Текст книги "Тридцать третий румб"

II. Солёная морская вода

Во время своего первого плавания я понял, что имел в виду старый Таддео, когда однажды сказал со вздохом, отхлебнув вина из кружки:

– Море солёное, как пот и слёзы. Его не удивишь ни тем ни другим.

Он произнёс это, потёр уцелевшей левой рукой свои красные, всегда слезившиеся глаза и невесело посмотрел в окно таверны на хмурое море, почти невидимое за серыми струями дождя. Мне стало грустно. Я подумал, что жизнь на берегу тоже не мёд, да и вообще всё непросто. Тогда я считал, что уже кое-что повидал. А в море понял, что до него почти ничего не чувствовал и не испытывал по-настоящему.

Генуэзская гавань обращена к югу, в бухте стоит множество судов. От турецких пиратов её охраняют галеры и пушки. Порт огромный, длинный, и город великолепен, особенно его прибрежная часть с церквами, дворцами и красивыми богатыми зданиями.

Генуя ошеломила нас, что и говорить. Франческо так просто ошалел от увиденного и долго глазел на корабли разинув рот. Я раньше и подумать не мог, что через Геную проходит столько товаров, столько людей из разных стран. Отсюда ведь не так уж далеко до нашего Виареджо, но здесь совсем другая жизнь! В порту стоял шум, удивительно было слышать речь на разных языках.

В первой же попавшейся таверне мы узнали, что к выходу в море готовятся два голландских пинаса[7]7
  Пинас – трёхмачтовое торговое судно XVII века.


[Закрыть] – «Святой Бенедикт» и «Святой Христофор» – и нанимают матросов. Мы немедленно пошли и записались на второй, «Святой Христофор». Нанялись на целый год, подписали договор. Вместе с нами нанимались и другие итальянцы, но молодых и неопытных, вроде нас, почти не было – в основном подобрались люди бывалые, некоторые и с тёмным прошлым. Один тип с густой чёрной бородой и тяжёлым взглядом в ответ на просьбу некоего Гвидо посторониться и не толкаться так разъярился и выдал порцию таких отборных ругательств, что Гвидо хотел было дать сдачи, но встретился с грубияном глазами, взглянул на его кулаки и немедля передумал. Грубияна звали Руджеро. Глядя на это, я решил по возможности не ввязываться в ссоры, хотя и понял, что на судне без них не обойтись. Кого-то да придётся ставить на место. Но этого Руджеро решил остерегаться.

Накануне отплытия мы с Франческо пошли в церковь, попросили о благополучном плавании святого Николая, покровителя моряков, святого Христофора, раз в его честь назван наш пинас, и святого Эльма. Молиться святому Эльму нам посоветовал один старый матрос в порту.

– Сант-Эльмо – мученик, поэтому он может уберечь моряков от мучений! Вы знаете, как его казнили? Намотали его внутренности на лебёдку, как корабельные снасти. С тех пор он покровитель моряков! Запомните – он даёт знак, что будет буря!

– Как даёт? – удивился Франческо.

– Зажигает свои свечки на кончиках реев и на верхушках мачт. Их так и называют – огни святого Эльма. Просите у него благословения, он поможет. Нам не раз помогал, – сказал матрос, вздохнул и посмотрел в морскую даль. Он чем-то напомнил мне нашего Таддео.

Признаюсь, с первого взгляда я не влюбился в наш пинас. Конечно, имя у него гордое – «Святой Христофор», и со стороны он красивый. Но внутри он мне совсем не понравился, особенно кубрик, где нам предстояло жить. Я не думал, что там будет так тесно и грязно, что будет такой запах. Хотя как ещё может пахнуть в тёмном, сыром и затхлом закутке, где в тесноте живёт множество людей, где полно крыс, тараканов, блох, клопов, мокриц, куда просачиваются запахи тухлой трюмной воды, смолы, дёгтя и серы? Впрочем, смолой провоняло всё судно… Это уже потом, когда я пообтёрся на нём, попривык, почти перестал обращать внимание на эту вонь, тем более что и других забот хватало. А вначале, признаюсь, даже затосковал по жизни на берегу. Но пути назад уже не было, и мне ничего не оставалось, кроме как на прощание смотреть с палубы на вечерний генуэзский порт, на башню, где с наступлением темноты зажигали сигнальный огонь, на дома прибрежных улиц, на склоны гор… Только сейчас до меня дошло, что уже завтра мы надолго отправимся в море, земля исчезнет из виду, а наши жизни будут зависеть от прочности судна, от мастерства капитана и шкипера, от выносливости, от удачи… Нашего капитана звали Ян Доннер, а шкипера – Томас Хоорн.

