Текст книги "Блэкаут"

По пути нашли машину ООН и сфотографировались возле нее, Долгий сказал, что глобального потепления не будет, а Катя – что акклиматизацию ждать послезавтра. Домой тащились, обнявшись всей компанией и признаваясь друг другу в нечеловеческой любви, а синусоида траектории, которой мы шли, то и дело встречала на пути мусорки, фонари и ветки, которые могли бы и не мешаться так настойчиво.

Пока парни шумели в коридоре, шатались туда-сюда, хлопали дверьми, мы с Катей зашли в мой номер выкурить по сигарете перед сном. Она разбросала туфли, и мы уселись прямо на пол. Разговаривали пьяный разговор. Заплетающимся языком она сказала, что ей со мной интересно, а потом ушла спать, стукнувшись о дверной косяк.

Вдоль всего горизонта передо мной лежат голые сопки, еле прикрытые выжженной бурой травой. Гудит обжигающий ветер, перебирая под ногами песок. Над головой висит огромное горячее небо цвета индиго с ярко-оранжевыми перьями облаков. Ни души вокруг, одни только ящерицы снуют под камнями. На песке стоит одинокое сухое дерево, колючее, как наждак, обглоданное песчаными бурями. И над деревом из-за облаков вылезает маленькое ярко-красное солнце. Выпрыгнув из облака, его наливной круг спускается по небу все ниже и в конце концов застревает среди сухих веток этого дерева.

Солнце дергается несколько раз, как бабочка в паутине, пытаясь выбраться, но ветки скорее проткнут его, чем выпустят из своих корявых колючих лап. И я начинаю карабкаться по дереву, чтобы высвободить солнце из плена. Под ногой хрустит сухая ветка, я боюсь уколоться, но лезу вверх, не сводя глаз с алого шарика. Будто стоит мне отвернуться, и он исчезнет, стоит неосторожно качнуть ветки, и они его проткнут и из него выльется вся жизнь.

Я осторожно вынимаю солнце из веток и держу его в руках, а оно переливается в ладонях, как лужица горячей алой ртути, и во все стороны ярко светится. Я подбрасываю его, как божью коровку, и оно не спеша уплывает за горизонт. Тут ветка, на которой я стоял, с треском ломается, и я падаю вниз.

Все это длилось какое-то мгновение. Я открыл глаза и привстал. Было темно. Перед глазами все еще сиял красный солнечный шарик, я все еще ощущал в ладонях его тепло и его вес. Вдруг чья-то тяжелая рука упала на мое плечо. Я оглянулся, но никого не увидел. Грубый мужской голос сказал мне: «Сюда. Только не наступи, тут все спят», и я сразу услышал сап лежащих вповалку людей. Они все были укрыты одинаковыми защитными накидками, потому что мы были в какой-то казарме. Я знал, что среди них есть вся четверка S-14. Осторожно их перешагнул и оказался уже у самой двери, как кто-то снова положил мне руку на плечо и сказал: «Просыпайся».

Я продрал глаза, вспоминая, где должен находиться. Все верно, на казенной кровати гостиницы «Москва» в Сочи. Нашарил одежду, вышел на балкон, поковырял щетину, слушая город, покурил. Потом напился воды из-под крана, сходил в душ, побрился. Постучав в дверь, зашла Катя, и со словами, что завтрак мы проспали, принесла кофе в термокружке.

– У меня на море никогда не бывает похмелья, – сказала она. – А у тебя?

– Видимо, тоже, – ответил я, отхлебывая черный растворимый из ее термоса.

Я действительно чувствовал себя бодрым, как после никакой аналогичной пьянки в Самаре.

– Так что ты вчера говорила про Украину? – спросил я, сам удивляясь, откуда я помнил все то, что она пьяная говорила мне в ночи.

И она рассказала, что ее отец – понтийский грек, оттуда и фамилия – Харитиди. Что в Мариуполе живет ее родня по отцовской линии, и раньше она там проводила каждое лето.

Она достала сигареты, я протянул ей зажигалку, и мы вышли на балкон.

