Текст книги "Там темно"

Ответ 3
У меня не потерян интерес к другим людям

недели две назад, наверное

Осень началась по-настоящему, когда старик из дома напротив убрал свои цветы.

Те простояли в горшках всю весну и всё лето, и только с первыми холодами дед унёс их с балкона. Стало так непривычно пусто, и кто угодно бы понял: теперь ничего не будет, как раньше.

Внизу, на асфальте, на дне в голосину хохочет чайка. Вороны с явственным птичьим акцентом выкликают Кирино имя.

Заметив Киру, старик помахал ей рукой. Она махнула в ответ, локоть прижав к животу, – на случай, если машет не ей, руку будет быстрее убрать.

Они не сказали друг другу ни слова за всё время, что были знакомы (если это считать знакомством). Но казалось, что этот старик не из тех, кто изводит рассказами о десятках бывших любовниц, из которых одна была краше другой, ведь фантазия милосердна; не из тех, кто пытает советом как жить не просивших об этом совете.

На балкон всякий раз он выходит один, но Кира всё же предпочитает думать, что по выходным к нему прибегает целая орава внуков, а он рассказывает им о прошлом, и все вместе пьют чай с карамелью, такой квадратной, в обсыпке из сахаринок, её только деды и берут. Всё очень славно и просто, как на коробке с печеньем.

Очень давно Кире было тепло думать так. Сейчас думает на автомате.

Чайка нахохоталась всласть и пошла доедать голубя.

Кира возвращается в дом, утыкается в монитор. Нужно просто смотреть и не думать, смотреть и не думать. Мелькают красивые картинки с цитатами. Вниз, вниз, вниз. Ставь лайк и листай дальше. Заполнить день, чтобы не оставаться с собой, – вспомни, как это делают постояльцы хостела. Отлично ты их понимаешь.

Суши за перепост. Целый огромный набор.

Чем проще – тем лучше, быстрее насытишься. Море, панельки, закатное солнце, рука крупным планом, тело в татуировках, розы.

Все, кто когда-то сюда заходил, разом гибли от пафоса десятками, сотнями. Кира выстояла – закалена интернетом. Кира смотрит на фотки волков – в полный рост, профиль или анфас. Узнаёт: сильный не тот, кто силён, – ну где же ещё узнать. Столько пространства, и в нём все что-нибудь создают, хоть какое-нибудь, но своё сообщение (материал).

Выиграй суши за перепост.

Что угодно не стоит почти ничего, если разъять на куски: части маются заданной немотой, только целое говорит.

Хоть кто-то когда-то выигрывал этот набор суши за перепост?

А вот и короткие видео, короче уже не бывает, листай.

Обманчивые, неверные цитаты, вырванные из контекста, фразы, отобранные у произнесших их людей, выхваченные наспех обрывки толстенных нечитаных книг.

Фрагменты.

Суши.

Праздный наблюдатель, прогуливаясь по кладбищу, может лишь оценить фото да кто сколько прожил («о, этот пожил хорошо», «а эта – мало совсем», «парень вон на актёра похож», «стоило тратиться, им-то уж всё равно», «этот ровесник мне… да это ж я и есть!»). Вырази сожаление и иди дальше.

Сборники цитат – кладбищенские надгробия, так же наоборот.

Перемешанные осколки.

Комната заполняется призраками.

Кира обхватывает руками колени. Здесь же нет никого, почему тогда вновь началось?

На белой стене две тени – такое уж освещение – чёткая тёмная и светлая, расплывчатая, тень от тени.

Кира смотрит на них и думает, точно ли она отбрасывает их обе? Нет ли кого-то ещё, притаившегося позади, почти что вжавшегося в спину? Точно ли почти неслышное дыхание принадлежит только ей?..

Волосы застят глаза. Ничего уже не помогает.

не смей думать не думай не думай не думай иди купи хлеба

Кира думает: да, нужен хлеб.

Тень на асфальте походила на качающиеся кроссовки.

Задрав голову, Кира тут же всё поняла: тень и бросали кроссовки, связанные за шнурки. Шнурки намотались на провод.

