Текст книги "Блэкаут"

Вечером наготовила еды на две недели вперед. Под окно, где я обычно курю, выставила банки с вареньем и солеными огурцами. Когда я сделал попытку спрятать огурцы с глаз своих пьяных друзей долой в холодильник, свободного места внутри не нашлось: все было заставлено салатами, кастрюлями, банками и свертками.

– Пропадет же все, – протянул я. – Я столько не ем никогда.

– Не ешь, потому что некому тебе приготовить, – мама гремела тарелками, накрывая на стол. – Пока я тут, хоть будет у тебя нормальная еда.

Дала в руку ложку, как маленькому, и сказала:

– Ешь, пока я тут. Потом все найдешь в холодильнике. Только не лезь в кастрюли облизанной ложкой.

Я чуть не подавился. Облизанной ложкой не лезть! Внезапный звонок в дверь остановил меня съязвить маме в ответ.

– Ты кого-то ждешь? – спросила она удивленно.

Я пожал плечами и пошел открывать. Конечно, это была Катя – я узнал ее сразу, по манере звонить.

– Мама приехала? – переспросила Катя, не переступая порога. – Ты мне не говорил. Может, я не к месту?

Я затащил ее в квартиру за рукав пальто. Пока она снимала сапоги, в прихожей показалась мама. Нужно было скорее их знакомить, чтобы они сами, без моей помощи, решили, как друг к другу относиться.

– Можно просто Наиля, – сказала мама дружелюбно, но со своей неуловимой хитринкой, которую я слышал, кажется, даже кожей.

– Просто? Без отчества? – смутилась Катя.

– Рашитовна, – буркнул я под нос и пошел на кухню, добавив через плечо: – Чувствуй себя как дома.

Смятенный внезапным Катиным появлением, я даже не взял у нее пальто. И вот мама уже выставляла на стол ей тарелку с супом, отказывалась от любых отговорок, что Катя не голодна. Как же умеют некоторые женщины сразу влиться в доверие и за каких-то десять минут расспросить друг друга обо всем! Кажется, мне Катя выдавала свою биографию порциями, проверяя то ли на длину языка, то ли на забывчивость, а маме моей выложила все, не успев даже приступить к чаю. Хотя бы мне не пришлось их развлекать – они нашли общий язык и даже не пытались делать вид, что я в тот вечер был им как-то интересен.

Слиняв от женщин в комнату, я маялся бездельем. Отвлечься не получалось. Я возвращался на кухню, курил, уходил снова. О чем они только не болтали! Об актрисах, музыке, работе, семье и ценах на стиральный порошок. Вдохновенно болтали, по-женски, но ни разу не затронули ни одну более глубокую личную тему – я все фиксировал. Когда вернулся покурить в очередной раз, мама спросила у Кати:

– Он много курит?

– Бывает, – ответила Катя, будто оправдывалась.

Мама вздохнула.

– Я сама иногда курю, – призналась она. – Но не так много, как Рамиль, конечно. Он курит практически с детства.

Я вспомнил свою первую пачку сигарет. И до аварии я пробовал курить, но мне не нравилось, а тут все закудахтали, мол, покури, расслабишься. Дрожа от страха, я вышел из дома, вылавливая в ночной тишине голоса, которые обычно терлись у киоска на углу. Мне тогда показалось, что я брел к этому киоску сутки. Шел какими-то зигзагами, запинался о камни, упирался в стены гаражей. Тогда-то я и понял, что ходить по улицам как прежде у меня не получится, теперь надо простраивать маршрут заранее, вдоль поребриков и стен и, желательно, все под прямым углом. А еще постоянно считать шаги и помнить, сколько их на каждом отрезке. Хотя потом уже без счета пошло – столько цифр голова просто не умещает, и подключаются другие анализаторы.

Просунул в окошко полтинник и попросил синий Pall Mall. Еле нашарил пачку и сдачу с уверенностью, что меня обсчитали, и уселся на бортик курить. Думал, какой же это Pall Mall на самом деле: синий, голубой или красный, – и не все ли мне теперь равно. Голова закружилась, и дым заменил страх приятной слабостью во всем теле, а перестать курить уже не хотелось никогда.

