Текст книги "Знакомство. Частная коллекция (сборник)"

Дом напротив. Краска ударяет в лицо. Я видел там то, после чего хочется развязно веселиться и смущать дам своими неуместными предложениями: «Пойдем, мол, сольемся в экстазе под сенью струй». – «Хам, – отвечают они, – иди отсюда, неотесанная дубина».

– Жрать охота! – кричишь ты внезапно охрипшим голосом. – А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!

В сорок лет садишься за учебники, заводишь тетрадки. Столбики глаголов и новых слов. И поскольку память уже не та, все время соскальзываешь вниз, к основанию, к тем двум-трем выученным еще в школе фразам, которые произносишь с легкостью настоящего американца.

Хочется родиться заново, пройтись по стерильным улицам, на которых нет ни единого твоего следа, ухаживать, коверкая слова, и надеяться на то, что наконец удастся перейти на международный язык жестов.

Здесь ты уже никогда не сможешь вернуться назад – только там.

Разрисовываешь тетрадный лист, круги с двумя антеннообразными рожками, цветочки на длинных стеблях, женский профиль с прямыми волосами, домик, такой, как рисовали в начальной школе, все продумано до мелочей, отработано каждое выражение лица, и снова круги с двумя антеннообразными рожками, цветочки на длинных стеблях, женский профиль…

* * *

Мне никто не верит, но это правда.

Я прекрасно помню, как еще в первые месяцы моей жизни мне пришлось играть какую-то странную роль в отношениях отца и матери. Они поочередно сюсюкали и улюлюкали, при этом поглядывая друг на друга, – какая будет реакция? Иногда вдруг все охи и ахи прекращались, и на мой отчаянный плач никто не подходил. Они упрекали друг друга: «Что же ты не подходишь, это ведь твой любимчик надрывается». Поскольку я не умел говорить, я не мог возмутиться, поскольку не умел ходить, не мог хлопнуть дверью, предоставив им возможность разбираться с глазу на глаз. Я стал их заложником, их пленником, принимая на плечи не только непростые отношения отца и матери, но и всей нашей, поверьте, немалочисленной семьи. Я готов поклясться чем угодно, что я сразу все понял, и эта их частая со мной неискренность служит мне теперь оправданием, поскольку я мечтаю о том дне, когда последние из них исчезнут и я смогу наконец вздохнуть спокойно. Может быть, и я надеюсь на это, мне придется ждать не так уж долго, почему в конце концов худшая участь должна постигнуть именно меня?!

Я люблю музыку, но только если никто не поет, поэтому я не люблю рок и оперу. Музыка мне нравится потому, что в ней нет бесконечных и запутанных отношений, ведь именно этому посвящены все без исключения книги, кроме учебников, все фильмы и спектакли. Я хорошо отношусь также к абстрактной живописи, только если в ней и намека нет на всякое такое, если не изображается красный треугольник, черный квадрат или синее колесо и ничто не напоминает крышу или окно. Даже носильные вещи, брюки и юбки, блузки и свитера, все они толкуют об одном и том же, а я об этом, честное слово, просто не могу больше слышать. Извините, ладно?!

* * *

Всегда выбираешь либо отношения, либо дела.

Об отношениях трудно говорить, чтобы вышло не пошло. Можно, конечно, помогать одинокой старушке или брошенному всеми младенцу, но как тогда, Бог мой, добиться того, чтобы не дали всходы зерна самолюбования, которых так много в каждом из нас. А иначе, если отношения взаимные, лучше о них вообще ничего не говорить, потому что, что ни скажи, все равно тебе не понравится. Лучше всего рассказывать о чьем-нибудь бесконечном одиночестве, гляди, оказывается, и ты философ!

Осваиваешь новый район. Новые дорожки и тропинки, новые остановки, новые встречи под часами в метро. Становишься естествоиспытателем, выращиваешь в пробирке неожиданные привычки, сохраняя при этом верность старым присказкам и старым намекам. Сеешь и жнешь, томишься ожиданием в опустевшей внезапно жизни, с полусобытиями неимоверной важности, ну когда, когда же наконец зацветет и даст плоды и под твоими окнами пьяная вишня – удивительное растение, завернутое в тончайшую золотую фольгу.