– Мама его прогнала, и он вернулся в Мариуполь, – сказала она. – Я была маленькая, ничего не понимала, а мама мне говорила, что он ублюдок, и заставляла взять ее фамилию. Сначала из-за школы, а потом из-за агентства, где я подписала контракт, фамилию менять было сложно, и слава богу, что не поменяла.

– Почему?

– Мы православные и должны носить фамилии отцов, какими бы они ни были.

– И за что твоя мать его так?

Катя отхлебнула кофе.

– Пил, изменял, – сказала она равнодушно. – Может, маму он и правда не любил, но точно помню, как любил меня.

Она сделала еще глоток кофе. Что-то вчера произошло, раз сегодня она так легко мне открывалась. А ведь вчера до позднего вечера она со мной вообще не разговаривала.

Она рассказала, что держала злость на мать и ушла моделить, чтобы заменить отца новыми людьми и новыми увлечениями. В силу детского возраста ей казалось невозможным навести мосты с отцом самой, и она только горевала, что и он не делал попыток с ней общаться.

– Сирота при живых родителях, – грустно хмыкнула она.

Тем не менее она продолжала жить с матерью, сохраняя с ней отношения невмешательства ни во что. Может, не съезжала, потому что копила на домик на море. А может, простила ее в глубине души и не хотела оставлять в полном одиночестве. Я заметил в ней это милосердие, православными ли молитвами переданное ей от своих греческих бабушек, или просто редкое человеческое милосердие, которое она проявляла не для кого-то, но для самой себя, потому что по-другому попросту не могла. Ведь и ко мне она пришла, жертвуя рабочим временем, для того, чтобы как-то занять мое безделье, которое зрячие проводят, глазея по сторонам или на людей в окно.

За это Катю надо было отблагодарить, поэтому, когда она спросила о моем детстве, я, глотнув побольше кофе, пустился в рассказ.

Ортодоксальные мусульмане, чей язык я немного понимал, остались в Янауле, откуда была родом моя мама. Она приехала учиться в Уфу, познакомилась с папой, дала двум детям татарские имена, но на том сохранение традиций закончилось. Если в Уфе или в гостях у бабушек мы с Алинкой еще вяло изъяснялись на башкирском, то после переезда в Самару, когда мне было десять, ни одного слова на языке предков в нашем доме произнесено не было. Деды корили нерадивых моих родителей, что те не поддерживают в нас башкирское, сетовали, что русские под Оренбургом больше знают нашу культуру, чем мы сами, и ставили в пример почему-то татар, от которых я тоже порядком наслушался, насколько мы, башкиры, «младшие их братья», растеряли свою национальную гордость и подло прогибаемся под русских.

Протест родителей вылился в то, что они решили считать себя атеистами. Может, начитались в институте Маркса, а может, полагали, что атеизм даст им большую материальную базу для постройки крепкой советской семьи. Меня даже не обрезали, а это показатель. И когда страна стала восстанавливать право граждан на религию, ислам не нашел места на семейных книжных полках.

Когда уже мне в универе читали историю религии, мне хотелось почувствовать от ислама какое-нибудь генетическое покалывание в сердце, но все было выбито дворовым атеистским детством и одним несчастным случаем, который заставил меня смотреть на Аллаха по-своему.

Несчастный случай произошел со мной именно тогда, когда хамливая субстанция без царя в голове должна была вскоре начать взрослую жизнь. Вместо того чтобы расти, я постоянно скатывался куда-то вниз, впутывался в передряги и, не успевая выбраться из одной, попадал в другую. Я бы погиб, наверное, в какой-нибудь «героической» драке или свалившись с какой-нибудь крыши, но высшие силы, которым я оказался для чего-то нужен, пробили мне голову и оставили без зрения, вложив в освободившееся место способность критически мыслить и анализировать. Жестокий метод применила судьба, но он сработал. Мне неудобно жить, но, возможно, это было лучшее, что судьба смогла придумать для моего воспитания. Кстати, когда я это понял, мне стало гораздо легче.

Катя сказала, что свой бог есть внутри у каждого, но снаружи он у всех один, и не важно, как мы его назовем. Это я слышал от православной гречанки, а греки, как нам рассказывали в универе на истории религии, до сих пор верят в Зевса.

