Текст книги "Блэкаут"

Сказать, что мне по-прежнему было не по себе в чужом городе, это не сказать ничего. Твердая почва под ногами так и не появлялась, я по-прежнему терялся, путался, на мою беспомощность никто не обращал внимания, а у меня не хватало духа говорить о ней вслух. Скрипя каждый раз, как несмазанная телега, я сжимал кулаки перед выходом на улицу, а вернувшись домой, пустой и выжатый, валился на диван без сил.

Ночью я сидел на кухне с гитарой в руках. Не спалось. У меня заканчивались силы, и нужно было что-то придумать, чтобы двигаться дальше.

Пачка сигарет. Дым.

Я крепился мыслями, что выбор сделал сам, и раз уж оказался таким идиотом в пятнадцать, то нужно стиснуть зубы и терпеть. Но было и еще кое-что. Один маячок в этом огромном городе излучал странное тепло, и я тянулся к нему, стараясь перешагивать препятствия, которые сам же себе и расставил. Я стремился к этому маячку, хотел до него дорасти, заслужить его и ощутить его теплый пульс в своих руках.

Сдавшись сейчас, я бы потерял все. Я знал, что этот маячок, милое и желанное сердце, встретившееся мне на пути, даже если никогда не станет моим, будет одной из самых веских причин идти вперед, как далекая звезда манит путешественника.

Долгий проявил странную проницательность, заговорив со мной на следующий день о женщинах. Узнав от меня про нечастый и беспорядочный секс, он пришел к выводу, что мне необходимо завести подругу. Причем, когда мы приехали на репетицию, он вывернул это Славнову так, будто я мастурбирую на Playboy и не умею сам стирать носки. Славнов хихикнул, будто ничему не удивился, а мне захотелось посильнее стукнуть Долгого за то, что он так подло все переврал.

– Какие ему больше нравятся? – спросил Славнов у Долгого, издеваясь то ли над ним, то ли надо мной. – Блондинки или брюнетки?

– Гондоны, – выругался я, и уселся в угол настраивать гитару. Конечно же, по пути саданувшись о какой-то пюпитр.

В дверях появился Фил. Он был мрачен и даже не коверкал слова, меняя в них ударения, как обычно. Чертыхаясь и пыхтя, он добился того, чтобы у него, наконец спросили, в чем дело.

– Траблы с театром, – выдавил он.

В его голосе я услышал, что он бы с удовольствием излил душу подробнее. Не желая возвращаться к теме женщин, мастурбации и Playboy, я пристал к Филу с расспросами, что там в театре да как.

Оказалось, пропал их штатный музыкант, к спектаклю не написано ни ноты, и теперь Фил зашивался, работая и за себя и за того парня. Он простонал и засобирался в курилку. Решив, что знаю, чего он дожидается, я предложил ему помочь написать эту многострадальную музыку.

Фил сделал вид, что удивился предложению, после чего голосом заметно бодрее, сказал, что заплатят мало, но помощь будет кстати. Ему не пришло в голову, что мне будет неудобно ехать, как он велел, завтра в его театр забирать сценарий для знакомства с сюжетом. Не пришло и мне. Пришло Славнову.

– С кем ты поедешь? – спросил он.

Повисла пауза. Мои передвижения в S-14, для S-14 и ради S-14 планировались заранее, одного меня не оставляли. Славнов отвозил меня на машине, с Долгим мы ездили на метро. Но все остальные передвижения, никак не связанные с S-14, мы никогда не обсуждали. Да их попросту и не было, не считая моих походов в магазин у дома, но там я справлялся сам. Понятно, что ехать со мной к черту на рога в Филов театр никому никуда не уперлось.

– Я ненавижу это заведение, и потом, я днем работаю, – сказал Долгий. – Может, Люба сможет.

Должно быть, Фил уже привык, что его детище, его театр, где он провел десять лет жизни и дослужился до человека-оркестра, где он режиссирует, звукарит, пишет музыку и играет на сцене, называют сборищем фриков, и устало повторил, что авангард никому не понятен. Долгий рявкнул, что такое даже по накурке не придумаешь, и их бесконечный спор продолжался бы вечно, если бы после репетиции не появилась Катя с более насущной повесткой, чем рассуждение о том, считать ли актеров «Однажды» театральной труппой.