* * *

Ты действуешь по микросхеме. Бегаешь, как мышка в компьютерной игре, которой нужно найти выход из лабиринта.

Все твои замыслы помещаются на одной плате, которая выглядит для человека непонимающего просто обворожительно. Черный маленький человек в шляпе бегает за каждой твоей мыслью, пытаясь выведать, в какую цель ты метишь той или иной стрелой.

Разнообразие капля за каплей, кирпичик за кирпичиком уходит из жизни. Исчезли многочисленные сорта, экзотические разновидности, привкусы и оттенки, все заменено одним равным себе самому куском, который все воспримут однозначно и который всех примирит. И только искусство, как всегда, сопротивляется.

– Пошли в кино, а?

Это был замечательный фильм с героем-красавчиком и стареющей леди. Любовь, измена, все известно наперед, мозги спят, чувства упиваются. Что может быть прекраснее, чем кино про любовь со счастливым концом? Или если конец где-то в будущем и каждый придумывает его для себя сам. Мне когда-то объяснили, что в этом главное обаяние искусства.

Через двор идти не хотелось. Во-первых – поздно, во-вторых – темно. Даже если никто не нападет, ты превосходно справишься сам, поскользнувшись и нанеся себе увечья. Бывает, состорожничаешь, избежишь заведомо не существующей опасности и так рад, так доволен! Пусть только кто-нибудь попробует мне доказать, что я был не прав: раздавлю!

В душе каждого из нас, обычно по средствам, живет премиленькая пышногрудая манекенщица, иначе чем объяснить столь насущную нашу потребность обнажаться перед камерой или фотообъективом, подыскивать выигрышное окружение, эффектный фон? Что бы мне ни говорили, но в каждом, буквально в каждом своем доме она – полноправная хозяйка, если не королева, хотя частенько, провозгласив: «Долой манекенщицу из моей души!» – душевладелец принимается ее терроризировать и изводить.

Он закрывает все окна и форточки и в спертом воздухе самодовольно прохаживается взад и вперед в растянутом свитере и дырявых ботинках. Но как ни крути, она все-таки изыскивает возможность блеснуть очаровательной улыбочкой, выставляя напоказ и зубки, и язычок, и глазки, и лобик. И как ни бей себя кулаком по лбу, как ни хватай себя за руку, она все равно здесь, чудесная Дюймовочка, спрятавшаяся в полураскрывшейся лилии твоего сердца. Сами посудите, ну как же можно не заметить обращенный на тебя восхищенный взгляд?! И как-то невольно подставляешь именно тот зарумянившийся бочок, который в прошлый раз произвел впечатление и который все время теперь чешется и зудит, вот он, всегда при мне!

Хотя все это не совсем правильно, бывают иногда такие потухшие серые мотыльки, которых и разглядеть-то трудно, от них, громко хлопнув дверью, навсегда ушла манекенщица, и поселилась вместо нее беззубая старушка, которая ворчит и покряхтывает, громко пьет чай, обсасывая размоченные сухари, и с достоинством рассказывает о своем безупречном прошлом.

* * *

Как ни крути, какой конец втыкать – непонятно. С одной стороны, вроде все на месте, и ребрышки, и перышки, и этикетка есть. С другой стороны, солнышко нарисовано, человек идет на рыбалку, в большой кепке, с круглым носом, и видно, как в пруду плещется рыба. Ну, каким концом втыкать? Не знаю.

С одной стороны, и решеточка есть, и сеточка, и кружавчик, а с другой – избушка на курьих ножках, Кощей Бессмертный с Бабой-Ягой чай вприкуску пьют, и на верхушке дерева дрожит в яйце заветная Кощеева игла. С одной стороны, башенки, на синем фоне дым идет из трубы, у калитки собака лает и на дереве кот до птенцов добирается, а с другой стороны, дорога, прогулка, солнце купается в пшеничных полях. Ну, каким концом втыкать, братцы, ума не приложу. Вот, с одной стороны, человек идет в больших сапогах и с рюкзаком, а с другой стороны – лыжники с гор съезжают. Поезда по рельсам туда-сюда ездят. Если бы мне кто-нибудь сказал, каким концом втыкать, я, ей-богу, расцеловал бы этого человека и дал бы ему взаймы, сколько попросит. Век воли не видать, чтоб я сдох, как собака, если вру! Ведь, с одной стороны, я ему и так должен, а с другой стороны, хватит, наслушался!

