Текст книги "Северное сияние"

17. Беседа

Сергей Муравьев и ефрейтор Никита, бывший семеновец, поджидали в условленном месте, на опушке леса, группу солдат своего полка.

Давно не было дождя, и трава, на которой они сидели, поредела и пожелтела. Пожелтели и свернулись листья на деревьях. Затих птичий гомон. Было душно.

Далеко громыхало, и в небе то появлялись, то исчезали небольшие тучи, похожие на клочья запыленной ваты.

– Так как же, Никита? – и в голосе Сергея звучала нетерпеливая настойчивость.

– Опасливый народ, ваше благородие, не доверяются.

– Чего же они боятся?

– Барская, говорят, затея.

– А ты им из моего «Катехизиса» читал? О боге говорил?

Никита махнул рукой.

– Паренек один, самый что ни на есть сметливый в нашей роте, такое мне сказал: «Бог, говорит, тот же царь. Ежели что не по его воле, так лбом оземь». Вишь, какой народ, ваше благородие…

– Что ж, по-твоему, и затевать нечего?

Никита с жалостливой усмешкой посмотрел в огорченное лицо Сергея и, как ребенка, успокоил:

– Для чего не затевать. Вишь, что сказали… Затевать беспременно. Народ – он раскачается.

Солдаты подошли по три в ряд и дружно поздоровались с любимым офицером. Сергей испытующе оглядел их потные от жары лица.

– Садись, ребята, – делая вокруг себя жест рукой, сказал он.

– Ничего постоим, – послышались голоса.

Однако один за другим стали опускаться на траву.

«Сказать им напрямик все как есть, – подумал Сергей, – открыться и в существовании Тайного общества? А если отпугну? Ведь вот вижу, что не свой я им…»

Он снова пытливо оглядел солдат.

Они сидели как будто вольно, но поза была у всех одна и та же: плечи неподвижны, грудь вперед, голова вполоборота к офицеру и носки запыленных тяжелых сапог вывернуты в стороны.

– Есть среди вас грамотные? – спросил Сергей.

– Так точно, ваше благородие. Панфилов грамотей.

– Панфилов, ты библию читаешь когда-нибудь?

Солдат вскочил на ноги и вытянулся во фронт:

– Никак нет, ваше благородие.

– Да ты сядь.

– Несподручно сидючи отвечать, – застенчиво улыбнулся Панфилов.

– Садись, – потянул его за полу Никита.

Панфилов посмотрел на солдат.

– Ничего, садись, Панька, – одобрили они.

– А почему не читаешь? – спросил Сергей.

– Где же читать, ваше благородие, – вздохнул Панфилов.

– Нешто при нашенском житье полезут в голову книжки, – заговорили ему в тон и другие, – одну муштру только и знаем. Она все из нас выбила. Шагаешь, а у самого на уме: таков ли размер шага, не опущено ли плечо, не сдвинулся ли ремень? А чуть зазевался – получай в ухо, вроде как бы в задаток, а за сотней палок не забудь опосля прийти. А то и вовсе шкуру спустят…

И начались жалобы. Сначала робкие, отрывистые, потом гневные, похожие на угрозу. И шершавые слова «муштра», «шеренга», «шпицрутен», «цыцгаус» повторялись множество раз с одинаковой злобой и ненавистью.

Слушая солдат, Сергей испытывал смутное чувство растерянности.

«Ведь вот он – горючий материал, коего пламя должно испепелить тиранию, – размышлял он, – но отчего же искры, бросаемые в него, вызывают лишь чад угрюмого брожения, лишь вспышки одиночных расправ, а не яркое зарево восстания? Отчего? Отчего?»

– А вы понимаете, что служит причиной вашего бедственного положения?

Его вопрос повис без ответа.

– От бога, что ли, так положено? – Сергей приподнялся с травы. – Как полагаешь ты, Панфилов?

Прежде чем ответить, Панфилов снова взглядом спросил товарищей. И те поддержали:

– Бог тут, ваше благородие, ни при чем вовсе. Начальство вредит.