– И я курю, – призналась Катя. – Не получается бросить, все на нервах да на нервах.

– Ты просто не хочешь, – равнодушно сказал я.

Допив чай и поболтав еще немного, Катя поблагодарила маму за самый сытный в жизни ужин и засобиралась домой. Не к месту было спрашивать, зачем она приходила. Я закрывал за ней дверь и очень хотел видеть в темноте лестничной клетки ее лицо, как если бы оно сказало мне больше, чем ее шаги до лифта. Как будто она обернулась ко мне, но я уже закрывал дверь. Мне не хотелось гадать.

Когда я вернулся убирать со стола, мама спросила:

– Ты ее любишь?

Видимо, я надолго задумался, раз через какое-то время снова услышал:

– Любишь? Можешь не отвечать, я и так все вижу. Она хорошая девушка.

Я молчал.

– Не слишком ли ты к ней привязался?

– Она же мой начальник, – ответил я беспомощно, так, как ребенок отказывается верить в то, что Деда Мороза не существует.

Маме не нужно было много времени, чтобы понять простую природу моих чувств к гостье, но я продолжал настаивать, что все завязано только на работе. Мама, не слушая, повторяла, что я Кате нравлюсь, что она намного симпатичнее, чем себе представляла, и что мы с ней разные. Она так и не научилась называть вещи своими именами.

– Не разные, – поправил я. – Ты ведь не это хотела сказать.

Она включила воду и начала мыть посуду, чтобы до меня не донеслась душевная боль, режущая ее каждый раз, когда мы касались этой темы. Я вытирал крошки со стола.

Нельзя любить девушку. Потому что она из другого теста. Потому что она выросла в другой среде. Потому что у нее другой цвет кожи. Потому что буду страдать. Потому что она красива, а ты незряч. Нельзя любить! Нельзя любить бескорыстно, безвозмездно, нельзя любить, ничего не ожидая взамен! Можно только выбрать спутницу жизни в отстойнике для хороших хозяек, что будет молча следить за домом и за твоей грязной одеждой, будет поворачиваться так, как ты ее повернешь, и растворится в тебе, а на самом деле растворится в своей никчемности так, что ничего от нее не останется, и ты никогда не сможешь сказать, что счастлив!

Почему я не могу любить женщину, у которой есть свое мнение, чье тело нежно благоухает теплом и которая следит за собой не для чужого глаза, но для самой себя, потому что знает себе цену? Мама, скажи мне, почему мне нельзя просто так любить эту женщину?!

– Нам надо выпить с тобой, мам, – сказал я, обнимая ее за плечи. – Оставь посуду.

– Выпить? – удивилась она.

– Как друзья. Одевайся. Поговорим, как двое взрослых.

Мы оделись, сходили в магазин к азиатам и купили сносного вина. Мама уселась на диван, я включил телевизор и разлил вино. У меня не было бокалов, только стаканы, но мама хохотала, как девочка на первом свидании, что ладно, какая разница, раз мы решили выпить вместе, сгодятся и простые стаканы. Открыли балкон в комнате, чтобы курить, не уходя на кухню. Мама курила весь тот вечер.

Как жить в браке, сохраняя чувства, воспитывать детей, находить компромиссы, влюбляться в коллег на работе, но возвращаться каждый раз к мужу, потому что двое детей, что берут с тебя пример, непременно повторят твою семейную историю – она рассказывала об этом, и я очень удивлялся ее внезапной откровенности, ведь это было впервые. Я подливал ей еще и еще, хотел ее напоить и уложить в постель, пока бы она говорила заплетающимся языком всякую ерунду, и потихоньку она опьянела. Она говорила много про любовь и долг. А я думал только о Кате.

Заснуть я долго не мог. Точила мысль, что я кого-то хочу обмануть. Скорее всего, самого себя.

Рано утром мы встали и я поехал провожать маму на вокзал.

– Не собираешься домой? – спросила она в сотый раз.

– Нет, – ответил я и поцеловал ее в щеку.

Пока мамин поезд отправлялся, я позвонил Долгому, чтобы он меня встретил, но трубку взяла Люба. Долгий опять перепутал их сотики, и я набрал Долгого по Любиному номеру. Он выругался, что я не предупредил его заранее (хотя я предупреждал), но сказал, что скоро будет.

