Текст книги "Знакомство. Частная коллекция (сборник)"

Муха-цокотуха
(Сказка)

1

Мне якобы дал твой телефон один наш общий знакомый. Чтобы я остановился у тебя. Я позвонил – сработало. Все в порядке. Это чтобы ты не ушел. Любимая работа.

Ты почти ничего не сказал, когда меня увидел. Только ткнул куда-то пальцем и сказал: «Вот». И добавил: «Подожди». Сразу «на ты». И чудненько.

Шум с улицы. Запах. Соседка снизу варит борщ. Точнее, кислые щи. Мясо на сахарной косточке, прозрачный бульон, кружочки моркови. Язык барахтается в наполнившей рот слюне. Сглатываешь, но в голове, покрасневшие от постоянной возни с водой пальцы, белесые ногти, красные пальцы в укропе, крупицах соли… Шум с улицы. Обычный утренний шум. Там, за стеклом, – квадратный вонючий дворик, зады магазина. Смердящие желтовато-мутные лужи, растрескавшийся, как кожа гигантского доисторического уродца, асфальт. Прокисшие мужички в кепках швыряют в оцинкованные люки промерзшие бело-бордовые половинки туш, обворожительные ляжки и бедра, бело-голубые в мутноватом желе полиэтилена молочные блоки, составляют пустые бутылки в тару. Да, это именно этот звук, когда пустые бутылки распихивают по отверстиям пластмассовых или металлических ящиков, и мужик в грязно-серой майке без рукавов, демонстрируя чуть выше следов от сделанных во младенчестве прививок наколку с якорем или женщиной-русалкой, загребает каждой рукой по полдюжине бутылок, выставляя на всеобщее обозрение обрубок пальца или искалеченный ноготь. Соседка снизу открывает окно, снимает с пыхтящей кастрюли крышку, подставляя лицо под горячий, пропитанный ароматами вареной говядины пар. Что теперь? Будет гладить? Драить полы? Засунет руки по самый локоть в тазы замоченного еще вчера вечером постельного белья вперемешку с мужниными подштанниками, непарными детскими носками?

– Ты чего приехал?

– На несколько дней.

Лес рук, пульсирующее людское море, голые руки как нива, как океан золотых колосьев, зеленые, синие, голубые, до пояса голый ударник – в мыле, пот течет по лицу солиста в кожаной куртке, и рыдают девицы, отбрасывая со лба волосяную пену, размазывая по лицу сопли и слезы, тушь и губную помаду. Шум с улицы, телевизор, голоса с…

– Есть будешь?

Большой темный коридор с влажными половичками у каждой двери. Захламленная вешалка. В ванной – зеленые обливающиеся слезами трубы, потолок в сумасшедших зелено-коричневых фресках, подслеповатое зеркало. В пластмассовом стаканчике щетка и зубная паста твоего соседа справа, чистит, как ты сказал, зубы дешевой зубной пастой из ностальгии по пионерским кострам и линейкам. Ты поворачиваешь гладкую фарфоровую четырехконечную морскую звезду, и рахитичная струйка послушно выбегает навстречу развороченной пуповине заплеванного умывальника. «Вот, вот, вот», – бормочешь ты, тыкая пальцем в полотенце, мыло, розетку.

Темная кухонька, заставленный склянками подоконник, крашенный темной краской пол. Три столика, хлеб в глубокой тарелке с почти уже стершейся голубой каймой. Чай в кружке, на белом боку которой красуется розовая с зеленым листочком клубничина, чаинки разбухают, выдыхают коричневый аромат, опускаются на дно. За окном – ослепительный, как красотка на фоне красных «Жигулей», день, попирающая своими прекрасными ножками в туфельках на каблучках и январь, и февраль, и март со всеми их однозначными и двухзначными числами. Календарь.

2

Ты делаешь бутерброды, вдавливая сыр сероватыми пальцами в рыхлый хлеб, ты смотришь исподлобья, хватая себя за кончик носа, сложенное вчетверо грязное полотенце проваливается в щель между плитой и кухонным столиком, ты ругаешься, откашливаешься, сморкаешься. Ты орешь в телефон, возвращаешься с покрасневшим и потным лицом, ты покупаешься на мой внимательный взгляд, тебе кажется, что я моложе тебя, ты набираешь в легкие воздух, и вот уже твой язык танцует отдельно от тебя.