Сергей встал, отряхнулся и, шагая по пыльной траве, стал говорить.

Все, что передумал, что перестрадал за них, все старался выразить в словах. И сидевшие на выгоревшей траве люди поняли его, потому что почувствовали любовь и муку в его задушевном голосе, в опечаленных глазах.

– Бог запрещал клясться, – бросал Муравьев короткие фразы, – а цари заставляют присягать им на верность. Бог создал человека свободным. Для чего же русское воинство и русский народ несчастны? Цари похитили их свободу, сделали рабами. Цари – нарушители воли бога, и да будут они прокляты, как притеснители народа. Так я говорю, друзья мои?

– Правильно! Верно!

– Цари окружают себя телохранителями, велят молиться за них по церквам, приказывают помещикам и всякого роданачальству народ держать в крепости и страхе… Тиранствовать над ним…

– Супостаты!

– Известное дело – изверги! – откликались солдаты.

– Что же делать вам – силе, на которой зловластие зиждется? – спросил Сергей.

– Известно чего, – густо краснея, проговорил Панфилов и с корнем выдернул несколько пучков травы. – Вот чего с ними делать, – отшвыривая пучки один за другим в сторону, сказал он.

– Правильно! Верно! До смерти, что ли, терпеть их? – раздались голоса.

– Пойдете за мной? – весь загораясь и чувствуя, что зажигает других, воскликнул Сергей.

– Куда угодно веди нас, ваше благородие

– Верите мне?

– Верим. Куда скажешь, пойдем, – отвечали солдаты.

– Ополчимся против тиранства, – опускаясь на колени, как для молитвы, продолжал Сергей, – отвратим раболепство, выберем новых апостолов из простого народа, а не из знатных господ. Подвигом этим очистимся. И горе тем, кто нам воспротивится! Как вялую траву, долой их, продавших души свои и торгующих душами ближнего своего. Страшное наказание постигнет их!

– Правильно рассудил, ваше благородие! – Крепко сжатые кулаки поднялись над головами. – Выдавай оружие! Веди, – наши черниговцы все за тобой пойдут!

– А за вашими и наши встанут! – твердо сказал Никита.

– Гуртом выходит, ребята! Важно! – счастливо улыбнулся Панфилов.

– Скорей бы только!

– Невмоготу стало!

– Давно пора! – раздавались гневные восклицания.

Сергей, радостно улыбаясь, вытирал платком разгоревшееся лицо.

– Теперь уж скоро, братцы! Ждите – скоро!

Расходились, когда вокруг все потемнело от приближающейся грозы.

Солнце, еще с утра тускло светившее сквозь разорванные облака, будто черным абажуром, прикрылось огромной тучей. Дождь зашептался с верхушками деревьев, зашуршал по сухой, выжженной траве. Крупные капли падали на дорожную пыль и расплывались большими, похожими на стертые пятаки, пятнами.

Держа фуражку в руках, Сергей неторопливо возвращался в Бакумовку. Ушедшие далеко вперед солдаты сняли рубахи, подставив под дождь голые спины и плечи.

18. Ссылочный невольник

В знойном от ослепительного солнца воздухе душно и сладко пахло отцветающей акацией. Ее бело-зеленые сережки устилали улицы Одессы.

По одной из них, ведущей к казенному зданию, в котором помещалась канцелярия новороссийского генерал-губернатора, энергично размахивая тростью с тяжелым набалдашником и переброшенным на руку плащом, шел Пушкин. Сдвинутая на затылок широкополая шляпа с высокой тульей кидала резкую тень на его лицо, концы белого фулярового шарфа и палевый жилет.

Прохожие – одни молча оборачивались на этого молодого человека необычайной наружности, другие приветствовали его почтительным поклоном, третьи открыто выражали ему свой восторг.

Но Пушкин шел, никого и ничего не замечая.

Взбежав по лестнице в канцелярию, он, запыхавшись, спросил попавшегося ему навстречу чиновника-инвалида.

