Текст книги "Тень на каменной скамейке"

Глава вторая

И вот Каролина стала нашей новой горничной.

Свея решила проявить великодушие и сказала маме, что готова простить Каролине ее детскую выходку. Тем более что та извинилась.

Когда нам сообщили эту новость, Надя пришла в восторг, а Роланд покраснел. У меня в душе смешались радость и беспокойство.

Беспокойство за то, что Свея и Каролина еще покажут себя, я предчувствовала это. И Бог весть, долго ли новая горничная продержится у нас.

Но поначалу все шло вроде бы хорошо. Каролина легко приспособилась к своим обязанностям. Первые дни она вела себя очень тихо и делала все, что ей говорили. Свея выглядела довольной.

Удивительно, но только я одна не могла поверить в то, что Каролина всегда будет такой кроткой овечкой. Это казалось очень странным и так не совпадало с моим первым впечатлением о ней. Наверное, поэтому, когда я в первый раз увидела Каролину, одетую в форму горничной – синее платье, белый передник, с наколкой в волосах, – я вздрогнула от неожиданности.

Я спросила у мамы, почему бы нам не разрешить Каролине носить свое платье. Но ведь мы должны обеспечить ее рабочей одеждой. Ей не следует изнашивать свою. И к тому же прислугу в доме полагается одевать в одинаковую форму.

– А как же иначе? – спросила мама, широко раскрыв глаза.

Иначе было бы гораздо лучше, подумала я, но промолчала. Разве мама не понимает? Но Каролина, похоже, не слишком задумывалась о том, что на ней было надето. Вскоре и я перестала об этом думать. Ее обаяние было настолько сильным, что его не могла испортить такая мелочь. В общем-то, униформа лишь подчеркивала в наших глазах ее необыкновенную привлекательность, придавала ей некую изюминку.

Ведь никто из нас никогда не встречал такой, как Каролина. И при этом нас не покидало чувство, что мы знали ее всегда.

Она появилась так вовремя. Нам ее действительно не хватало. С ее приходом каждый день в нашем доме стал маленьким праздником.

Нас этим не баловали.

Наш дом был большим и довольно унылым. Гости у нас почти не бывали. Папа встречался со своими приятелями вне дома, а мама, как она сама говорила, не нуждалась ни в каком обществе. У нее было несколько друзей юности, с которыми она переписывалась, и кое-какие знакомые в городе – они встречались ей то тут, то там, когда мы выходили гулять. Но домой она никого не приглашала. Нас, детей, ей как будто было достаточно. Мы стали для нее всем, говорила она. Она считала, что главная ее цель – быть всегда рядом, всегда в семье.

Когда я была маленькой, это казалось мне чем-то само собой разумеющимся, но, повзрослев, я стала жалеть маму. Она делалась все более и более одинокой. Потому-то Свея и играла для нее такую большую роль.

Конечно, у нее был папа, который тоже любил ее. Но он всегда был занят своими делами и дома обычно бывал немного рассеянным. Откровенно говоря, я думаю, что мамин и наш «маленький мирок» был ему не очень интересен. И он уединялся в своем.

Свея же, напротив, интересовалась только маминым миром, куда, конечно, входили и мы, дети, но мама была для нее важнее.

Вообще-то говоря, папа мечтал посвятить себя научным изысканиям и раскрыть в них свой талант. Но вместо этого вынужден был тратить время на «этих глупых школьников». И к тому же преподавать им историю и священную историю. Как раз те предметы, к которым сам питал страстный интерес. Думаю, это было для него мучением.

Тогда-то и появился Сведенборг.

А у мамы, как я уже говорила, была Свея, которая в знании жизни ничуть не уступала Сведенборгу.

Поскольку у мамы с папой никогда не бывало гостей, то и мы не решались приводить домой приятелей. Родители считали, что нам вполне хватает друг друга. Конечно, это было так, но все же мы частенько скучали.

Поэтому Каролина стала для нас глотком свежего воздуха.