* * *

Эта мысль, словно пригретая на груди змея, смотрит на меня своими глазами-бусинками и время от времени показывает свой раздвоенный кончик языка. Она жалит меня, и я чувствую, как яд течет по моим жилам. Мне хочется поставить точку, потому что рассказ затянулся, затянулся, как петля на шее, и я говорю это не для того, чтобы произвести впечатление своими смелыми сравнениями, а просто потому, что так это и есть.

Ты чувствуешь, как твои жернова мелят не зерно, а землю, и мешок все больше и больше наполняется не мукой, а пылью. Так бывает, когда, нарушая правила, несешься с бешеной скоростью, а потом вдруг оказывается, что цель давно уже позади, и ты удаляешься от нее так же стремительно, как и ранее к ней приближался.

Всякий вздохнет прежде, чем надолго замолчать, но, как бы то ни было, не будем по бедности разбавлять водой молоко.

На дереве кот

На дереве кот. Под деревом пес. На голубом небе бело-серое кудрявое облачко покачивается. Дощатый забор, на крылечке бабушка в очках, с седым пучком, из которого торчат шпильки. В окошке свет, на плите блины. На дереве кот. Под деревом пес. Вечерняя сказка.

Какой бы крошечной ни была идея, она все равно огромна. Можно сколько угодно мерить глазами горы и водопады, лесные массивы и моря, идея заведомо больше их, какой бы крошечной она ни была.

Серое утро, идет дождь со снегом, и глаза просто слипаются. Ползешь, еле волоча ноги, словно бесконечная гусеница, и все время приглядываешься, где бы прикорнуть. Спотыкаешься о всякий выступ, серое утро, идет дождь со снегом, и глаза просто слипаются.

Гастрономические разговоры в вестибюле. Разносятся слова «рулет», «крем», «лимон», «вкусно». Голосам вторит эхо: «рулет», «крем», «лимон», «вкусно».

Все золото, что блестит. Краешком глаза наблюдаешь и думаешь: и это золото, и это, и это. И медовая тугая капля, и цветок на обложке, и окно в солнечном свете. Все золото, что блестит.

С утра творожок и чашка кофе. Кофе светлый, с молоком, творожок с ложкой варенья. Солнце сияет в окне. Сверху на улице синее небо. Поют «молнии», ныряя вверх и вниз, защелкиваются защелки. Люди в яркой одежде, сладкие запахи, с утра творожок и чашка кофе.

Моментально уходит жизнь. «Куда спешишь, дурачина?» – «Все потратил, иду домой». И дома, распаковав покупки и расставив все на видные места, вздыхаешь тяжело: моментально уходит жизнь.

На углу продаются грейпфруты. Идешь, обливаясь горьковатым соком. Потом не знаешь, обо что вытереть руки. По-французски грейпфрут – памплемус. Сок красивый в прозрачном стакане. Белая в красную прожилку соломинка. Желтый грейпфрут.

Бывают дети, которые хорошо едят, а бывают, которые плохо. Родители первых радуются и приговаривают: «Ешь, мой хороший», а родители других чего только не придумывают, чтобы засунуть ребенку ложку в рот. Бывают дети…

Птицу в полете остановить нельзя. Нет. Можно. Она останавливается, не прекращая работать крыльями, словно плывет против течения, как белая балерина из «Лебединого озера». Птицу в полете остановить нельзя.

Сначала дослушай, а потом возражай. Не перебивай, имей терпение. Не отвечай вопросом на вопрос. Не зевай, не ерзай на стуле. Не думай, что ты умнее всех, не горячись, не теряй самообладания, не пререкайся, не уходи, не дослушав, дослушай, а потом возражай.

Мясник рубит мясо. Красное мясо большим топором на иссеченном пне метровой высоты, и каждый боится, что он отрубит себе палец. Очередь нервничает. Стук слышен по всему магазину. Словно стоишь на поляне, и дровосек рубит лес.

