Текст книги "Красные волки, красные гуси (сборник)"

Красные волки, красные гуси

Посвящается книгам детства

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«Сырая московская зима и холодная затяжная весна остались позади. Мне предстояло долгое путешествие, полное неожиданных находок и открытий; встречи с животными, знакомство со случайными попутчиками и со всеми, с кем может свести судьба путешествующего натуралиста, – с охотниками, пастухами, объездчиками и просто жителями самых отдаленных уголков этого замечательного дикого края.

Далеко позади остались глинобитные домики городских кварталов и пестрота местного базара; впереди лежали предгорья, а за перевалом расстилалась скудная земля пустыни, которая, впрочем, изобиловала жизнью; оставалось только радоваться, что судьба привела меня сюда весной, когда тюльпаны и маки горят, точно крохотные пламенеющие костры, а у своих нор пересвистываются сурки. Однако здесь, в ущелье, поросшем самшитовым лесом, было сумрачно и даже прохладно…

Еще несколько километров, и лес расступился, открыв расчищенную поляну, на которой высился крепкий сруб. Это и был кордон «Верхний»; на крыльце дома встретил меня лесник Михаил Рычков, бывший красноармеец, обосновавшийся в этих труднодоступных местах. В городской заготконторе мне много рассказывали про этого удивительного человека; помимо тетеревов и куропаток, которых он бил для себя, ежегодно сдававшего около сотни лисиц и несколько волков.

– Эй, хозяин, встречай гостей, – крикнул я, скидывая на землю тяжелый рюкзак с ловушками, формалином и фотопринадлежностями.

Хозяин кордона в застиранной гимнастерке и сапогах сбежал с крыльца и, завидев «ижевку» у меня за спиной, протянул мне руку.

– Проходите, товарищ! Охотнику всегда рад!

Я объяснил, что я не столько охотник, сколько натуралист, и цель моя – отлов живых животных, хотя, признаться, первым моим желанием было сейчас, не разбирая пожитки, как можно скорее отправиться на охоту, побродить с ружьем в этих замечательных, живописных местах… Так и сделаю, решил я, однако гостеприимный хозяин крикнул:

– Уля! Встречай гостя!

На крыльцо вышла босоногая девочка в платке, накинутом на черные косы; она помогла мне внести пожитки в дом, в светлую, вымытую до блеска горницу, чьи стены были украшены рогами архаров и джейранов – трофеев хозяина дома.

Ковшиком она зачерпнула из стоящей на скамье бадьи и поднесла мне – никогда я не пил такой вкусной родниковой воды…

Прошло уже несколько лет, но я с немалым удовольствием вспоминаю этот затерянный, но прекрасный уголок нашей родины – и надеюсь обязательно вернуться под гостеприимный кров избы хозяина кордона».

Молчаливая Уля поставила на дощатый, выскобленный добела стол заткнутую газетой бутыль с опалесцирующей жидкостью, выложила молодой чеснок, лук и, кряхтя, потянула ухватом из печи горшок с жарким. Ручки у нее были тоненькие, оставалось только дивиться недетской силе. Лопатки под натянувшимся сарафаном торчали, угрожая прорвать застиранную ткань.

– Ленивая, зараза, – сказал лесник, набивая козью ножку, – все они ленивые.

– Откуда она у тебя? Прибилась?

– Какое прибилась? Купил за горсть патронов. Без бабы что за жизнь.

– Слушай, ей лет-то сколько?

– Да их тут замуж в восемь выдают. Эта, можно сказать, перестарок.

Девочка поставила горшок на стол. Ее смуглое лицо покраснело от натуги, тонкие ноздри раздувались.

– Жрать хочет, – сказал лесник с неудовольствием. – Эй, возьми себе, вон в миску, и вали отсюда. Шевелись, дура.

Он уловил осуждение во взгляде московского гостя и сказал с ноткой оправдания в голосе:

– Тут, когда советская власть пришла, мужики в горы ушли, да многие так и не вернулись. Бабы остались, ребятишки да старики. Кормить некому. А вообще бабы у них свое место знают. Слышь, тут лектор приезжал из района, лекцию в клубе читал, про женские права, так в актовом зале одни мужики собрались и ухохотались до колик, думали, шутит он… Комик, думали, мать его, артист, до этого как раз комик приезжал. Ладно, поехали, что ли!