– «Запасник» переносится на неделю, – отрапортовала она с порога.

Парни загудели: следующая пятница у кого-то занята, да и вообще, какого черта эта сука из «Запасника» опять все меняет в последний момент.

– Извините, ребята, – сказала Катя. – По-другому никак не получилось, но можем отказаться.

Поразмыслив, Славнов пришел к выводу, что выступать все же надо. Фил пообещал перенести свой спектакль на другой день: он любил выступать в «Запаснике» больше всех.

На том мы дружно повалили на улицу. Фил слинял сразу, успев повторить, чтобы завтра я не забыл приехать к нему в театр. Я собирался залезать в машину к Славнову, где уже сидел Долгий, но Катя меня оттянула, мол, поедем сами. Когда взвизгнул мотор, Славнов выкрикнул из окна какую-то гадость про мастурбацию, и я показал ему средний палец. Катя громко смеялась.

Мы шли под ручку, она говорила, что концерт перенесли из-за междоусобных войн хозяина «Запасника» с хозяйкой другого клуба, потому что они не поделили между собой время выступления одной очень крутой группы.

– Да она сучка просто, эта вторая директриса! – злилась Катя.

Предложила поехать в центр, пока еще не так холодно гулять.

Мы спустились в метро и поехали на Чистые пруды. Обе эти станции – нашей базы и Чистые – я учил по своему путеводителю, и теперь к формулам подставлял числовые значения. Я старался, чтобы не Катя вела меня, но чтобы я сам ее вел, и мне нравилось то спортивное волнение, которое я испытывал, ориентируясь с новыми вводными. Она не поняла, но мы зашли в тот вагон и в ту дверь, которые выбрал я, и какой же был у меня восторг, когда эскалатор начался именно там, где я высчитал! Первое уравнение сошлось, и пока мы поднимались по эскалатору, можно было перевести дух и приготовится ко второму – к выходу из Чистых, а он там хитрый. Я напутал пару метров не в ту сторону из-за невнимательности, ведь параллельно Катю слушал, но в целом был собой очень доволен.

А Катя все болтала, далекая от моей маленькой радости, делилась, как прошел ее день, как красиво на улице, как волшебно отражаются вечерние огни в мокрой дымке и какие чудесные желтые листья лежат под ногами. Дул промозглый ветер, навстречу шли люди не очень торопливым шагом, Катя говорила про Экспериментальный театр, про отношения Долгого и Фила, про отношения Фила к ней, про отношения Фила к Наташе. Потом сказала, что хочет есть.

– Пойдем, – засияла она, – тут рядом знаю одно место!

Она, как обычно, называла все улицы, которые мы переходили, говорила про чай и грог и про куриц-гриль, от которых вкусно пахло на перекрестке, рассказала про владельцев сети «Новые люди» и про ресторанчик, куда мы шли.

– Надеюсь, вы тут скоро выступите, – сказала она на пороге.

На входе доложили, что свободные места есть, и мы вошли. Внутри было шумно и дымно. Официантка проводила нас к тесному столику посередине зала и положила на стол два меню.

Я повертел свое в руках и с важным видом заявил, что буду устрицы в кленовом сиропе. Катя прыснула и сказала, что я листаю винную карту, к тому же вверх ногами. Заказала какую-то пасту, а я – какой-то сэндвич.

– Пить что будете? – спросила официантка.

– Два по пятьдесят рома, – секунду подумав, ответила Катя.

– Два по сто, – поправил я.

Девушка переспросила, так по пятьдесят или по сто?

– По сто, – повторил я, и Катя меня не поправила, только загадочно усмехнулась.

У нее был конфликт с Филом, потому что он считал ее шлюхой, а она его – тряпкой. Я и раньше замечал, что они не разговаривают, но полных масштабов войны не знал. У Фила были те комплексы, от которых Катю воротило. Она терпела его выходки, потому что он действительно был хорошим исполнителем и дружил со Славновым, но раз за разом было все сложнее оставаться к ним равнодушной. Кроме того, Фил имел удивительную склонность к сплетням, что не добавляло ему очков, а Наташу Катя считала той единственной спутницей, которую он только и мог нажить со своим ужасным характером.