День и ночь смыкают ладони, месяц тупо упирается рогами в облако. Сколько раз месяц сравнивали с быком? Русские влюблены в страдания. Русские не видят грязь под ногами. Мысль, как зловонная старуха, ковыляет к тайнику, идет за ответом, и всякий раз чувства подступают к горлу, когда день и ночь смыкают ладони.

На строчках – грядки. Выращиваешь словесные плоды. Технарям скучно без слов. Технарям нужно хорошее общество. Посреди прозрачной улицы бежит маленькая черная собачка. Надеюсь, нам не будет скучно друг с другом. На строчках – грядки.

Это больше никогда не повторится. Извини. Я не теряю надежды, я повторяю снова и снова: это больше никогда не повторится. Извини.

Солнце сквозь сон сияет, как новый пятак. Весна сорит деньгами, солнечные зайчики выскакивают из серебряных луж, и от весеннего воздуха все прохожие покрываются почками. Весна! Солнце сквозь сон.

За какую ниточку ни потяни, будет дырка. Ничего не помню, теряю нить. От воспоминаний рябит в глазах. Словно стоишь на большой высоте над уровнем моря. Нет, не помню, за какую ниточку ни потяни.

Журавль в небе, синица в руках. Ласкаешь синицу, нежно перебираешь перышки. Гладишь клюв, любуешься крылышком, журавля ненавидишь, ишь выискался, и крылья некрасивы, и шея нехороша, то ли цело синица в небе, журавль в руках.

Время трубить. Отходит поезд, гаснут огни. Вытягиваешь шею, держишь в руках край стола. Что добязить? Грудь колесом. Время трубить.

Чем старше человек, тем больше он похож на самого себя. Что можно разглядеть в ошпаренном юностью отроке. Или молодость, скачущая, как взмыленный конь, через барьеры и траншеи, что можно разобрать в этом галопе? Или середина жизни, ложащаяся, как блин, на раскаленную сковороду? Что можно понять, если под тобой пламя? Нет, чем старше человек, тем больше он похож на самого себя.

Страшный сон многих и многих здесь. Оказываешься в огромном переполненном магазине, под названием «Там», а в кармане ни копейки. Сон многих и многих здесь.

Все богачи невидимы. Кого ни встретишь – бедняк. Даже если он купил себе недавно дорогую, хорошо оттиражированную вещь. У богачей нет таких вещей. Все богачи – невидимы.

Хочешь быть как трава. Преподаешь в солнечной Венесуэле балет. В группе – семилетние девочки. Каждый день к полудню идешь по светлым в зелени улицам. Хочешь быть как трава.

Волосы блестят на солнце. Радостный день. Голубь летит прямо в лицо. Загораживаешься рукой. Волосы блестят на солнце.

Будешь ходить по струночке. Если что, офицер с рябым лицом даст в ухо. Будешь драить пуговицы и пряжку. Станешь мужчиной. Будешь ходить по струночке.

Босые пятки ласкает теплый песок. Мы сидим на берегу. Холодное море Прибалтики. Кто первый пойдет в воду? Все переглядываются. Босые пятки ласкает теплый песок.

Бессилен изменить и то, что внутри, и то, что снаружи. Иногда пугаешься или того, или другого. А потом думаешь, чего суетиться? Ведь бессилен изменить и то, что внутри, и то, что снаружи.

В воздухе, как муха, летает пятно. Кружится над чашкой, облизывает ложку. Ап! и присело пятно на скатерть. Посидело и снова в воздухе, как муха, летает пятно.

Что можно придумать, когда делать чего-нибудь не хочется, а надо? Во-первых, сказать, что всей душой бы, но болен. Во-вторых, что уже давно это сделал и вообще не понимаешь, о чем речь, в-третьих, что это должен делать вовсе не ты, в-четвертых, что это делать вредно, в-пятых, что не надо срывать на окружающих свое плохое настроение, а больше я и не знаю, что можно придумать.

Негритянка поет джаз. Ее голос порхает, как птичка. Это толстая некрасивая негритянка. У нее светлая ладонь. Она закрыла глаза. Негритянка поет джаз.