Она говорит тебе: «Это очень интересная вещь!» А ты вдумывался когда-нибудь, что означают слова «интересная вещь»? Она хочет привлечь твое внимание, и ты послушно, как осел, как баран, поднимаешь свои телячьи глазки: «Давай, рассказывай, что в ней интересного, и кто такая эта вещь». Но это сначала. А потом она, взъярившись, взъерепенившись, шипит: «Если ты, падла, если ты, падла, еще когда-нибудь прикоснешься ко мне…», ты объясняешь мне, что развязать этот узел не то что ржавый шприц в луже отполоскать, не то что сдать кефирные бутылки, предварительно проткнув большим и указательным пальцем зеленое фольговое очко, это совсем другое дело, ты говоришь мне: «Слушай, подходи к телефону сам и Говори, что меня нет дома, иначе не дадут спокойно позавтракать. Это во-первых, а во-вторых, не шуми здесь, понял?!»

Ее голос показался мне немного грубоватым, то ли сонным, то ли прокуренным.

Через полчаса ты ушел. В комнате в твоем шкафу: на верхней полке – майки, красная, синяя и голубая, новое белье, два новых черных тренировочных костюма с надписью «Пума», груда носков, на средней полке – джинсы, черные брюки, серые зимние брюки в полоску, военная форма, внизу – австрийские ботинки на натуральном меху, рядом наверху – два свитера, деньги в пакете, чуть ниже, на плечиках – рубашки, три пиджака, два костюма. В кармане одного из них на двадцатипятирублевой купюре записанный красным карандашом телефон, в другом кармане– женские часы со сломанным браслетом, клетчатый носовой платок.

Хлопнула входная дверь. За окном – квадратный вонючий дворик, подвыпившие мужики матерятся на женщин с исхудалыми, ярко накрашенными лицами и удивительно худыми ногами в простых чулках и больших коричневых тяжелых туфлях.

3

Она говорит тебе: «Ты потом будешь жалеть». А что означает слово «жалеть»? Метаться по комнате, нажираться в одиночестве и рыдать пьяными слезами, грозить убийством, хрипеть в трубку: «Если встречу – убью!», что значит «жалеть»? Давно прошли времена просиженных общаг, пропахших потом скороспелых встреч, когда ты с удивлением рассматриваешь свое разгоряченное тело, розовое, потное, гладкое, блестящее, с хорошо прорисованными мышцами, жилами, когда каждое твое движение будто исходит не от тебя, будто ветер гонит волну, и ты с яростью доламываешь ходящую под тобой ходуном растянутую, как дешевые портки, раскладушку. Ты давно уже живешь здесь, так о чем же тебе жалеть?

Ты тыкаешь в меня пальцем, бьешь кулаком по руке, ты улыбаешься мне в ответ, пьянея от духа сообщничества, ржешь и кашляешь, и стены дрожат от твоего хохота, когда ты входишь в раж.

Мы выходим на улицу, идем по пустым воскресным улицам, мимо офисов и элитных домов, ты шаркаешь ногами, сбиваешь носы у пижонских коричневых лакированных ботинок, бросаешь пустую сигаретную пачку в лужу. Лицо возбужденное, воротник наполовину загнулся, из-под шарфа – голая шея, ты идешь на полшага вперед, и я словно в оптический прицел смотрю тебе между лопаток и прислушиваюсь к звукам своего голоса: «Не фальшивит ли?»

Когда мы проходили мимо помойки дома, в котором живут иностранцы, ты засмотрелся. Ослепительно-прекрасный, словно груда новогодних подарков, мусор, состоящий из пустых баночек из-под пива, смятых красно-бело-золотых сигаретных пачек, хрустящих оберток, по-королевски разодетых бутылок с яркими этикетками, пластмассовыми бляхами, вогнутыми донцами, коробок с дымящимся в белой чашке кофе, водопадом хлопьев в жарком паре горячего молока, ты засмотрелся и заржал потом ужасающим смехом: «Вот ведь никаких тебе гниющих капустных листьев или картофельных очисток», ты покраснел от хохота и вдруг замолчал, когда вышел из аккуратненькой подворотни розовощекий красавица мент, ты прищурился тогда и неожиданно тихо спросил: – Слушай, а ты чего приехал-то?

4

Ты рассказываешь, с обидой, опустив глаза: «Еще вчера ходили в чем попало, жрали макароны из глубокой тарелки алюминиевой ложкой, а теперь: меняют туалеты по три раза в день, трясут друг перед другом ярлыками: это Шанель, это Ла Гир, это – Диор. На вечер – тонкая дорогая ткань, с утра – грейпфрутовый сок или овсянка на воде, гладят себя по розовым щекам, по бархатным манжетам, наслаждаются, мол, а тебя мы в свою компанию не возьмем. – А почему не возьмете? – «Потому что тебя мы в свою компанию – не возьмем». И сжимаешь ты в продырявленных затхлых карманах кулачки в цыпках. Давай! Но помни: тебя мы в свою компанию не… Или еще: ну скажи мне, скажи, разве могу я своими принципами малохольными розовощекую да узкобедрую, с умопомрачительными ягодицами непосильной ношей давить, смотреть, как лицо ее прыщами покрывается, боятся, что в кино другую жизнь увидит, расплачется. Кто сказал тебе, что ты прав, если вокруг тебя уродство, разве так уж не важно, кто кого?»