– Наши с ним терки – это только наши с ним терки, – убеждала Катя меня. – Вы, кажется, ладите, а мы разберемся сами.

Она не искала в людях чистоты и терпеливо общалась с теми, кто был ей противен, зная, что в таком контрасте и познается настоящее человеческое добро. Я слушал ее жадно, хватая в тембре ее голоса все то, что, наверное, должен был запомнить и взять на вооружение, ведь она знакомила меня со своим миром и влияла на его восприятие. Она не собиралась ограждать меня от неприветливой столичной действительности. Но ей было интересно, какой Москву нахожу я, и в тот вечер она много спрашивала меня о том, как проходит адаптации и как мне в столице.

Я врал ей, что все идет хорошо и больших проблем, чем дома, я не встречаю. Она с восхищением слушала мой бред про фатальную удачливость. Страна продавала нефть, а двадцать миллионов инвалидов не могли выйти из дома, потому что у страны не было денег оборудовать их жизнь, и они медленно умирали в одиночестве. Как смог я так многого добиться, для меня самого оставалось большей загадкой, чем для Кати. Ведь она не знала, скольких друзей я потерял, ослепнув, и как нелегко было делать первые самостоятельные шаги по улицам.

Выбор быть таким как все (желание не ограждаться, но идти в ногу с людьми) казался Кате невероятным, а мне единственно возможным: я слишком много не дожил и не попробовал, чтобы отказываться. Юношеская тяга к приключениям пересиливала ежедневную боль, заплаченная цена могла никогда не окупиться, но отданные силы назад мне были не нужны.

Мы заказали еще по сто рома, и Катя притихла. Зачем я обо всем этом ей рассказал, загрузил? Подумал, что она станет моей подругой? Дурак, лучше бы и дальше слушал ее ласковую болтовню, и все было бы хорошо.

– Знаешь, я ведь была против тебя, – сказала она так, что мне захотелось исчезнуть вон. Но тут же добавила, что давно уже изменила свое мнение и теперь рада, что я в S-14.

Черт меня дернул спросить, что для нее значила наша группа. Она сухо ответила, что группа для нее – это работа. Ну а что еще я хотел услышать? Я сморщился, противный сам себе, и нервно застучал по столу зажигалкой, как вдруг Катина прохладная ладошка накрыла мою и остановила, оставшись лежать сверху. Зажигалка шлепнулась на стол. Я раскрыл кисть, пуская тонкие Катины пальцы между своих. Застряв на этой безмолвной паузе, мы так и не находили слов для продолжения беседы.

Принесли ром, мы одновременно одернули руки и взялись за стаканы.

– Вот ты, – начала она, придумав, в какое русло развернуть разговор, – живешь со вполне определенными целями. У тебя всегда будет куда стремиться, – и добавила грустно: – А куда стремиться мне? Вот у тебя есть огромный стимул что-то делать, а что делать мне?

– Долгий считает, что тебе нужен мужчина, – ответил я, отпив рома.

– Он озабочен всех пристроить, но все, что я смогу, лишь украсить жизнь мужчины. Согласись, этого недостаточно.

Она размышляла как-то неправильно, как мне тогда показалось. Я хотел догнать ее заплутавшую мысль, вернуть ей верное направление, может быть, даже притянуть ее поближе к себе, чтобы впредь она так не плутала. О какой, к черту, красоте она говорила? Она так чудовищно ошибалась в отношении самой себя, что показалась мне вдруг очень далекой и непонятной. И у меня не нашлось слов ее переубедить в тот вечер. Я заметил только, что, раз она говорила, что у нее «не получается» с мужчинами, выходило, что она все-таки пыталась.