Она похожа на изжеванную жевательную резинку. Не поймешь, какой раньше была, клубничной или кофейной, мятной или банановой. Теперь как понять, какой она раньше была?

«Зачем смеешься над убогим?» – «Так получилось». – «Как получилось?» – «А ты где был?» – «Я стоял рядом. Рядом с собой и думал: «Куда тебя, дурня, несет? Зачем смеешься над убогим?»

Поперек листа бумаги лежит, как селедка, слово «ЗАПРЕТИТЬ». Вымажешься в нем весь, и запах от тебя исходит специфический. Сразу видно, что у тебя в сумке бумага, поперек которой лежит, как селедка, слово «ЗАПРЕТИТЬ».

Что я вижу? Вижу, как ты перебегаешь дорогу, сначала смотришь налево, потом направо и, ускользнув в последнюю секунду от серого пикапчика, направляешься в арку, а потом в продуктовый магазин. Что я вижу?

Меня приняли в одном доме, в котором раньше никогда не принимали. Посадили за стол перед чашкой чаю, поставили в розеточке вишневое варенье.

– Пей на здоровье! Как поживаешь?

Странное дело, меня приняли в доме, в котором раньше никогда не принимали.

Сидит в кресле толстяк, кресло хрипит под ним, и огромной малиновой грушей свисает его живот. Он тяжело дышит, по вискам струится пот. Толстякам всегда жарко, и их всегда жаль. Не хочется быть как они, об этом думаешь, когда видишь, как сидит в кресле толстяк. Телефон молчит. Никто не звонит уже несколько дней. Только поскрипывает форточка, и струится, спускается из нее сумасшедшая синь, солнце и ветер. Медленно закипает чайник. Телефон молчит.

Пафос, как кипучая волна, унес меня далеко от берегов, в открытое море, и я теперь плаваю здесь среди разноцветной живности и не мечтаю о том, чтобы вновь обрести почву под ногами. Слушатели разошлись, спор угас и остыл, каким же маленьким кажется это все с такого огромного расстояния! Но пафос, как кипучая волна, унес меня…

Солнце догорает в небе, как окурок в пепельнице. Внутри – пустота. Прозрачная пошлость. Чем прикрыться? Солнце догорает в небе.

Скажи сразу «да» или «нет». Ладно? Неужели не хочешь? Смелое сравнение, красивое слово. Писатели много пишут плохим почерком. Очень красивое слово. Скажи сразу «да».

Как выглядят гиацинты? Никто не может мне ответить, думаю, что лиловые. Думаю, на невысоком гибком стебле с большими, похожими на кленовые, листьями. Слово, похожее на глицинии. А как выглядят глицинии, как выглядят гиацинты?

Черно-белый кинематограф. Белая шляпка, квадратный вырез на платье, серая лакированная сумочка. Прическа с прямой челкой, волосы до шеи. Блестит лимузин без верха, длинные цифры на часиках. Как-то тревожно. Черно-белый кинематограф.

Черт, шнурки развязались. Давит на плечи гроза. Быстро иду домой. От проспекта – шум. В крапинках серый асфальт. Сколько осталось идти? Черт, шнурки развязались.

От кошачьих когтей следы на руке. Руки поцарапаны. На морозе розовые полоски синеют. Кошка с мягкой шкуркой смотрит зелеными глазами не моргая. Ты – жадная, у тебя неприятно просить. От кошачьих когтей следы на руке.

Нас на фотографии четверо. Двое уехали, остальные здесь. Двое остались, двое уехали. Когда смотришь на фотографию, хочется задуматься поглубже. В общем, все как-то устроились, и никто не изменился. Так говорят те, кто нас знает. Нас на фотографии четверо.

Ручка пьет чернила из синей пластмассовой баночки. Глотает, прихлюпывая, и чувствуешь, как у нее по горлу катится глоток за глотком. Ее резинка-пипетка работает, как сердце, качает и качает влагу для обалдевшего от жажды шершавого перышка. Перепила. Сплевывает капли. Пальцы в чернилах. Ручка пьет чернила из синей баночки, как аист.