Самогон отдавал сивухой, от резкого запаха его передернуло.

– Будем здоровы, что ли. – Лесник со стуком поставил пустой стакан за стол и сосредоточенно захрупал перышком дикого чеснока.

– Будем, – отозвался он неуверенно.

– Ты вот, тебя как звать? Евгений? А по фамилии? Шехтель? Еврей, что ли?

– Немец.

Лесник мрачно поглядел на него, запавшие глаза у него были обведены темными кругами.

– Были тут, – сказал он неопределенно, – тоже типа… немцы… с молотком ходили, и ящики железные. Ты зачем приехал?

– Я ищу редких животных. – Он зачерпнул горячее жаркое, подул на ложку, масло, которым была щедро приправлена еда, сильно горчило.

– Шпион, что ли? – спросил лесник добродушно.

– Почему – шпион? У меня мандат из Москвы.

– Эти, которые всюду шныряли, молотками своими тюк-тюк-тюк, у них тоже мандат был. Потом заболели все. Непонятно чем заболели, стали палаткой в степи, прикатил закрытый грузовик, вышли из него в комбинезонах, морды закрыты, побросали всех внутрь и укатили. А палатки ихние облили бензином и сожгли. Вот так.

– Я зоолог, – повторил он терпеливо.

– Зоолог. – Лесник пожал плечами. – Ну кого бить будем, зоолог?

– Для зоомузея – это как повезет. Еще от Московского зоопарка заказ есть. Красная утка, слышал о такой? Но это живьем надо.

Лесник покачал лохматой головой:

– Откуда тут утки? Разве, выше, на озере… Тут это, у водопада синяя птица живет. Синяя не подойдет тебе?

– Зимородок?

– Нет, большой, с галку. Лиловый, как чернила, ну… поет красиво.

– Это дрозд. Синий дрозд. Редкая птица.

– Нужен тебе такой? Они все время у скал крутятся. Парой. Гнездо у них там, в скалах. Ты это… дождись, пока птенцы оперятся, и волосяной петлей их из гнезда надергай. Ну, как удочкой. Там обрыв, иначе никак.

– А когда оперятся?

– Ну, еще неделя-другая.

– Тогда на обратном пути. Так нету красной утки?

– Точно говорю тебе, нет. Не видал. Ты вот что, ты в сельсовет сходи. Там председатель Игнатыч, хороший мужик, его из Рязанской области прислали, хозяйство поднимать. Ну, он и поднимает, как может. Покажешь мандат свой, он распорядится. Пионерам задание даст. Тебе чего хошь натаскают. Ну что, повторим, что ли? За успехи горного дела.

– Я не горного…

– Да один хрен! Будь здоров…

Самогон прошел по пищеводу огненным комом; он торопливо зажевал сырым плохо пропеченным хлебом («Никак, зараза, приличный хлеб выпекать не научится», – сказал с досадой лесник), по крайней мере, не подхвачу никакого проклятого лямблиоза из-за здешней воды, подумал он, это ж любую заразу выжжет.

На дворе вдруг как-то резко и быстро сделалось темно. Он встал и, отталкиваясь от бревенчатой шершавой стены, прошел на крыльцо, предполагая помочиться с него, однако торопливо застегнул штаны, увидев темную фигурку, съежившуюся на ступеньках.

– Ты чего? – Он повернул во рту непослушный язык. – Холодно же. Иди в избу.

– Он драться будет, – тихонько сказала девочка, – и за титьки хватать.

– Не будет он ничего такого, – сказал он неловко.

– А прошлый раз, когда из заготконторы приезжали, так они… – Девочка встала, длинная черная коса сползла у нее по спине между острыми бугорками. – Я на сеновал спать пойду, он пошумит-пошумит, да и заснет… А если он за ружье хвататься будет, так это он так, для куражу. Он не выстрелит, вы не думайте.

– Я не думаю. – Свежий душистый воздух коснулся лба точно холодный компресс, он ощутил, что трезвеет. Он поднял голову – небо было глубоким, черным, над крышей горели огромные, величиной с кулак звезды. На миг ему показалось, что они вращаются, как фейерверочные колеса. Он прищурился – звезды остановились, Млечный Путь между ними казался текущей фосфоресцирующей полосой тумана, вроде тех, что повисли на верхушках сосен. На миг его пересек черный силуэт совы и пропал в ночи.