Постепенно выяснилось, что я была все же права. Каролина оказалась далеко не такой послушной, как всем представлялось поначалу. Прошло немного времени, и она стала проявлять свое истинное «я». Ну и шум поднимался тогда у нас дома! Особенно когда Свея начинала объяснять Каролине, каких взглядов следует придерживаться, – это был ее конек. Вот тогда и начиналось самое интересное.

Например, как-то она завела речь о всеобщем избирательном праве и о том, что допустить женщин в политику и дать им право голоса – вздорная и опасная идея. Чистое безумие, по мнению Свеи.

Высказавшись, Свея уставилась на Каролину, ожидая, что та с ней согласится. Но Каролина стала возражать, и Свея чуть не задохнулась. Как она посмела, эта девчонка?!

И принялась за старую проповедь: всяк сверчок знай свой шесток. Ведь идея всеобщего права голоса, как и всего мирового зла, коренится в том, что люди не хотят знать свое место. А это – признак распущенности.

Единственный, кто может разрушить барьеры между людьми, – это король. Ну и Господь Бог, конечно. Пред лицом владыки – земного или небесного – все люди равны, а друг перед другом они должны соблюдать установленный порядок и подразделяться на хозяев и слуг. Так считала Свея.

– Фу! Такие барьеры между людьми мне совсем не нравятся! – отрезала Каролина. Свея, едва не поперхнувшись от негодования, снова продолжила свою речь.

Надо сказать, что, в отличие от нас, Каролина всегда, прежде чем ответить, выслушивала Свею до конца. Она никогда ее не перебивала и учтиво позволяла высказаться. Поэтому Свее казалось, что Каролина соглашается с ней, и вдруг выяснялось, что Каролина совсем другого мнения. Прямо противоположного! Для Свеи это каждый раз было потрясением. Как, например, с правом голоса.

В ответ Каролина сказала, что не понимает, как Свея, которой никак нельзя отказать в здравом смысле, может быть такой недалекой. Ведь если мужчины имеют право голоса, то, само собой разумеется, и женщины должны его иметь. В обществе должно соблюдаться равновесие. И если женщины воспитывают детей, то не значит же это, что они не должны заниматься ничем другим. Что же тогда в конце концов станет с детьми?

– Ну-ну! Значит, все должны лезть не в свое дело и задирать нос? Так, по-твоему, Каролина?

Задирать нос? По мнению Свеи, люди, которые стремятся уничтожить несправедливость, задирают нос? Каролина помрачнела.

– Этого я не говорила. Я имею в виду только тех дамочек, которые думают, что знают все лучше всех.

– Но разве иногда это не так?

– Нет!

– Значит, вы, Свея, полагаете, что только мужчины умные?

– Этого я не говорила. Я не имею в виду мужчин или женщин. Знаю только, что мне не нужно никакого права голоса, чтобы понимать, что правильно, и делать свое дело!

Каролина приподняла бровь и загадочно улыбнулась:

– Вот как? Значит, это вы, Свея, самая умная? Да, пожалуй. Но в таком случае жаль, что вы с вашим талантом не пошли в политику.

Свея чуть не ахнула. Она не могла понять, что происходит. Девчонка издевается над ней? Не похоже. Вот она с совершенно невинным видом начищает ножи. Но ведь минуту назад она так двусмысленно приподняла бровь! Тогда у нее сделался такой высокомерный и надменный вид, что… Нет, не поймешь ее, эту девчонку. Не стоит даже и разговаривать с ней. Состроив важную мину, Свея смолчала. Но только на этот раз! Она еще покажет этой бесстыднице, кто умнее!

Иногда мама вступалась за Свею. Но ее мнение было всегда одним и тем же. Женщины должны радоваться, что не занимаются политикой и всем таким прочим. На то есть политики. Зачем нам вмешиваться в их дела? Ведь они образованные люди, и все такое. Обычные люди в этом ничего не понимают. А уж женщинам особенно следует держаться подальше от этих споров и криков. Это ужасно неженственно!

В устах мамы слово «неженственный» означало то же, что «дурной», и когда она так говорила, то считала, что положила спору конец.