Людей нельзя разложить на ноты, как музыку, чтобы понять. Они поворачиваются разной стороной, чтобы запутать мнение о себе. Людей не понять целиком, но можно внимательно их послушать, заметить, какие слова они роняют невзначай, какие оговорки делают, и в этих оговорках найдется ключ. Горстка слов, произнесенных безо всякой задней мысли, и их интонации скажут то, что порой тщетно ищут в мимике и жестах.

Возвращаясь домой на такси, я чувствовал липкий осадок после вечера с Катей. Хотелось быть с ней ближе, но как прорвать стену из наших предрассудков, я не знал. Жаль, что людей нельзя разложить на ноты, чтобы понять. Жаль, что музыка никогда не заменит человеческое тепло.

Дверь. Дом. Постель. Гитара.

Люба позвонила после уроков, и мы встретились на углу дома.

– Не замерзнешь? – спросила она. – Холод собачий.

Я достал сигареты и одну протянул ей. Пришлось извиниться за отнятое у нее время, на что она только добродушно хмыкнула.

Из троллейбуса мы спустились в метро, долго ехали на неизвестную станцию, потом пересели на маршрутку, где водитель объявлял жуткие остановки вроде «Четвертой колонны» или «Семнадцатого подъезда». Мне даже казалось, что мы давно выехали из Москвы и добрались уже до какой-нибудь Воркуты, недаром Фил так отвертывался от вопроса, где находится театр.

Однако размеры столицы я недооценивал. После часа езды мы все еще могли зайти в цивилизованный киоск за бутылкой воды, «Сникерсом» и пачкой «Кента», а девочки на улицах поизносили название Gauloises. Мимо проезжали машины, брызгая осенней жижей, изредка прохожие шли навстречу, шаркая подошвами по идеально ровному, как каток, асфальту. Наверное, тут и газоны были идеально ровной прямоугольной формы, с побеленными бортиками, чтобы солдаты не скучали, выходя в наряд. Нет, я не спрашивал у Любы, где мы находимся. Я воображал кругом заборы с колючей проволокой и мечтал поскорее отсюда убраться.

Обсуждали Долгого. Он считал себя дзен-буддистом, и мы выясняли, так ли это на самом деле, вспоминая все, что оба знаем про дзен. Дзен ведь даже не учение, а только метод познания, в котором ничего не отрицается и не утверждается. В дзене нет ни бога, ни человека, и чтобы пройти свою дорогу, надо сначала себя потерять, а потом найти, причем важен не результат, а сам процесс. Еще, чтобы понять дзен, надо отказаться от дзен. Я вот понимал, какой из Долгого буддист. Но дзен-буддист? Люба допускала, что Долгий может быть дзен-буддистом, потому что поди пойми этот дзен, а вдруг и вправду. Но я настаивал, что Долгий подкупился на парадоксы, чтобы всегда иметь возможность поспорить и не проиграть, вот и навесил на лоб табличку дзен-буддиста, где первое слово никому, даже ему самому, не было полностью понятным.

Наконец мы поднялись на бетонное крыльцо неопознанного здания и вошли в тяжелую деревянную дверь.

– Никого нет, – сказала Люба.

Стоял затхлый запах пыли и старой мебели. Скрипнув гнилыми ступеньками лестницы, тяжелой походкой к нам спустился старичок.

– Репетиция идет, молодые люди, – хрипло, чересчур учтиво объяснил он и велел ждать.

– Но нам и надо на репетицию, – возразил я, и в этот момент голос Фила появился в коридоре и позвал нас в зал.

Под старичком скрипнули ножки стула, громче запела в приемнике Долина, а мы с Любой вошли в зал через тяжелую дверь, пахнущую старым лаком и забвением.

Решительно не поняв происходящего на сцене авангарда, мы с Любой затеяли разговор о самокрутках, которые курил кто-то поблизости. Под женские вопли, несущиеся в зал то слева, то справа, мы перешептывались о том, что неплохо было бы купить табак, бумагу и фильтры да побаловать себя вечерком хорошими самокрутками.

На сцене замолкли и под музыку подняли топот.

– Танцуют, – шепнула Люба.

