Текст книги "Блэкаут"

– Не тебе ли, – спросил он, – больше всех радоваться, что твои опасения были напрасны, и он настолько полноценен, насколько может? Нам бы с тобой, – твердил он, – такую удачу. Пускай едет, – настаивал он, – и пробует себя. Если не получится, – убеждал он, – он вернется домой и будет снова с нами.

– Я боюсь за него, – прошептала мама, глотая слезы.

– Раньше надо было бояться, – отрезал папа. – Теперь, разве ты не видишь, он уже способен принимать самостоятельные решения. У него есть ремесло, которым он зарабатывает, он отвоевал себе место в жизни. Разве не об этом мы с тобой мечтали?

Пустая мамина рюмка опустилась на стол. Мы с Алинкой молча чокнулись и опрокинули свои.

Было время, когда мама горевала о моей судьбе и подбирала политкорректные слова, чтобы никак не обидеть и не задеть, но делала только хуже. Папа же действовал наоборот: он нарочито не обращал внимания на мою слепоту, мы с ним как бы условились, что не видеть – это так же нормально, как, скажем, быть родом из Ростова. Терпеливо он давал мне время освоиться в мире ощущений, ведь у меня все получалось плохо и медленно. Пока я проклинал свои бесполезные глаза и свои корявые руки, папа таскал меня с собой всюду, от рыбалок до техосмотров, нагружал несложными домашними делами, помогал исподтишка, как будто я все делаю сам. Когда учил меня бриться, придерживал обе мои руки, как учат детей писать.

– Ну а ты что скажешь? – спросила мама, заметив мою легкую улыбку.

Сказал «спасибо за воспитание и любовь». Повторил, что поездка в Москву мне нужна. Объяснил, что у каждого своя дорога, и никто лучше меня не знает, что мне самому нужно.

– У меня только один сын, – произнес довольный папа, снова разлив по рюмкам. – И я хочу, чтобы он кусал жизнь, как сочный апельсин, а брызги летели во все стороны!

Окно на Волгу, как обычно летом, было распахнуто. Сколько таких ночей я провел здесь, задавая себе вопросы, на которые нет ответов. Святым местом была эта ночная кухня: черный растворимый и гитара – все, что принадлежало мне всецело, и огромная ночь длиною в жизнь. Так я привыкал к слепоте, сидя на кухне по ночам, чашка за чашкой, аккорд за аккордом. Как будто ночь означала, что скоро наступит утро, и я увижу солнце. Как будто ночью было не так тяжело не видеть ничего вокруг. Год за годом. А утро все не наступало.

Провод питания оторвался, и я уношусь к Альфа Центавра. Черт его знает, где находится Альфа Центавра. Черт его знает, где находится эта Москва.

История группы «Saturday-14»

Весной 2009 года в группу пришел бас-гитарист Филипп Романенко (Creed and Moscow Cry, Yello Off), а чуть позднее – незрячий гитарист Рамиль Курамшин (Mirror Play). Все это положило начало новой эпохе в истории группы, ставшей одной из лучших клубных команд своего направления. У группы еще не выпущено ни одного полноценного альбома, но их уже приглашают выступать на крупнейшие российские и зарубежные фестивали. Денис Бояршин считается одним из лучших МС в стране, и все вместе Saturday-14 зажигают лучшие залы и растапливают самые холодные сердца.

Москва встречала сырым ветром. Зябко – после южных-то городов. Славнов, стоявший рядом с Катей, сказал из-под капюшона, что такая погода ненадолго, скоро обещают бабье лето. Шум. Шаурма. Машины. Суета. Железо. Мясо. Выхлопные газы. Дышащее скопище людей. Катя тараторила: нашла квартиру на серой ветке внизу, на Малой Каховке, там тихо, чисто и дорого, но сдает знакомая бабулька, и они договорились по цене, правда, до середины месяца, как и уславливались, придется пожить у Дэна.