На Казанском я прождал его час. За это время позвонил Алинке и доложил, что мама в поезде, отчитался о проведенном времени, выслушал ее едкости о работе и жалобы на Толика. Пообещал много не пить, носить шапку и передал привет папе.

Вокруг терлись цыгане. Я натянул капюшон пониже и вставил в одно ухо наушник с музлом. Хотелось спать, и я мечтал выпить кофе, когда явится Долгий.

Через час его озадаченный голос в трубке спрашивал, где меня черт носит. Не дав мне купить кофе, он сказал, что у него дела в школе, и мы двигаем туда. Я повиновался, хотя лучше бы вернулся под одеяло доспать сладкие часы, но Долгий все ворчал: чертов Казанский, чертова Комсомольская, чертов ты, чертова работа, чертова другая работа, чертова фотосъемка.

– Что еще за фотосъемка? – удивился я.

– Да говорят, что мы будем сниматься у фотографа.

Кто мы? Ты, я и вся наша группа. Кто говорит? Катя.

Долгий любил говорить про людей, как будто знал про них все. Сейчас, свисая с перекладины вагона, за которую мы оба держались в метро, он говорил про Наталью Евгеньевну из его школы, которая читает много нетрадиционки, и в жалких попытках обсудить ее хоть с кем-нибудь, задала в классе делать доклады про тайные сообщества. Хотела она, разумеется, углубить познания в масонах, потому что у нее не было Википедии, но дети насочиняли про монахов в черных плащах с косами за плечами. Про масонов сделали доклад только одна из отличниц с на редкость плоским задом и бритый жуликоватый мальчик. Бритый жуликоватый мальчик не рассказал Наталье Евгеньевне ничего нового про масонов (у него, наверное, тоже не было Википедии), но окончил доклад, разрывая на себе футболку, что кругом властвует система, и до тех пор, пока мы будем молчать, за нами будут следить, контролировать и убивать фиктивными прививками от гриппа. Пока Наталья Евгеньевна протестовала в пользу бесплатной медицины и телевидения, а мальчик продолжал стращать класс тотальным контролем и микрочипами, в кабинет зашла завуч. Мхатовская пауза затянулась, и когда Наталья Евгеньевна решила оправдать бритого жуликоватого ученика, тот разразился проклятиями в адрес системы и, весь потный от ярости, выбежал в дверь.

Долгий никогда не говорил про себя.

Я не хотел спрашивать, зачем ему в школу, если уроков у него нет, потому что он бы завел балалайку про завуча, что в плену стародевичества учредила линейку-планерку и требует учебный план за последние три года по темам с точностью до секунды. Я не понимал, действительно ли Долгий так много знал про людей, или все придумывал, или всего лишь привирал для красочности. Я просто хотел кофе.

Пришли в школу. Долгий сказал, чтобы я ждал его «тут», но тут же вернулся и спросил, может, я поднимусь наверх и он напоит меня кофе? Да неужели.

Шли уроки, коридоры были пусты. В учительской Долгий по-свойски тыкнул чайник, открыл шкаф и побренчал ложками. Выдав мне мою кружку, он оставил свою на столе и сказал, что скоро будет, но долго не появлялся.

Я воображал, как он ходит тут и там, со всеми разговаривает, всем дает советы, хотя ему должны быть безразличны и венерические болезни, и тригонометрия, и щелочь с диоксидами, в общем-то, тоже. Потом в моем черном растворимом кружились воспоминания о школе, другой школе, моей собственной, но по сути такой же, как эта. Тот же линолеум, тот же запах выпечки и котлет из столовой, те же допотопные кресла в учительской. Ох, посидел я на них…

Не нужно было так разваливаться в кресле. Потому что пока я вспоминал, как мы разлили поломойное ведро в туалете и одному пацану эта параша залила кроссовки, женский голос зашел в учительскую и сказал: «Здравствуйте, вы кто?» Я не любил ни привирать, ни приукрашивать, поэтому сказал, что мы с Долгим, то есть с Владимиром Сергеевичем (ох уж эти школьные пароли!) играем в одной группе, и что меня зовут Рамиль. Женщина недовольно представилась завучем, но скоро обмякла и пожелала приятного чаепития. Наверное, увидела трость и включила толерантность. Стала расспрашивать про то да се, да откуда я знаю Владимира Сергеевича, да какой он в другой жизни, в нашей, в музыкальной.