Катя предположила, что парни будут еще долго отсыпаться, и позвала меня сходить куда-нибудь поесть. Я был рад такому предложению – мне нравилась ее компания.

Пока мы ехали с ней в такси до ее излюбленного hidden place, она спросила, есть ли у меня девушка. Я ответил, что нет, и задумался, и ей, наверное, показалось, что она перегнула палку. На самом деле я просто вспомнил единственную девушку, которую любил. С ней мы так и не были близки, хотя дружили, а потом и встречались с седьмого класса и до самой аварии.

Ее звали Маша, мне до плеча, ладная, сексуальная. Смуглая, с огромными голубыми глазами и гладкой бархатной кожей. С Машей никогда не было скучно. Она хотела быть всем и всегда, успеть все и везде, в ней искрила любовь к жизни и новым приключениям, вокруг, где была она, всегда было много света и тепла. Мы были хорошей парой. Когда гуляли, она клала руку мне на попу и говорила, что обожает мой нос.

Но она не смогла справиться с собой, со мной и свыкнуться с мыслью, что ее Рамиль никогда больше не будет тем Рамилем, которого она знала. Я вмиг стал для нее совершенно чужим. Да я и сам не хотел никого брать с собой в долгое и неизвестное путешествие, уготованное мне судьбой, не хотел чужих подвигов. Мне предстояло жить слепым, и надо было самому как-то справиться с этой мыслью.

Я столько раз вспоминал наш с Машкой последний разговор, что выучил его наизусть. Забытые реплики я заменил на близкие по смыслу и прокручивал ту беседу десятки раз, как проигрывают интересное место на кассете.

Она зашла ко мне домой тем летом, перед одиннадцатым классом. Мы сидели на кухне, и все было невыносимо неловко.

– Не хочешь прогуляться? – спросила она.

– Хочу. Но, кажется, собирается гроза, – ответил я.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую. Воздух тяжелый, птицы низко летают.

– Да, ласточки поют о дожде. – Она помолчала. – Ну ладно.

Предложил ей чай, но она тут же сама набрала воды и включила чайник. Я чувствовал, что она не находила себе места. Мы еще помолчали. Я безумно хотел вспомнить, о чем мы болтали без умолку раньше, но ничего такого в голову не приходило.

– Нет, все-таки пойдем на улицу, – не выдержал я. – А то я здесь скоро сдохну.

– Но ведь дождь…

– А пофиг.

Ей, наверное, тоже было невыносимо подбирать слова. Наверное, она тоже лихорадочно придумывала, что бы у меня такое спросить или что бы такое рассказать, чтобы не задеть за живое. И не могла ничего придумать. Бедная Машка, попала она тогда в ситуевину.

Только мы вышли из подъезда, хлынуло как из ведра. Настоящий летний ливень. Мы прятались под козырьком подъезда. Она все молчала, и это было ужасно.

– Маш, ну мы оба понимаем, что к чему, – откуда у меня взялись тогда силы. – Зачем молчать? Если нечего сказать… Наверное, нам лучше здесь и сейчас…

– Это будет жестоко с моей стороны! – крикнула она. – Но я…

– Вот именно. Подумай о себе.

– А ты?

– Все будет хорошо. И не из таких передряг выбирались.

Она выскочила под дождь.

– Боже мой, Рамиль, я ничего не понимаю! Я вроде всегда была такая умная, такая молодец, а сейчас у меня нет для тебя подходящих слов. Прости.

Я ясно представил, как с ее загорелых, пухленьких рук стекают крупные капли дождя, и ее бровки домиком. И блеск для губ, светло-розовый, все еще тот, который она купила перед летом. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, четыре или пять. Тогда каждый шаг считался у меня за большой подвиг.

– Не ищи слов. Все и так ясно.

Длинный и бессмысленный разговор об одном и том же. Вдобавок под проливным дождем, по законам жанра. Когда она уходила, ее шагов почти не было слышно из-за миллионов капель, бьющихся о землю. А я все стоял на месте. Потом, промокнув насквозь, я подумал, что выгляжу глупо, и пошел домой. И тот путь до квартиры занял у меня, наверно, целые полчаса. Как же мне было паршиво.