– Александр Иваныч у себя?

Чиновник испуганно взглянул в разгоряченное лицо поэта и, посторонившись, сделал пригласительный жест в сторону кабинета правителя канцелярии.

Привстав из-за стола, Казначеев указал на кресло:

– Покорно прошу садиться, Александр Сергеевич.

Устало опустившись в кресло, Пушкин снял шляпу и обмахивался ею, как веером. Казначеев выжидательно глядел на него, теребя свои седеющие бачки.

Пушкин молчал, покусывая губы.

– Жара нынче невыносимая, – первым заговорил Казначеев, – не желаете ли кваску? Жена прислала, с ледком. Пожалуй, и не растаял еще…

– Премного благодарен, – неопределенно сказал Пушкин.

– Вот и отлично, – обрадовался правитель канцелярии и с готовностью повернулся к стоящему рядом в простенке шкафу. На нижней его полке, в зеленоватом от оконных штор сумраке, блеснула граненая пробка большого графина.

Казначеев взболтнул темно-янтарный квас, и белая пена засияла радужными пузырями.

– И ледок в сохранности, – протягивая Пушкину наполненный до краев стакан, довольным тоном проговорил Казначеев.

Пушкин сделал несколько жадных глотков.

– Нектар, – сказал он, держа перед собою недопитый квас, в котором весело ныряли и вновь всплывали золотистые точки. – Сущий нектар…

Казначеев самодовольно разгладил усы:

– Уж моя дражайшая половина на сей предмет такая искусница, что…

– Так вот что, – перебил Пушкин и тяжело поставил на стол свой стакан. – Вот по какому поводу я вас беспокою, добрейший Александр Иванович…

– Весь внимание, – настороженно нагнулся через стол Казначеев.

– Вам, конечно, известно, – строго заговорил Пушкин, – что граф Воронцов посылает меня в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды на предмет собирания сведений о появившейся в тех местах саранче и о средствах, употребляемых к ее уничтожению?

– Как же, как же, оное распоряжение его сиятельства даже в реестр уже занесено.

Пушкин вскочил с места:

– Поторопились… Однако прошу вас в таком случае, принять от меня официальные на сей счет объяснения.

– Извольте говорить, – вздохнул Казначеев.

– Ни в какие отношения с начальством поименованных уездов я входить не стану, – чеканя слова, Пушкин ударял указательным пальцем по краю стола. – Сочинять рапорты, я не горазд. На служебном поприще никогда не был отличен, ибо сам заградил к этому путь, выбрав другую профессию.

– Изволите говорить о стихотворстве? – робко спросил Казначеев.

– Именно, – повысил голос Пушкин. – Стихотворство – мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и независимость. И граф Воронцов не смеет лишать меня ни того, ни другого.

Казначеев снова беспокойно потеребил бачки:

– Я пытался было высказать мои соображения его сиятельству в том смысле, что всякий другой чиновник был бы более подходящим для исполнения такого поручения, нежели вы… Но его сиятельство, однако…

– Что, однако? – опять нетерпеливо перебил Пушкин.

– Однако на все мои доводы его сиятельство отозвался в таком духе, что… – Казначеев замялся.

– Да говорите же, Александр Иванович! – вскрикнул Пушкин.

– Граф сказал, что жалование, положенное вам от казны, обязывает вас в какой-то степени… – и растеряно замялся под гневным взором Пушкина.

– Благоволите передать его сиятельству, – резко заговорил поэт, – что, находясь в двух тысячах верстах от Петербурга и Москвы, я лишен возможности своевременно сбывать написанное мною столичным книгопродавцам и журналистам. Правительству угодно было вознаградить меня за это мизерной суммой в семьсот рублей. Я принимал эти деньги не как жалованье, но как паек ссылочного невольника. И я охотно готов отказаться от этого пайка, ежели из-за него не могу быть властен в моем времени и занятиях.

Правитель канцелярии, как бы защищаясь, поднял обе руки.