Люди не любят слушать, поэтому я был вежлив, но краток. Развлекухи ради хотел было спросить, как она относится к мировому заговору, но не успел. Вовремя вернулся Долгий и остановил меня. Я оставил кружку на подлокотнике и поблагодарил за кофе, а Долгий сказал завучу, что идет курить и скоро вернется.

Разумеется, он не вернулся, и мы уехали. Он украл в библиотеке книги.

– Все равно их никто не читает, – объяснил он.

– Что за книги?

– Философия Древнего Китая.

«Наконец-то он разберется, что такое настоящий дзен», – подумал я.

– Ты не представляешь, как в некоторых моих детях сильно желание познавать!

Это говорил обэжист, который с учениками обсуждал литературу и способы приготовления галлюциногенных грибов, так как считал, что развивающимся умам нужна интеллектуальная разгрузка, и добавлял с досадой, что на других предметах детей совсем ничему не учат. Зачем он украл книги, он так и не признался.

О фотосессии, которую для группы организовала Катя, я узнал последним, от Долгого и уже накануне. Долгий оправдывал Катю, что, наверное, она мне звонила, чтобы предупредить, но я не слышал. Но такого не могло быть.

Потом я подумал, может, Катя приходила вчера, чтобы обсудить фотосессию, но увидела мою маму и забыла. Но она никогда не забывала ничего, что касалось дел группы и было связано с деньгами. Я набрал ее и спросил, с каких пор меня не посвящают в дела группы, на что она ответила, что была чертовски занята и просила Славнова мне передать. Но Славнов ничего не передал. Только наутро он сообщил по мобиле, что, о черт, он совсем забыл, весь день возился со своими протеже, у нас же сегодня фотосъемка!

Катя осмотрела меня с ног до головы. Пробежалась по волосам пеной для укладки, выбрала очки из всех, что я принес, обошла меня вокруг и велела ждать. Уверен, даже те, кто мог сам посмотреться в зеркало, не избежали ее контроля и ее пенки для волос.

Сначала снимали в студии. Некий Юра (мы шутили, не тот ли это Юра, что недавно предлагал Кате продавать фотки голых моделей китайским порносайтам) переставлял стойки и крутил лампы, а фотограф Плющ щелкал фотоаппаратом, выкуривая каждую минуту по сигарете. Катя совещалась с ним ежесекундно, потому что хотела получить успешно продаваемый кадр. Плющ же все курил, крутил объектив и щелкал вспышкой. Он начал по-нормальному снимать, только когда у него закончилась пачка и когда он убедился, что мы устали ждать и не станем выделываться.

Потом мы погрузились в машины и двинули на природу. «На натуре» – так называется съемка вне помещения – мы провели весь оставшийся день. По сценарию, на натуре мы должны были сниматься в наших цветастых концертных рубахах и кочевали по разным, годным для этого, местам – Кате нужен был контраст наших рубах с убогой местностью. Снимали на стройке, потом на пустыре, где воняло испражнениями и жженой резиной, и наконец выехали в Коломенское, где Плюща воодушевила большая поляна.

Когда мы вымотались позировать настолько, что не хотелось даже болтать языком, встали закурить, кто-то присел на корточки, кто-то отвернулся, кто-то взялся за голову. Это и получился, как сказала потом Катя, самый-самый удачный кадр.

Купили много виски, много колы, много пиццы и двинули к Славнову и спермякам отмечать успешное дело. Катя поехала с нами. Мы пили долго и шумно, потом, когда спермяки ретировались поспать немного перед работой, мы затихли, врубили кино на ноутбуке и присосались к сигаретам. Катя засобиралась домой и просигналила мне, чтобы я тоже собирался. Вместе с ней прошлись до метро, выпив по коктейлю по пути, и на такси разъехались.

Как-то вечером она позвонила и весело сообщила, что, может быть, скоро заедет. «Заедет так заедет», – подумал я, прибрался и побрился, хотя обычно делал это утром.