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«В пахнущем свежей краской сельсовете меня встретил Павел Игнатович Вяльцев, председатель овцеводческого колхоза, чьи хозяйства раскинулись на многие километры. Сейчас, весной, пастухи увели отары на летние выгоны и в селе остались только женщины, дети да старики, сидевшие на завалинках, завернувшись в свои огромные бурки.

Недавно отстроенный сельсовет служил одновременно домом Вяльцеву и его семье, сельским клубом, конторой и даже кинозалом – раз в месяц сюда приезжал киномеханик с установкой; кино пользовалось у местного населения неизменным успехом.

Отведав сытный обед, состоявший из пресных лепешек, овечьего сыра и знаменитого горского супа-шурпы, такого густого, что его, казалось, можно резать ножом, и запив его неизменным кислым молоком, я завел разговор о деле; меня несколько тревожило то, что местные жители, для которых охота была исконным занятием, вряд ли поймут ценность «бесполезных» животных. Однако Павел Игнатович меня успокоил, заверив, что он даст мне в помощь местную детвору, которой, впрочем, сейчас в селе осталось не много, да и та – младшего возраста, поскольку все, кто постарше, помогали своим отцам, работающим на выгоне. С этой целью посоветовал мне Вяльцев обратиться и к местной учительнице, Вере Алексеевне Белопольской, обучившей грамоте, счету и русскому языку несколько поколений местных детей… Я решил последовать его совету».

…Чашка была из тончайшего фарфора, чуть надтреснутая по краю, и когда он осторожно поднял ее повыше, то разглядел на донышке синие скрещенные мечи.

– Гарднер, – сказала худая темная женщина из полумрака сакли. – Забавно, да, милостивый государь? Зеленый чай с маслом – и Гарднер… Или кумыс… Проклятый царизм, душитель свобод – я ехала в ссылку, а за мной ехал гарднеровский сервиз. В ящиках, переложенный соломой. И не так уж много побилось, представляете?

Он отпил горьковатого зеленого чаю и промолчал.

– Знаете, сначала они легко приняли советскую власть. Советская власть боролась с религией. Это была не их религия, попы добрались сюда только в прошлом веке. Когда пришли Советы и прогнали попов и царских чиновников, они решили, что наконец-то все пойдет по-прежнему. Как встарь.

Он молчал.

– Сюда посылают чужаков. Бюрократов. Они ничего не понимают. А здесь совершенно особое положение. Совершенно. Каждое племя, каждый кишлак – сам по себе. И у всех – оружие. У всех. Даже у детей. Но они пока что не пускают его в ход, потому что… Здесь веками сложившееся равновесие. Паритет. Степняки, горцы. Другие…

– Есть еще и другие?

– Всегда есть другие. Я говорила этому, он меня не послушал.

– Председателю?

– Да, этому чинуше… он управлял коллективным хозяйством в Вологодской области. Молочное животноводство. Коровы-симменталки. Он пустил под нож племенное стадо коров-симменталок. Что ему делать здесь? Зачем?

Он молчал.

Глаза у нее были черные и быстрые, как у птицы, и точно так же, как у птицы, время от времени скрывались в запавших бледных веках.

– Вы из Москвы?

Он еще отхлебнул чаю. В голове слегка прояснилось – отличная штука с похмелюги этот зеленый чай.

– Да. – Он кивнул.

– И как там, в Москве?

– Холодно. Сыро… Ну, так… метрополитен вот строят. Под землей. Еще собираются строить Дворец Советов. Огромный дворец… Чтобы отовсюду было видно. Только еще проект не утвердили.

– А в Петербурге? – жадно спросила она и даже подалась вперед. – Вы давно были в Санкт-Петербурге?

– Да, – сказал он неохотно, – в Ленинграде? В прошлом году, весной.

– Как там?

– Белые ночи… как всегда. Свет, вода и ветер. Жалеете, что не вернулись в Питер?

Теперь промолчала она.

– Не жалейте, – сказал он тихо, – не надо. Вы газеты читаете?