Я увлекся мыслью о самокрутках, вспоминал, какими кривыми они у меня раньше получались да как вкусно пах вишневый табак, который Саня Митрофанов привозил из Финляндии. Никак не получалось сконцентрироваться на сюжете Филового спектакля, где вой перемежался топотом, а крики – жалобными всхлипами, и вся эта какофония никак не выстраивалась в единый логический рисунок. А мне сюда музыку писать.

– Ну вот и весь наш спектакль, все в таком духе, – подошел Фил, когда на сцене стихли и зашуршали. – Чем больше времени проводишь, тем больше понимаешь, – он вздохнул. – Пока ерунда, но мы ударно репетируем, должно получиться хорошо.

Я рискнул спросить, какую именно музыку ему писать, и, почти обидевшись, он ответил, что музыка нужна свежая, живая и с надрывом, напомнив, что одной левой писать не нужно, чем задел уже меня.

– Постараюсь, – ответил я, застегивая куртку.

– Ненавижу тебя, – буркнул Фил. – Вечно ты говоришь «постараюсь». Думай потом, стараешься ты или балду пинаешь.

Зазвонил его мобильник, и он спешно сказал, что если я отказываюсь, то должен сообщить завтра же, и исчез в шорохе экспериментальной возни.

Мы с Любой вышли на крыльцо, и она спросила, доставая сигареты, стоило ли связываться: и Фил не подарок, и деньги не пойми какие, и спектакль – откровенное говно.

Если бы я знал, к чему приведет новое дело (не только Филов театр, но и переезд в Москву или то сочинское турне), если бы я знал наперед результаты, а вдруг все они оказались бы провальными, да разве взялся бы я хоть за что-нибудь? Без точного знания будущего я, по крайней мере, всегда оставался с надеждой.

– Стоило, – ответил я Любе. – Пока не знаю зачем, но стоило.

«Старый Новый рок» о Saturday-14

Группа образовалась в октябре 2003 года в Минске, когда дружеские посиделки с инструментами ребята решили назвать в честь дня, следующего за «несчастливой» пятницей, 13. Музыку S-14 нельзя отнести к какому-то определенному стилю; это альтернативный саунд с элементами фанка, ска, хип-хопа и порой даже рэгги. Что отличает группу от других коллективов, так это особо мощная экспрессивность, ничуть не вредящая на редкость ярким мелодиям, агрессивная подача и запоминающийся, экстравагантный и в то же время до мозга костей «русский» имидж. Каждое выступление группы – впечатляющее шоу.

Shaper: С чего все начиналось и чья была идея создать группу?

Фил: Чья была идея создать группу, не знаю, я появился в группе одним из последних. Когда пришел на первую репетицию, у парней уже были и материал, и конкретные идеи, как его воплотить.

Слава: До теперешней S-14 мы с Дэном творили в группе с тем же названием, но мы и название – это единственное, что от нее осталось. Нынешняя S-14 началась с новой ритм-секции и новых инструменталистов.

Shaper: Первое ощущение, когда вышли на сцену, и как прошло первое выступление?

Слава: Помню, просто хотелось надрать всем задницу… Имея за спиной три или четыре года концертных выступлений, чувствовал себя достаточно комфортно.

Дэн: Я был пьян, и мне было вполне комфортно, да.

Shaper: Как обстоят дела в группе на данный момент?

Дэн: Сейчас мы готовим материал для записи альбома. Вообще наш подход к сочинению и исполнению музыки стал гораздо серьезнее.

Shaper: Какие у вас музыкальные предпочтения?

Фил: У всех, насколько мне известно, абсолютно разные… Сам я сейчас предпочитаю pure energy конца 60-х – начала 70-х, очень импонируют группы, которые продолжают работать в этом стиле.

Слава: Мы недаром являемся участниками движения «Кислород». Мне все до единой их группы нравятся.

Shaper: Какие собственные песни у вас любимые?

Слава: Это каждый раз песня, над которой ведется работа в данный конкретный момент. Исполнять нелюбимые песни не вижу смысла: если они не нравятся тебе как композитору и исполнителю, почему они должны понравиться слушателю?

Shaper: Как вы относитесь к современной альтернативной сцене?

Слава: Непосредственно.