Славнов тащил одну мою сумку впереди и подгонял нас с Катей. Я сжимал ее руку, теряя ориентацию в пространстве, и как молитву повторял про себя слова Сани Митрофанова о том, что в Москве «просто больше остановок». На самом же деле Москва оказывалась намного жестче, напористее и быстрее, чем я ее себе представлял.

Звонком в дверь мы разбудили Дэна. Он извинялся за бардак, оправдывался, что до четырех утра устраивал МС-битву на хате у друзей и поздно вспомнил, что утром надо быть дома.

Славнов с минуту поговорил с ним о чем-то, и вместе с Катей они уехали.

Дэн тараторил и ходил туда-сюда, рассказывал про вчерашнюю МС-битву. Предложил траву, я отказался. Предложил кофе и усадил на табуретку у окна. Потом стукнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот я осел! Пойдем все покажу. Не проснулся еще, извини.

Он признался, что не очень представляет, каким образом показать мне свою хату, но я объяснил, как это делается, и, надо отдать ему должное, он постарался. Его очень забавляло водить меня по своей квартиренке, отпинывать разбросанные вещи, о которые я запинался, поднимать с пола всякие коробочки и журналы, ставить книги на место. Он виновато хихикал: беспорядок был его образом жизни.

– Ох и хреново тебе придется, – улыбнулся он, когда мы вернулись на кухню допить остывающий кофе.

– И не напоминай, – подтвердил я.

Он вспомнил, что мы забыли про сортир, где уже три года лежат «Мертвые души», открытые все на одной и той же странице, оставшиеся еще от прошлых жильцов, и схватил меня за руку, потащив туда.

Хохотали над упавшим рулоном бумаги, над четырьмя зубными щетками, над душем, который надо держать «вот так», потому что иначе вода разбрызгивается вокруг, хохотали над трофейным парео, в которое он кончает, когда притаскивает домой женщин. Хохотали неуклюже, спасаясь от неловкости. Потом он сбегал за хлебом, я вытащил из сумки остатки еды, и мы сварганили завтрак. Тоже довольно неуклюже и все время смеясь, он – надо мной, я – над ним. Я признался, что если так пойдет и дальше, то за две недели высмею все легкие, и нечем будет курить. Он сделался серьезным по-гамлетовски и спросил многозначительно:

– А чем тогда курю я?

Хихикнул и сказал, что только улыбки и доброта спасут людей. От чего? От всего.

До вечера мы маялись ерундой, болтали, слушали музыку, импровизировали, курили и пили кофе. Вечером приехал Славнов с лекцией про то, как у них обычно происходит работа. Особое внимание он уделил тому, о чем можно говорить Кате и о чем ей знать не стоит.

Катя – директор группы, и когда она станет лучшей подружкой, чего ни с кем еще не произошло, может быть, и можно будет делиться с ней своими переживаниями. Но пока она только директор, ее интересует, репетируется ли материал (в музыке она ни бельмеса не понимает) и готовы ли мы выступать. А если она спрашивает сама что-то еще? Она лишь директор, и лучше ей знать только то, что ей положено знать, остальное уладим сами.

Я послушно выслушал.

– Мы сегодня выпьем или нет? – спросил Дэн. Он изрядно утомился бродить из комнаты в комнату, пока Славнов читал мне лекцию о субординации.

– Я думал, ты уже разлил все с подачей, как положено, – ответил Слава.

«С подачей» – потому что когда-то Дэн был поваром, это ресторанный сленг. До S-14 он танцевал брейк-данс, а еще раньше работал в цирке, куда пришел из циркового училища, а еще до этого учился на повара, но выгнали. Повар-танцор. И клоун. Он рассказал мне о себе на фесте в Самаре, когда мы познакомились и впервые вместе курили на ступеньках за сценой, помню, всем очень мешались – биография заняла у Дэна полторы минуты, но в ней была гора фактов и ни одного проходного слова или белого пятна.

Он убежал на кухню готовить нам выпивку. Потом мы выдули бутылку вискаря на троих. С этой бутылки начиналась моя Москва.

Разговоры, разговоры, постоянные репетиции, между ними алкоголь и какие-то внезапные и неотложные дела. Ни секунды один, поехали сюда, пошли туда, даже бояться было некогда. Я напрягал уши, выхватывая нужную информацию, и впитывал все, что говорили, веря на слово.