– Иногда.

– Радио слушаете?

Она молчала. За окошком глиняной мазанки женщина что-то говорила другой женщине высоким, пронзительным голосом на незнакомом ему языке.

– Будет война, – сказал он. – Скоро.

– С немцами? – Она, склонив голову набок, прислушивалась к крикам.

– С фашистами.

– Отсюда это так… далеко.

– Вот и хорошо, – убежденно сказал он, – вам не надо в Питер. Вообще никуда не надо. Послушайте… я насчет животных. У меня мандат. От ООПа. Ну, общества охраны природы. На отстрел редких животных. И отлов. Для Московского зоопарка. Меня интересуют редкие птицы. Синий дрозд, ну это мы уже с лесником договорились. Еще красная утка.

– С Михаилом, что ли? Который с кордона?

– Да.

– Он слишком много пьет, – сказала она, – и эта Уля… она же совсем еще девочка. Я пробовала вмешаться, но… Я учила ее русскому языку и арифметике. Хорошая девочка. Способная. У них вообще способные детишки. Так вы говорите, красная утка?

– Да. Ее еще почему-то называют гусем. Ала-каз… красный гусь.

– Ничего не знаю про гусей, – она покачала головой, – но, если хотите, я поговорю с детьми. Они любят везде лазить. Может, кто и видел. Скажите, а вам не кажется странным, что Общество охраны природы дает мандат на отстрел? Если это редкое животное, как же можно его отстреливать? Его надо охранять. Защищать.

– Это для науки.

– Какая радость науке в мертвой тушке? шкурке? Что вам на самом деле тут надо?

– Черт, – он спохватился, – простите… э… великодушно.

С ней хотелось говорить на полузабытом языке детства.

– Все спрашивают меня, что мне на самом деле тут надо. Но я говорю правду. Я в юности любил природу. Был заядлым охотником. Это, конечно, странно. Любитель природы – и охотник. Но это как-то… уживается.

– Я знаю. Иван Сергеевич тоже любил природу и был заядлым охотником.

– Иван Сергеевич?

– Тургенев.

– Ах да. – Ну вот… в общем, я был изрядным шалопаем. Отец хотел, чтобы я стал инженером. Но инженер из меня не вышел. Из железа я понимаю только ружья. Потом оказалось, что и таким, как я, тоже находится применение.

– Судя по тому, что я время от времени слышу по радио, – сказала она, – вам повезло. Что не стали инженером.

– Ну, в общем, да.

Они вновь замолчали. За окном на ослепительном солнце женщины продолжали перекликаться птичьими голосами.

– И вы что же, в одиночку, без спутников?

– Что вы, у меня есть помощник. Но он сейчас в лагере, за перевалом. Там у нас основная база. Пойманных животных надо кормить, ухаживать за ними. А я вот налегке…

– И вам нужен красный гусь?

– Сейчас в Московском зоопарке планируют делать демонстрационную вольеру. Орнитофауна СССР. Есть утка-мандаринка, есть краснозобая казарка. Я их сам отлавливал. Есть приполярные гуси. А красной утки нет. Еще у меня заказ на отстрел редких хищных птиц. Бородатого ягнятника, индийского сокола…

– Не жалко?

Он подумал.

– Считается, что они приносят вред, – сказал он наконец, – бьют полезных мелких птиц. А ягнятник, понятное дело… На самом деле они охотятся за грызунами, мышами, сусликами… Они союзники человека. Так что да, жалко. А что делать? У меня заказ. Это ради науки, – повторил он беспомощно.

– У ваших ученых нет сердца. Знаете что, – она вздохнула, – воля ваша, а вам честно скажу, никогда не любила Тургенева. Есть в нем что-то… фальшивое. Россию он любил? Приезжал летом, поохотиться. Разве это – любовь? Это так, потешить ретивое. А жил во Франции, с этой… Чтобы Россию любить, в ней надо жить зимой, когда сугробы по обе стороны улицы в человечий рост… когда в Питере небо черное, пустое небо, страшное, а с него белый снег сыплется. А утром! Продышишь в окошке глазок, смотришь на улицу… там все розовое, синее… снег сверкает, как бертолетова соль. И золотые купола на розовом небе!