Shaper: Что для вас музыка – хобби или работа?

Фил: Хобби ее назвать уже сложно… А вот работой вполне.

Слава: Для меня музыка – это моя жизнь. Все свое время я посвящаю музыке, постоянно либо играю, либо слушаю. Мало на что, кроме музыки, хватает времени. К счастью для меня, я получаю за это деньги, на которые живу, покупаю инструменты, но это не главная цель – играть музыку за бабло. Я хочу быть музыкантом, заниматься только этим и не отвлекаться ни на что другое. Последнее время у меня это получается, и я очень этим доволен.

Дэн: Музыка – это состояние души.

Shaper: Что толкает вас на написание подобной музыки и текстов?

Слава: На написание подобной музыки меня толкает невозможность ненаписания подобной музыки.

Дэн: Все само получается. Для меня написать текст – это как блевануть, когда слишком много выпил, просто уже невозможно держать в себе.

Shaper: Занимаетесь ли вы какими-нибудь группами (проектами) помимо S-14?

Слава: «Человек-мегапроект» по количеству банд, в которых пашет, – это Рамиль. Он может одновременно играть в нескольких группах, потому как очень любит свое дело, и при этом узкоспециализирован. Я лично раскручиваю одну перспективную украинскую команду.

Shaper: Ваши пожелания слушателям.

Слава: Создавайте группу только в том случае, если вам действительно есть что сказать. Поберегите свои и чужие нервы. Увидимся на концертах!

Несмотря на ворчание Фила, Катя оставалась нашим директором, и благодаря ей мы обзавелись базой получше, ближе к центру. Саундом занимался в основном сам Славнов, но время от времени появлялся звукорежиссер по имени Борис. У него был скрипучий голос и, как рассказывали, жутко густая борода. Славнов говорил что-то хорошее про его уши, но мне было наплевать и на его уши, и на его якобы стильную бороду – я не переваривал его высокомерие и то, как он умел, не сказав ни слова, одними охами испортить настроение.

На концертах все начинало взрываться, крутиться и вертеться, народ верещал от наших феерий. Я учился работать с публикой, тут же вовлекаемый в неожиданные номера и эксперименты, начинал прощупывать модель поведения так, чтобы мне было удобно играть, не сбиваясь, и не мешать Дэну скакать волчком по сцене. Славнов был охоч до нововведений и перед каждым выступлением переделывал лупы и риффы, да так кардинально, что все едва успевали подстроиться. Мы с Филом сыгрались. По словам знатоков, наш струнный тандем сильно обогатил общее звучание группы. Фаны всех нас знали по именам, а Дэн заливал свежую инфу на нашу страничку и рассказывал приколы из гостевой книги.

С концертами потянулись тусовки и новые знакомства. Тут и там квартирники, концерты друзей и друзей друзей, вечеринки, и любимые бары произносили новые имена, и моя Москва пополнялась новыми адресами и контактами. К Славиной харизме слетались, как мухи на варенье, талантливые музыканты, Дэн лип к растаманам, Фил не часто, но приводил с собой интересных персонажей. С Долгим тоже приходили друзья, но чересчур странные, и на второй раз, как правило, уже не появлялись.

Комплексовать я уже не успевал. Только уход домой доставлял трудности, потому что я был заложником компании, с которой мог бы уехать. В Самаре я ориентировался и валил, когда хотел, а тут, в Москве, первое время Долгий, Славнов или Катя отвечали за мою отправку домой, но знакомых становилось все больше, и вскоре я сам стал заботиться, как найти попутчиков. Конечно, народ реагировал на меня по-разному, не всегда с адекватностью, которой бы я хотел, но я старался отражать и запоминать только тех, кто мной интересовался первым. Другие исчезали сразу.

Раз в неделю мы ходили с Любой Беляевой за продуктами. Предсказуемо: яйца, макароны, пельмени, кофе. Шоколадная паста, может быть. Все прочее успеет заплесневеть и прокиснуть, пока я соберусь сварганить человеческую еду на себя одного, скучно это до чертиков. Люба в магазине была как мамочка, но с ней было проще и интереснее, можно было, по крайней мере, узнать о магазине много нового. Пюре в коробках переехало на другую полку, новость так новость! Ни фига, вискарь разбили! Складывала мне в корзину творог, молоко, типа, тайком, чтобы я не успел ничего выложить на кассе, хотя это добро чаще всего портилось потом в холодильнике – я туда заглядывал редко.

