Текст книги "Знакомство. Частная коллекция (сборник)"

Повар в немного старомодном большом белом колпаке, с такой белой лепешечкой на конце, рубит небольшим топориком уткам головы и лапы и потом, медленно поворачивая тушки над высоким пламенем, опаляет оставшийся пушок. Его большие руки держат бережно, а круглые глаза на круглом, покрытом щетиной лице не отрываясь смотрят на то, что делают руки. И если бы не запах, от которого многих мутит, дядюшку вполне можно было бы принять за Санта-Клауса, который вот сейчас закончит дела и примется раздавать детишкам подарки. Наш повар – первосортный добряк. Он чистит морковки, режет лук, давит лимоны, взбивает сливки, потом принимается за яблоки – все от паштетов до кренделей проходит через его руки. Он упрекает выкипающие кастрюли, ругает упавшую под стол миску с очистками. Этот наш папа Карло, который из любого бревна сделает Буратино.

Я жду своей очереди. Каждый ждет по-своему, кто – суетится и все время уточняет, за кем он, а кто вроде и вовсе безразличен, так сидит, что-нибудь почитывает. Никуда не денешься, дойдет очередь и до тебя. Слушай, если ты не перестанешь изводить присутствующих своими вопросами, испытывать терпение бесконечным хныканьем, если ты не перестанешь греметь, скрипеть, хрустеть полиэтиленом, клянусь, прогоним, выставим вон, лишим места и прекрасно, слышишь, прекрасно обойдемся и без тебя.

В юности, когда все желания острые, бурные, непреодолимые, когда агрессивность и нежность равны друг другу по силе, когда тоска разъедает сердце, когда на вопрос хочется ответить вопросом и всякий ответ опротестовать, до чего же слепы глаза и глухи уши! Я каждый раз засматриваюсь, я глаз отвести не могу от этих красавцев, передвигающихся на ощупь, отвечающих невпопад, время от времени поднимающих на тебя глаза, в которых светится мука.

– Раз, и все! Был и нет. Это будет длиться одну секунду. Нерв уже убит, значит, и болеть нечему.

– Да мне уже делали, – отвечаю я, а в голове в это

время плавают красные рыбки, так, что их видно одновременно и сбоку и сверху, и все вокруг утопает в зелени. Рядом, взявшись за руки, танцуют красные бесполые существа, на которых стыдливо поглядывает полноватая обнаженная дама.

Просто невозможно заставить себя не смотреть, не разглядывать. Свежая белая рубашка с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, аккуратно завернутые рукава. Чистые руки, ровные ногти. Нежная сильная шея. Чуть коротковатые джинсы, кокетничающие белые носки, кроссовки с безупречными бантиками шнурков. Розовые с пушком щеки, белесые брови, черный обворожительнейший взгляд.

– Ни в ком нет любви, одно самолюбие.

– Больное самолюбие.

Говорить собственно нечего: слушать скучно, говорить незачем. Слушать всегда скучно, а говорить всегда незачем. Но это необходимая приманка, червячок на крючке, мучающийся, извивающийся, скрывающий своей лишенной нервов плотью коварное металлическое жало, и охота на этих красноперок с желтыми круглыми глазами особенно интересна тем, кто, поддаваясь азарту охотника, не забывает умильнуться пейзажем, обрамляющим дышащее молодостью лицо.

* * *

Когда нет аппетита, жизнь теряет всякий смысл. Дома вдоль улиц и проспектов напоминают корки черного черствого хлеба. Улицы улыбаются кривыми улыбками, и регулировщики кажутся нарядными шоколадными зайчиками, завернутыми в разноцветную фольгу, которых съесть бы, слизнуть одним махом – а не хочется! По этой полосатой скатерти то и дело шныряют блестящие, такие же абсолютно ненастоящие автомобили, и пар от гигантского бассейна густой белесой стеной поднимается в небо.

Троллейбус, похожий на пятидесятипятикопеечную шоколадку, с шумом распахивает перед твоим носом двери, и нет ничего проще, чем прокомпостировать заранее приготовленный талон.