– Мужик, ты охренел!

Идет, одежда вся измазана, куртка коричневая в дряни какой-то, ушанка мокрая. Ноги ставит криво, цепляется ободранными руками за колючий куст и все повторяет:

– Мужик, ты охренел!

Сколько можно говорить о грустном? Страшно становится, если представить себе, сколько сейчас народу говорит о грустном. Тот, кто– говорит, смотрит в одну точку, прямо перед собой, тот, кто слушает, скрывает зевки. Как прервать такой разговор? Болото светской неловкости. Сколько можно говорить о грустном?

Девять из десяти. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Девять из десяти.

Поднимаешься к себе на этаж. Кто-то за одной из дверей тушит курицу. По лестничной клетке гуляют чудесные ароматы. Глотаешь слюнки. Гладишь рукой шершавую стену. Достаешь ключи. Поднимаешься к себе на этаж.

У нее все подружки какие-то странные. У всех – торчащие челки, длинные носы, безумные глаза. Приходят – не здороваются. Сразу на кухню. Все съедят, накурят в комнате и уходят. У нее все подружки какие-то странные.

Каждый привыкает к своему цветному телевизору. Придет в гости, смотрит, нет, что-то не то. Или слишком яркий, или слишком блеклый, или цвета страшно искажены. Ловишь, ловишь эту неуловимую разницу, а потом скорее бежишь домой, ничего с собой поделать не можешь, так привык к своему цветному телевизору.

Рассматриваю в зеркальце дырку в зубе. Зеркальце запотевает от дыхания. Будет или не будет больно?

Страшно. Бегут минуты, стучит в висках. Рассматриваю в зеркальце дырку в зубе.

Я кричу тебе хриплым голосом: «Сколько можно терпеть!»

– Господи, делов-то. Ну не терпи!

И потом в хриплом урагане слов кружится голова, как от свежего воздуха, о котором можно сказать «перепил».

– Нет проблем! – я кричу тебе хриплым голосом.

Прежде чем уснуть, выключаешь свет. Думаешь: откуда этот запах? Внизу соседи жарят картошку. Еще не спят. Ложатся поздно и встают поздно. Думаешь, наверно, проводят ночь в райских блаженствах. Хочется жить кое-как. Прежде чем уснуть, выключаешь свет.

Если однообразны дни, однообразны и ночи. Нет. Если однообразны дни, разнообразны ночи. Нет. И ночи и дни, как они взаимодействуют? Трудный день, легкая ночь? Или трудный день и бессонница до пяти утра? Пустой день, плохо спишь? Спишь днем, спишь ночью? Ночь не спишь, ходишь с красными глазами и в белых брюках? Если однообразны дни, однообразны и ночи.

Боюсь сквозняков. Как пламя свечи. Как груда бумаг. Как больной старик. Как ребенок строгих родителей. Как гвоздь молотка. Боюсь Как.

Шум и тарарам. Горит свет. Гости. Говорят одновременно. Порхают ложки с салатом. Проливается вино. Скатерть в пятнах. Бокалы сходятся и расходятся. Шум и тарарам.

Додумываешь до конца. Предвидишь последствия, отдаешь себе отчет в причинах. Примеряешь на себя, на карлика, на гиганта. Откладываешь на потом. Вспоминаешь среди ночи. Додумываешь до конца.

Привыкли видеть в вещах нечто большее. Вилка в розетке. Ток. Часы на руке. Время. Так и разбредаются слова по устам, как гости по домам, потому что уже давно пора. На дереве – кот, под деревом – пес. Вечерняя сказка.

Скатерть в пятнах. Бокалы сходятся и расходятся. Шум и тарарам.

Додумываешь до конца. Предвидишь последствия, отдаешь себе отчет в причинах. Примеряешь на себя, на карлика, на гиганта. Откладываешь на потом. Вспоминаешь среди ночи. Додумываешь до конца.

Привыкли видеть в вещах нечто большее. Вилка в розетке. Ток. Часы на руке. Время. Так и разбредаются слова по устам, как гости по домам, потому что уже давно пора. На дереве – кот, под деревом – пес. Вечерняя сказка.