Тут много чего висело. На дереве – бык. Большую тушу из плюша притащила с помойки женщина из совета жильцов. Она же к дереву и привязала. Двор участвовал в конкурсе на лучшую придомовую территорию. Жители соседнего дома в ответ накромсали цветов из цветных пластиковых бутылок. Получилось не хуже быка. Поэтому было пока непонятно, чей выигрыш.

Кира больше не смотрела наверх – хватило быка и кроссовок. Там, наверху, должно где-то быть небо, но она начинала опасаться, что и на него какой-нибудь мусор забросили.

Пискнула крыса, почуяв Кирину поступь, пискнула и промелькнула – длинное гладкое тело, крупное, все на подбор, хоть в костюмчики их наряжай. Резвились: то ли играли с голубями, то ли ловили. Кира не стала вникать.

Рядом стоял дедушка, распространяя пищу для пищи. Он прицельно швырялся в голубей сухарём. С явным намерением проломить головы тем, кто не столь расторопен.

– Ишь, щенки разыгрались, – умилялся дедушка, подслеповато щурясь на крыс.

Крыса бесплатная, можно забрать домой, будет тебе подружка. Хочешь увидеть щенка, милый дед, – вот тебе сразу щеночек. Крыса блестит гладким боком, смотрит диккенсовым сироткой.

Магазин совсем рядом. Вон два дома вдали под одинаковым номером, разница в литере: «А» – сетевой продуктовый, «Б» – это церковь. Не перепутай.

Магазин упорядочен: акции, полки товаров, карта любимого покупателя каждому покупателю, как зашёл – так уж сразу любим.

Кира думает: там уж всё явно идёт как обычно.

И тут:

– Всюду ложь, – изрекла продавщица.

Так и сказала. Со странной какой-то интонацией, не вполне для того подходящей. Как бы то ни было, здесь, в магазине, где товар настолько просрочен, что даже не утруждали себя перебивать даты, просто затирали год – дни и месяцы всё равно каждый раз одинаковы, – прозвучали эти слова:

– Всюду ложь.

Кира заметила на полу пакет чипсов. Подняла, поставила на место. Кире нравится, когда всё на своих местах. Чипсы падают. Ничего не зависит от Киры.

Потолок давит на жалость, весь в каких-то разводах. Сложная система балок поддерживает его, и на каждой таится по птице – ждут, когда воровать зерно.

Птицам не надо платить. Птицам не писан закон.

Некто в толстовке, на которой без жирных пятен разве что бейдж «менеджер по свежести», передвигает кефир: сильно просроченный ставит поближе – при любом раскладе его проще будет продать.

Бабуля тырит пакеты посреди овощного отдела. Активно мотает на руку, потому что пенсия маленькая, а пакеты бесплатные, у директора не убудет, всю страну растащили в пакетах эти директора магазинов. Километры мешков всё тянулись шуршащей лентой, слой за слоем скрывали бабулину руку. Нужно больше и больше пакетов. Бесцветная киноплёнка, на которой заснято ничто. Кире тоже так хотелось в них завернуться, укрыться, укутаться со всех сторон. Схорониться – чтоб с надписью сбоку «осторожно, хрупкий товар». Гроб хрустальный, как кокон пакетный.

Кира находит хлеб и прижимает к себе.

Холодный.

– Я кому говорю, всюду ложь! А ты куда ложишь? Ты на одну полку их ложишь, надо везде! – возмущённо кричит продавщица.

Воробей слетел вниз, пачка пшёнки посыпалась тонко. Воробей (который не слово: если надо, то можно поймать) на секунду припал – да и скрылся. Кто там пачку расколупал, может, Кира?

Охранник косится от нечего делать. Он болен желанием нужности – так прям и ждёт, молится божеству всех своих кроссвордов с ютубом: пусть какая-нибудь бабуля не заплатит за три пачки масла, а он может её изловить, станет и молодец, и герой. Но пока что даже тот воробей украл куда больше, нежели Кира. А бабуля мотает пакеты. И куда ей их столько домой.

Воробей смотрит.

Охранник смотрит.

Бабушка с бронированной пластиком рукой всё шуршит и шуршит, но ведь смотрит.

Кира тоже смотрит на всех, когда те не замечают, и удивляется, почему взгляд не оставит в одежде дыры. Это другой, умоляющий взгляд: сделай меня как они.