А кстати, почему бы не рискнуть, почему бы не использовать тот самый что ни на есть назойливый, привязчивый шанс, который по статистике один на миллион. И совсем не обязательно искать счастье на проторенных путях. А может, наоборот, стукнуть себя обухом по темечку и, поплевывая сверху вниз, витать среди взбитых сливок, которыми в театрах обычно забеливают синие с желтоватыми звездами небеса.

Сделай доброе дело и забудь о нем. Я имею в виду просто что-нибудь хорошее. Я абсолютно отчетливо представляю себе, как ты приходишь домой и начинаешь рассказывать восторженным слушателям о содеянных тобою добрых делах, а потом, наговорившись всласть, спишь здоровым сном до тех пор, пока вечно бодрый будильник не разбудит тебя.

* * *

От каждого человека остается потом в помещении его запах. Вот входишь в комнату, в которой долго кто-нибудь сидел, и сразу же чувствуешь, сразу же ударяет в нос либо терпкий, либо кислый, либо гнилостный запах. Все-таки это очень важно, как от человека пахнет. Иногда поздороваешься с кем-нибудь за руку, поцелуешь кого-нибудь на прощание, какую-нибудь ухоженную красотку например, и потом долго еще ласкает тебя составленный из прекрасно сочетающихся друг с другом запахов аромат. Или в лифте иногда пахнет духами.

Я просто стараюсь думать о приятном. Фиксирую что доставило удовольствие, и потом повторяю это до бесконечности, заставляю тысячу раз протекать перед глазами золотой осенний воздух, скатывающийся по ветвям немыслимых кленовых аллей, и всякое такое. «Мир ласкает тебя, – говорю я себе, – и только безумный, грубый, злой человек пройдет мимо наслаждения, которое доставляют эти ласки». Что ж… Я лично не против.

Плюхаешься в метро на еще теплое от предыдущего пассажира сиденье, подробно рассматриваешь окружающих, но так, неглубоко, автоматически, а на самом деле впиваешься мозгами абсолютно незаметно в какую-нибудь пакость, в какую-нибудь чепуху, в дрянь какую-нибудь, и отдаешь себе в этом отчет, когда уже мороз проходит по коже.

– Это все бред из исчерченного подростками учебника по психиатрии, – говорят мне мои друзья. Я не говорю им этого, но нет сомнения – все они ужасные пижоны.

За этим углом будет булочная, за булочной – овощной, а потом телефонный автомат. Оттуда-то я и позвоню. Кстати, часто бывает, что кто-нибудь забывает в автомате монетку. Тогда можно позвонить за чужой счет. И я покорно иду по следу.

* * *

Вот ты смотришь, и тебе нравится. А потом, эта восхитительная кожа на боках, бедрах, эта крошечная ножка, туфельки, стоящие у кровати. Эти розовые тени, эти бьющиеся жилки, прожилки, пульсирующие запястья! Мягкий бархатный живот, а, главное, запах! Понимаешь, от нее пахнет как-то по-особенному. Я ловлю этот запах то в волосах, то у запрокинутой головы, то вдоль позвоночника. Ты понимаешь, она классная, классная, классная!

Ты понимаешь, это совсем другие ощущения, запахи, вкус. Это не то же самое, что божественный юноша с молочной кожей и хорошо очерченными мускулами, безупречными ягодицами и сильными икрами. Я ничего не хочу сказать, я знаю все твои возражения. Я даже соглашаюсь с ними. В этой напряженной спине и сильной шее не меньше прелести, не меньше красоты, хорошо, пусть даже и больше. Пусть. Мне все равно, что ты скажешь, я дрожу как осиновый лист. Мы с тобой каждый раз вместе поднимаемся по лестнице и вместе спускаемся вниз, и твои пустые глаза для меня, это… я не знаю, как сказать, в этом есть какая-то мелкая морока, какая-то зудящая ерунда, которая, подобно первой царапине на новом ботинке, способна отравить самый что ни на есть восхитительный летний вечер.