– И слышать такие речи не хочу, – испуганно проговорил он, – а уж передавать их его сиятельству тем паче не стану ни в коем случае! Ведь ничего, кроме лишнего противу вас неудовольствия, в результате не получится. Граф нипочем не отменит раз положенного решения, особливо в случае, когда оно уже пошло по инстанциям и в Общее Присутствие тамошних уездных городов.

– Так, по-вашему, придется ехать?

– Неминуемо, Александр Сергеич, – категорически подтвердил Казначеев.

– Добро же, – протянул Пушкин.

И, схватив шляпу, бросился вон.

– Экой шумной, – сокрушенно покачал головой ему вслед инвалид-чиновник.

Пушкин стремительно шел к отелю француза Рено, где занимал небольшой номер.

На перекрестке улиц Ришелье и Дерибаса поэт остановился и посмотрел на балкон своего номера. Холщовые занавеси на нем были приподняты, и подле кадки с запыленным фикусом виднелась женская фигура в длинной мантилье.

После мгновенного раздумья Пушкин махнул рукой и зашагал дальше.

– Свезу к морю, ваша благородия? – предложил ему знакомый извозчик-молдаванин.

Пушкин легко вскочил в рессорный фаэтон.

– Пошел быстрей, Романыч!

– Куда завсегда? – спросил Романыч, взмахивая кнутом.

Фаэтон заколыхался по накатанной дороге, поднимая клубы тяжелой пыли. Коляска уже скрылась из виду, а пыль, как густой серый туман, еще долго висела вдоль дороги.

Вот и пустынный берег.

Спрыгнув на ходу, Пушкин бросил извозчику обычное «подождешь» и стал спускаться к морю с крутого склона. Мелкие камешки и ракушки шуршали под его ногами и струйками катились вниз.

Он подошел к самой воде, снял шляпу и, постояв неподвижно несколько минут, стал перепрыгивать все дальше и дальше от берега по поднимавшимся над водой камням.

Чтобы не упасть с их скользкой, вылощенной волнами и поросшей водорослями поверхности, он балансировал руками и движениями всего своего гибкого тела.

На высоком, похожем, на гигантскую львиную голову, выступе подводной скалы поэт остановился. Соленый ветер обдавал его лицо мириадами водяных пылинок.

Сбросив плащ, Пушкин прилег на него, подперев голову рукой.

Волны катились мимо скалы ровными грядами, задевая ее пенными гребнями. А вокруг, куда только мог достигнуть взор, расстилалась бескрайняя синева моря. Солнце растворялось в ней золотыми змейками, обручами, звездами. И все это кружилось и качалось на волнах, ослепляя своим мелькающим блеском.

Пушкин восторженно созерцал этот раскинувшийся перед ним зелено-сине-золотой простор.

Ветер теребил курчавые пряди его волос, волны захлестывали край его плаща.

«Какой, однако, нынче выпал тяжелый день, – думал поэт, не отрывая глаз от моря. – Вот уж истинно говорят: одна беда никогда не приходит…»

Кроме назревающей ссоры с Воронцовым, Пушкина с утра потрясла горестная весть. Зайдя, по обыкновению, рано в приморский трактир, чтобы выпить крепкого, по-молдавански сваренного кофе и послушать разноязычный говор моряков, прибывающих в одесский порт со всех концов мира, Пушкин вдруг услышал разговор за соседним столом:

– Вовсе замучила меня лихорадка, – рассказывал своему собутыльнику смуглый матрос, – от такой самой хворобы и этот знаменитый лорд Байрон помер. Об нем только и разговору было от Миссолонги до самой Одессы…

Пушкин подбежал к матросу, стал его расспрашивать… Весть была жестока и несомненна: умер Байрон, которого он называл «властителем дум», «пламенным демоном с огромным человеческим талантом»…

«Какой высокий предмет для поэзии – его смерть», – размышлял Пушкин, невольно вслушиваясь в равномерный плеск бегущих волн.