Но для Каролины сокрушить такой довод было проще простого. Поэтому, когда мама вмешалась, чтобы прекратить спор, она услышала, что такие слова, как «неженственный» или «немужественный», по сути ничего не означают. Что это такое?

Прежде всего глупость. Опасное заблуждение.

Вот что означает слово «бесчеловечный», понять можно. Оно имеет много разных значений. Например, обвинять друг друга в неженственности или немужественности – это бесчеловечно.

– Вы слышите, хозяйка? С ней и говорить-то без толку. Она все вывернет шиворот-навыворот! – И от возмущения Свея так треснула деревянной ложкой по столу, что она раскололась пополам.

А Каролина вовсе и не думала никого обидеть. Просто ей хотелось разобраться в том, о чем шел разговор. Это касалось и ее собственных суждений. Она часто готова была взять свои слова обратно и изменить свое мнение. И при этом никогда не огорчалась, если кто-то другой оказывался прав. Напротив, всегда радовалась. Ведь она узнавала что-то новое для себя, а она была очень любознательна. Все ей надо было понять и исследовать.

Но, конечно, иногда она не понимала и начинала спорить.

Поэтому мы со страхом ждали, что в один прекрасный день Свея и Каролина рассорятся так, что Каролине придется от нас уйти.

Единственным, с кем Каролина никогда не спорила, был папа. Я удивлялась. Это никак не сочеталось с ее стремлением к полной искренности. Папу она избегала. Это было особенно странно, потому что он держался с ней очень приветливо. Словно даже уважал ее. Раньше папа не обращал особого внимания на горничных в нашем доме, но Каролину заметил сразу и сказал, что она необычайно одаренная девушка.

Это действительно было так. Несмотря на то что Каролина окончила всего несколько классов народной школы, она знала больше, чем мы с Роландом вместе взятые. Она все время что-то читала, и папа даже разрешил ей брать с наших книжных полок все, что ей нравится.

Папа не давал Каролине никакого повода относиться к себе так настороженно. Я не знаю, замечал ли он это, но, по крайней мере, виду не подавал.

Нельзя сказать, что Каролина держалась с ним недружелюбно. Скорее, безразлично. Будь на ее месте кто-нибудь другой, никто бы даже не заметил этого. Но безразличие совсем не шло ей, и я не могла не удивляться ее поведению. Может, она стеснялась? Или скрывала больше, чем мне казалось?

Я уже говорила, что у Каролины было необыкновенно изменчивое лицо.

В первый миг оно поразило меня, но потом я была так ослеплена ею, что больше об этом не думала. Я не замечала в ней ничего странного. Вначале она была веселой и жила в ладу с самой собой, и ее настроение передавалось нам всем.

Но когда я думаю о ней теперь, у меня возникает много вопросов. Каролина совершенно ничего не рассказывала о себе. Нам хотелось разузнать побольше о ней самой, о ее родителях, о том, есть ли у нее братья-сестры, да и вообще о том, как она жила раньше, но нам это не удавалось. Каролина увиливала от ответа или отшучивалась.

Мы знали, что она выросла в деревне – так написала в письме бабушка. Каролина только сказала, что не прочь пожить в городе, хотя в деревне ей тоже нравится. Вот так она отвечала. Стоило нам что-нибудь спросить о ее прежней жизни, как она начинала уходить от ответа.

О чем бы ни рассказывала, она не называла ни одного имени, ни одного адреса. Она была девушкой без прошлого. И ее это явно устраивало.

Я, например, думала, что она не знает никого в нашем городе, но, как оказалось, я ошибалась.

Прежние горничные всегда привозили с собой фотографии и выставляли их в ряд на комоде в своей комнате. У Каролины ничего не было. Комод пустовал. Если она и привезла фотографии, то, во всяком случае, их не вынимала. У нее также не было никаких вещей, которые могли бы рассказать о ней. Только одежда и туалетные принадлежности.

Впрочем, однажды я увидела у нее на подушке маленького игрушечного кролика, весьма потрепанного, но едва я вошла в комнату, она тут же его спрятала. Не потому, что боялась насмешек, а просто чтобы избежать расспросов.