Всюду ложь.

не смей думать не думай не думай не думай пора на работу

Они останутся там стоять и смотреть в магазине: персонажи привязаны к данной локации, и нет им пути никуда.

Где-то вдали шумела вода или же кровь в ушах. Кира остановилась и приложила пальцы к вискам. Шумело всё-таки в Кире.

* * *

Птица оттолкнулась от ограждения моста и полетела над ещё не успевшей замёрзнуть водой. Белый – не цвет, но отсутствие цвета: стоило солнцу коснуться перьев, и те впитали тепло и силу, и птица стала цвета солнца.

Одно, маленькое совсем, пёрышко упало в воду. Коснувшись воды, оно зашипело, а может, шипела та грязноватая пена, что волны приносят к берегу. Мост дрожал от проезжавшего по нему трамвая. Это гудение проникало в мозг и спасительно позволяло не думать о перьях и не думать вовсе.

* * *

Как же холодно.

Кира куталась в плед, так вот в нём и ходила, походила на крупную пёструю моль.

В хостеле отключили тепло. Событие вроде вполне рядовое, но скульптор пребывал в невероятном возбуждении. Пританцовывал с энтузиазмом, повторяя, что у какой-то там тёти было четверо сыновей и все как один не ели, не пили, а только пели.

Короче, занимался обычными для себя делами. Песнь была рекурсивна, а потому не знала конца. Скульптора поражало, что никто больше не знает такую хорошую песню, и всех подначивал:

– Ну же, друзья! Почему не подпеваете?! Это отличная согревающая песня. Надо делать вот так. Ручками, ножками, головой!

Друзьями назначены новенькие. Они жались к стене, нервно строили планы побега. Не ведая, чем бы их ещё покорить, скульптор рассыпа́л жемчужины юмора вроде того анекдота, где идёт медведь по лесу, видит – машина горит, сел в неё и – что бы вы, ребятки, думали? – сгорел. Изумительная история, и финал такой неожиданный.

Скульптор взглянул на Киру, замешкался и притих.

Новенькие благополучно удрали, что-то пролепетав про экскурсии. Всем понятно, что они врут. Отродясь здесь не водят экскурсий.

Скульптор мнётся, потом выдаёт:

– Я так расстроился, когда узнал про твоего отца. Он настоящий герой. Я ведь тоже однажды чуть не попал под машину. Он же кого-то так спас. Понимаешь. Это ведь мог быть я. Он как будто меня спас.

Кира кивает.

– Я ему посвящу работу, – расщедрился скульптор.

– Круто, – говорит Кира.

– Да, – соглашается скульптор. – Да.

Ну раз он так говорит, то, конечно, теперь всё нормально, теперь папа, считай, воскрес.

Телефон терзали звонки, раз за разом строя сюжет: некая дама мыслит себя такой одинокой волчицей, её сложно приручить, поэтому надежды на романтическую связь пусты и нелепы. Её поклонник хорохорится, делая вид, что ему с этим проще простого. Оба неудовлетворены.

По телевизору шёл какой-то фильм. В руках у героя что-то дымится, смазанное, туманное, чтобы было понятно – это точно не сигарета. Он подносит это ко рту и выдыхает дым. Всем известно: курение сокращает жизнь, неопределённость как будто её продлевает.

Коллега болтала с мужчиной. Тот последовательно сокращал дистанцию между собственной рукой и её локтем. Коллега вся превратилась в локоть. Никакая сила в мире не смогла бы заставить её сдвинуться с места. Время спустя поза стала казаться неудобной, и она постаралась сменить, извиваясь всем телом, – так, чтобы рука оставалась на месте, точно склеившись со столом.

Кира заметила эти попытки. Бесстрастно отметила: это означает симпатию.

Тот, кто касался локтя, не знал, что рядом с ним происходит. Что от локтя уже потянулись незримые нити, путают, щупают, пробуют осторожно на вкус – легко будет переварить? Потребность в любви была больше, чем те, кто хоть как-то её затыкал. Потребность сжирала: сперва затыкавших, а после, совсем ошалев, напрочь выйдя из-под контроля, бросалась на ту, что кормила и грызла её по ночам. Коллега просила: прости, подожди, я найду тебе новую пищу.