Потом у меня были случайные связи с девчонками, каждая из которых думала, что лишает меня невинности, но более серьезных отношений я не искал.

Кате я рассказал только «скелет» этой истории на пару предложений. Ни к чему ей было знать всю анатомию, да и грустная она, не по теме.

Тем временем мы уже приехали в кафе «Самолет», которое Катя очень любила. Во всяком случае, она так сказала. «Наверху, на горе, с верандой с потрясным видом на город. Сидишь, тебя обдувает ветерок и видно море вдали. Правда, мебель пластиковая, ну и ладно».

Уже не помню, что мы заказали, наверно шашлык или плов. Что мы еще могли там заказать. Сидели, ели, и Катя рассказывала мне о своем модельном прошлом.

Она подавала большие надежды агентству и хорошо зарабатывала с шестнадцати, потому что врожденный талант держаться перед камерой подкреплялся мудрыми глазами на точеном южном лице, а еще потому, что она никогда не стеснялась и никогда не говорила нет. Не фотографы, которые снимали ее голой, и не стилисты, которые ее одевали перед дефиле, хотели ее трахнуть (те были геями) – трахнуть хотели все остальные. Ей нравилось общаться с людьми и узнавать новое о мире по ту сторону кулис: где находится Париж, что было на Красной площади в Новый год, как будет по-испански «я тебя люблю», и она общалась с мужчинами, которые говорили с ней по-испански и рассказывали про Париж для того, чтобы затащить в постель. Они почти нравились ей на самом деле, эти мужчины, красивые и богатые, но скоро стало ясно, что про Париж они знают меньше ее, вместо испанского говорили с ней на итальянском, были женаты по два раза и страдают фобиями и припадками, а некоторые импотенцией, амнезией и облысением.

Катин красивый мир существовал как одномерная картинка, выполненная в макияже, одежде и аксессуарах. Она знала, что внутренняя красота не продается даже в самом дорогом магазине. Сексу без любви было сказано решительное «нет», и лучшими собеседниками стали книги. Фил считал, что она спит со Славновым, и из-за этого они много ссорились. Ни с кем из группы Катя, по ее словам, не спала и призналась, что уже даже не мечтает полюбить.

Я думал о том, что мир полон добрых людей, но нам вечно некогда замечать их вокруг себя. Время уходит на постройку замков из песка, проект которых предложило ТВ. Нас учат быть успешными и не учат просить о помощи. Мы придумываем себе несуществующую внешнюю оболочку и досадуем, что никто не может прочитать наши мысли, потому что мы их усердно прячем.

Передо мной сидела малознакомая женщина. Даже зная, что я ее не вижу, она не старалась казаться лучше. Она не рассказала ни об одном своем достижении, как это любят делать. Не дала ни одного совета, как это любят делать. Не попыталась намекнуть о своей сексуальности, «нечаянно» задев меня коленкой под столом (знавали и таких). Она смеялась там, где было смешно ей, а если не знала, что сказать, то так прямо и говорила.

Я встречал много фальши. Многие, с кем мне приходилось общаться, недооценивали силу слов и были уверены, что своими россказнями создают правильное о себе представление. Я не видел их причесок и их обуви и мог судить только по тому, что они говорили и как поступали. И я слышал искусственных людей. Не мог успешный человек не помнить своих провалов, настоящий друг не знал ценности дружбы, если не предавал сам, а у кого все было в порядке с сексом, тот об этом всегда молчал. Фальшь, фальшь, фальшь. Сильный человек не боялся своих слабостей. Женщина, сидящая передо мной, с которой я познакомился двадцать четыре часа назад, была сильной. Она была первой женщиной, говорившей со мной искренне.

– Воровского? – спросила Катя в трубку, когда зазвонил ее мобильник. – И что ты предлагаешь?

Она сказала, что парни повылезали из номеров и шатаются по городу, требуют нас для полного комплекта. Второй концерт завтра, так что сегодня – день похмельно-разгрузочный. Едем к ним? Едем.