Но куда мы пойдём, нам не сказали, и никто из матросов не знал. Нам объяснили, что команде никогда заранее не сообщают место назначения. Мы с Франческо не стали особо переживать по этому поводу – всё равно ещё мира не видели, так не всё ли равно, с какой его части начинать.

Нас с Франческо разделили по разным вахтам, поэтому койка нам досталась одна на двоих: пока Франческо стоял на вахте, я отдыхал, и наоборот. Она подвешивалась в самом неудобном месте, у трапа, и, когда ты лежал на ней, на тебя натыкались все, кто шёл мимо, – но места получше заняли бывалые матросы. На большее мы и не рассчитывали – мы же первогодки. В целом к нам отнеслись дружелюбно. Только Франческо подняли на смех, когда он попробовал самостоятельно подвесить койку и привязал её бабьим узлом – ну, обыкновенным: один узелок, другой такой же, и затянуть потуже. На берегу все так делают. А моряки, оказывается, никогда этим узлом не пользуются – он ненадёжен, сам собой развязывается, да ещё и может соскользнуть в самый неподходящий момент… Филиппо, рослый и крепкий, с первой сединой в бороде, отодвинул Франческо.

– Смотри, как надо, – вмиг развязал бабий узел и завязал вместо него другой. Я раньше никогда таких узлов не видел. – Вот, этот не развяжется, и нам не придётся собирать тебя по косточкам.

Все засмеялись. Я взял кусок верёвки и попробовал повторить этот узел, но с первого раза не получилось. Франческо тоже сразу не запомнил. Филиппо поднялся вместе с нами на палубу, где было гораздо светлее и удобнее, и ещё раз медленно показал, как его вязать.

Он оставил нас тренироваться. Солнце уже опускалось к горам за правой стороной бухты. Мы с Франческо весело переглянулись – наконец-то нашли себе место в жизни и дело, за которое нам будут платить, пусть совсем немного – но будут! Тут к нам подошёл Луиджи – худой, чернявый, с неприятным взглядом. Он тоже нанялся матросом в Генуе. Я слышал краем уха, как он хвастал своими плаваниями по далёким морям. Мне почему-то показалось, что он врёт.

– Хватит валять дурака, молокососы. Пойдите-ка лучше поищите ключ от компаса.

– Как он выглядит? – спросил Франческо, готовый найти хоть десять ключей и вообще сделать что угодно, только бы стать бравым матросом.

– Да обыкновенный. Завалился куда-то.

Франческо пошёл искать, а Луиджи уставился на меня:

– Чего расселся? Тут не любят улиток!

– К компасу вроде не нужны никакие ключи, – сказал я недоверчиво.

– Эй, слыхали?! – воскликнул он, чем немедленно собрал зрителей вокруг нас. – Баба ты, а не моряк, если не знаешь, что такое ключ от компаса! А что такое компас, ты хоть знаешь? При встрече не перепутаешь его с камбузом? Ну? Что молчишь, придурок?

Ребята смеялись, но при этих словах насторожились. Я встал и поднёс к его носу кулак:

– А что это такое, ты знаешь? При встрече не забудешь поздороваться?

Тут меня схватила за плечо и отпихнула в сторону чья-то здоровенная ручища. Она принадлежала Руджеро.

– Ну, остынь! – рявкнул он на меня и уставился на Луиджи: – И ты не лезь к ним! Чем к первогодкам приставать, лучше ко мне пристань.

Ребята весело заржали. Физиономия Луиджи исказилась злобой, но он ничего не ответил, только плюнул за борт.

Я пошёл сказать Франческо, что это дурацкий розыгрыш, никакого ключа от компаса нет и никогда не было. Позже я узнал, что матросов-новичков часто разыгрывают. Просят найти что-нибудь, чего в природе не существует, или наточить якорь, и тому подобное – всякие глупости.