Когда человек курит, то, хочет он этого или нет, невольно рисуется. Определенным образом держит сигарету, затягивается, выпускает дым либо тоненькой струйкой, либо бесформенным облаком, гримасничает, облизывает или покусывает губы, аккуратно или небрежно стряхивает пепел, тушит сигарету, раздавливая ее злобно, почти с ненавистью, решительно, или осторожно обезглавливает ее, а потом тупорылым окурком затаптывает уголек.

Ты думаешь, размышляешь, закрыв глаза и заткнув уши, и проблема предстает перед тобой бесцветной и немой, такой же высохшей и прозрачной, как висящий на кухне полиэтиленовый пакет из-под кислой капусты. Ты или вбиваешь гвоздь, или видишь, как в доме напротив постепенно, медленно из окна в окно перекочевывает ослепительный солнечный двойник, превращающийся под конец в пожарное зарево, охватывающее одну из квартир.

Забота не прощает рассеянности, рассеянность не мирится с заботой. Я думаю сейчас только об этом. И моя бедная голова томится и мечется, ведь ей никогда не найти отсеченной и укатившейся за горизонт своей второй половины, которой тоже не сладко где-то там, далеко, может быть, на другом конце света. Слова похожи друг на друга, и, разъезжая с бешеной скоростью по заколдованному кругу мысли, я мечтаю только о том, чтобы сумка не протекла и моя одежда не испачкалась бы отвратительным соком, который испускают размораживающиеся продукты.

* * *

Ничего не поделаешь – надо резать. И чем скорее, тем лучше. Не стоит оттягивать. Лучше перестраховаться – сами понимаете.

Спокоен, равнодушен, прав. Говоришь «спасибо» и не спеша уходишь.

А ведь слабо не заискивать, так?

Свет от фонарей рассыпается по мокрым тротуарам, и над канализационными люками висит пахнущий общепитом колеблющийся треугольник пара. Около киоска с мороженым кормятся голуби, которые до этого уже успели наесться остатками беляшей за углом. Нужно по дороге зайти в булочную. И как-то страшно опоздать домой.

Эти джинсы малы. Я не могу, когда давит. А потом, просто коротко!

Поскольку начался всемирный потоп мыслей, которые с жадностью перелетают из одной головы в другую и варятся там, пока на дне не останется одна лишь гуща, я отказываюсь покорно поднимать крышку и подставлять кастрюлю. Я понимаю, что можно добавить ложку сметаны и есть с черным хлебом, но нужно ли так спешить насытиться, набить себя до отказа?

Полноте! Ведь от этой суеты и толкотни все разъедутся, нарисовав на боку шашечки и маняще подмигивая зеленым глазком в правом верхнем углу.

Бредовые мысли сбиваются в стаи, которые в своем полете напоминают королевскую лилию на темно-голубом бархатистом фоне. Спокойствие, только спокойствие. Думай не спеша, жуй восемьдесят раз, и тебе улыбнется победа. Эта чудная девушка с соломенными волосами, карими глазами, немыслимой улыбкой и самыми красивыми ногтями на свете. Ты будешь наслаждаться ею, пока она не уйдет к другому, столь же достойному ее, как и ты. Не плачь, рыцарь. Вытри слезы своей железной перчаткой, поковыряй мечом в зубах и, отвесив на прощание пару ласковых, удались достойно, не ударив лицом в грязь.

А главное – молчи, понял?

* * *

На майке нарисована семерка и латинскими буквами написано «Опель». Именно к ней приковано внимание стадиона, именно от нее ждут открытия счета. Скорость, мяч с черными шестиугольниками, кровь на траве.

Разноцветные буквы Артюра Рембо украшают бортики. А – черное, Е – белое, И – красное, из них складываются слова, обозначающие то, на что необходимо срочно истратить деньги.

Сегодня – низкое давление. Для пожилых людей тяжелый день. Они с трудом поднимаются по лестнице, охают, держатся за поясницу или за сердце, сосут валидол. Теперь о тяжелых днях говорят все газеты.

Я люблю резать ножницами, обрезать краешек, медленно следовать за прочерченной карандашом линией.