Что бы я знал о Москве из этих обрывков? Я не видел всех объявлений, заклеивших дома, о липовой регистрации и санитарных книжках, не видел карнавальных персонажей, тыкающих листовками с халявой, не видел стеклянные глаза пассажиров метро, устающих от толчеи больше, чем от работы, не видел бомжей, калек и собачьи говешки. Не видел жилых пятидесятиэтажек, мигалок и Bentley, не видел сталинского величия громадных зданий, похожих на горы, и не чувствовал себя рядом с ними маленьким. Моя Москва состояла из езды, ходьбы и стояния, из неудобной толпы и из шума, который не прекращался никогда. Только когда появлялась Катя, она описывала мне город таким, каким видела его сама и каким она его любила.

Москва, липкая и грязная, огромная, прожорливая, сама съела свой хвост и сама внутри себя запуталась, подменив ценности деньгами. Гонка за шиком отодвинула здравый смысл, она высасывала регионы, задыхалась и захлебывалась, выплевывая прошедшие через жернова души, но, вечно голодная, просила все больше и больше.

А иногда она выглядывала украдкой напевами старых мелодий, сложенных в тоске по старым дворикам и навсегда ушедшему времени. Арбат и Покровка все еще были милы чуткому поэзии сердцу, а старики выгуливали собак позади бизнес-центров и помнили лица кремлевских детей. Москва пахла временем, и его слои тут и там торчали из переулков, свисали с крыш, выглядывали из окон, позволяя каждому выбрать ту эпоху, которая больше по душе.

У Кати был талант описывать. Все, что она описывала, переплетая со своими воспоминаниями, забавными эпизодами или сводками новостей, я представлял очень живо и зачастую перенимал ее оценки, которые казались мне окончательными суждениями, необходимыми к принятию, как аксиомы. Я полюбил старый центр, Маросейку, Китай-город и Чистые пруды, горки, переулки и винтажные лавочки, семечки под ногами и трамвайный звон, потому что ощущал уют и тонкую московскую лирику, о которых говорила мне Катя, когда мы там бывали.

Две недели у Дэна пронеслись незаметно, я даже не успел привыкнуть к его захламленной квартирке. Бешеная скорость, с которой в Москве шло время, тогда еще казалась мне чем-то аморальным, убивающим в людях индивидуальность и мечты. И сразу же стало ясно: ничего в этом ритме не остановится, будет идти дальше, с тобой или без тебя, и ты либо подхватишь высокие обороты, влившись в поток, либо окажешься выброшенным на обочину.

– Встретимся со Славкой у Киевского вокзала, – сказала Катя в трубку, – потом заедем к вам и заберем вещи. Успеем до пробок.

Если бы Дэн не съезжал сам, я бы остался жить у него. Нам с ним было весело и даже вполне комфортно. Один я никогда до этого не жил, и странные чувства испытывал перед переездом в собственную квартиру. «Просто Катя старалась, искала», – думал я. «Просто Дэн переезжает к черту на рога к своему минскому корешу. Просто карты так легли. Не оценивай раньше времени», – говорил я себе и собирал вещи.

– В этом доме, – сообщала Катя, – его полвека не могут сдать, живут китайцы, по пятеро на метр. Спят вповалку на матрасах, банчат клеем, носками, посудой, вонища страшная. А в школе через дорогу учился Юра Белоусов. За твоим домом, – говорила она, – заминированный собаками парк; по утрам там бегают мужчины в трико и девочки в плеерах.

Славнов припарковался у подъезда.

– Девятиэтажка, – продолжала Катя, – всего один подъезд, это, по-моему, здорово. Долгий вон там, через три дома живет. Сможете вместе ездить на репы.

Славнов добавил риторически:

– Все думаю, почему ты такой гребаный счастливчик.

– Учитесь, – хмыкнул я, и мы вошли в подъезд.

Тихий лифт. Шестой этаж. Катя дала мне ключи и объяснила, как открывать дверь.