Зажигалка. Дым. Такси. Куда ехать? На Воровского к памятнику.

– У розового дома? – спрашивает Катя в трубку, вертя головой по сторонам. – А мы у «Адидаса»! Дуйте сами сюда, я на каблуках.

Я думал о форме ее лодыжек. Пока мы ждали пацанов, она рассказывала все, что видит вокруг, а потом какую-то историю про подружку Ленку.

Славнов, Дэн и Фил пришли без Долгого, недовольные Катиными каблуками, из-за которых им только что пришлось нарезать кругаля по жаре.

– В зоомагазине застрял, пойдем, выловим его и выпьем уже что-нибудь, – буркнул Славнов.

Невообразимые экзотические деревья вокруг Фил называл «гребаными пальмами», Долгий восторгался их причудливой формой, как он это умел: так нудно, что на каждом слове его хотелось прервать. Обсуждали местную архитектуру, от которой Дэн был уныл. Слава молча шел впереди и искал хороший по его меркам бар. Катя все докладывала: «Тут есть кино, здесь хорошая спортивная одежда, а здесь мы как-то снимались для Cosmo». Баров должно было быть много, но Славнову ничего не нравилось. Мы все шли, шли и шли.

– На Кавказе мало йода, – говорил Дэн. – Поэтому у них дети тупые, а когда вырастают, покупают йод в аптеках, но все равно этого не хватает. – И ржал.

– Самые ужасные москвичи – приезжие, типа вас, – замечал Фил, и все смеялись. Он единственный из всей группы был москвичом. Долгий был откуда-то неподалеку, но это не считается: замкад – он и есть замкад.

Наконец мы приземлились в турецком кафе «Бибигон». По телевизору показывали матч наших баскетболисток, но заинтересоваться им ни у кого не получилось, хотя поначалу каждый выдал псевдоэкспертную фразу в духе «с нынешним составом китаянки нам по зубам, да». Пиво под болтовню шло хорошо, Катя сидела рядом и оттаскивала Долгого от моего уха.

– Вова, прояви понимание, – говорила ему она. – Не всем интересно, кем в прошлой жизни была соль.

Мне было интересно, не чем была соль, но почему Долгий вообще интересовался историей ее инкарнаций. И вообще было интересно, как он из родного Подмосковья добрался до буддизма. Но в тот день ответов я не нашел. Не нашел их, впрочем, и потом.

Долгий первым ушел из кафе, убедив всех, что у него есть сто рублей на такси. Когда остальные, расплатившись, вышли на крыльцо, Дэн засобирался покурить ганжубаса, и с ним исчезли Фил и Славнов. Мы с Катей остались вдвоем.

Шли под ручку, и я плел про гармонию духовного и физического, чтобы связать слова. Катя жаловалась на тяжелую женскую долю, и тогда я плел ей про нормальность разных путей развития личности, не веря ни в одно сказанное собой слово.

Мы долго прощались в коридоре гостиницы. Если бы она хотя бы отпустила мою руку! Но она держала ее, смеялась и прижималась невзначай (а может, ее просто шатало). В тот момент я начинал верить в себя и даже радоваться быть другим, потому что девушка, которая мне нравилась, не хотела идти спать, хотела стоять со мной в коридоре гостиницы и держаться за руки.

Утро началось с пива, которое принесли в мою комнату Славнов и Фил. Фил упал на свободную кровать и под пивом, улегшимся на вчерашний алкоголь, стал шутить. Подтянулись остальные. Дэн скрутил ракетку и покурил на балконе. Долгий сказал, что хочет посмотреть кино и ушел. Кати не было: звонила адлерцам. Мне казалось странным так долго пить и нелепым – играть уже через несколько часов. Да, нынешние зожники сейчас переворачиваются на своих эллипсоидах от того, сколько мы тогда бухали.

– Все пройдет круто, – уверял Фил. – Вставим Дэну в жопу электровеник, и дело в кармане.