Мы тогда шли по мосту, переходили темную реку, и наши шаги, как в фильме, звучали преувеличенно громко Мы шептались, но нам казалось, что все слышат наши слова, и ты то и дело оглядывалась. Было поздно, за полночь, и луна, редко пробиваясь сквозь стада облаков, делала небо похожим на шкуру зебры. Потом мы пошли по улице, которая вела прямо к дому. Там, на одном из домов, еще старой застройки, судя по всему, была вывеска «Ателье», слово – легкое, как бабочка, нежное, как твоя щека, легкомысленное, летнее, как твое ситцевое платье.

Продавец цветов с лицом убийцы изящно выдергивает из корзинки гвоздику и, кокетливо оттопырив мизинчик, расправляет складки на ее красной шапочке. В XXI веке, когда собаки станут говорящими, а кошки будут петь в опере, каждый день будет начинаться с улыбки.

Я люблю читать, потому что авторы книг говорят шепотом.

Ты хочешь сказать, что я напоминаю тебе картежника со срезанными подушечками пальцев, которым достаточно лишь беглого касания, чтобы определить масть карты? Мне есть что ответить тебе. И я не скрою от тебя своей ярости: ползать по шахматному полю метафор с торчащими во все стороны оголенными проводами нервов, ты считаешь, что это лучше?

Среди больших декольте, великолепных украшений, тихих голосов, умных, богатых и хорошо воспитанных мужчин, разговаривающих крайне мало, внезапно хлынувший на щеки румянец может означать два туза в прикупе, причем как при девятирной, так и при мизере. Внезапный румянец – признак новичка.

Знаешь, если тебе удастся оставить дома пачку готовых истин, если ты обещаешь мне не мерить все своей жестяной линейкой и брезгливо не отворачиваться при виде непривычного тебе существа, как йог, пожирающего искрящийся от страсти воздух, если ты обещаешь мне не проронить ни слова, то я один-единственный раз возьму тебя с собой, и второго раза, клянусь, не будет.

Спешишь все?! Ну, беги!

Не запыхаться бы, не поскользнуться! А то вот бежишь так, и на ходу выскальзывает из кармана любимая перчатка, и потом долго еще не решаешься выбросить оставшуюся.

Имя – кость, крючок, отмычка, деньги, страх, толпа, знамя. Паутина, украшающая каждый угол бумажного листа, который долго искал адресата.

Вот, к примеру, тебе чего-нибудь очень хочется, а я возьму да и не дам тебе этого сделать. Ведь ничего же не стоит доказать, что именно этого делать не надо. Ты подчинишься, только в конце концов в душе твоей родится злоба, а не смирение.

Смотришь иногда кино, и вдруг с экрана начинает такая тоска струиться, такое огорчение, что чувствуешь, не можешь больше смотреть. Или на кухне заревет холодильник, скрипнет от ветра форточка, радио заиграет, и поднимается в душе буря, и носит тебя, как комочек бумаги, по гигантским просторам воспоминаний. Как будто включили проектор, раздвинули занавес, и ты смотришь один на огромный экран, а вокруг темнота и нигде нет светящейся таблички «Выход».

Краснеет рябина, падает белый снег, и, рассекая черные мысли, летит красный радостный снегирек. Красный летит, а не синий.

* * *

Лень сладкая, тягучая, золотая, как мед, как уста, как каучуковая подметка. Лень ласковая и тихая, лень властная и непобедимая, своенравная, чудесная выдумщица, фантазерка-философ с квадратной лысиной, прозрачная, неуловимая, дремлющая где-то у сердца, растворенная во всех мыслях, вкрадчивая, намекающая. Намек понят. Хватит перечислять. А хочется!

Красивая, как цветок, румяная, как пышка, клюющая носом, как петушок золотой гребешок, лень – я пою тебя и провозглашаю хозяйкой моего сердца. Приди ко мне и соединим наконец наши судьбы!

Кнопки и клавиши, скрип и скрежет, это движется мысль, это ползет монотонное время, на котором, как на некрытой платформе, разместились голуби и угрюмые сторожа, и разноцветная улитка тихо передвигается по запотевшей стенке стакана.