Дунуло спертым воздухом давно не проветриваемого жилища. Кинули сумки в прихожей.

– Хор-р-роший ремонт, – Славнов несколько раз громко щелкнул выключателем в коридоре. – Старая моль, поди, под Рублевкой тусуется. Блин, да наверное, пол-Москвы этим промышляет.

– Не твое дело, чем она промышляет, – буркнула Катя, напомнив, что хозяйка – ее какая-то родственница.

– Просто больно дешево для таких хором.

Я водил рукой по холодным обоям:

– Ну показывайте.

Славнов уже умел, поэтому роль экскурсовода взял на себя. Комната: шкаф, диван, стол, стул, кресло, там-то и там-то. Балкон. Кухня: стол, стулья, холодос, плита, мойка, посуда. Толчок и ванная.

– Ну как, нравится? – спросила Катя.

– Хоромы, – пожал плечами я.

– Ну че, курнем да поедем? – спросил Славнов Катю, брякнув ключами от машины. – Запомнил, где балкон? Я тебя не веду.

Пока мы дошли до балкона, Катя успела сходить на кухню и взять пепельницу.

– Охеренный вид, – констатировал Славнов на балконе, закурив. – Блин, я бы только за вид накинул еще десятку.

– А вечером, прикинь, как тут клево, – согласилась с ним Катя. И мне: – Там, короче, до самого горизонта дома, а вечером все будет в огнях. Обожаю такие виды.

– То есть у меня вид круче, чем у вас обоих?

– Это так, братишка, – усмехнулся Славнов. Катя тоже усмехнулась.

Они еще немного позалипали на моем балконе и засобирались уезжать. Катя заботливо спросила, есть ли у меня еда. Я ответил, что что-то забрал от Дэна, на что она предложила остаться и показать мне ближайший магазин. Славнов попытался было ей возразить, мол, они куда-то потом вместе собирались ехать. Но, видимо, дело было не слишком срочным, поэтому он не стал настаивать и уехал один. А мы с Катей пошли на поиски магазина.

Через дом нашлась лавка азиатов, где я купил хлеб, колбасу, пельмени и черный растворимый. Вернулись домой и сделали себе кофе. Я как раз привыкал к новой квартире, что там и где. Снова покурили на балконе. Катя рассказала про книгу, которую недавно прочитала, а потом зазвонил ее телефон.

Она быстро надела пальто, размахав по всей прихожей аромат пряного грейпфрута, и убежала, стуча каблуками по подъезду, уже от лифта напомнив, что мы на созвоне. Оставила меня с двумя кружками недопитого кофе, пепельницей и «Обратной стороной ветра», где двое жили в разные эпохи, один родился мужчиной в начале второго тысячелетия, другая – женщиной на пороге двадцать первого века, оба знали детали своей смерти, но умерли смертями друг друга.

Ее телефон зазвонил, и она умчалась. Такой была ее настоящая жизнь. Она моталась, как листик на ветру, в безнадежных попытках привязаться обратно к своему дереву. Она кружилась, кружилась, все искала подходящее место для приземления и, не находя его, улетала дальше.

Я разобрал свои немногочисленные вещи, поудобнее разложил свой электронный стафф и достал из чехла гитару. Моя любимая, верная, неревнивая партнерша. Идеальная спутница, которой я избегал давать имя собственное. Сегодня она молчала, а может, я и сам не предлагал ей подходящий диалог. Сегодня не было места нотам, его занимала девушка по имени Катя. Своими мечтами о море, необъяснимыми стремлениями человека к простому, любовью к горам бывшей Югославии, которых нет на самом деле, потому что нет и самой Югославии, любовью к редким именам и странным предчувствием того, что она знает, куда катится мир.

Я слонялся от стены к стене, валялся на диване так и этак, курил и курил. Чем мне еще было заняться в пустой, безжизненной квартире, если музыка ко мне не шла?