– Встречай, это я! – нарисовалась она на пороге. – С подружками сидели, не хотела сейчас сразу домой. Ты че, спишь?

– Нет вообще-то, – я пожал плечами.

– А, ну да, – щелкнул выключатель – она включила свет.

Она была чуть подвыпивши. Я снял с нее пахнущее прогорклым ресторанным жиром, спертым дымом и грейпфрутовыми духами пальто, а она уже на кухне шумела стаканами. На вопрос, что она делает, она, не говоря ни слова, взяла мою руку и приложила к стеклянной бутылке в форме большой айвы. Бухло.

– Отличный коньяк! Мне девки подарили.

– По какому поводу?

– А, – отмахнулась она, – типа на день рождения еще, мы с тех пор не виделись. Так хорошо посидели! Как думаешь, после вина как мне будет?

– Ты взрослая, – я уселся на табуретку, не собираясь вокруг нее крутиться. – Сама знаешь, как тебе будет.

– На самом деле, – тараторила она, разрезая лимон, – они мне подарили косметос и украшения, а коньяк я сама купила.

– А повод? День рождения три месяца назад?

– Без повода, – она протянула мне рюмку и воскликнула: – За нас!

Коньяк горячо прокатился внутрь. Она тараторила, расспрашивала, как прошел день, как дела, как то да се, и после пятого вопроса я не выдержал и спросил, что все-таки стряслось. Не ответив, она разлила еще, теперь больше, чем в первый раз, и обязала выпить до дна. Выпили. Она соскочила и выбежала в коридор, вернулась, и пачка ее сигарет упала на стол.

– Можно было покурить мои, – сказал я, по-прежнему не разделяя ее суеты.

– Ты не рад, что я пришла?

Я был рад, но она вела себя странно, незнакомо. Она притихла и закурила. Закурил и я.

– Не отворачивайся, – попросила она, и я понял, что отвернулся, как делал всегда, если люди непонятно молчали. – Подними глаза на меня, а то ты как будто не со мной.

Я повиновался и повторил:

– Что случилось?

– Ничего, – ответила она. – Вот так лучше. А то когда ты отворачиваешься, я как будто тут одна.

– Извини.

– О, нет, не извиняйся! Это не твоя вина. Просто я сегодня немножко того…

Она засмеялась. Я встал и подошел к форточке. Не столько чтобы курить в окно, сколько чтобы сменить положение. А то неловко как-то мы сидели. Она подошла, вручила следующую рюмку и тоже закурила.

– Хочешь напоить меня?

– Да! – она улыбнулась так, что я почувствовал жар ее дыхания, и просунула мне на язык кусочек лимона.

Ее лицо было близко. Грудь чуть касалась моей. Я выкинул свою сигарету в форточку, забрал у нее и тоже выкинул. Пробежался пальцами по ее руке до плеча – в первый раз, до этого касался только до локтя. Кажется, даже улыбка ее застыла и вся она замерла, дыша всем телом, то отдаляясь, то прижимаясь ко мне горячей упругой грудью. Я больше не мог играть в прятки. Не было больше никаких границ, я скользнул по ее плечу, опустился за спину, прижал осторожно к себе, как хрупкую вазу, ощущая всем телом размер ее плеч, мягкость ее живота и бьющееся сердце, ароматно пульсирующее на тонкой шее. Потянулся к приоткрытым горячим, лимонным губам.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – шепотом сказала она.

– Нет, – ответил я. – Хотела проверить, железный ли я? Я не железный.

И она, обмякнув, сладко и беззвучно выдохнула, обвила меня руками и поцеловала.

Мы остановились на полпути в комнату, я прижимал ее к стене, жадно скользя по гладкой коже, и ее тонкие руки ползали по мне. Она поднимала одну ногу и обхватывала мою, и я залезал ей под одежду, обнажал бедра. Я целовал ее, как будто в первый раз целовал женщину, голодный желанием познать каждую частичку ее тела. И не было вокруг нас времени, словно часы остановились, голоса стихли, и каждая часть вселенной вместе со мной хотела этой близости.