Все же в ней была какая-то странность. Неужели только я одна это замечала? Ведь то, что она избегает папу, должны были заметить все. Но, наверное, только я этому удивлялась.

Мне особенно запомнился один случай, происшедший вскоре после того, как Каролина пришла к нам. В тот вечер в городе должно было состояться факельное шествие в честь Дня короля Густава Адольфа, который погиб в 1632 году при Лютцене, и бургомистр готовился произнести речь на площади. Мы с мамой и папой собирались туда идти. Свея и Каролина получили выходной, чтобы они тоже смогли пойти. Свея горела энтузиазмом. Она обожала Густава Адольфа. Великий праздник! Поспешно собираясь, Свея спросила Каролину, хочет ли она пойти с ней. Но Каролина поблагодарила и отказалась.

Свея слегка оторопела. Сама она так ждала этого дня – увидеть торжественное шествие с факелами, услышать возвышенную речь, пропеть вместе со всеми «Господь наш – могучая крепость»! А потом отправиться в кондитерскую Линда и съесть пирожное «Густав Адольф» с его шоколадным профилем. Все это Свея расписала Каролине.

Но та снова отказалась идти. Свея не на шутку разволновалась. Она была вне себя. Как можно пропустить такой праздник?!

Мимо как раз проходил папа, и Свея, указав пальцем на Каролину, произнесла с дрожью в голосе:

– Бедняжка… она останется дома? Она не пойдет с нами чествовать нашего короля-героя?!

Я не помню, что ответил папа.

Но каково же было мое удивление, когда я все же увидела Каролину в толпе на площади! Ее заметила только я и никому не сказала. Скорее всего, она не хотела, чтобы ее видели. Мне показалось, что с ней кто-то был, но я не уверена. Площадь кишела людьми, и понять, кто с кем, было невозможно.

Однако я заметила, что папу Каролина видела, он стоял чуть в стороне от нас, чтобы лучше слышать. Она все время пристально смотрела на него. Не знаю, видела ли она нас, но за папой следила странным изучающим взглядом. Мне даже показалось, что в ее глазах было что-то осуждающее, но, может, я и ошибалась. Позже мне подумалось, что беспокойный свет факелов мог изменить выражение ее лица.

Ведь тогда она еще только-только приехала и видела папу всего пару раз. Возможно, она воспользовалась случаем изучить его. Помню, что тогда меня на миг охватило какое-то неприятное волнение, причину которого я не могла понять.

Потом я стала замечать, что Каролина часто тайком наблюдает за папой. Как будто спрашивая себя, что он за человек. Иногда папа чувствовал это и начинал удивленно оглядываться. Тогда Каролина тут же исчезала.

Меня поражало и то, что папа, который мог столкнуться с тобой нос к носу и не заметить, всегда ощущал присутствие Каролины. Если вдруг небо обрушится на землю, папа так и будет сидеть погруженный в свои книги и даже не пошевелит пальцем. Но стоило Каролине бесшумно пройти в соседнюю комнату, он поднимал голову и задумчиво провожал ее взглядом. Так сильно было ее обаяние. Даже папа не мог его не заметить.

Должна признаться, что иногда меня слегка мучила ревность. Когда теперь, годы спустя, я думаю о своем отце, в памяти встает образ человека с очень красивым, тонким и живым лицом, на которое я смотрю откуда-то издали снизу вверх, человека, который удивляет и волнует меня и которого мне так хотелось бы разгадать.

Каролине было шестнадцать, когда она пришла к нам; она была на целых два года старше меня и почти на год старше Роланда. Не знаю, как я сама держалась с ней, но за Роландом часто замечала, что в ее присутствии он начинал вести себя по-детски. Наверное, сам он этого не чувствовал, но со стороны нельзя было не видеть, что он нарочно дурачился, чтобы привлечь ее внимание. Я никогда не видела своего брата таким. Вероятно, он хотел произвести на Каролину впечатление, но ему это плохо удавалось.

Надя заметно повеселела. Каролина умела прекрасно обходиться с детьми, и Надя, преданная ей с первых же минут, ходила за ней хвостом, как собачка. Если бы Каролине пришлось уйти, для Нади это было бы страшное горе.