У меня был знакомый – один слабовидящий парень из Подмосковья. Он чем-то болел и готовился к полной потере зрения и оборудовал компьютер всякими примочками. Потом он пошел дальше и стал распространять в Интернете новости о тулзах, ресурсах и библиотеках для незрячих. Кажется, он вообще был одним из первых в стране, кто этим всерьез занялся, еще до появления всяких пабликов и телеграм-каналов. Мы с ним познакомились в Интернете на почве всей этой ботвы, и я несколько раз звонил ему посоветоваться по новым программам.

Накануне Дэн кинул мне новый секвенсор, с которым нужно было разобраться, и я набрал этого чувака. Как всегда, очень уставшим, почти умирающим голосом он дал инструкции, кропотливо проверяя, все ли я усек и все ли работает как надо. Он проделывал колоссальный труд, помогая таким олухам, как я, но его умирающий голос действовал мне на нервы.

Он пообещал дослать мне на почту еще несколько актуальных полезностей, по обыкновению, наговорил много слов на матерно-компьютерном и вяло поздравил с переездом в Москву. Я позвал его на наш концерт, но он ответил, что уже совсем ничего не видит и все время проводит за компом.

Тут-то что-то и перевернулось у меня внутри. Компьютерный гений вдруг вызвал у меня такую отвратительную жалость, что я чуть не поперхнулся. Внутри что-то злобно захохотало. Я представил, как трудно ему было вставать из-за своего компьютера, выходить на улицу, чтобы делать какие-то дела. Он продолжал сидеть за клавиатурой, создавая себе иллюзию богатых информационных событий, тем самым лишь больше отдаляясь от людей, которых заменили ему голоса компьютерных преобразователей. Мне, в отличие от него, удавалось жить среди людей. Совершив это маленькое открытие, показавшееся тогда большой победой, я дал отбой.

Вечером заехал Славнов, и мы поехали ужинать в какую-то армянскую дыру. С нами был его друг Паша-программист, голова которого, помимо десяти языков программирования и двух тысяч алгоритмов, была плотно напичкана айтишным юмором, а айтишный юмор я любил. Мы ели армянские специи с едой (никак не наоборот, очень уж этих специй было много) и запивали их пивом. Но Паша не юморил, а делился своей теорией строения Вселенной, мол, все люди – результат древней и очень крутой компьютерной игры, и все в красках и очень подробно нам описывал.

Мне эта теория не понравилась. Слишком остро я ощущал нашу сложную биологическую реальность, чтобы отдавать каким-то компьютерам роль ее первотворца. Я не хотел соглашаться с тем, что древние персонажи той игры со временем так круто эволюционировали, что смогли материализоваться, научились подчинять себе климат и изобрели языки.

– Ну, мы же не знаем, насколько мы материальны на самом деле, – мечтательно отвечал Паша. – Может, в нас заложена программа считать себя материальными, и только.

В тот момент я подумал, что, наверное, верю в бога, раз так не люблю эту псевдонаучную ересь, хотя доказать у меня ничего не вышло. Я лишь определил для себя, как мир точно не устроен, и ждал, когда Славнов отвезет меня домой, чтобы залипнуть в bash.org и закрыть сегодняшний гештальт айтишного юмора.

Но в итоге дома я успел залипнуть только в непривычное расположение всего и вся и уснул совершенно без сил под жужжание радио.

С утра я привел себя в порядок и прибрал вещи, раскиданные вчера по пути к дивану. Выпил две или три чашки кофе и уселся за ноут разбираться с имейл-посылкой моего знакомого. Он прислал мне несколько программок, ссылки на электронные библиотеки (он каждый раз их присылал) и на десерт, чего я совсем не ожидал и поэтому был особенно рад, – путеводитель по московскому метро для незрячих! «Вот это пацанский подгон, спасибо, Тём», – подумал я про себя.

Простенькая статья на десять минут чтения поясняла географию станций и их размеры, как понять по голосу, который объявляет остановки, в какую сторону едет поезд и все такое прочее. Запомнить этот гид было все равно, что выучить таблицу Менделеева до последней циферки, но химики, давно занятые химией, ее знают, и она не кажется им бессмысленным кроссвордом из букв и цифр разного размера. Они знают, что буквы означают названия элементов, а цифры – огромное количество их свойств.