Она сердито тряхнула головой, в глазах у нее стояли слезы.

– Я поговорю с детьми, – сказала она, – быть может, они знают, где этот ваш красный гусь. Тут неподалеку есть заповедное озеро, слышали?

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«Именно от Веры Алексеевны, которая, как выяснилось в нашей с ней беседе, была сослана сюда царскими жандармами за участие в революционной деятельности, я узнал, что поблизости есть заповедное озеро, на котором могли водиться самые разные животные, в том числе и редкие виды птиц. Эти края еще малоизучены, и многие уголки не нанесены на карту, поэтому кроки, которые были у меня с собой, давали весьма приблизительное представление о местном ландшафте. Неудивительно, что я с удовольствием принял предложение воспользоваться услугами проводника – им вызвался быть ученик Веры Алексеевны, Ахмат, благодаря ее стараниям, неплохо владевший русским языком и даже цитировавший Пушкина. Просто удивительно, как местные молодые люди тянутся к знаниям большого мира. Ахмат жадно расспрашивал меня о Москве, о достижениях науки и техники, особенно его поражали мои рассказы об успехах авиации; его привлекала сама мысль, что люди могут летать “как птицы”».

Дорога к озеру оказалась и вправду нелегкой, хотя шла под уклон. Она вилась сначала по узкой горной тропке, потом – по дну ущелья, где сейчас, в самый полдень, воздух, казалось, застыл как стекло. Следуя вдоль ручейка, змейкой извивавшегося в расселине, я вглядывался в каждый кустик, в каждую трещину – жизнь не замирала и здесь; по склонам кричали горные куропатки, перелетали с места на место саджи – крупные, размером с голубя птицы, которых за странную форму лапок называют «копытками», у своих норок столбиками стояли сурки. Мой юный проводник беспечно шел рядом со мной, время от времени подпрыгивая от избытка той беспричинной радости, которая отличает детей и молодых животных; однако он не забывал об осторожности – выломав из кустарника длинную ветку, он хлестал ей по жестким зарослям перед собой.

– Тут водятся змеи? – спросил я на всякий случай, хотя понимал, что ответ будет утвердительный, поскольку влага и холод блестящей на камнях воды неизбежно должны были привлекать змей.

– Да, – Ахмат улыбнулся, блеснув белыми зубами, – много змей. Скоро выйдем к озеру, там тоже много змей.

Эта перспектива меня не обрадовала, и я на всякий случай снял с плеча «ижевку».

Озеро открылось неожиданно, его низкие берега были почти безжизненны: песок да камень, лишь кустики облепихи, росшие кое-где, нарушали монотонность пейзажа. Отсюда и до самого горизонта простиралась каменная пустыня – нагромождение плит и мелкой гальки, скрывавшая, однако, свою, невидимую глазу жизнь.

Озеро меня разочаровало: пара лебедей-кликунов, которые при нашем приближении поспешно отплыли подальше от уреза воды, и несколько уток, в которых я узнал красноголовых и красноносых нырков. Того, что меня интересовало, здесь не было».

– Красный утка, – мальчик схватил его за рукав и потянул. Другая рука, по-прежнему сжимавшая ветку, возбужденно вспарывала воздух. – Вон, на вода. Смотри, смотри, красный утка.

– Это не то, что мне нужно, – с досадой ответил он.

Бинокль, висевший на груди, успел нагреться, стекла помутнели в испарениях, идущих от нагретой воды, в зарослях, на дальнем конце озера шебаршилась какая-то живность, но он никак не мог рассмотреть, кто именно. Мальчик возбужденно подпрыгивал рядом, его острые лопатки так и ходили под холщовой рубахой, солнечные лучи проникали, казалось, прямо в мозг, и он никак не мог сосредоточиться. Казалось, если мальчик прекратит наконец прыгать и верещать, станет легче.

Он опустил бинокль.

– Там что? – спросил он, указывая на отдаленный берег озера.

Мальчик приложил ладонь к глазам, какое-то время сосредоточенно вглядываясь.

– Можбыт, волк? – сказал он неуверенно.

«Ижевка» – плохая защита от волка. Ему на мгновение стало нехорошо в животе.

Захотелось взять мальчика за плечи и встряхнуть. Он с трудом удержался.