Катя пришла рассерженной и погнала всех собираться. Дэн, считавший, что перед сценой все должно быть плохо, ни на градус не поник, а остальные, как виноватые дети, молча разошлись по комнатам, собрали свои инструменты и погрузились в автобус. До самого концерта Катя не подходила ко мне и не говорила ни слова. Злилась за утреннее пиво в моем номере? А может, ей было стыдно за вчерашнее стояние в коридоре? Хотя, может, у нее всего лишь случилось первое похмелье на море.

Мы отлично отыграли на маленькой адлерской сцене, вошли в такой кураж, что не хотелось останавливаться. Когда закончили, пацаны поблагодарили меня за помощь, и Катя, уже выдохнувшая, сказала, что теперь я могу расслабиться.

На сабантуй в честь успешно отработанных гастролей собрались в ресторанчике Dolce Vita, прямо возле нашей гостиницы. Заказали еды и выпивки, посидели, потрещали о концертах и планах на будущее. Потом Славнов спросил, вставая:

– У всех налито?

Послышался шорох, и кто-то долил себе алкоголя в рюмку.

– Братишка, – обратился ко мне Славнов. – Как тебе отыгралось с нами?

– Нормально, – ответил я, чувствуя в его голосе странные, незнакомые до этого нотки.

– Нормально, потому что тебе было скучно играть регги или потому что ты никогда не говоришь, чего от тебя ждут?

Я ответил, что оба варианта, но только для того, чтобы разбавить пафос, с которого Славнов начал: мне от него сделалось неловко. Он подождал, пока все досмеются, взял театральную паузу и сказал то, чего я одновременно хотел и очень боялся услышать. Он предложил мне стать постоянным членом Saturday-14.

– Москва дает много возможностей, – сказал он. – Ты сможешь раскрыть свой потенциал, поможешь нам, а мы в свою очередь поможем тебе.

Я внезапно понял, что жутко устал. Этой усталостью лег на меня груз ответственности за решение, которое я должен был сейчас принять. Недоумевая, почему они обратились именно ко мне, я слушал доводы про Mirror Play, где буду играть до гроба жизни и не выращу себя как музыканта, и про приличное резюме, которое появится у меня в Москве и даст путевку в большую музыкальную жизнь. Катя убеждала, что поможет уладить все вопросы по переезду в Москву, а Дэн поддакивал, что если я откажусь, то буду полным идиотом. Наконец, Долгий сказал, что ему было бы приятно со мной играть. Молчал только Фил, и я понимал, что почти единогласное решение пригласить меня в коллектив (именно так выразился Славнов), было почти единогласным именно из-за него. Впрочем, 4:1, могло быть и хуже.

Они меня убеждали, мотивировали, а я думал о московском метро, и меня накрывал ужас. Слова о перспективах звучали убедительно, но ни одному из парней было не понять, что означало для меня переехать в другой город, без родных, их ежедневной поддержки и знакомых маршрутов по улицам. Я слишком хорошо знал беспомощность, с которой сталкивался в незнакомых местах. Хотя бы метр видеть перед собой, хотя бы реагировать на свет, и было бы уже проще ориентироваться. Страх перед гигантской и незнакомой Москвой меня просто сковал.

Я выпил до дна все, что было налито в рюмке. Немного оттаяло.

Мне дали спокойно подумать до завтра, но решение уже созрело и играло со мной в прятки: еще собираясь сюда, в Сочи, помочь Славнову с концертами, я был готов, что он меня позовет. На то не было никаких объективных предпосылок, но у меня было странное предчувствие. Маленькая настырная часть внутри меня искала своего шанса победить страх и сделать то, что другие посчитали бы невозможным.

Я согласился.

И почти всю ночь не спал. Голова шла кругом. Я понимал, что меня ждет нечто качественно новое, но смогу ли я все это? Три дня в Сочи без близких я вывез. Но в Москве придется жить постоянно, а я совсем ничего полезного не знал про этот город, кроме того, что там есть много крутых площадок для выступлений. С другой стороны, таких шансов может никогда больше не быть и надо точно пробовать. Вернуться всегда успею. Но все равно очень страшно.