Я хочу пожелать тебе проспать под пуховой периной всю эту сутолоку и суету, все разговоры и приготовления, звяканье посуды, шкворчание и урчание, закипание и охлаждение. Выйди к гостям, когда праздник уже будет готов, и если кто-нибудь будет тебе советовать иное – не слушай его!

* * *

Мыслить парадоксами – удел великих. Они смотрят с высоты птичьего полета на наши простенькие решения, на клеточки распаханных полей, на синеватый лоскут леса, видят, как, похожие на букашек, ползут по шоссе автомобили – легковушки и грузовики, а вместе с ними и наши мысли, с прицепами или без, груженные щебнем и сахарным песком, «фольксвагены» и «мерседесы». Но они, великие люди, пролетая над нашими заваленными хламом проторенными путями, только громко хмыкают среди зеркальных облаков, и мы, решив, что началась в мире гроза, покорно принимаем на голову молнии парадоксов, град упреков в плоскости и одномерности наших суждений. До чего же это все верно!

Парадокс – самое элегантное украшение на свете. Модницы носят их как значки, которые переливаются на солнце, вставляют в уши, носят на пальцах. Они, опустошая карманы покорных спутников жизни, приобретают их большими партиями, но учтите, что настоящий крупный парадокс очень дорогое удовольствие, и он по карману далеко не всем.

Скрипят двери, женский голос, к концу фразы превращаясь в мужской, объявляет следующую остановку, и поезд устремляется по темному узкому коридору к следующей, по сути дела преходящей цели. И, увидев свет в конце тоннеля, каждый в душе надеется, что это огни встречного поезда, и бывает очень разочарован, когда поезд останавливается и в него входят новые пассажиры.

* * *

У него на голове было что-то вроде соломенной шляпки или, точнее, шляпы, такой мужской светло-кремовой плетеной шляпы, в общем обычный раньше головной убор, хотя теперь это уж точно никто такого не носит. В целом вид вполне приличный, но странноватый, хотя очевидно, что этот синий костюм, белые потрескавшиеся сандалии, через ремешки которых виднелись какие-то темные носки, белая синтетическая рубашка в серую полоску, все это стоило лет сорок назад совсем не дешево, и такой вид мог бы считаться вполне шикарным. Рядом – средних размеров коричневый картонный чемодан с такой жесткой ручкой на двух железках.

Остановка пуста, автобуса не видно, и он, этот человек в шляпе, все время посматривает на часы, потому что боится опоздать на поезд. Через два часа он должен уехать в Кисловодск, но пока ничего не известно, куда поезд подадут, на какой путь. Времени может оказаться недостаточно, чтобы найти вагон, ведь неизвестно, с головы будут номера начинаться или с хвоста. В вагоне шляпа, пиджак и брюки перекочуют на вешалку у дверей купе, вместо брюк появятся синие шерстяные тренировочные штаны, аккуратные и новые, вместо белых сандалий – тапочки. Синтетические носки, выпуклые от плоскостопия косточки на ногах. Сидишь, попыхиваешь сигареткой и чувствуешь себя эдаким червем в малине. В этой благоухающей, розовой, чешуйчатой с шерстинками спелой малине, и если даже кто-то зажмет ее между двух белых клычков и проглотит тебя затем вместе с ягодой, можно не сомневаться: ты его в конечном счете тоже поимел.

* * *

Как кофе с молоком, только другого цвета. Сумерки, но светлые, ранние, и фонари еще не жарят на полную мощность, а только мерцают, только начинают гореть на фоне еще не потухшего неба. Этот воздух, как кипучая фанта, искусственный, синтетический напиток химической природы, бодрит, возбуждает, и его, как и фанту, пьешь охлажденным.

Нужно научиться все стирать отдельно, в смысле wash separatly, чтобы одно не полиняло на другое, чтобы не было испорчено светлое, чтобы не было мазни, ведь, даже стирая ластиком, можно все размазать, и картинка будет испорчена.

Сможешь ли ты заслужить почести, обзавестись наградами? Умно слушаться, подавать надежды, командовать во весь голос? Ставлю вопрос ребром: сможешь ли ты после головокружительного взлета удалиться тихо, мягко улыбнувшись в ответ? Если нет, то я прощаюсь с тобой.