Чаще всего приемы пищи, как и приемы выпивки, случались у меня вне дома, так моя виртуальная карта Москвы постоянно пополнялась новыми адресами. Славнов жил теперь уже у Останкино, снимал квартиру с двумя телевизионщиками из Перми. «Спермяков», как Славнов их называл, звали Леша и Никита. Леше было под сорок, Никите почти как мне. Мы познакомились, когда сидели как-то у Славнова и правили музыку на его новеньком Маке.

Нарисовались спермяки вечером, оба пьяные. Потом я узнал, что их смены начинались в три ночи и заканчивались в обед, поэтому, когда весь мир только просыпался, они праздновали конец рабочего дня и напивались к пяти вечера, как все остальные – под утро. Никита грезил сноубордом, а Леша твердил, что у того не хватит духа даже подняться на гору и что все эти яркие бордерские шмотки – только попытка убедить самого себя, в том, что он экстремал. Леша говорил, что если умеешь кататься, всем наплевать, что на тебе надето, и напротив, разодевшись, как петух (а Никита, судя по отзывам, очень на него походил), ты только больше себя разочаровываешь. Еще Леша твердил, что Никита, двухметровая детина, боится собственной тени, на что Никита рассеянно улыбался, будто не слышал.

За Лешей потянулись другие знакомые: пока он жил в Германии и Штатах, научился заводить знакомства, отвечающие его высокой душевной организации. Среди знакомых были люди разные, не только телевизионщики, но и музыканты, и инженеры, и даже спортсмены. Девушек Леша называл на «вы», то ли возвышаясь над остальными, то ли потому, что, пока жил в Германии и Штатах, забыл, что на «ты» в России со знакомыми девушками общаются уже давно. Ошибкой было спрашивать у него, прочитавшего всю мировую философию, зачем он работал телевизионщиком. Он отвечал про никому не понятные прелести подъема в два ночи, про птиц и милицию, приплетал Ницше и не оставлял никаких сомнений, что его работа – самая лучшая работа на свете. Будь он сварщиком, он бы расписал свой выбор не хуже.

Никита скоро пропал из вида, может, ему надоело выслушивать Лешин стеб про недоразвитую экстремальность, а может, он все-таки поднялся на гору и не смог спуститься. Но появлялся он в нашей свежесколоченной компании редко, только если нам удавалось встретиться у Останкино, где они с утра пораньше отмечали конец очередного трудового дня.

Другого Лешиного друга хорошо знал Фил, так что у Останкино, где телевизионщики кутили по утрам, мы бывали не раз, все там же, в «Твин Пиксе»: за калиткой, похожей на вход на ферму, на низких диванчиках и в собачьем холоде.

У Янбаева (так звали нового персонажа наших тусовок), уссурийского татарина, был клинический трудоголизм и поэтому особое расписание. Он работал на двух телеканалах, на одном по ночам, на другом – по утрам, неделя через неделю, потом переключал биочасы и сменялся в ночь и утро. Кажется, он даже не спал, питая слабость к бар-серфингу. Ему нравилось, когда его звали по фамилии, а имена остальных он коверкал: причем если называл человека Лёхичем, то никогда уже не называл его Лёхой; если назвал Дисой, больше никогда не называл Дэном. Славнова он называл исключительно Славно, с ударением на последний слог, Фила – Ромой, потому что Романенко, а меня, как и себя, по фамилии. Так мы и подружились.

Янбаев говорил, что у меня, как и у него, тоже несчастливая фамилия. Уверен, он мог это объяснить, но слишком устал пить и работать. А может, он винил фамилию в своей неспособности удовлетвориться простой работой, и фамилию же – в том, что вообще вынужден работать так много. Он отдыхал, шатаясь с друзьями по любимой старой Москве, заруливал в суши-бары выпить саке, в МакДональдс – сожрать биг-мак, и, уж конечно, находил время на концерты и баловался театром. Любую, даже самую мерзкую, новость он принимал с улыбкой, и для человека, которому некогда спать, это казалось самой естественной реакцией.

