в темнице сырой. А то ни там ни там: вроде бы дома, и в то же время не дома…

Поди теперь докажи, что это не я её убила. А ведь хрен докажешь. Сама виновата, на кой чёрт дневник свой в ящике стола держала, где писала, как я её ненавижу, Лампу эту… Можно подумать, в конторе можно что-то утаить, слишком буквально поняла я слова начальницы в первый день работы: чувствуйте себя как дома.

Вот и чувствовала себя как дома… десять лет, пока гром не грянул…

Вроде бы всё, как всегда. Дома. Можно пить чай и смотреть телевизор. Можно выходить на три часа на улицу, слышать за спиной грозное шипение: лампу убила, и по бутикам, сука, ходит, отпускают же…

Можно.

И всё-таки уже не то.

От нечего делать включаю телевизор, окунуться бы туда с головой, забыть обо всём. Смотрю на экран, какие-то звёзды на красной дорожке, тьфу на них…

Тьфу на них…

Это ещё что за чёрт… показалось. Нет, не показалось, вот она, Лампа наша, сверкает среди звёзд, светится перед микрофоном.

– Ну… я долго шла к успеху… Знаете, много было взлётов и падений, но я руки не опускала… я же знала, что если я чего-то хочу, я непременно этого добьюсь… просто… потому что не может быть иначе.

Хватаю телефон, от волнения не могу вспомнить ничей номер.

– Алло…

Даже не знаю, кому позвонила. Неважно.

– Девки, – кричу в трубку, – Лампа нашлась!

– Ну, прежде всего, я благодарна своим родителям… тем, кто меня поддерживал… Я знала, что у меня получится.

Смотрим на экран. Очередная передача про Лампу из серии «Из жизни звёзд. Путь к славе».

– А как вам удаётся синтезировать термоядерные реакции? – спрашивает ведущий.

– Как всем, так и мне. Обыкновенно.

– Я имею в виду, что вы родились… м-м-м-м… не газовым облаком… а… Лампой.

– Лампой, – кивает Лампа, – и это не помешало мне стать звездой. Если вы чего-то хотите, вы обязательно этого добьётесь.

Кусаем губы. Смотрим. Хочется биться головой о стену: ну получилось же у Лампы, я-то почему не могу синтезировать у себя термоядерные реакции? Времени не хватает, с балансами этими запарилась… нет, не то. Сил никаких нет, домой приходишь, без сил падаешь. Это всё отговорки, отговорки, правильно Лампа говорит: кто хочет, найдёт массу причин, чтобы сделать, кто не хочет, найдёт массу отговорок, почему он не может…

Смотрим на экран. С завистью. Мы, все, кто есть в конторе. Два Компьютера, три Стола, четыре Кресла, Дартс, Жалюзи, Скрепки, Снегурочка, так у нас бумагу в офисе зовут, Принтер, Калькулятор, Корова, это год коровы был, вот она у нас на новый год пришла, гипсовая корова, поселилась…

– А ты, Ручка, чего скисла? – спрашивает Степлер, – как на похоронах, ей-богу…

– Ну, я вижу, у вас прекрасные перспективы, – улыбается бизнес-тренер, – вы говорите, картины рисуете?

– Да…

– Вот и отлично. Подыскиваете вакансию иллюстратора, сейчас в издательствах художники, как воздух, нужны…

– Да там надо, чтобы цветные картинки были…

– Так поищите единомышленников! Познакомьтесь с цветными ручками, с карандашами с цветными, с красками! Вот вам и команда наберётся. В рисовании поднатореете, через полгодика и свою студию откроете.

– Ага, я в детстве с карандашами дружила… даже в синий карандаш влюблена была. Отец, знаете, как ремнём лупил, чтобы я с карандашами не водилась…

– Уж-жасно. Но вы его не вините, его так воспитывали… он и не знал, что можно по-другому. Сам в какой-нибудь конторе всю жизнь сидел…

– Он в школе работал. Двойки ставил, – фыркаю.

– Вот видите… судьба не сложилась. Но вы должны простить его. Обязательно. Представьте его себе, скажите: я тебя прощаю, всё хорошо…

Наконец, спрашиваю, что хотела спросить уже давно:

– А скажите… как мне пробудить в себе термоядерные реакции?

– Простите?

– Термоядерные реакции…

– Не понимаю. Вы же… Ручка. Шариковая ручка.

– Ручка. Но я хочу быть звездой. Понимаете, у меня подруга одна, – фыркаю: та ещё подруга, – лампой была, звездой стала. Вот как-то же у неё получилось пробудить в себе ядерную топку…

Тренер смеётся. Не смеётся, хохочет в голос. Заливается.