Под этот ритмичный плеск откуда-то из глубины сознания, из сокровенных тайников души стали возникать все явственней и явственней сначала отдельные слова, потом целые звучные строфы. Пушкин встрепенулся, провел рукой по увлажненным глазам, приподнялся. Губы его дрогнули и зашептали с неизъяснимым чувством;

 
Исчез оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец…
Шуми, взволнуйся непогодой,
Он был, о море, твой певец…
 

Александр Николаевич Раевский с самого утра разыскивал Пушкина. Зайдя в гостиницу Рено, он встретил в занимаемом поэтом номере княгиню Веру Федоровну Вяземскую, которая в это лето жила со своими детьми в Одессе,

– Я видела Александра Сергеевича с балкона и хотела встретить его, – сказала она Раевскому, – но он, наверное, направился куда-то в другое место. Отыщите его, мсье Раевский, и непременно пришлите ко мне. Я скоро уезжаю из Одессы и имею от мужа строжайший наказ – привезти самые подробные сведения о настроении, планах и писаниях Александра Сергеевича.

Выйдя из отеля, Раевский сразу напал на след Пушкина. Маленький грек, продавец халвы из соседней лавчонки, на вопрос о поэте ответил, ласково блестя маслинно-черными глазами:

– Пускин говорил вознице: «Посел! Посел!»– и поехал вот туда, к морю.

Раевский окликнул извозчика, и тот подтвердил:

– Молдаван Романыч повез господина Пушкина на берег. Я сам сколько раз его туда же возил. Знаю и где он любит бывать. Пожалуйте, мигом доставлю…

На крутом берегу, в тени от фаэтона, сидел на пыльной траве Романыч. На коленях у него лежала мелкая копченая рыбешка, которую он целиком отправлял в рот.

– А барин куда пошел? – спросил Раевский.

Романыч ткнул блестящим от рыбьего жира пальцем влево и вниз.

Пройдя шагов двадцать, Раевский увидел полулежащего на скале Пушкина и стал осторожно спускаться по сыпучему склону берега.

– Эй, Пушкин! – окликнул он, уже пробираясь по скользким влажным камням. – Право, в этой живописной позе ты куда интересней, чем в кишиневском архалуке и феске с кисточкой. И ежели б графиня Елизавета Ксаверьевна поглядела на тебя сейчас…

Пушкин медленно обернулся. Его глаза поразили Раевского своим выражением. Они как будто впитали в себя глубину и смятение моря, от которого только что оторвались.

– Ты что-то сказал о графине Воронцовой? – тихо спросил поэт.

– А ты будто не слышал?

– Нет, не слышал. Вот это мешало. – Пушкин обернулся к морю, широко простирая к нему руки.

– Эка невидаль, – равнодушно пожал плечами Раевский, – такая же вода, в какой бабы тряпки полощут, только много и соленая. И совершенно напрасно ваш брат – поэты наперебой восторгаются морями и океанами. По-моему, Тясмин у нас в Каменке куда лучше и поэтичней!

Усевшись рядом с Пушкиным, Раевский протяжно зевнул. Пушкин снова обернулся к морю и замер. Раевский несколько минут насвистывал модную песенку.

– Ты намереваешься в ближайшие дни повидаться с Елизаветой Ксаверьевной? – наконец, спросил он.

– Если она позволит – с радостью, – ответил Пушкин.

– Нынче я зван к Воронцовым на обед. Могу выбрать минуту, чтобы поговорить о тебе.

– Будь другом, – попросил Пушкин, – вечером я буду в опере и надеюсь, что ты привезешь мне туда благожелательный ответ.

– Разве нынче поет Каталани? В таком разе и я непременно буду. Да, чуть было не забыл, – спохватился Раевский, – я заходил к тебе и встретил княгиню Вяземскую.

– Веру Федоровну! – воскликнул Пушкин, и лицо его осветилось улыбкой. – Знаешь, Александр, сколь ни люблю я ее мужа, но считаю, что он все же недостоин такого ангела. Я преклоняюсь пред ее душевными качествами…

– Только ли пред душевными? – прищурился Раевский.