Другой Славин друг, точнее, приятель с перспективой на сотрудничество, открывал свой клуб. Я познакомился с ним на стадии набора персонала и приглашения групп на мега-открытие. Клуб открылся, и мы играли там порой каждые выходные за символическую сумму, чтобы помочь друг другу раскрутиться. Играли мы и еще одна интересная парочка – гитарист Рома Негорюй (его настоящей фамилии не знал никто, а может, она и была настоящей) и клавишник Рома Курилко, в котором вскоре открылись способности к банджо, диджириду и той армянской дудочке, название которой он сам каждый раз забывал.

В остальное время Дэн шастал по клубам и занимался дизайном (после кулинарного и цирка – самое то). Славнов набивал программинг для других проектов и раскручивал свой украинский коллектив, Фил управлял своим театром, Долгий преподавал ОБЖ в школе. А Катя была во всей этой суматохе как огонек на экране радара – появлялась в одном месте, исчезала и возникала в другом.

Я искал с ней встреч по поводу и без. Поводов было много, так что, кажется, она не принимала мое чуть повышенное к ней внимание за назойливость. Мы оставались прогуляться после репетиций, если она заезжала, и бродили по улицам так, словно у нас не было денег идти в тепло, и нисколько не жалели, что бросили компанию. После концертов мы до последнего досиживали в клубах, проверяли печень на прочность и болтали до мозолей на языках. Ходили в магазины, когда я просил ее помочь выбрать мне какие-нибудь шмотки. Через шторки примерочных мы всегда хохотали, поди вспомни над чем, и я фантазировал, что у нее отличный вкус, и в подобранных ею джинсах выгляжу как настоящий московский модник.

Только новости и даты наших концертов напоминали, что уже прошло два, три, четыре месяца после того, как я приехал в Москву, а у меня даже не было времени перевести дух и о чем-то всерьез задуматься.

Из Самары на два дня приезжала мама. Заметила, что Москва со времен ее последнего визита сильно изменилась, стала еще больше, еще помпезнее. Несколько раз спрашивала, не собираюсь ли я вернуться, и каждый раз, услышав мое «нет» ненадолго замолкала.

Дни выдались сухие, и мы гуляли по центру. Она, конечно, могла рассказать мне о происходящем вокруг больше, чем я ей, но получалось, что я вел ее по известным мне местам, рассказывая о них, а она только следила, чтобы мы не заблудились. Вышли на Китай-городе и кружили по Солянке и Покровке, потом через Варварку выбрели на Красную. На фоне ГУМА пара писклявых азиатов нас сфотографировала по маминой просьбе. Она вспомнила, что дома есть фотка, на которой я мелкий стою тут же, теперь обе поставит рядом. Ругалась, почему я так редко звоню.

Потом мы замерзли и зашли съесть по блину с горячим чаем. Тот чай из пакетика был самый вкусным чаем, который я когда-либо пил, но немецкое название ни с чем не ассоциировалось, и я его быстро забыл. Еще оказалось, что можно, сидя в «Теремке», разрезая блин пластиковой вилкой, продавать по телефону акции Wimm Bill Dann – как делал мужик за соседним столиком.

С кем я общаюсь, как складываются отношения с ребятами, как мы проводим свободное время – мама продолжала вываливать на меня тонны этих вопросов, видимо, до тех пор, пока бы не услышала то, что хочет сама. Чего мне стоило терпеливо, убедительно, ласково твердить ей: жизнь похожа на кисельную реку с пряничными берегами, Москва – лучший город для творчества, о таком окружении можно лишь мечтать, а перспективы – не меньше, чем Грэмми. Одиночество, приступы паники, и как я иногда напиваюсь в одиночку дома и блещу синяками от дверных проемов, не оказавшихся там, где должны – об этом я молчал: она достаточно за меня напереживалась, ей хватит.