– Ты зачем меня сюда притащил? – спросил он сквозь зубы. – Ты говорил, здесь есть красные утки. Где красные утки?

– Вот, – удивленно сказал мальчик, явно не понимая, чего хочет от него этот большой чужой человек с неприятно светлыми глазами, – вот красный утка. Много красный утка.

Он напрягся и отчетливо сказал, желая угодить приезжему:

– Много крас-ных у-ток.

– Это не утки. – Он глубоко вдохнул, стараясь унять багровую волну гнева. – Это нырки, понятно?

– Утка, – упрямо сказал мальчик, который, в сущности, был прав. Потом, не понимая, почему человек, которому нужны были красные утки, не предпринимает никаких действий по их поимке, спросил: – Не нужен утка? Нужен камни? Я водил, показывал камни…

Гнев ушел, осталось лишь раздражение и усталость.

– Не нужны, Ахмат. Я не геолог. Я зоолог. Я занимаюсь животными.

– Тогда вот утки, – повторил мальчик. Потом подумал, поковырял босой ногой серый слоистый грунт и сказал:

– Скоро подует ветер. Плохой ветер.

Скорее всего, в этом, а не во вчерашней пьянке, и крылась причина сегодняшнего дурного настроения; в висках ломило, как бывает при перемене погоды, вероятно, виной тому был поднимающийся из степи злой ветер боам, способный поднять в воздух не только песок, но даже крупные камни. Он поднял голову и увидел, что небо помутнело и стало непрозрачным, солнечный свет плавал в нем, точно яичный желток в воде.

Мальчик вновь потянул его за рукав, на сей раз не к воде, а к скальной осыпи с чернеющими расщелинами.

– Зачем ты меня сюда тащишь? – спросил он досадливо, решив, что мальчик, видимо, предлагает ему укрыться от злого ветра в расселине, и зная по опыту, что ветер может дуть и несколько суток. – Давай лучше вернемся.

Если чуть задержаться, подумал он, возвращение может стать нелегким, поскольку ущелье станет своего рода аэродинамической трубой, а карабкаться на сей раз предстояло вверх. Но мальчик отпустил его руку и побежал к скалам; пришлось последовать за ним – не уходить же одному, оставив ребенка здесь, у озера.

Он шел поспешно, но не бежал, это было как-то несолидно, и не успел задержать Ахмата – тот нырнул в расселину и теперь стоял в полутьме, махая оттуда рукой.

Он двинулся к нему, но нога скользнула на чем-то, и когда он глянул вниз, увидел выступающую из запекшейся глины круглую желтоватую кость. Еще один череп лежал чуть дальше – он нагнулся к нему, этот скалился, не скрываясь, и зубы были крепкие, молодые.

– Что это? – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Почему?

Но мальчик уже исчез в расселине и что-то крикнул оттуда: каменные стены перебрасывались эхом, точно мячом.

– Что? – переспросил он и, поскольку не мог ничего разобрать, кроме множащегося эха, шагнул внутрь.

Расселина привела в тесную пещеру, в которой, однако, было вовсе не так темно, как ему показалось вначале: свет, просачиваясь сквозь проломы в своде, окрашивал камень в смешенье розового и голубого. Мальчика нигде не было видно, вероятно, он вышел в одну из боковых трещин в скале, слишком тесную для взрослого человека, но вполне преодолимую для ребенка.

Еще один череп попался под ноги, он лежал сразу у входа, недоступный уколам песчинок и потому чистый и гладкий, словно давешний гарднеровский фарфор; он присел на корточки и провел ладонью по теменной кости – звездчатые швы казались неровными трещинами на выпуклом боку белой чаши.

Снаружи свистел боам.

Между ним и стеной прошла тень.

Он вскочил на ноги и отпрянул от мертвой головы; тут же спина уперлась в сырой камень – пещера была шириной всего в несколько шагов.

Змея была огромной, ее узкая голова с большими глазами чуть покачивалась на тонкой шее, совершенно непонятно было, как существо по меньшей мере полутораметровой длины могло до сих пор оставаться незамеченным. Ему показалось, что воздух вокруг приобрел характерный чуть кисловатый запах разогретой солнцем железной окалины, который обычно сопровождает рептилий.