Я увлекся изучением путеводителя, и тут раздался звонок в дверь.

Катя роптала, что у нее много дел, но она уделит мне целый час: нужно было разобраться с домашней техникой и выяснить, как я буду платить за квартиру, и другие мелочи, о которых мы вчера забыли.

Она сказала, что хозяйка будет заходить за деньгами сама, каждый месяц первого числа. Если меня не будет дома в это время, просто оставить деньги на кухонном столе. Кстати, за все время, что я жил в той квартире, я так ни разу с хозяйской и не встретился.

Катя показала, как включать плиту, стиральную машинку и микроволновку (там была сенсорная панель). Пока я под ее присмотром повторял комбинации «вкл/выкл» и смены режимов, она вскипятила чайник, сделала две чашки черного растворимого и попросила сыграть ей что-нибудь на гитаре.

– Славка говорит, что я не разбираюсь в музыке, – сказал она. – Может, и не разбираюсь. Но красивое отличить от некрасивого могу.

Катя и сама была красивой музыкой. Настолько красивой, что ее не получалось повторить, когда я пытался воссоздать ее тонкий, трепещущий образ на своей гитаре, думая о ней вдруг такими наполненными смыслом вечерами. Музыка, которой была Катя, шла из самых глубин творения и была настолько совершенной, что делала бессмысленными все попытки хоть как-то ее увековечить.

Катя молча прослушала свой плохо удавшийся музыкальный портрет, который я сочинил на днях, и спросила, откуда ко мне приходит музыка. Я ответил, что не отсюда, но слукавил. То, что я ей сейчас играл, имело начало вполне здешнее: тембр женского голоса, пряный аромат ее духов и теплое тело, недоступное, как запретный плод.

Песенка о сексуальном вожделении не подходила репертуару S-14, и, не зная, что с ней делать, я решил отдать ее Сане Митрофанову. Он удивился, что я отдаю ему музыку, работая в другой группе, но сказал, что как только дорожка приземлится на его электронке, он сделает ей достойную аранжировку.

Несколько дней я бродил вокруг ноута, все никак не начиная работу над записью песни, но Саня знал секретную кнопочку, которая выключала мою лень. Он позвонил в восемь утра и проорал в трубку:

– Где трек, мой компьютерный гений?!

Как ужаленный, я спрыгнул с дивана и ткнул включаться ноутбук.

Погода наладилась, но листья стремительно падали, укрывая асфальт скользкими кусочками своих умирающих тел. Только эти листья и сырость оставались в Москве от того, что называлось природой: крыша смога прикрывала город от ветров и солнца, а люди, машины и электроприборы создавали свой микроклимат, пахнущий конными скачками.

Мы с S-14 репетировали почти каждый день. Работы было много, особенно у меня. Я учил репертуар по студийным mp3-шкам и записям с репетиций на диктофон, которые не соответствовали действительности, и не мог усидеть на месте, чтобы ничего не переделать. Повторять чужую музыку нота в ноту было для меня хуже, чем носить чужую обувь, поэтому я напрочь менял гитарную партию, а в стилях, которыми увлекались ребята, находил новые возможности выражать свои фантазии.

Саму же группу все глубже и тоньше я узнавал на репетициях. Около двух недель оставалось до первого запланированного концерта новым составом, а дальше выступления шли подряд. Мы должны были сыграться так, чтобы на сцене звучать качественно. Музыка не была сложной, но ребята – каждый со своими прибамбасами. Мне было сложно, а им обычно, и поэтому они веселились, а я пыхтел и злился на них за раздолбайство.

Дэн и Долгий отвлекались чаще, чем мне хотелось курить. Дэн много болтал, и когда открывал рот, начинало двигаться все его тело (рассказывали, что он припрыгивал и размахивал руками). Порой он не приходил на репетиции, но все знали: на концерте исправится. Как любой холерик, он включался за секунду, скидывал лягушачью кожу и становился на сцене маленькой, лысой, но очень яркой звездой.