Ночь выдалась тёплой и ясной, в такую погоду грех было забиваться в душный кубрик, и все пошли спать на палубу. Проходя мимо меня, Луиджи сказал совсем тихо:

– Я ещё переверну тебя вверх килем[8]8
  Перевернуться вверх килем – оказаться в беспомощном положении (морск.).


[Закрыть], сопляк.

– Смотри сам не перевернись, – огрызнулся я сквозь зубы.

– Figlio di puttana![9]9
  Сукин сын! (ит.)


[Закрыть] – выразительно прошептал Франческо ему вслед.

– Теперь будет пакостить нам, – проворчал я.

– Так я и говорю – figlio di puttana!

Мы разыскали куски старой парусины и устроились на них, чтобы было помягче. С суши тянуло нежным ветерком. Между снастей блестели крупные звёзды.

Я думал, что в день отплытия мы гордо поднимем паруса, попрощаемся с портом и выйдем на морской простор. Но всё оказалось не так-то просто. Чтобы отплыть, нужно было для начала поднять якорь, то есть вытащить из воды на белый свет якорный канат. Мы с Франческо прежде не знали, что этот канат такой толстый, что сам не оборачивается вокруг ворота, и, чтобы его выходить, требуется более тонкий конец и уйма времени. В итоге мы ходили и ходили кругом вокруг шпиля, изо всех сил налегая на вымбовки[10]10
  Вымбовки – выемные деревянные рычаги для вращения шпиля.


[Закрыть] и обливаясь потом. Во время этой работы я начал представлять себе, что чувствуют галерники, которым целыми днями приходится грести без роздыху.

Когда наконец закончили выхаживать тяжеленный канат и закрепили якорь, всё моё тело ныло и гудело, как натянутый штаг[11]11
  Штаг – жёсткий трос, удерживающий от падения назад мачту, стеньгу и т. п.


[Закрыть]. Я посмотрел на свои руки – на них вздулись кровавые мозоли и некоторые уже успели лопнуть. Боцман осмотрел мокрый якорный канат и сказал, что до следующей стоянки его придётся кое-где укрепить – обмотать пенькой и парусиной. На судне вообще ничего не происходит само собой. Верёвки и канаты жёсткие, парусина плотная и упрямая, всё требует внимания, силы, напряжения и сноровки… Чем быстрее это поймёшь, тем лучше.

Вот так, 10 апреля 1691 года, во вторник, в день памяти пророка Иезекииля, началось наше плавание. Когда мы покинули порт, ощутили небольшую килевую качку. Я с тревогой поглядывал на крутые короткие волны, опасаясь морской болезни, но пока вроде бы всё было в порядке.

Первым шёл «Святой Бенедикт», он был больше, нёс двенадцать пушек, а наш «Святой Христофор» – десять. Врать не буду – на первых порах мы с Франческо адски уставали и могли заснуть в любом положении, хоть стоя, дай только возможность. Но выспаться никогда не удавалось. Была куча работы, приходилось отстаивать долгие вахты, да и спать в болтающейся койке оказалось очень неудобно. Только заснёшь, тебя поднимает пронзительный звук боцманской дудки и команда «Пошёл все наверх!», и приходится вскакивать и мчаться на палубу, просыпаясь на ходу. Тех, кто не спешил просыпаться, будили кулаки боцмана.

Время на судне измеряли склянками. Склянка – это песочные часы на полчаса. Считают до восьми склянок, а потом начинают сначала. То есть восемь склянок проходит за четыре часа. Когда очередные полчаса истекают, вахтенный переворачивает склянку и отбивает в колокол столько ударов, сколько прошло склянок. Стало быть, восемь утра – это восемь склянок, восемь тридцать – это одна, и так далее, до полудня. В полдень отбивают три троекратных удара – бьют рынду – и начинают считать сначала. Сперва мы с Франческо путались во всём этом, но постепенно привыкли. Привыкли и стороны света называть по-морскому – ост, зюйд, вест, норд[12]12
  Восток, юг, запад, север (морск.).


[Закрыть].