– Ну вы даёте… Лампа… ой, насмешили вы меня…

– А… что с ней не так?

– Узнаете. Очень скоро. Ну а пока давайте составим бизнес-план, во-первых, разовые расходы на начало бизнеса…

Звонок среди ночи.

Что за чёрт…

А что ты хотела, голуба моя, ты думала, как пойдёшь картины писать, так все твои проблемы, как дым, улетучатся, и будет дольче вита, вилла на берегу океана, и всё такое. А тут вертишься, как проклятая, сроки поджимают, заказ не сделаем, издательство нас с потрохами слопает, а ещё выставку эту долбаную доделывать надо…

– Алло.

– Алло, Ручка, привет! Не узнала?

Ёкает сердце. Лампа. Оживают в памяти старые обиды, ненависть, снова чувствую себя никчёмной дурой в конторе, где восседает Лампа за чашкой кофе: я вам сразу скажу, девочки, я через месяц на месте начальницы буду…

– Ну. Привет.

– Ну как ты там, жива-здорова-то вообще? Как вы там в конторе своей?

– Нормально.

Как бы ей сказать-то потактичнее, что уже третью ночь не сплю, как бы послать её…

– Я чего звоню-то, ты мне можешь батарейки переслать?

– Чего?

– Батарейки, говорю, переслать можешь? Пальчиковые там, или ещё какие…

– А ты где сейчас?

– Ты чё тупая такая, где мне ещё быть, звезде, как не в космосе? Перешлёшь, говорю?

– Как я их тебе перешлю, в космосе почта России не работает?

– Ты чё тупишь-то, мозгами раскинуть не судьба…

Что-то обрывается внутри, закипает…

– Да пошла ты…

Выключаю телефон. Перевожу дух. Батарейки… батарейки… зачем?

Ёкает сердце. Прямо сжимается внутри стержень. Нет, конечно, всяких гостей я видела, но таких посетителей на выставке ещё не было.

Звёзды.

Настоящие. Те, которые светят в небе до утра. Те, у которых берут автографы. На счастье.

– День добрый, – кто-то, кажется, Вега, пожимает мне руку, – много о вас слышали… решили посмотреть…

– Для меня это большая честь.

– Взаимно.

Потревоженные карандаши, краски, суетятся по студии. Не каждый день к нам приходят звёзды.

– Красота-то какая…

– Картины как живые…

– Мы, собственно, что думаем… как вы смотрите на то, чтобы оформить декорации к фильму? Понимаете, есть у меня один сценарий…

Снова сжимается сердце. Со мной говорит Сириус. Звезда первой величины. От волнения не могу листать сценарий, спохватываюсь. Спрашиваю то, что не особенно хотелось спросить.

– А… Лампа сниматься будет?

– Кто?

– Лампа…

– Это кто?

– Не помним такую, – говорит Спика, звезда какой-то там величины.

Хочу спросить, что случилось с Лампой. Не спрашиваю.

– Координаты проверь!

– А?

– Бэ! Координаты проверь, идиотина, как в прошлый раз, занесёт тебя, куда Макар телят не гонял!

– Не занесусь.

– Смотри у меня. Плутон видишь?

– Ага, вон, точечка в небе.

– Вот и отлично, на него курс бери. Давай… если ты мне «Уллиса» разобьёшь, я тебе башку разобью.

– Да я и так себе башку разобью, если я «Уллиса» разобью, я же внутри сижу.

– Слышь, не умничай! Давай скорее…

– Товарищ капитан!

– Гусь свинье не товарищ. Ну, что у тебя там?

– Тут… лампа!

– Перегорела, что ли? Ну фиг с ней, заменим, чё как маленький-то?

– Да нет! За бортом! В открытом космосе!

– Ещё тебе чего приснилось?

– Не, я серьёзно! Настольная лампа в небе кувыркается! Погасшая!

– И что теперь, за ней полетишь? Давай к нам живо!

– А… а откуда она появилась?

– Откуда-откуда, от верблюда… чего надо, шоколада…

– …это, Лешка, бывает… когда человек один долго в челноке сидит, и только космос кругом… вот и мерещится чёрт знает что. Я пару раз ангелов видел, летали… Максим тот вообще чуть не рехнулся, сидит в челноке, тут из стены отец выходит, давай орать: говорил тебе, иди на бухгалтера, какого чёрта ты в космонавты попёрся, Гагарин хренов… Алинка та вообще чуть не рехнулась. Она дежурила, а ей мальчик явился. Маленький такой, года три. И ничего не говорит, смотрит так… стоит и смотрит.