Долгий отвлекался, потому что любил советовать. Чертова работа учителем! Он не обижался, если его не слушали. Он считал себя выше всего этого. И он никогда не обсуждал свою игру, будучи крайне брезглив к любой критике.

Эти двое трепались, а Фил, наоборот, молчал, когда мне нужны были его советы. Я так привык. Мы с Егором в Mirror Play становились едва ли не плечом к плечу, чтобы лучше друг друга слышать, потому что гитара и бас должны заниматься сексом во время игры! От них должны исходить энергии, потому что гитары поют голосом, и это голос человека, если уметь его услышать. Да, большинство работ S-14 не требовали таких усилий от струнных. И это было непривычно, и это было чужое. Мы не попадали друг в друга.

Перекур. Я нервничал.

– Расслабься, – сказал Славнов в курилке. – Играй, как чувствуешь. Дай себе волю, нам это нужно.

А я продолжал слышать три трека одновременно, и голова моя пухла: старые записи с mp3 выталкивали только что сыгранные свежие композиции, а сверху лежал рисунок, который вместо всего этого хотел бы играть я, гори все синим пламенем. И, слава богу, я умел обращаться со звуками. Моя гитара выправилась, и тут же с ней в унисон заиграли Славины эффекты, как будто тут и были. В тот же день я нашел общий язык с Филом, а правильное взаимодействие гитары и баса – это как раз тот тандем, что превращает бренчание на инструментах в гармоничную музыку.

– Ты тут не живешь, что ли? – хихикнул с порога Славнов, когда мы с ним и Дэном приехали ко мне после одной из репетиций выпить пива. – Почему тут все точно так, как когда я у тебя был в последний раз?

– И я хочу, чтобы на тех же местах оно все и оставалось.

Меньше всего мне хотелось потом ползать по всей хате и искать вещи, которые они передвинули или разбросали. Это долго и невесело, особенно если живешь один. Я так уже потерял блюдце и ложку для обуви: без понятия, где они теперь валяются. Может, лежат себе на видных местах, пылятся.

Дэн прыгнул было за мой ноут, но, чертыхнувшись, что экран не работает, сразу выскочил. Он попросил меня поставить Jah Division и стал уговаривать всех пошмалять. Славнов утверждал, что бросил, а я не хотел совершенно. Я врубил музыку и мы уселись на кухне с пивом и вяленой рыбой.

Славнову было тридцать. В детстве он вместо «Мурзилки» читал утренние газеты, вино ему наливали по вечерам, как колу, а в четырнадцать отец отвез его в сауну, где познакомил с первой женщиной. Он был взрослым с того дня, когда ему дали первые карманные деньги, а было это в год, поэтому сейчас он уже знал, где заработать, не отказывая себе в удовольствии быть дорогим сотрудником, но увольнялся, потому что переплевывал в эрудиции свое начальство. Он не брался за дела, которые не приносили денег, а деньги ему приносило все, за что он брался. Музыка – его единственная детская мечта, потому что все остальное, о чем мечтают дети, у Славнова было и так. Он завел мечту, которой не бывает у детей, он захотел стать музыкантом, и его пытливый ум выбрал инструментом музыкальное программирование, а целью – зарабатывание больших денег.

Когда они с Ракетой и Дэном переезжали из Минска в Москву, Дэн ехал за новыми приключениями, Ракета – за опытом выступлений, а Славнов знал, что в Москве можно заработать и программисту, и клавишнику, и менеджеру. Он убивал трех зайцев: устраивался на хорошую работу, становился москвичом и начинал крутиться в музыкальном мире. Теперь его знакомства стоили половину его капитала, и это то, чего ни Дэн ввиду ветрености, ни Ракета ввиду неизвестных мне причин так и не смогли сделать. Все, что нажил Дэн Бояршин, – это уйма веселых рассказов внукам, потому что он любил передряги, и это было взаимно, а человеку, который всегда улыбается и не чувствует порезов на коже, удается оставаться невредимым и сохранить свою точку зрения.