Конечно, новичкам вроде нас и работу поручали соответствующую. Узлы мы пока вязать не умели и снастей не знали, поэтому постановку и уборку парусов нам не доверяли. В этих работах мы были на подхвате – помогали с палубы вытягивать снасти. Но нас понемногу учили самостоятельно управляться с ними и вязать простые узлы.

Каждое утро на рассвете нам приходилось откачивать помпой воду, накопившуюся за ночь в трюме. Противно было, конечно, вставать в эту жижу босыми ногами – какой в ней только нечисти не водилось, и воняла она, как вода в заболоченной канаве, если её потревожить. Но куда денешься? Зато после этого наверху, даже в кубрике, воздух казался приятным и свежим. Ещё мы чинили канаты. На судне уйма всевозможных канатов и верёвок, и все они требуют заботы и ремонта. Это занятие даже нравилось бы мне, если бы от него так не болели руки. С тех пор как я поступил в матросы, мои ладони всегда были ободраны о жёсткие снасти.

Ну и, ясное дело, каждый день начинался с того, что мы наводили чистоту на палубе. За этим следили строго, так что палуба была много чище нас самих. Пресной воды едва хватало на еду и питьё, поэтому о том, чтобы тратить её ещё и на мытьё, даже речи не шло. Если кто-то хотел мыться, брал морскую воду. Да и спали мы не раздеваясь, чтобы в любой момент, не теряя времени, выбежать наверх по команде.

Да, к разговору о еде: я ещё не рассказал вам про нашего кока Абеля. Когда он в первый раз вылез из камбуза, мы с Франческо даже остановились от неожиданности: Абель был негр, чёрный как смола, высоченного роста, с широкими плечами и таким выражением лица, что, командуй он абордажной командой, победа точно была бы за нами. Как я узнал позже, Абель поступил на «Святой Христофор» давным-давно на Ямайке, а в коки попал, когда в схватке с пиратами потерял ступню, защищая нашего капитана Доннера. Для офицеров и пассажиров Абель готовил вроде бы неплохо, а для нас, матросов, делал всегда одно и то же блюдо – похлёбку из солонины, фасоли, крупы и чего придётся. Выглядела эта бурда не то чтобы аппетитно, да и вообще смотреть на неё не стоило, лучше было есть с закрытыми глазами, потому что в ней попадались червяки, а иной раз и вовсе непонятно что. Ребята сердились на Абеля, некоторые даже пытались с ним серьёзно поговорить, но Абель в ответ ругался последними словами, а если его продолжали донимать, просто выталкивал обидчика в шею с камбуза своими здоровенными ручищами. Этим всё и кончалось – сводить с ним счёты никто не решался, потому что капитан его любил.

После рассказов Таддео о суровой морской жизни мы с Франческо боялись, что нас будут наказывать за малейшую провинность, что нам будет постоянно попадать от боцмана. Боцмана звали Мартин Дюнсте, он был пожилой, сутуловатый и на первый взгляд совсем не казался силачом – но руки у него были железные. Его кулаки пронимали даже самых нечувствительных матросов куда лучше линька[13]13
  Линёк – короткий кусок линя (пенькового троса) с палец толщиной с узлом на конце. Использовался как плеть для наказания матросов.


[Закрыть], с которым он не расставался. Но он был человек сравнительно спокойный и сперва объяснял, чего хочет, а потом уж, если требовалось, применял силу. Как всякий боцман, он не терпел никакого беспорядка на судне. Если замечал плохо закреплённую снасть, сразу свирепел и спрашивал:

– Что это за коровий хвост?! Откуда у тебя руки растут?! – и заставлял тут же, при нём, исправлять ошибку. Если неудачник справлялся, боцман добрел, а если опять всё путал – получал этим самым «коровьим хвостом» по спине или кулаком по уху. Нам с Франческо порой тоже попадало от него, но пока это было терпимо.

Голландцы строго наказывали за опоздания на вахту, и мы старались прибегать первыми по сигналу и вообще не мешкать. Один раз Франческо что-то напутал с узлами, из-за этого заело снасть, когда меняли паруса. В наказание его на несколько часов привязали к стеньге[14]14
  Стеньга – наставная часть мачты, её продолжение в высоту.


[Закрыть]. Погода была свежая, пинас раскачивало, а стеньги на высоте и вовсе ходили ходуном. Франческо там уболтало до зелени. Когда его освободили, он опрометью кинулся к подветренному борту, а потом долго стоял пошатываясь, белый как полотно.