Утром мы со Славновым и Катей спустились в бар выпить кофе перед отъездом и все обсудить. Заказали три кофе, закурили, и понеслось. Меня просили формулировать условия, необходимые для моего переезда в Москву, и я придумывал их на ходу, потому что понятия не имел, что мне действительно будет для этого нужно. Катя записывала мои паспортные данные, черкала что-то у себя в блокнотике. Славнов повторял, что нужно готовить материал к новому сезону, поэтому приехать в Москву мне надо как можно раньше, в идеале – вот прямо на днях. Решали вопрос с транспортом, с жильем.

– Хор-р-роший рекламный ход, – выдохнул Славнов, и под ним скрипнул пластиковый стул. – Наш фанк и незрячий гитарный гений а-ля Конрад Оберг. Да, братишка, ты сделаешь нам хорошую рекламу.

Так вот как он все придумал. Он нашел новое шоу, необходимое группе, чтобы выйти из кризиса. Пасьянс складывался, и стало ясно, почему ему понадобился именно я, а не кто-то другой. У меня оставался последний вопрос, который я хотел задать Славнову перед тем, как мы разъедемся, чтобы встретиться уже в Москве.

– Так кто был против? – спросил я его.

– Та, кому ты доставишь больше всех головной боли, – был его ответ.

Поняв, в какую неловкую ситуацию он меня, да и Катю, только что поставил, он поправился:

– Но она передумала.

– Это правда, – подтвердила Катя.

Только когда автобус выехал на трассу, я рассказал Алинке о приглашении в S-14. Она уставилась на меня с непонятными мне чувствами. Я попросил ее отреагировать как-нибудь вслух.

– Ну и что ты ответил? – спросила она.

– Согласился.

Она спросила, хорошо ли я подумал. Я сказал, что да.

– Ты хоть представляешь, – недоумевала она, – что такое Москва? Ты же плохо знаешь этих людей! А если что-то пойдет не так, и они тебя подведут? И кому ты будешь звонить в Москве, чтобы попросить помощи? Мы будем уже далеко, и там не окажется никого, кому будет до тебя дело.

– Скажи мне то, чего я еще не знаю, – отрезал я, отворачиваясь.

Она притихла. Она представляла себе большие трудности, к которым я не готов, но не думала, что мне необходимы эти трудности, чтобы проверить себя. Сколько раз я слышал: у тебя не будет, у тебя не получится, ты не сможешь. А я хотел, чтобы все они ошиблись, когда списывали меня со счетов. Хотел знать, смогу ли, как все, баловать себя ошибками, уметь подниматься после неудач и снова идти вперед, или первая группа отняла у меня даже право пробовать?

– Я просто подумал, что, если откажусь, буду жалеть всю жизнь, – сказал я Алинке. – Как думаешь, много ли у меня будет еще таких шансов?

Она положила голову мне на плечо и потеребила фенечку, которую подарила на прошлый день рождения. На ее металлической пластинке брайлем было написано «СИЛА». Алинка дарила ее со словами, что наша главная сила – это сила быть самими собой.

– А ведь это не только принимать себя, – сказал я ей, поцеловав ее в голову. – Это еще и уважать свои желания и свои мечты. Это идти своей дорогой. Не осуждай меня и не пытайся понять, почему я так поступаю. Пути-то у нас разные.

Она вздохнула и устроилась поудобнее, чтобы заснуть. Ко мне подкатили воспоминания, вкрадчиво постучались в окошко, смешиваясь с гулом автобусного мотора. Поездка в Сочи все переполошила в моей голове и вытряхнула на поверхность вещи, которые уже, было, осели на дне сознания и проросли там новыми формами, отчего это самое дно сознания только затвердело, как корни куста, который давно не пересаживали.

Я вспомнил ночь аварии. Не то чтобы я ее когда-то забывал, просто со временем я перестал думать о ней постоянно. Вспомнил лица друзей – последние лица, которые я видел. Вспомнил то, что было сразу после. Вспомнил, как думал, что жизнь моя закончилась и что я больше никогда не смогу сделать то, что захочу.

– Никогда ты не изменишься, – прошептала Алинка, укрываясь кофтой. – Я тебя всю жизнь знаю. Ты проблемный, но я тебя все равно безумно люблю.