Иногда я действительно думала, что все это скоро кончится. Такие перепалки, которые случались время от времени между Свеей и Каролиной, раньше были немыслимы. И все же горничных увольняли одну за другой. А Каролину нет.

Наверное, ее спасало то, что она так много всего умела. Просто удивительно! И никому не приходилось ей указывать, что нужно делать. Она сама все замечала и за всем следила. В первые же дни стала выходить в сад и сгребать сухие листья. Никому до нее это не приходило в голову. Прикрыла розовые кусты на клумбах, чтобы они не замерзли. Она была смышленой и расторопной, восприимчивой и внимательной. Случись нам что-то разбить – она тут как тут с веником в руках. Даже Свее не к чему было придраться в ее работе. Она прямо этого не говорила, но все понимали, как много ей помогает Каролина.

Откуда она все это умела, нам оставалось лишь гадать. Она, конечно, не отвечала на такие вопросы. Ведь для нее это были пустяки, обычное дело. Казалось, ей это дается легко, без труда.

Мы, всегда считавшие работу по дому тяжелой и нудной, от которой хочется увильнуть, только удивлялись, с какой радостью Каролина бралась за дело. К тому же она любила порядок и наводила его очень быстро. Кое в чем она даже превосходила Свею. Например, Свее всегда плохо удавалось выводить пятна с мебели. А Каролина все умела. Взявшись вывести пятно, она делала это так, что никому потом и в голову не приходило, что вещь была испачкана.

Свее это нравилось, хотя она и не показывала виду.

– Осторожнее! Краска сойдет! – ворчала она вместо похвалы, но с плохо скрываемым восхищением в голосе. Краска, конечно, не сходила, зато пятно исчезало бесследно. – Да, вижу, ты и правда умеешь выводить пятна, – добавляла она потом.

– А разве оно здесь было? – смеялась в ответ Каролина.

Каролине у нас понравилось. Это было видно.

Помню, что Надя написала тогда бабушке письмо, в котором благодарила за то, что она прислала к нам Каролину. Бабушка ответила, что Каролина тоже благодарит ее за то, что попала к нам. «Вы нужны ей. Берегите ее!» – писала в письме бабушка.

Глава третья

При крещении ей дали два имени – Сага Каролина. Ее собственная мама звала ее сначала Каролиной, потом Сагой. Это разузнала Надя.

Я часто задумываюсь над людскими именами.

Сага Каролина – девочку с таким именем, должно быть, кто-то когда-то очень любил. И что бы с ней ни случилось в жизни, даже если она потеряет все, прекрасное имя всегда останется с ней как символ этой любви, который никто не сможет у нее отнять.

Я не сказала еще, как зовут меня, потому что надеялась скрыть это, но раз уж мое имя было так важно для меня, то, наверное, теперь важно и для Истории. Но посмотрим, может, я назову его, а может, нет…

Итак, я много думала об именах.

Мою маму зовут Элизабет, но все называют ее Эльза. Это имя ей подходит. Для меня Эльза, как и Элизабет, означает что-то темное, а у мамы темные волосы и глаза.

Папу зовут Карл Вильгельм. Мама всегда произносит оба имени. И это правильно. Карл – имя светлое, а Вильгельм – темное. В папе сочетается и то и другое. Глаза у него темные, а волосы светлые с золотистым отливом. Красивые волосы. Карл Вильгельм – тяжеловатое сочетание, но папа не тяжелый человек. Зато серьезный.

Роланд, мой брат, шатен с карими глазами, и его имя, как мне кажется, переливается всеми оттенками коричневого.

Надя тоже вполне похожа на свое имя: она светловолосая с голубыми глазами. Ее назвали в честь героини стихотворения Рунеберга[2]2
  Рунеберг Йохан Людвиг (1804–1877) – финский поэт, писал на шведском языке, автор национального гимна Финляндии.


[Закрыть], которое очень полюбилось маме.

Но откуда они взяли мое имя, просто не знаю.