Теперь волны времени уже понемногу стирают, сглаживают память о тех днях и о людях, с которыми мне и Франческо пришлось не просто столкнуться, а жить бок о бок, как в очень тесной, но не очень дружной семье, не имея возможности уйти даже ненадолго. Время обтачивает воспоминания, как море – камни. Только не полностью, не до конца. И сейчас порой воспоминания оживают и начинают болеть, как болели в первом плавании мои ладони, ободранные до крови просоленными снастями…

Я быстро усвоил, что в море нет никакого смысла обращать внимание на усталость, боль и прочие неудобства – здесь от них никуда не деться и они никого не интересуют. Конечно, при такой жизни на меня временами находила тоска. Только поддаваться таким настроениям – последнее дело. Раскиснешь, всё начнёт валиться из рук, и пропадёшь ни за что. Вот уж верно говорят: море сильного любит, а бессильного губит.

В Генуе на судно вместе с нами нанялся Гвидо – тот самый, который тогда побоялся ссориться с Руджеро. Нашего с Франческо возраста, с вечным вопросом в глазах. Я смотрел на него и каждый раз удивлялся, какая нелёгкая занесла его в море. Он старался, но всё равно путался, не успевал, и тумаки боцмана мало помогали. К тому же его невозможно укачивало, даже при лёгкой качке он ходил серо-зелёный, чем возбуждал всеобщее сочувствие. Филиппо давал ему корень имбиря, Руджеро советовал выпить рому с морской водой, а один голландский матрос говорил, что лучше пить чистую морскую воду. Гвидо делал всё, что предлагали, но отчего-то не мог, да и, видимо, не хотел приспосабливаться к судовой жизни. Как говорили у нас на родине, кто не учится, не сможет научиться. Хотя сам Гвидо уверял, что уходить с пинаса не собирается, ещё немного – и совсем привыкнет. Но потом опять начинал жаловаться. Филиппо повторял:

– Морская болезнь у тебя тут, – и показывал пальцем на голову Гвидо. – Не думай о ней, и она сама пройдёт!

– Я стараюсь не думать – не помогает, – обречённо отзывался Гвидо и с отвращением смотрел на сине-зелёные волны.

Нас с Франческо качка пока не особо донимала – разве что порой мешала спать. Правда, старые матросы говорили, что и качки-то ещё никакой нет.

Мы остановились в Малаге, погрузили на пинас полтораста бочонков испанского вина и разные сладости и взяли человек десять пассажиров. Малага – красивый город, но с Генуей не сравнится. Потом прошли через Гибралтар и после остановок на Мадейре и на Канарских островах повернули на зюйд, к островам Зелёного Мыса. Когда наш «Святой Христофор» вышел на океанский простор, я ахнул – представил, какой океан огромный, аж дух захватило.

Когда мы пересекли тропик Рака[15]15
  Тропик Рака – параллель, расположенная на 23° 26′ 16″ к северу от экватора.


[Закрыть], на судне устроили праздник Нептуна и заодно морское крещение для новичков. Ребята рассказывали, что новеньких обычно заставляют прыгать в море с рея три раза подряд, но в этот раз так делать не стали, потому что утром видели возле пинаса акулу. Так что нас просто окатили водой при общем смехе.

До сих пор наше плавание шло благополучно. А потом в один вроде бы погожий день бывалые матросы стали с тревогой поглядывать на небо и слушать ветер. Сперва я удивился, а потом понял, что их беспокоит: большие лёгкие облака, веерообразно расходившиеся из-за горизонта. Через некоторое время ветер усилился, засвистел, задул порывами, волны стали больше и выше. Небо закрыли низкие быстрые тучи с рваными краями, сделалось сумрачно. Начинался шторм, который нам предстояло выдержать в открытом океане. Хмурое небо вдали неприятно отсвечивало грязно-розовым.