Тьфу ты, подумал он с облегчением, это всего лишь полоз. Очень крупный, но безобидный. Похоже, здесь у него гнездо.

– Уйди, – сказал он с досадой, пытаясь как-то сориентироваться в нарастающем свисте и вое; вдуваемый в пещеру горячий воздух, наполненный песчинками, проникал в мелкие трещины и гудел в расселинах – уйди, не до тебя.

Змея уставилась на него большими неподвижными глазами, голова ее еще больше приподнялась, покачнулась взад-вперед, и он вдруг с ужасом увидел, что по бокам и чуть ниже стал надуваться капюшон. В этом медленном молчаливом танце было какое-то странное очарование; в розово-лиловом сумраке пещеры зрелище казалось не совсем правдоподобным, словно сон или малярийная спутанная греза.

Во рту пересохло, он вдруг подумал, что взял с собой слишком мало воды, а озерная вода наверняка сильно засолена, впрочем, сейчас не в этом…

Он медленно-медленно приподнял руку и стянул с плеча ремень «ижевки».

В стиснутом пространстве пещеры выстрел грянул с такой силой, что он на миг оглох. Эхо отразилось от стенок, вернулось, смешалось с затихающим звуком выстрела, запах стоял теперь совсем уж сногсшибательный, кислый и резкий. Змея свилась как пружина, распрямилась. Вновь свилась… Он, прижавшись к стене, следил за ее агонией. Ветер, ворвавшийся в расщелину, иссек его щеки тысячами игольчатых песчинок.

Вдруг стало темно, он подумал, что туча, склубившаяся из пустыни, окончательно съела солнце, но потом понял, что кто-то стоит у входа в расселину, заслоняя остатки света. Кто-то маленький.

– Ахмат?

Глаза, обожженные вспышкой выстрела и дымом, слезились.

– Не ходи дальше. – Он кашлянул саднящим горлом, – Тут змея… она, может, еще жива.

– Ты убил ее? – Голос был тихий, едва различимый в шуме песчинок. – Убил великую мать?

– Какую еще мать? – переспросил он раздраженно, потом удивленно сказал. – Уля?

Она проскользнула в пещеру, разматывая закутавший голову и лицо платок, черные косы упали, закручиваясь вокруг худенькой шеи, как две змеи.

Девочка тяжело дышала, с тяжелого халата ссыпались на пол песчаные дорожки.

– Как ты здесь, – спросил он растерянно. – Зачем?

– Я убежала. – Она тяжело дышала, ему казалось, что он видит, как быстро-быстро, точно у птицы, бьется под халатом ее сердце, пульс трепетал в ямочке у основания высокого горла. – От него… Он страшный… стоит в темноте, молчит. И глаза светятся….

– Кто? – удивился он. – Товарищ Рычков?

– Я вышла как по делам… и убежала. Ночью. Пряталась в кустах. Старуха сказала, ты пошел на озеро. Зачем ты пошел на озеро?

– Вы же сами… Ахмат…

– Ведьма велела Ахмату отдать тебя великой матери. Как тех, других… Я так и думала. Бежала-бежала… А ты ее убил. Ты сильный. Убей его. Он придет за мной, ты его убьешь. Потом убьешь старуху. Все будет хорошо.

– Что ты говоришь такое, девочка, – растерялся он, – как я могу убить человека? Он же не враг. Красноармеец, коммунист.

– Он не человек. – Она возвысила голос, перекрывая свист ветра: – Убей его, сам увидишь.

Он попятился, чуть не наступив на свившееся тело кобры, все еще дрожавшее мелкой дрожью.

Откуда мне было знать, что она сумасшедшая, подумал он, она ведь выглядела нормальной. И такая умненькая, так хорошо говорит по-русски! Ну да, сумасшедшие бывают умненькими, это какие-то такие способности, теперь она сбежала от этого Рычкова, может, убила его, а теперь все свалит на меня… Надо как-то ее успокоить, что ли… Пообещать ей, сделать вид что верю, потом отвести домой… куда – домой? В деревню? На кордон?

И куда делся мальчишка?

Здесь, в тесной пещере, рядом с мертвой змеей и живой женщиной, ему сделалось страшно, и непонятно было, от чего страшнее.