Я терпеть его не могу. Сколько себя помню, для меня всегда было мучением называть свое имя или слышать его от других. Меня прямо охватывало какое-то оцепенение. Я пыталась бороться со своим именем, не думать о нем, будто его вовсе нет. Но без имени не проживешь.

Горничным приказывали называть нас по именам. Им не разрешалось нам «тыкать». Когда мы стали подростками, нас называли «господин» и «фрекен».

Так что Каролина должна была бы говорить нам «господин Роланд» или «фрекен…», называя дальше мое имя.

Но она почти этого не делала. Когда мы были одни, то все было просто, мы говорили друг другу «ты». А в присутствии взрослых она ухитрялась обращаться к нам, не называя по имени.

Однажды я сказала Каролине по секрету, что ненавижу свое имя.

Она задумчиво посмотрела на меня и спросила:

– А какое имя тебе нравится?

Я не знала, и это особенно терзало меня, словно имя было клеймом на мне.

Потому что меня зовут БЕРТА.

Мама оправдывалась тем, что Берта означает сияющая и лучистая. Но мне от этого было не легче. Никакая я не лучистая. И ни я сама, ни мое имя никогда не смогли бы заставить меня засиять.

Однако я чувствовала, что все больше и больше становлюсь похожей на свое имя. Волосы потихоньку начинали рыжеть. Цвет глаз стал серее. Даже голос изменялся, превращаясь в тихий, глухой и безжизненный.

Наверное, я преувеличиваю, но мне нравилось злорадствовать. Судьба еще накажет моих родителей! Ведь на человека с именем Берта нельзя возлагать большие надежды. Я сказала это маме, и она ответила, что я злая.

Да, злая. Я даже жестокая. Но у меня будто от рождения связаны руки.

Я не осмеливалась мучить папу, но маму много раз доводила до отчаяния. «Девочка моя, называй себя как хочешь!» – рыдая, говорила она мне, но я ледяным голосом отвечала, что теперь уже слишком поздно. Это все равно что выдавать себя за другую. Мне уже на роду написано быть серенькой и незаметной. Бесцветной медузой! Лучшее, что я могу теперь сделать, – это не высовывать нос. Так я твердила своей бедной маме, которая умоляла оставить ее в покое. Но почему я не могла замолчать? Потому что мне нравилось чувствовать себя беспощадной.

Я иногда замечала, что Каролина внимательно наблюдает за мной, и однажды она сказала, что попробует придумать имя, которое бы мне подошло. Но мне придется потерпеть, пока она узнает меня получше, а на это требуется время.

Это меня обрадовало, и вскоре я перестала так много думать о своем ужасном имени и о том, что пообещала Каролина. Время шло, и постепенно нас стало занимать совсем другое.

Как-то раз Свея обнаружила, что Каролина улизнула из дома поздно вечером и вернулась лишь посреди ночи. «Должно быть, у нее весьма странные дружки», – заметила Свея. Мы тоже удивились, потому что считали, что Каролина не знает в городе никого, кроме нас. Дело принимало таинственный оборот, и Свея, поняв, что тут что-то нечисто, насторожилась, как кошка, почуявшая мышь.

Мы с Роландом не знали, что и думать. Нас это особенно удивило, потому что по вечерам мы частенько тайком от всех засиживались у Каролины. Мы не хотели, чтобы об этом узнала Свея, потому что она считала, что хозяевам не подобает быть с прислугой запанибрата.

Значит, Каролина ушла после того, как мы отправились спать. В это можно было поверить с трудом.

Комната Свеи была внизу, рядом с кухней. И хотя ее отделял от Каролины целый этаж, она слышала, как ночью скрипела чердачная лестница.

Роланд и я жили на втором этаже, в соседних комнатах, моя находилась как раз под комнатой Каролины, но никто из нас не слышал ни звука. Это потому, сказала Свея, что мы спим как сурки, а она мучается бессонницей. После того как Каролина вернулась, Свея уже не смогла уснуть, и поэтому маме теперь следует проучить эту девчонку. «Это ваш долг, хозяйка! Так-то!»