Шкипер Хоорн беспокойно мерял шагами палубу и посматривал на «Святой Бенедикт» вдали. На нём убавили парусов, и мы сделали то же самое. Я глядел на Франческо и тоже старался делать вид, что ничего не боюсь, хотя у меня душа уходила в пятки. А ещё страшнее стало, когда я ощутил какое-то странное давление в ушах и непонятную, вроде бы беспричинную тоску. Сперва я принял её за дурное предчувствие и даже заволновался об исходе шторма. Врать не буду – в ту минуту мне очень захотелось всё бросить и оказаться дома. Но куда денешься с судна в океане? А вскоре моя тоска превратилась в отвратительную сосущую тошноту. Я понял, что это начало морской болезни, и вспомнил рассказы Таддео про шторма, длившиеся по целой неделе. Мне уже сейчас казалось, что непогода тянется очень долго… Боцман пошёл проверить, хорошо ли закреплены пушки, а нас отправил в трюм к помпам, откачивать воду, которая из-за сильного волнения быстрее натекала в щели обшивки. Я качал до боли в руках, старался отвлечься от дурноты, но ничего не помогало.

Наконец нас сменили, и мы вышли наверх. Признаюсь, эту первую в моей жизни бурю я плохо помню, потому что большую её часть провалялся в беспамятстве. Но её начало мне никогда не забыть. Когда заревел шторм, я невольно посмотрел на небо и перекрестился. Вдруг осознал, что ближайшая твёрдая земля – в нескольких милях под килем судна, и похолодел. Над пинасом со всех сторон вздымались огромные чёрно-зелёные валы, ветер то свистел, то стонал, то ревел в снастях. Казалось, будто над снастями носились и выли какие-то дикие призраки. Наш «Святой Христофор» надрывно скрипел, перекатываясь с одной водяной горы на другую, словно тащил непосильную ношу. «Святой Бенедикт» мы потеряли из виду.

Ветер смешался с водяной пылью и при каждом порыве щедро обдавал нас брызгами. Всё было мокрым, казалось, весь пинас промок и продрог насквозь. Высокие штормовые паруса надувались, и пинас с трудом подвигался вперёд, вздрагивая от ударов волн в борта, с жалобным скрипом забирался на очередную водяную громаду, а потом тяжело скатывался с неё носом вниз. В такие моменты казалось, что он падает, вот сейчас прямиком уйдёт в пучину, и волны сомкнутся над ним. Но он ненадолго зарывался носом в воду и, скрипя, взбирался на очередную волну. Вдали океан выглядел серым, словно кипел, и только вблизи открывалась его чёрная глубина. Когда огромные волны поднимались над нами, я смотрел на их тёмные склоны и шептал молитвы. Океан казался огромным чудовищем, которого разбудили по неосторожности; его гневный рёв смешивался с воем ветра и отчаянным скрипом судна, и от этих звуков кровь стыла в жилах.

Мой взгляд упал на Гвидо, который глядел на бушующий океан зачарованно, как кролик на удава. Его лицо было белее мела. Потом он выкрикнул что-то странным высоким голосом и кинулся к борту.

– No! Ты что, свихнулся?! Вернись!!! – заорал Франческо.

Но Гвидо не слышал – он прыгнул за борт, взмахнув руками, и огромная волна накрыла его. Больше он не показывался над водой.

– Diavolo! Как он мог… это же смертный грех! – выговорил Франческо и перекрестился. Его лицо было мокрым от воды, но я увидел, что из глаз потекли слёзы.

– Ему теперь перед Богом отвечать, – ответил Филиппо и хлопнул Франческо по плечу.

Я почувствовал, что меня сейчас вывернет наизнанку, и кинулся к подветренному борту. Перегнулся, ощущая, как без толку сводит внутренности. Потом тряхнул головой, чтобы прийти в себя. Тело плохо слушалось, руки дрожали. Пинас дёргался во все стороны. Ребята вытягивали какую-то снасть, и я, ругаясь сквозь зубы, пошёл к ним и ухватился за ходовой конец, надеясь отвлечься за работой. Но меня ненадолго хватило, опять пришлось всё бросить и тащиться к подветренному борту. Я старался ни о чём не думать и ни на что не обращать внимания, чтобы не поддаться панике. Но после очередного приступа морской болезни, не помню, какого по счёту, накатила отвратительная липкая слабость, я уже не смог идти и сполз на палубу. Ещё никогда я не видел смерть так близко и не ощущал её близость так остро – эти водяные горы, этот беспощадный ветер, трепавший наш пинас. Перед глазами всё ещё стояло белое лицо Гвидо. Я представил, как его тело опускается на дно, в темноту, опускается без конца… До дна, должно быть, несколько миль… Мне мучительно захотелось, чтобы судно перестало качаться хоть на минуту. В глазах то и дело темнело, я старался остановить на чём-нибудь взгляд, но всё уплывало, как во сне. Я испугался, что потеряю сознание и меня смоет за борт. Вдруг пинас кинуло вбок, и палуба ушла у меня из-под ног. Я поскользнулся, упал ничком, ударился щекой о мокрые просмолённые доски и провалился в зелёную тьму.