Скульптор тоже заметил попытки и заметно расстроился: ему рисовалось, что все женщины хостела сплошь влюблены в него, и оскорбляло, если реальность вносила свои коррективы. Он раскрыл заляпанный спецвыпуск «Мира пельменей» и начал намеренно громко зачитывать Кире рецепт пельменного пирога. Иногда с недовольством косился на мирно болтавшую пару. В лице Киры он, как обычно, нашёл идеальную слушательницу[5]5
  Конечно же, Кира не слушала.


[Закрыть].

Песня об одинокой волчице повторилась ещё раз, прежде чем до коллеги дошло, что это её телефон.

Кира смотрела на банку с чайным грибом. Гриб настоялся. С него, конечно, уже можно было брать плату как с гостя: разросся до нереальных размеров, и каждая новая банка становилась ему тесна. Он ел сахар, старательно производил мутноватую тошную жижу, которую, по идее, надо бы пить, но Кира не помнит, чтобы кто-то пил, разве что скульптор, но со скульптора чего взять, он и из лужицы выпьет.

У чайного гриба внизу белёсые нити, точно серая борода. Совсем старик.

Хозяйка, когда приходила проверить, как тут дела, запрещала звать гриб чайным грибом, говорила – «нет, это комбуча, очень модный и классный напиток». Ребрендинг не спас чайный гриб: оттого, что назвали комбучей, вкуснее нисколько не стал. Впрочем, и хостел походил больше на общагу, но раз сказала, пусть так и зовёт.

Скульптор хватает банку, поспешно наливает себе грибной воды – от монолога во рту пересохло.

Коллега подходит, жалуется на жизнь, на звонки, которые сбрасывает: это от них телефон протяжно взвывает волчицей.

Кира не хочет её получше узнать, узнает чуть лучше – станет немножечко ею, будет тогда ещё в Кире меньше от настоящей себя. Да и так ничего не осталось.

Но слишком уж рьяно ныряет в языковую среду, слишком старается для мимикрии.

Стоит послушать – и на ум полвечера после приходят совершенно невозможные какие-то слова, как, например, «хотелки», и удивляешься: неужто и правда кто-нибудь так говорит, и понимаешь: сама только что так сказала и нахмурилась не по-своему – украла да примеряешь.

Кира переставляет коллегины фразы, генерируется ответ – нового ничего не прибудет, говорящая нейросеть. Коллега слышит свои же слова, мелко и часто кивает: боже, так верно, так верно.

Кира откуда-то помнит, как правильно надо кивать.

Так хотела отдельности, но ловила себя то и дело на том, что кто-то опять произносит: «Не знаю, зачем это тебе говорю», и пустота точно бы зарастает, но это только ведь кажется. На деле – забилась чужим, да и то ненадолго, всё упавшее ухнет в яму такой глубины, что не слышно ни шума, ни всплеска: там не бывает звуков.

И коллега открывает рот, дерево за окном шевелит в такт остатками сброшенных листьев. Она закрывает рот – значит, окончена речь.

Здесь – сочувственно улыбнуться. Это несложно. Почти как искать фото, где все мотоциклы, отмечать все подряд светофоры, даже – невероятно! – выбрать уличные гидранты, никогда таких не видав. Если получится раз, значит, сумеешь и в прочие. Она чуть растягивает уголки рта. Нужно усилие. Кожа тянется, как резина, немного пружинит обратно.

– Помнишь, были такие дети индиго? Да какое там помнишь, ты-то, наверно, тогда даже не родилась. Тесты в газетах публиковали. Я их тогда вырезала, хранила, думала, что совпадает: всё, что писали, как будто бы про меня. Что это я такой ребёнок индиго, понимаешь. Что у меня аура синяя. Тесты говорили, что да. И вот я не знаю, синяя она или нет, обман, или в самом-то деле был там шанс на другое, или не было ничего, – говорит коллега. – Может, я бы вообще по-другому жила.

Кира не может больше не слушать, Кира смотрит в упор, и приделанная улыбка понемногу сползает с лица. Если дать совсем вот немножко, возможно тогда, что ничего не случится?

Фразы бегут друг за другом, нанизываясь произвольно, отвечая теперь тому, что не высказано в словах: то, что хочет услышать; то, что может утешить; то, что, в конце-то концов, позволит от Киры отстать.