Свея хотела, чтобы мама также разузнала побольше о прошлом Каролины. Она все время говорила об этом. Но Каролина не раскрывала своих тайн. Как Свея ни пыталась подловить ее, Каролина ни разу не попалась. И ни разу не удалось заставить ее проговориться. А теперь Свея хотела, чтобы мама выведала все у бабушки. Раз уж она прислала к нам Каролину, то должна знать, что она за птица.

Нужно разузнать о ней хотя бы ради детей, твердила Свея. Мы, дети, не должны якшаться с кем попало. Или нас зря считают «детьми из хорошей семьи»?

Ну и выражение! Она, может быть, думает, что бывают «дети из плохой семьи»? Это кто же, например?

Видимо, Каролина.

В конце концов Свея уговорила маму написать бабушке. Но бабушка в ответ спросила, почему бы нам не узнать все у самой Каролины, раз уж она живет у нас. Ведь это было бы проще всего. Бабушка не хотела говорить, что она знает или чего не знает. Каролина – замечательная девушка, и мы должны радоваться, что она с нами, писала бабушка в конце письма.

Но такой поворот только больше разозлил Свею. Теперь она убедилась, что с Каролиной дело нечисто. И рано или поздно все раскроется. «Но мне все же кажется, Свея, что на Каролину можно положиться», – тихо пролепетала мама.

Но Свея ничего не ответила. И ходила с таким видом, будто знает все лучше других. Это не предвещало ничего хорошего. Когда у Свеи было такое лицо, всем было не до шуток.

Мы ждали, что вот-вот разразится буря. И только Каролина держалась как ни в чем не бывало. Наверное, оттого, что совесть у нее чиста, думали мы.

Но за несколько дней до Рождества произошел случай, который меня очень озадачил.

Меня пригласила к себе школьная подруга. Было третье воскресенье Адвента[3]3
  Адвент – время (у протестантов – около четырех недель), предшествующее Рождеству.


[Закрыть], мы решили устроить маленький сочельник и разыграли подарки, которые захватили с собой. Я принесла фарфорового гномика и латунный подсвечник в виде ангела.

Когда я возвращалась домой, было не меньше трех часов и на улице уже почти стемнело. Начали зажигать фонари. Шел мелкий снежок, в окнах домов мерцал свет. На душе у меня было легко и радостно в предвкушении Рождества. К тому же я нечасто ходила в гости, ведь и мы никогда никого к себе не приглашали.

Моя школьная подруга жила на другом конце города. Я бежала по снегу, то тут, то там сворачивая за угол. Улицы были тихими и пустыми. Я не встретила ни одного человека, кроме фонарщика, который неожиданно возник передо мной со своим длинным шестом. Он шел зигзагом, от фонаря к фонарю, поднимал шест с огоньком на конце, вновь зажженный фонарь начинал мягко светить, и скоро весь город украсился шариками света, мерцающими в снежной дымке.

Я была далеко от дома, в другой части города, куда мы почти не ходили. Вдруг я услышала голоса. Я шла вдоль забора и только миновала ворота, как они открылись и на улицу вышли трое парней. В руках у каждого было по апельсину, и они бережно несли их перед собой, словно фрукты были хрустальные. Они пошли по улице, а я быстро перешла на другую сторону и сделала пару шагов в другую сторону. Когда обернулась, они стояли под фонарем. Я остановилась и отошла в тень, поближе к стене дома. Я не знала, чего жду, но меня не покидало странное чувство.

Парни закурили и стояли с апельсинами в одной руке и папиросками в другой. Они были плохо одеты, без пальто, а один даже без куртки, на нем был только черный шерстяной свитер. Шапок на них тоже не было, только на том, что в свитере, черная кепка с козырьком. На всех были тонкие ботинки. Они были бедны и слишком легко для зимы одеты, но лица их казались довольными.

Вдруг парень в свитере бросил свою папироску на землю и уже собирался наступить на нее, как другой быстро наклонился и подхватил окурок. «Отсыреет…» – пробормотал он.