– Не хочешь на кордон, – сказал он, – ну… наверное, ты права. Давай, я отведу тебя в деревню. Переждем боам, и отведу тебя в деревню.

Ее родня продала ее леснику за горсть патронов, подумал он.

Она замотала головой так, что черные косы метнулись и поползли по груди.

– Нет-нет, в деревню нельзя. Они убьют тебя. Теперь все вместе убьют. А потом скажут, что ты сам. Пошел в темноте не туда. Упал.

– Что ты, – беспомощно повторил он, – это невозможно… председатель… он же знает. Он не позволит.

– Председатель – дурак, – сказала она презрительно, – его за то и держат.

– Они думают, я ищу камни?

Хотя это тоже бред… При чем тут камни?

– Ты ничего не понимаешь. Они убивают всех. Всех чужаков.

Она скользнула к расщелине и принюхалась. Тонкие ноздри ее раздулись.

– Боам к ночи стихнет, – сказала она.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Боам стихнет, и мы пойдем.

– Тебя, наверное, ищут? – с надеждой предположил он.

– Ищут, – равнодушно сказала она. Ее четкий профиль темнел на фоне умирающего вечернего неба.

Нет, – подумал он, она точно не пойдет в деревню. Впрочем, ему какое дело? Она – сама по себе, он – сам по себе. С другой стороны… Если он вернется один, без нее, а она пропадет где-то в песках, не подумают ли, что это его вина… что между ними что-то было… и он заставил ее замолчать. Боже мой, обвинить можно в чем угодно, в результате он спустится с гор в компании двух мрачных мужчин с заплечными винтовками, а потом…

Она вдруг скользнула к нему и сомкнула тонкие руки у него на шее. Тело у нее было горячее, а волосы пахли горьковатым маслом, и вообще запах был какой-то нечеловеческий, сухой, острый… змеиный запах. На какой-то момент он, забывшись, прижал ее к себе, тело под плотным халатом было почти бесплотным, невесомым, потом опомнился и отстранился, почти насильно разорвав кольцо цепких, горячих рук.

– Уля, ты за кого меня… у меня дочка твоя ровесница…

– Ну и что? – прошептала она ему в ухо.

Он не ответил, но высвободился окончательно. Какое-то наваждение, – подумал он. – Что вообще происходит?

– У тебя есть жена?

– Была, – сказал он неохотно.

– Ты дома не сидишь, ездишь. – Она блеснула темными узкими глазами, – женщина одна. Ваши женщины не умеют ждать.

– Ну… между взрослыми людьми всякое бывает, Уля.

– Возьми меня с собой, – теперь она стояла, отстранившись, но дышала часто и неровно, точно после долгого бега, – в большой город. Я все, что хочешь, сделаю. Хочешь, гнездо красной утки покажу?

В город? И куда он денет девчонку, у которой еле-еле неполное среднее, и то сомнительное? Пристроит на рабфак? Там вроде дают общежитие и все такое… Понятно, что с этим Рычковым ее оставлять нельзя, но… надо же, красная утка… нет уж, красных уток с него определенно хватит. Добраться бы до лагеря, а там – свернуть палатки и домой. Может быть, пока он болтается в этой глуши, Пилипычу уже натаскали всякого зверья, Пилипычу временами удивительно везет, он способен обнаружить новый вид геккона, просто перевернув камень.

– Ну и где оно, – спросил он нехотя, просто потому, что молчание слишком уж затянулось, лишь в утихающем свисте ветра было слышно ее горячее быстрое дыхание, – это твое гнездо?

– Там, – сказала она неопределенно, показав рукой куда-то вбок.

– Там же пустыня… какие утки?

– Красная утка живет в пустыне. Ты не знал?

Он покачал головой. Красная утка в пустыне? Бред… Хотя, с другой стороны… Наверное, потому ее и не удавалось добыть после того, случайного экземпляра… Кто мог подумать, что она обитает в пустыне? Искали на озерах, по берегам рек…

– Боам стихает, – сказала она. Он и сам слышал, что свист ветра умолкает, и мелкие камни уже не колотят в стену пещеры… Она отряхнулась, как птичка, вновь подбежала к нему, схватила за руку и потянула к выходу.