– Ты меня так понимаешь, – химической ядерной мятой выдыхает на Киру коллега, пятернёй хватает плечо.

Кира вздрагивает всем телом, будто кнопку какую нажали. Рефлекторно отшатывается.

Коллега сглатывает, хочет сказать ещё доброе. Боль, теснившая её, куда-то взяла да ушла, надо чем-то в ответ одарить. Она не умеет про это сказать, и всё тёплое, близкое остаётся в глазах, а вслух произносит, желая самого лучшего, вот прямо как для себя бы хотела:

– Мужика тебе хорошего.

Это значит спасибо, но Кире становится пусто.

Кира успевает качнуть головой вслед коллегиной мощной спине, не то грозной, не то материнской. Чужая боль, крутившаяся неподалёку, нашарив вмиг пустоту, просачивается внутрь. Ненадолго становится тихо, обманчиво тихо, а после – без предупреждений, вот так вот прям сразу – начинается, третий звонок.

Мелодия повторяется вновь. Одинокая волчица так и манит, проклятая, ох как же непросто с ними бывает.

Сложно держаться, сложно держаться.

Она прикрыла глаза, но и по ту сторону век тут же замельтешили лица, будто тьма стала памятью.

Думает: не хочу смотреть сквозь. Притворяется: не понимает. Она не умеет, не надо.

Секунда – чересчур резкий качок головы – перед глазами тысяча искр – рождается новая галактика – началось.

В момент, когда сознание ускользает и начинаешь цепляться за обрывки реальности, важным становится что угодно: вдаль уносящийся смех коллеги; поролон, выбивающийся из раненого кресла; лунные отпечатки ногтей на тыльной стороне ладони.

На кухне подтекает кран. Капли падают с грохотом, кажутся отлитыми из металла. С каждым новым ударом Кира моргает.

Чайный гриб распустил щупальца, рвётся на свободу.

Слышно, как там, сверху ли, снизу, внутри ли батареи – кто знает, – разговаривают соседи, и слов не разобрать, и голоса отдаются бряцаньем металла.

Мир поначалу виделся полосатым, зарешеченным тёмно-русыми прямыми прядями, и спасительные полоски хоть чуть-чуть заслоняли свет, а после не стало ни света, ни темноты.

Внутри головы говорили, перебивая друг друга, с десяток голосов, и невозможно заставить их замолчать. Ты существуешь одновременно во множестве тел. Ты чувствуешь то же, что и они.

Что из этого «я» – та малая часть, которая просит прекратить её мучить, или те, что терзают её?

Голоса в голове галдят.

Кто останется, если я их прогоню?

больно удивление что это? БОЛИТ БОЛИТ испуг ДА ЧТО ЭТО?! любопытство гнев раздражение вина БОЛИТ

– Эй, эй! – кричит скульптор.

– Сколько пальцев показываю? Сколько пальцев? – испуганно тараторит коллега, помнившая только, что в какой-то ситуации надо непременно показывать пальцы.

– Уйди ты с пальцами своими, – отодвигает её кто-то из постояльцев (гостей, надо говорить «гостей»!) и прикладывает к Кириному лбу прохладную банку с чайным грибом. Гриб колышет всеми своими слоями и нитями, он беспокоится тоже.

В тысячный раз телефон сообщает: одинокая волчица избирательна в выборе партнёров.

Реальность дробится фрагментами, замедленным кинофильмом, очень медленно, кадр за кадром. Унизительную киноленту Кира будет крутить много раз перед сном. Вежливо улыбнувшись, слегка отстраняет банку, показывает коллеге ровно столько же пальцев, сколько и у неё, и у многих других людей тоже.

– Ты как?

Кира глядит из-под полуприкрытых век, точно думая, отвечать или всё же не стоит.

– Норм, – успокаивает всех Кира.

– Хорошо, что тут столько людей, – заявляет вдруг скульптор. – Тебе не о чем волноваться. Смотри – всюду люди.

Это как раз и пугало.

И вот что

сказала бы Кира, если бы захотела.

Мои записные книжки пусты.