Я смотрю на тебя с нежностью, пью, как нектар, каждое твое слово, пой, дорогой мой, нет у тебя лучшего слушателя, я кричу: «Браво», швыряю к ногам твоим цветы, из последних сил хриплю: «Бис!» – и всякий раз, закрывая глаза, вижу тебя на сцене в сорокаградусную жару, как и положено по сценарию, в соболях и лисах, а ты громко рассказываешь свою роль, брызгая слюной и потом в жарких лучах юпитеров, и дамочки с голыми плечами… А что дамочки с голыми плечами? Обмахиваются веером, ждут антракта.

5

Через квадратное окно на кухне, ведущее в ванную, хорошо видно, как ты принимаешь душ. Глотаешь воду, вытягиваешь шею, улыбаешься своим мыслям, стоишь в желтовато-розовом облаке пара, смотришь, как по твоей распаренной красной коже бегут прозрачные, бесцветные ручейки, огибая, натирая до блеска, ты проводишь рукой по животу, по груди с редкой порослью, смотришь на свои ноги, на растопыренные пальцы, щиколотки, жестко выпирающие вперед коленки, а там, что у тебя там, внутри, за близняшками-почками, за неженкой-печенью, за злючкой-селезенкой, за синевато-бордовым сердечным яблоком, как протекают реки, по которым течет твоя кровь и пролегают мышцы, по которым проносятся ураганы энергии, что, интересно тебе? Так знай: там, за всем этим, нет ничего, дорогуша, поверь мне, уж я-то знаю. Как бы ты ни тужился представить себе, что твои эпителии и мускозы таят некий, может быть скрытый от тебя, смысл, все равно…

Ты вышел из ванной, подмигнул мне, заржал, гаркнул: «Люблю француженок, в них шарма – просто вагон», это, вероятно, разыгралась в тебе разжиженная аспирином после недавней простуды кровь, ты расковырял болячку на руке, поставил распаренные ноги рядом с засаленными тапочками, кожа отслаивается на пятках, ты достал из холодильника пиво.

«Она говорит, что мне нельзя доверять. А что значит «доверять»? Что означает это слово? Она, которая ничего мне не позволяет, пошло хихикает, когда я, войдя во вкус, выпрашиваю у нее крохи, а она только и знает: здесь сантиметр, там сантиметр».

Ты ржал, как лошадь, курил, вскидывая голову, обкусывал заусенцы. «И чего плохого в том, – орал ты, – что лошади не едят мяса? И замечательно, что не едят!»

6

Шум с улицы. Обеденный перерыв. Мужики сидят на ящиках, курят. Громко кричат полные раскрасневшиеся тетки в мохеровых кофтах нежных тонов, загораживая своими телами дверные проемы, кричат, потряхивая крупными сережками в мятых ушах, кричат, обнажая мелкие, вперемежку с золотыми коронками зубы, наполняя воздух ароматами только что проглоченного коньячка или шампанского.

Соседка снизу гремит кастрюлями, кормит свежесваренным обедом худыша-заморыша в синем пиджачке с алюминиевыми пуговицами под звуки мурлыкающего радио, лая собак, скрипа качелей, скрипа тормозов.

7

Ты говоришь мне: «Запомни, вчера мы провели вечер вместе. Смотрел телевизор, у меня разболелась голова, я рано лег, поэтому меня не видел никто из соседей». Ты ничего не рассказываешь, не ржешь дебильным смехом, ты ходишь по комнате, куришь, нервно кричишь в телефон: «Алло!» – и все повторяешь: «Понял? Понял? Понял?»

Двор опустел. Обычный темный двор с единственным, растущим прямо посреди лужи фонарем. Тихо. И кто теперь такой аптекарский сын? Что означают слова «аптекарский сын»? Эх, Патриция, о чем поешь?

8

Ты молча повиновался. Встал лицом к стене, поднял руки. Согнулся от сильного удара в живот. Оглянулся. Вытер кровь, капающую из разбитой губы: «Так вот зачем ты приехал!»

А что вообще можно сказать, когда стоишь лицом к стене, когда тебя ставят лицом к стене, что и кому ты можешь сказать? Я пожал плечами.

Перед тем как уйти, я еще раз осмотрел твои вещи. В коридоре наткнулся на твоего соседа. Типичный астеник со вставными передними зубами. Он спросил меня, что теперь с тобой будет.

Лестница, пахнущий мочой подъезд, двор, залитый огнями ревущий проспект. Все как всегда. Часика через три отвернешься лицом к стене и будешь преданно изучать нацарапанные алюминиевой ложкой чьи-то инициалы, неприличный рисунок, матерное слово.

Козел.