Будто всю жизнь я видел ее тело во снах, знал запах ее кожи, но теперь, отдаваясь мне наяву, она казалась даже совершеннее любой мечты. Ее нежные пальцы теребили мои волосы, а я все ласкал ее, изучал, запоминая изгибы ее шеи, и поясницы, и коленей, и щиколоток, возвращался обратно через горячее лоно, через мягкие соски к губам, и ощущал ее умелые прикосновения там, где их, столь нежных и пронзительных, до того никогда не бывало. Она словно пробуждала спящие рецепторы, раскрывала их для большой телесной любви, такой непонятной разуму и такой высокой богатством ощущений. Как волшебный ночной цветок, даря смельчаку все свое сочное благоухание, в трепетной, напряженной и природной игре, она раскрывала сокровенные тайны самого таинственного действа на свете.

За стеной у соседей играла музыка. Катя прижалась ко мне, уткнулась головой в плечо, и я бы никогда ее не отпускал. И если бы сейчас наш дом рухнул от взрыва бомбы в подвале, или если бы его бы снес самолет террористов, или меня бы сейчас убили из оптики выстрелом в лоб, я бы успел подумать лишь об одном. О том, что умираю абсолютно счастливым.

Утро получилось неловким. Я слышал, что Катя проснулась, но лежала молча. Что ни скажи сейчас: «мне надо по делам, мне было хорошо, мне было плохо, хочешь, я приготовлю кофе» – все было сделано вчера и по правде.

– Сложно говорить, да? – заметил я, чувствуя рядом ее близкое, знакомое тепло.

Она не ответила, опустила ноги на пол и стала искать одежду. Я нашарил сигареты и остановил ее:

– Не одевайся пока. Ты же подаришь мне еще несколько минут.

Мы закурили, присев голышом на диване. Дела, вчерашний коньяк, холодный пол… В отличие от нее, я знал, зачем мы это вчера сделали.

Она вымыла рюмки и стала одеваться, с неизвестным мне чувством смотрясь в зеркало. С остановки, куда я проводил ее, все такую же молчаливую, я возвращался вдоль домов, голых деревьев и пустых скамеек. Гавкали собаки, брызгали грязью колеса машин. Остановился выкурить сигарету, расшаркивал ледышки на асфальте и хотел вернуться к своей гитаре: вот кто никогда меня не покинет и не будет бояться своих желаний.

Дома разделся, вскипятил чайник и кинул две ложки кофе в кружку. Преследовал Катин запах на верхней губе. Выкинул лимонные корочки и полную пепельницу, заправил постель. Все действительно было по правде.

– Выходи, – буркнул в трубку Славнов. – Поехали чеканить программу, «Летчик» на носу.

В Москве было много хороших клубов, но были такие, за выступления в которых Славнов был готов если не платить сам, то хотя бы не торговаться за цену. Он неистово хотел отжечь в «Летчике», хотя мне, например, становилось ясно, что он все больше увлекается продюссированием своих украинских ребят, и лабает в S-14 для раскрутки только своего собственного имени. Не даром он так углублялся в оргвопросы, зачастую отодвигая Катю в сторону.

Долгая была репетиция, доходило до ругани, прерывались на хоккей на улице и рейды до хот-дожной. Катя звонила Славнову сообщить: в пятницу перед «Летчиком» отбираем фотографии. Мне ничего не просила передать.

После репетиции, длящейся вечность, все разбрелись кто куда. Фил до банка, Славнов до девушки, Дэн к друзьям, мы с Долгим домой. Долгий про бога. Бог про людей. Люди про любовь.

Долгий твердил в тот вечер, что мне надо попробовать полюбить кого-нибудь, а не сублимироваться игрой на гитаре. Любовь, мол, очищает, осветляет, помогает, только надо любить искренне.

– Вот почему бы тебе, – говорил он, – не попробовать? Я тебя познакомлю с одной девушкой. Она, – говорил он, – приехала в Москву три года назад, рисует картины, сейчас преподает в частной школе. Ей бы надо тоже полюбить человека искреннего, чтобы чувствовала мужское плечо рядом. Познакомлю, – говорил он, – мне кажется, вы друг другу подойдете.

Я ответил ему, что он дурак.