* * *

Я начинаю отвечать на вопрос: «Ну как дела? Как поживаешь?» Я говорю и чувствую, что ты все время сопоставляешь: кому из нас лучше? Я знаю, что тебе лучше, поэтому говорю без всякого энтузиазма, да и ты уже не слушаешь меня. Приходит очередь моего вопроса. Я задаю его и отвечать начинаешь ты, с жаром, образно, ярко. Я слушаю, но мне не очень-то приятно все это слушать. Я вижу, к чему ты клонишь, ты хочешь вызвать во мне зависть. Но я не завидую, я раздражаюсь.

Я смотрю в сторону, ты смотришь на меня и, не опуская подробностей, все рассказываешь и рассказываешь. Мне вдруг вспомнилась моя тетка. Она живет в Сочи и каждое лето приглашает меня отдохнуть, в море покупаться, фруктов поесть. Я задаю вопрос об общих знакомых. Оказывается, что тебе о них тоже ничего не известно.

Пора разбегаться. Обниматься или не обниматься? Крепко жать руку или так, рассеянно? Я делаю первый шаг, чтобы ты не подумал, что у меня плохое настроение. Мне ничего не остается, как многозначительно и в подозрительной форме передать привет твоей подружке, мол, пусть звякнет вечерком, хотя все это бесполезно, поскольку ты знаешь не хуже меня, что мои шансы равны нулю.

* * *

Утром мир наполняется разными шумами и звуками, а голова – мыслями. Сравнение, конечно, так себе, но все же часто, когда утром открываешь глаза, либо соловей в душе поет, либо бульдозер землю роет. Вокруг стоят полупьяные рабочие в оранжевых касках и все время матерятся и сплевывают. Встаешь весь оплеванный этими хамами, даже еще не пожелав никому доброго утра. Или иногда цветут ландыши, ручей журчит. Лежишь в постели, наслаждаешься. А бывает сваю вбивают, асфальт перед домом отбойным молотком вскрывают, мол, опять авария, и ты откидываешь одеяло со злобой и сразу ищешь глазами, на кого бы с утра пораньше обрушиться.

Выползаешь из своей комнаты, как экскаватор, извергая проклятия, и, если у кого-нибудь в это время сирень в душе цветет, раздавливаешь весь куст, свирепо порыкивая. Что может зеленый побег против опускающегося на него тяжелого копыта?!

Лежишь в постели, как футбольный мяч на поле, и ждешь, когда кто-нибудь из игроков подбежит и наподдаст тебе изо всей силы.

Животный мир в душе твоей. Скребут кошки, воют собаки, поют соловьи, птицы улетают в жаркие страны. Муравьи строят огромные города, соединенные широкими магистралями, обочины которых усажены красивыми ухоженными деревьями. Пчелы собирают нектар, и умудренный опытом пчеловод дымит из специальной жестянки, чтобы подобраться к заветным ульям. Крокодил лениво разевает утыканную зубами пасть и хватает за хвост зазевавшуюся макаку, в общем звуки, цвета, запахи, формы все время меняются, создавая каждый раз новое ощущение от этого бесконечного, происходящего внутри тебя праздника, на котором ты гость, но не хозяин. А потом, все-таки жарковато становится!

Мир растений внутри нас. Колосок тянется к солнцу, бутон засыпает под легким покрывалом вечерней прохлады, ромашки и подсолнухи жадно глотают серебряную росу, и жук, которого тоже можно при желании считать растением, застенчиво продвигается вверх по гибкому с нежным пушком стебельку.

Радуйся! Потому, что и радость где-то внутри нас. Мы сами внутри нас, и планеты, и звезды, и кубы, и квадраты, и чернильные пятна на белой скатерти. И, наевшись досыта всем, чем только можно, я чувствую, что лопну от обжорства, я захлебнусь в тот самый момент, когда квадратное синее солнце наконец закатится мне за шиворот, и это будет той последней точкой, которую очень немногие люди умеют поставить вовремя.