Дэн был нужен Славнову, потому что Дэнова монотеистическая религия Джа обещала неиссякаемое море вдохновения и новый эмоциональный опыт. Ракета был нужен Славнову как покладистый и усердный гитарист, но гитариста испортила Москва. Тогда Славнов не опустил рук. Он нашел девочку Катю, которая обладала даром убеждения и была красива (только красивых женщин, по его же собственным словам, он подпускал к себе), нашел Володю Долгого, который играл на барабанах так же легко, как расчесывался, нашел талантливого басиста Фила Романенко, который был нарасхват в нескольких группах сразу, и из-под земли достал меня. Все изменится сто раз, а мечта Славнова будет жить, потому что это была мечта ребенка, который никогда ребенком не был, и мечты у него все равно что бизнес-планы и выполняются при любой экономической ситуации. С корректировками, но выполняются.

Провинциальная девочка Наташа, жена Фила, мечтала стать актрисой и три раза не поступила. Дэн считал, что она не поступила бы никогда, и то, что ей подвернулся москвич Романенко, актер, музыкант, Дэн считал ее удачей и Филовой головной болью. Фил всю сознательную жизнь актерствовал в никому не известном Экспериментальном театре «Однажды», который Дэн называл не иначе, как сборищем фриков.

Наташе повезло сцапать московского театрала, но его экспериментальные постановки оказались ей не по плечу, и теперь она сидела секретаршей в гиблом офисе, постоянно бесилась от неудавшейся жизни, и яд ее пора было сдавать в аптеку. Такие сплетни были в нашей группе.

Зато в группе любили Любу, жену Долгого. Они жили в браке уже больше восьми лет, оба работали школьными учителями, а детей и на работе хватало, поэтому вместо детей они завели себе собаку. Люба ходила почти на все концерты, ее советам ребята (ну кроме Славнова) внимали. Дэн говорил, что Люба напоминала ему опенок: такая же мелкая, тонкая и коричневая, а Долгий – волка. Такой же лохматый и серый.

Дважды мы набрали полную пепельницу, скопили мешок пивных бутылок, хоть сдавай. Заканчивали глубокими экзистенциальными выводами о многомерных матрицах внутри человека, о столбцах из запахов и привычек, и о строках из походки и энергетики. По данным этих матриц, Долгий оказался не только серым, но так же и липким, мягким снаружи, твердым внутри, холодным и манерой заправлять постель похожим на свою бабушку. А Люба оказалась узкой, тихой, конечной, проколотой в носу дважды (первый раз неудачно) и ассоциировалась у Дэна с грибным супом потому же, почему и напоминала ему опенок.

С Любой я познакомился лично, когда в очередной раз мы с Долгим возвращались домой после репетиции, и он позвал к себе. Я занудствовал: настроение было паршивое.

– Потерпи, – подбадривал он. – Я тоже, когда приехал сюда, ничего не знал и всего боялся.

За что мне нравился Долгий, так за то, что он никогда не проводил различия между мной и остальными, как бы намекая, что, если я сам не обозначу различия, другие про них скоро забудут. Но в тот слякотный вечер он не мог меня воодушевить. Я чувствовал себя чужим для всего света, и моя кислая рожа по этому поводу стала первым, что обо мне узнала Люба, когда открывала нам дверь.

Она налила нам борща и уселась напротив, воркуя о какой-то бытовой ерунде, и в ее компании мне вдруг стало очень спокойно и даже почти хорошо. Поэтому Долгий такой флегматик, подумал я, что рядом с Любой не хочется суетиться. Не думаю, что у нее за душой было больше мужа-ударника и работы в школе, и мечтать-то она, наверное, как следует не умела. Наверное, поэтому она радовалась всему простому и не хотела переделывать тот мир, что дарит ей спокойствие, и располагала к себе, как все открытые люди, не слишком занятые самими собой.

Оказалось, она преподавала историю, и мой истфак тем вечером оказался вполне подходящей темой для нашего первого разговора. Она даже предложила мне остаться переночевать, но я не мог согласиться. Я слишком хотел побыть в максимально привычной обстановке, а в Москве это было лишь в моей квартире, к которой я уже как-никак привык.