– Почему это? – Удивился он.

– Есть глаза, а не видишь ничего.

Тогда он поинтересовался, есть ли кто-то у меня.

– Нет никого, но и художница твоя мне не нужна, – отрезал я. – Нет на нее места.

Долгий, сосредоточенный на своих заумных вероучениях, совсем ничего не замечал. Не видел он, что я замолкал каждый раз, когда появлялась Катя, а когда начинала говорить со мной, я краснел и улыбался. Не видел он, что мы уходили вдвоем со всех тусовок, и даже если не ложились в постель, то что-то нас друг к другу влекло. Это же так просто понять, кто к кому и как относится, нужно лишь чуточку больше внимания. Нет, люди слишком много думают о себе, слишком много отвлекаются от главного, могут видеть и не видят, будто спят. А главное тем временем проносится мимо.

Злой на Долгого и на людей, что не пользуются тем, что имеют, я вернулся домой. Открыл фрамугу на балконе, закурил, стоя босиком на ледяном полу, прислушался. Москва лежала внизу, гудело ее неспящее тело, и мы, муравьи, решали свои маленькие проблемы в куцых квадратиках убогих жилищ.

Какую я мог взять не себя ответственность за Катю, если не мог предложить ей ничего, кроме своих песен? Если не мог защитить ее на улице? Я боялся себя и своих желаний. Боялся я, не она.

Это она, женщина, открывала дверь и разрешала войти, а я заходил, если достаточно смел. Это я должен был забыть о недостатке, мешающем мне жить, и поверить в те свои возможности, которые у меня остались. Обращать внимание не на отсутствие, но на наличие. Да, восемьдесят процентов информации о мире я теперь недополучаю, но двадцать-то у меня остались, а их можно взять и в квадрат, если захотеть, да и в куб, чего уж, была бы воля. Это от меня зависело, что будет со мной и с теми, кого я выберу в попутчики. Это я умел видеть в темноте, это я слышал все чужие секреты, это у меня было шестое чувство, это я, как никто другой, должен был быть уверен и смел, потому что чувствовал ту неосязаемую оболочку мира, что приходит на помощь, если с ней говорить по душам.

Свет, который я искал, уже был внутри меня, был и внутри тех, кого я выбирал. Этот настоящий свет глазами был не виден, он исходил из тонкого устройства души, я нащупал его, ухватился и не собирался впредь терять. Как из яда берется противоядие, так и смелость ко мне приходила из самого моего страха, из попытки его побороть и забыть. Я верил, что у меня получится, и неужели недостаточно во мне было сил, чтобы быть тем, кто я есть, и становиться тем, кем я хотел стать?

В ночном воздухе все вдруг стало ясно и кристально чисто, и мне даже показалось, что моя комната приобретала объем и цвет, а расстояния больше не уходили лучами в бесконечность, но стали измеримыми. Будто и Алинкины слова про силу приобретали новый, более глубокий смысл. Это я держал в руках струны своей жизни, и это мне предстояло на них играть.

В окне, за дымом очередной сигареты, простиралось огромное ночное небо в окрашенных фонарями облаках, а под небом светились тысячи горящих окон сотен многоэтажек, до самого горизонта. Я почти мог сосчитать все эти окна.

На следующий день, когда я садился к Славнову в машину, тот скрипел, как коряга. Пил из меня кровь, жалуясь на свою девушку, на ее семью, на их ссоры, на своего брата-паразита (в первый раз услышал, что у Славнова был брат), потом прошелся по деньгам, которых нет, про Дэна, который слинял на дранк-сейшн в Калугу. Он явно хотел, чтобы мне стало так же паршиво, как ему.

Выходя из машины, я угодил в лужу по самую щиколотку. Вот уж мало есть вещей противнее. Вылил воду из кроссовок и пошлепал на репетицию. Долгому накануне удалили зуб, и от него несло перегаром, потому что когда отошла анестезия, он глушил водку, и теперь неизвестно, что мучило его сильнее – боль или похмелье.

В довершение у Славнова полетел процессор, и пока мы возились, переключая провода, общее настроение становилось только хуже. Явился бы Дэн, уверен, разрядил бы обстановку. Но Дэн не явился, и все вокруг казалось однозначно плохим.