Они теперь научились сами, когда захотят, открывать книжный шкаф. На днях эта башня блокнотов всё-таки рухнула, задев дверцы. Ненаписанное рвётся наружу. Ноет где-то пониже шеи, повыше груди: невысказанным словам тесно внутри.

Мне продолжают их дарить – в мягких и твёрдых обложках, в линейку, в клеточку, без тех и других, с плотной шершавой бумагой, полупрозрачными хрусткими листами.

Это дежурный подарок. Так дарят носки или дезодорант: есть стопы, подмышки – значит, тебе это нужно. Я принимаю их – эти книги, написанные никем, – и складываю. Скоро для них не останется места.

Одни предлагали вести дневник – наверняка потому и совали тетради, другие твердили: выговорись – полегчает, в обоих случаях суть одна. Рассказывали истории, как им приходилось страдать. И как не им приходилось страдать, но кому-то, кого они знали. Боль пытались перековать: посмотри, ведь другим было хуже. В тот раз тоже пытались чем-то таким утешать, мол, другие растут без отца, а тебе повезло его знать – и до того это было неловко, что только кивала и обдирала лепестки роз из букета, мяла в руке. Рука потом долго пахла увядающими цветами, ничем невозможно отмыть. Запах пробрался под кожу.

Когда говоришь «мне больно», а в ответ «это что, я вот умер», никому не становится легче, а становится больно + стыдно.

Помню только ещё, что приходила домой и обнимала отцову дублёнку и говорила дублёнке «привет».

Я не знаю, где фотоальбом, не держу на виду фотографий: его лицо и без того слишком врезалось в память.

Когда вернулась способность мыслить, первыми пришли цифры. Мозг вёл подсчёты: первый понедельник, первый праздник, первое лето. Никто не поставил на паузу, не предложил переждать. Время вдруг ошалело. Незначительное, пустое растягивалось на часы. Всё водишь, водишь щёткой бесчисленное количество раз, успеваешь рассмотреть, насколько это возможно издали, замерших в полёте птиц за окном. Смотришь, как мыльные пузырьки разбегаются по тарелке – и как лениво их сносит вода. Говоришь – и не разбираешь речь, так медлит любой собеседник, рот с усилием разлепляя и каждое слово деля не на слоги даже, на звуки.

Я не могла удержать в голове имена, события, даты, а потому вела себя так, будто после каждого прожитого дня уже не будет другого.

Отчасти оно так и стало.

Это он, не я, должен был бы оставить письмо ли, дневник. Я бы прочитала, вникла в эти лабиринты из слов (отец никогда не писал просто слева направо: кирпичики абзацев падают под немыслимыми углами, слова свиваются в спирали, потесняя друг друга), отыскала бы знак или ключ. Но не было ничего: ни памятных предметов, ни записок, ни таинственных фотоснимков. Была разве что переписка, вот только туда я не лезла. Даже когда размещала новость о похоронах. Оставь свои разговоры себе. Со стороны – жест почтения, на деле – почти что месть: в конце концов, отец тоже не проявлял излишнего внимания к моей жизни.

И неизлишнего тоже.

Перебирать отцовы бумаги – будто снова его хоронить, и, когда мама, грозно нависая, говорила «да выбрось не глядя», я всё ловила себя на мысли: что, если в этих вот черновиках его гениальный роман. Но при этом заранее знала: даже всё тут перелопатив, не обнаружу того, что ищу.

– Ой, вот остался один – много ты тут написал? – вдруг насмешливо говорит мама, и оттого, что фраза обращена к явно отсутствующему адресату, это выглядит прямо как в театре, когда вопросом бросаются в зал. Зал в единичном лице пожимал шелушащимися плечами.

Ощутимо задвигался воздух, дрогнули рюмки в серванте, листы усеяли пол.

И чей-то голос механически произнёс: «Мам, ну ты чего. Тихо, тихо. Я чаю поставлю, да? Я поставлю». Кажется невозможным наступить на бумаги, но когда это происходит, то под ступнёй не разверзается бездна, и это теперь единственное, что тяготит.

О мёртвых либо хорошо, либо.

Либо.

Ночь полна слов, они заполняют пространство – и в небе черно от нагромождения букв. Первые солнечные лучи налагают запрет: днём будешь нема как рыба.