Меня привела в чувство холодная волна, окатившая меня с головы до ног. Я ощутил во рту горько-солёный вкус океанской воды и открыл глаза. Стояли сумерки, а может, так только казалось из-за тёмных туч. Шторм не ослабевал. Я с трудом приподнялся. Мутило так, что хотелось вывернуть всё нутро наизнанку, голова кружилась, пальцы не слушались, как верёвочные. А пинас раскачивался и надсадно скрипел. Я гнал от себя мысли о смерти, но в ту минуту она казалась скорой и неизбежной. Я опять начал повторять молитвы, почти бездумно, только чтобы хоть как-то овладеть собой и отогнать ужас. Приподнялся, посмотрел за борт – и вдали, во мгле, увидел большой корабль, который показался мне очень странным. Я сразу даже не понял почему, а потом до меня дошло: он шёл круто к ветру, почти против ветра, и шёл спокойно и уверенно. Это был не «Святой Бенедикт». У меня сразу мелькнула мысль о «Летучем голландце», но мне почему-то показалось, что это не он. На миг даже захотелось оказаться на том корабле – его как будто почти не качало. «А впрочем, если это и „Летучий голландец“, неудивительно. В недобрую переделку мы попали… Какой же я дурак, что пошёл в море!» – подумал я с досадой и опять сполз на палубу.

– Серость морская[16]16
  Серость морская – молодой, неопытный моряк (морск. шутл.).


[Закрыть], какого чёрта ты здесь делаешь! – раздался прямо надо мной сердитый голос боцмана. – Свалился – так валяйся в кубрике, нечего мешаться под ногами! Ещё не хватало, чтоб тебя за борт смыло, и так работать некому!

– Вот ещё, буду я валяться, со мной всё в порядке, – огрызнулся я и встал.

Вспомнил слова одного из старых матросов, которые услышал утром: «Как отличить настоящего моряка? В бурю он ни за что не уйдёт с палубы! Пассажиры уползут в каюты! Береговые крысы, маменькины сынки, которым нечего делать в море, тоже заберутся в койки и будут лежать зелёные! А настоящий моряк не боится ни качки, ни волн, ни ветра, он всегда наверху!» Вот мы с Франческо услышали это и договорились держаться наверху до последнего. Но не успела пройти склянка, как морская болезнь снова меня одолела.

– Опять травишь море[17]17
  Травить море – страдать от тошноты, морской болезни (морск.).


[Закрыть], сопляк? – бросил Луиджи, проходя мимо меня. Его, подлеца, не укачивало.

– Это его от тебя с души воротит! – ответил за меня Франческо. Его тоже укачало, но не так сильно, как меня. Вот ведь счастливец, даже завидно.

Но с палубы я всё-таки не ушёл. Правда, нормально соображать начал только на следующее утро. Качка вроде поутихла. Голова разламывалась, ноги плоховато держали, но уже почти не мутило – и на том спасибо. На море я старался не глядеть – мне казалось, что я лет двести не видел ничего, кроме волн, которые без конца качаются вверх-вниз. Когда я закрывал глаза, они всё равно продолжали качаться и перекатываться.

– Как ты? – спросил я у Франческо.