Я нашептывал сам себе из самых закромов души, что это только проверка: как я справлюсь с простыми передрягами на пути к большой настоящей жизни. Но проверка не утешала ни промокшие ноги, ни зуб Долгого, ни депрессию Славнова, ни мерзкое состояние внутри и снаружи.

Раздача радости закончилась вчера. За следующей порцией идите в конец очереди. Пацаны засобирались выпить. Рядом с нашей репбазой доживала свой век убогая средневековая рюмочная, где воняло тряпками и хлоркой, и мы туда заглядывали только по ну очень сильной нужде, типа как сейчас.

Долгий взял сто водки, мы с Филом кофе с коньяком, Славнов – просто кофе: он был за рулем.

– Хуевый день, – констатировал Фил.

– Магнитные, блядь, бури, – фыркнул Славнов, швырнув на стол пачку сигарет.

Долгий простонал и опрокинул рюмку в рот. Его успокаивали, мол, пройдет через пару дней.

– Если завтра также будет болеть, я никуда не пойду. Вся голова трещит, настоящий ад! – вопил он.

Меня начинало морозить, но про сырые ноги я молчал, только представляя, что завтра не приду ни я, ни Долгий, ни Дэн. Славнов тогда вообще разразится громом, а ведь нам в субботу играть.

Вернувшись на базу, мы так и не смогли подключить процессор и решили разъехаться. Славнов забрал Фила, потому что им было по пути, а мы с Долгим побрели к метро. Он приглашал к себе на водку и поужинать, но черта с два я согласился – надо было переодевать носки и пить горячий чай.

Зашли в магазин к азиатам, Долгий купил себе пол-литра сорокоградусной анестезии, я – тетрапак вина, чтобы разогреть его в кастрюле и выпить как глинтвейн для прогрева, меня этому Саня Митрофанов научил.

Сидел под одеялом и давился горячим кислым пойлом под мурлыканье музыки, когда зазвонил мобильник, который я оставил на кухне. «Черт тебя дери! – выругался я вслух на Катину мелодию. – Вот понадобился я ей именно сейчас!» Вылез из-под одеяла и потопал на кухню за телефоном.

Она спросила, что стряслось на репетиции. Доложил ей про зуб Долгого и про поломку процессора, добавил, что Славнов в апсете, и из репетиции все равно бы ничего не вышло.

– Встретимся? – спросила она.

Надеясь, что «глинтвейн» подействовал, я спросил ее, где. Она ответила, что сейчас на Олимпийском, замерзла, хочет выпить и у нее какие-то проблемы. Я сказал, что приеду.

– Приедешь? – переспросила она. – А с кем ты?

Ни с кем. Если бы я задумывался, нашел бы тысячу причин остаться. Что такое Олимпийский, как я туда доберусь, как найду Катю – размышляя над этим, я бы остался дома. Но я знал, что должен был ехать. Туда. К ней. На Олимпийский. Прямо сейчас и сам.

Еще вчера я обнимал гитару и вытирал слезы, отпуская Катю после нашей с ней первой и, скорее всего, последней ночи, боясь, что это больше не повторится. Сегодня я был на Олимпийском через сорок минут после ее звонка. Моросил дождь, я вертелся вокруг своей оси точно на том месте, где меня высадил таксист, не знал, куда идти, а Катя не брала трубку.

– Привет, вижу тебя, сейчас выйду, – ответила она наконец.

Я уже не чувствовал себя жалким или зависимым от чужой пары глаз, ведь Катя видела и могла мне помочь, а мне следовало делать все остальное.

Она обвила мою шею и потащила, прижимаясь всем телом, в кафе, где дожидался нас маленький деревянный столик и саксофон. Удивлялась, как это я приехал один, почему весь горю, и сетовала на себя, что не стоило меня простывшего дергать. Но не было в тот вечер ничего проще, чем сесть в такси и приехать. А горел я от желания с ней встретиться, от своих ушедших страхов и от смелости сказать: «Приеду, жди!» Ведь самостоятельно, от двери до двери – это было действительно в первый раз в Москве! И крылья, что поднимали меня над землей, кажется, имели еще и встроенную функцию GPS.