Ее слова заставили меня улыбнуться. Не так уж это и плохо – создавать проблемы. Пожалуй, я не зря выдал жизни кредит доверия, не зря выбрал веру в людей вместо злобы на весь мир. Не зря ждал и верил, что есть что-то кроме мрака и одиночества. Теперь это что-то тепло обступало меня со всех сторон, и я засыпал с дурацкой улыбкой на лице.

Дома на вокзале нас встречал Саня Митрофанов. Покидали сумки в багажник, Алинка сразу набрала Толика и пошла с ним разговаривать, а мы с Саней сели в его тачку и закурили с распахнутыми дверьми. Стояла жара. Саня не заводил мотор, велел доложить, как прошла командировка.

Он был моим очень близким другом. Знал про меня все, застал в таких передрягах, в таких неудобных ситуациях, после которых люди становятся братьями. Он меня растил и воспитывал, помогал снова стать сносным и интересным, научил музыке. Как любой фанат своего дела, он хотел вовлечь меня в свой музыкальный мир, и вряд ли ему это дорого стоило. А мне он подарил целую новую личность и целую новую жизнь.

Он ни на секунду не дал понять, что расстроен моим решением уехать в Москву, но я слишком хорошо знал интонации его голоса. Бодрясь, он повторял мне про талант, и про силу, и про наглость, которой мне пока недостает, чтобы покорить столицу, и про цену, которую я не должен стесняться повыше задирать. Он ни слова не сказал про нашу Mirror Play и что с ней будет после моего ухода. Я хотел было, но Саня переводил тему на Москву и на то, как мне следует там себя вести.

Когда мы подъехали к дому, Саня поблагодарил Алинку за то, что она все-таки согласилась со мной поехать, и она поднялась наверх, давая нам договорить без лишних свидетелей.

– Будет трудно, – сказал Саня, – звони. Во дворике мы уже не выпьем по пивку, но я помогу тебе советом. Чтобы ты со мной поспорил и все сделал по-своему. А вообще, – он положил руку мне на плечо, – самый трудный шаг ты уже сделал, теперь просто бери от жизни все, что сможешь унести. И не думай, что Москва большая или чем-то сильно отличается от Самары. Там просто больше остановок.

Он хлопнул меня по плечу, пожал руку и долго не отпускал. Не отпускал и я. Потом мы крепко обнялись. Потом он снова хлопнул по плечу, мол, иди уже, а я все не шел. Но он настаивал: «Иди». Набрав код домофона, он чуть ли не впихнул меня в подъезд и пошел к машине. За мной захлопнулась дверь, я дождался, когда Саня уедет, и снова вышел на улицу.

Положил гитару и наши с Алинкой сумки на скамейку возле подъезда, сел на нее и закурил. Был уже поздний вечер, во дворе было тихо, только дорога шумела вдалеке, и от Волги шла легкая прохлада.

Я курил, глядя на невидимую Волгу и думал, что значат слова благодарности, когда дарят целый мир? Слова благодарности приятно скрасят вечер или украсят могильную плиту, но ради ли «спасибо» человек делает то, чего не делать не может? Что значит слово «спасибо», когда и не вспомнить случаев, за которые ты благодарен? Что значит одно «спасибо», если тебе не хватит и тысячи слов объясниться?

Докурив, я вдохнул поглубже, взял шмотки и поднялся домой.

Папино плечо. Мамина мягкая щека. Начиналось все самое интересное.

Мама накрыла на стол, и родители выслушали мой короткий рассказ о поездке и приглашении в московскую группу. Впрочем, этот рассказ нашел родителей такими, какими я и ожидал. Мама не оставила сомнений, что идея с Москвой – плохая идея. Папа разлил водку и выпил, не дожидаясь остальных.

Началась дискуссия, во время которой еда в рот не лезла. Алинка, как и я, сидела молча, не шевелясь, пока папа припоминал маме ее слезы, когда она позвонила ему из больницы и рыдала, припомнил ее ночные вопли под одеялом, что сыну никогда не стать самостоятельным, никогда не стать настоящим мужчиной, и все такое прочее припомнил.