– Да вроде очухался. Думал, не спасёмся, потонем тут, всю ночь молился святому Николаю. Ночью с места сорвало пушку, начало болтать по нижней палубе, страх какой – хорошо хоть, никого не задавило… И парус унесло, матроса сбросило в море… Питера, того голландца с серьгой… Бедняга… Скорей бы уж дойти до этих островов… как их, забыл, на которые мы идём? Есть хочешь? Ребята только что сели. Горячей еды не будет, только сухари да остатки вчерашней похлёбки. Горяченького бы сейчас выпить – так нет ничего… Кок сказал, только к вечеру сготовит горячее… У нас там сыро, хоть вычерпывай…

Франческо имел в виду наш кубрик. Боцман старался подогнать люк как можно плотнее, но всё равно в непогоду туда попадали брызги. Койки, вещи – всё было отсыревшее и холодное.

Наш пинас изрядно потрепало штормом, и мы молили Бога о том, чтобы добраться до островов Зелёного Мыса без приключений. Опасались турецких пиратов и тревожно всматривались в каждое пятнышко на горизонте, но удача не подвела – никаких пиратов мы не встретили и благополучно добрались до порта, где нас уже ждал «Святой Бенедикт».

Только подумать: ещё недавно мне казалось, что я сгину в море и больше не увижу землю. Ну ничего, в следующий шторм меня так просто не напугаешь. Я теперь уже не совсем новичок, успел за время плавания выучить дюжину морских узлов и привыкнуть к качке. Филиппо обнадёжил меня, сказал, что больше так сильно не должно укачивать. Первый раз, говорит, хуже всего.

Было бы жаль, если б я не увидел эти места. Островов довольно много, они разные, большие и маленькие, местами скалистые, а местами покрытые сочной зеленью, с чудесными горами и холмами. Должно быть, в раю так же красиво, как здесь на рассвете. Правда, говорят, что эта красота обманчива – воздух здесь плохой, заразный, от него приключается лихорадка, сводит живот и кровь течёт из внутренностей. На этих островах много соли, но она почему-то красноватого цвета. Говорят, тут бывает пора, когда солнце стоит прямо над головой – наверно, печёт как в аду, – а с середины июня до середины октября каждый год идут затяжные ливни с молниями и громом. А с октября по июнь тут дует ветер с оста и приносит мелкую пыль с материка, из краёв, где живут магометане. Когда она наполняет воздух, солнце делается красным, как гнев Божий. Возле островов есть превосходные бухты, а есть и опасные места, где потонуло немало кораблей, коварные узкие проходы и водовороты. В местных водах множество всевозможной рыбы, а на самих островах, как говорят, полно разной дичи и насекомых. Мы сошли на берег Сантьягу – это самый большой из островов – и побродили по городу. Там есть собор и крепость Святого Филиппа, которая защищает город от пиратов.

Вместо погибших на судно наняли нескольких новых матросов. Один из них напомнил мне Роберто Марино, как я представлял его себе по рассказам Таддео: черноволосый, с чёрными глазами и бледным от природы лицом – это было заметно, даже несмотря на морской загар. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что этого человека зовут Роберто Марино! Франческо тоже поглядывал на него и удивлялся. Признаться, я сперва засомневался, он ли это – подумал, просто тёзка, имя-то не такое уж редкое. Но это не давало мне покоя, и я ждал случая узнать. Только прямо спрашивать не хотел – россказни Таддео про морскую деву запросто могли оказаться выдумкой от начала до конца, старик всегда любил присочинить. А мне не хотелось выглядеть легковерным дураком.

Наконец «Святой Христофор» и «Святой Бенедикт» отремонтировали и снарядили, как полагается. В день святого мученика Серапиона мы подняли якорь и взяли курс на вест, через океан. Нам предстояло долгое плавание.

Однажды во время ночной вахты, когда я любовался на огромные звёзды между снастями, Роберто сам принялся рассказывать о своих прежних плаваниях и приключениях и упомянул Таддео. Я сказал, что Таддео родом из нашего местечка и недавно вернулся в родные края.

– Да, славно мы с ним плавали на «Любимце Фортуны», – ответил Роберто. – Потом я оказался на другом корабле… Когда узнал, что «Любимец Фортуны» утонул после встречи с пиратами, всё думал, как там Таддео. Как я рад, что он спасся.

– Он потерял в том сражении руку, но остался жив, – сказал я.

Роберто кивнул, как будто сам догадывался об этом, и внимательно посмотрел на меня. Ветер захолодил спину. Я представил, что будет, если Роберто предскажет мне что-то плохое, и невольно поёжился.