Двое с укоризной посмотрели на парня в свитере и принялись разглядывать папироску, словно некую драгоценность, вертеть ее в руках и дуть на нее, пытаясь высушить. А черный свитер стал подбрасывать свой апельсин. Он подкидывал его все выше и выше, ловя почти у самой земли.

Сердце у меня заколотилось. В этом парне было что-то… Что-то настолько знакомое… Я не могла оторвать от него глаз.

Вдруг парень в свитере уронил апельсин. Он покатился к стене, где я стояла. Парень обернулся и двинулся ко мне. И тут я увидела его лицо!

Я думала, у меня остановится сердце. Парень посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.

Это было лицо Каролины. Ее глаза смотрели на меня и не узнавали.

Я окаменела. Апельсин лежал в метре от моих ног. Парень наклонился и поднял его, едва не коснувшись меня. Он слегка улыбнулся, снова посмотрел мне в глаза и, с рассеянным видом подбрасывая апельсин, направился к своим друзьям.

Я поспешила домой, но у поворота снова обернулась. Парни все еще стояли под фонарем. Я слышала, как они напевали: «Тихая ночь, дивная ночь», кто-то из них насвистывал, а парень в черном свитере все играл апельсином. Но в мою сторону больше не смотрел. А зачем ему на меня смотреть? Ведь он меня не знает.

На мгновение я подумала, что обозналась. Но когда он бросал апельсин или поворачивал голову, в его движениях я узнавала Каролину.

Должно быть, у нее есть брат. Наверное, они даже двойняшки. К тому же он живет в этом городе.

Это могло бы объяснить, куда Каролина исчезает по ночам. Видимо, Свея не ошиблась.

Но почему Каролина не сказала, что у нее есть брат? Может, она стеснялась, что он бедно одет?

Нет, на нее это не похоже. Тут что-то другое.

Когда я вернулась, в доме было необычно тихо. Папа уехал, Свея тоже ушла. Надя спала. Раздавалось только жужжание швейной машинки. Мама шила платье для куклы, которое она собиралась подарить Наде на Рождество. Я спросила, где Роланд, и мама, не отрываясь от шитья, ответила, что точно не знает. Она продолжала крутить ручку машинки.

– В гостях было весело?

– Да. А Каролина дома?

– Да, наверное. Вкусное было угощение? Ну да, конечно, вкусное.

Это было похоже на маму. Спрашивала и тут же сама отвечала – на самом деле ей просто не хотелось разговаривать. А это означало, что она, вероятно, догадывается, что Роланд сидит у Каролины, но не хочет показать это. Бедная мамочка!

Я тяжело вздохнула и направилась прямиком на чердак.

Мне было совсем невесело. Радоваться было нечему. Неужели Каролина и вправду водит нас за нос? И как я теперь посмотрю ей в глаза? Разве мне приятно встретить ее брата, даже не имея понятия о том, что он существует? Что мне теперь ей сказать?

Я повернула на чердак. Наверху не было слышно ни звука. Полная тишина. Может быть, Каролины и нет дома. Но как только я собралась идти обратно, я услышала, как она запела. У нее был низкий, чуть глуховатый голос. Она пела красиво и, казалось, для себя. Возможно, там и нет Роланда, как я думала. Хорошо бы побыть с ней хоть раз наедине!

Я поспешно взобралась вверх по ступенькам и постучала. Голос тут же умолк, но Каролина не отвечала. Я постучала снова.

– Это я… – проговорила я.

– Входи. У меня не заперто.

Это я знала. Каролина никогда не запиралась. Ведь двери существуют затем, чтобы их открывать, а не запирать. Свея считала иначе. Была она у себя или нет – ее дверь была заперта всегда.

Но Каролина оказалась не одна. С ней был Роланд. Они сидели на кровати, опершись спинами о стену и склонив головы друг к другу. На комоде горела маленькая свечка в латунном подсвечнике, похожем на тот, который я отнесла сегодня в гости. Латунный ангел со свечой в руке. Мы купили их с Роландом вместе, и я думала, что он подарит его кому-нибудь из нашей семьи, например Наде. Но его получила Каролина.