– Александр! – с серьезной укоризной проговорил Пушкин.

Раевский передал ему просьбу Вяземской и, поднявшись, отряхнул с сюртука мелкие ракушки.

Море начинало розоветь от лучей закатного солнца. Совсем близко от берега проходил под парусами стройный корабль. На верхушке самой высокой мачты развевался турецкий флаг.

– С каким бы наслаждением поплыл я на нем, – глядя вслед кораблю, с глубоким чувством произнес Пушкин.

Раевский пристально поглядел на него.

– Ты и с султаном не поладил бы, – проговорил он насмешливо.

– Нет, отчего же, – возразил Пушкин, – тот, по крайней мере, не корчил бы из себя просвещенного европейца, как это делает наш с тобой тезка…

Они молча постояли еще некоторое время. С удаляющегося корабля донесся мелодичный звон склянок. Несколько горбатых дельфинов всплеснулось совсем близко от берега.

– Пойдем, что ли, – предложил Раевский.

– Побудем еще немного, – попросил Пушкин.

– Ну, ты – как знаешь, а мне скучно. – Раевский снова зевнул и, осторожно ступая по мокрым камням, пошел к берегу. – Я тебя на извозчике подожду, – крикнул он, уже карабкаясь наверх.

– Нет, уж поезжай без меня! – махнул рукой Пушкин. – Мне нынче хочется подольше побыть у моря…

Когда Раевский, утомившись от крутого подъема, поднялся наверх, его извозчик тоже угощался копченой рыбешкой, ловко сплевывая косточки на середину пыльной дороги. Увидев Раевского, он вытер полою своего балахона смоляную бороду и подтянул кушак.

– Небось, думали, что господа утонули? – спросил Раевский.

– Нешто вы долго пробыли, – ответил Романыч, – я вот своего курчавого барина завсегда сюда вожу. Так уж его иной раз ждешь, ждешь… И лошадь отдохнет всласть и сам я, сколько снов перевижу, покуда барин мой назад поедет…

– Да тебе-то что за беда, – разваливаясь в коляске, сказал Раевский, – лишь бы за простой заплатил.

– Платить-то он платит. Не всегда в срок, а заплатит беспременно, – сообщил Романыч.

– Ну, пошел к дому генерал-губернатора! – приказал Раевский своему извозчику.

Тот еще раз вытер полой длинного кафтана щеки и бороду и полез на козлы.

Делая прощальные визиты перед отъездом из Одессы, княгиня Вяземская посетила и Елизавету Ксаверьевну Воронцову.

Она, пожалуй, не сделала бы этого, если бы не хотела испробовать еще одно средство облегчить участь Пушкина. В эти последние дни ей стало известно, что Воронцов, желая избавиться от Пушкина, добился распоряжения из Петербурга о высылке поэта в Псковскую губернию. И Вяземская решила просить жену Воронцова, чтобы та повлияла на мужа и постаралась избавить поэта от этой новой беды.

– То, что случилось с Пушкиным, – говорила она во время этого визита, и слезы блестели на ее добрых близоруких глазах, – делает меня и моего мужа глубоко несчастными. Заточить этого пылкого, кипучего юношу в глухую псковскую деревню за неосторожные стихи… Это, это… – от волнения Вяземская не сразу нашла нужное выражение, – это так немилосердно, это coup de grace note 21Note21
  Удар, которым добивают смертельно раненного (франц.).


[Закрыть], графиня. Если бы вы видели, в каком состоянии он прибежал ко мне, когда узнал, что высылка его из Одессы решена. Без шляпы, бледный, как мертвец… И самое ужасное, что ссылка обрывает его работу над «Онегиным».

Графиня Воронцова, тоже до крайности взволнованная этой беседой, снова повторила уже несколько раз сказанную гостье фразу:

– Я приложу все старания, чтобы смягчить гнев моего мужа.