Текст книги "Плохой хороший день Алексея Турова"

– Успели, слава богу, – повторяла Валентина.

«Нервничает, – подумала Рина. – А вот я почему-то спокойна».

Обошли здание и вошли с черного хода.

– Здесь морг, – коротко бросила Валентина и сжала бледные губы.

У дверей стояли три мужика и четыре женщины в черных повязках.

– Наши, – прокомментировала Нина.

Мужики жали вдове руку, женщины шмыгали носами и неловко утешали:

– Отмучился, Валь, теперь ему хорошо.

Валентина хмурилась, ничего на соболезнования не отвечала, с тревогой смотрела на дверь морга, но войти не решалась.

Тут дверь открылась, и из нее выглянула молодая женщина в несвежем белом халате.

– Кто тут к Корсакову? – хмуро спросила она и, увидев оживившийся народ, добавила: – Ну и чего ждем?

Первыми, неловко толкаясь, прошли мужики. За ними подались женщины. Только Валентина не двигалась и все стояла в стороне, словно боясь войти. Нина взяла ее за руку и обернулась к Рине.

– И вправду, пойдем, – позвала она.

Это была маленькая, метров двенадцати, не больше, комната, украшенная пластиковыми, немного поблекшими цветами. Такие кладут на могилы. Вдоль стены стояли простые струганые деревянные скамейки. Посредине комнатки на четырех табуретках стоял узкий гроб, обтянутый красным сатином с черными бантами.

В гробу лежал Ринин отец.

На скольких похоронах ей приходилось присутствовать – не перечесть! Коллеги, родня, знакомые. Одноклассники. Да, уже и из их класса ушло два человека. Она бывала на разных похоронах – богатых и бедных. Повидала и разные ритуальные принадлежности, от обычных и привычных до дорогущих, эксклюзивных, рассчитанных на очень крутых и богатых. Да и поминки случались разные – и в маленьких квартирках, и в дорогих ресторанах – как говорится, по статусу. По Сеньке и шапка. Хотя кому это надо? Понятно – родне. Статус было принято соблюдать и здесь, в месте скорбном.

Но сейчас, в этой нищей поселковой больничке, почти за пятьсот верст от Москвы, в этой крошечной, убогой комнатушке местного морга в дешевом и пошлом гробу лежал ее отец. Ее папа, которого она когда-то очень любила. Нет, почему когда-то? Она любила его всегда. Просто с годами… Просто с годами перестала так остро, как в детстве, в нем нуждаться – и все! Собственно, как и все дети. А любовь ее не исчезла, никуда не делась. Просто отступила. Ну и обида осталась, увы. Взрослая девочка, а все туда же – обида.

Женщины, включая подружку Нину, приглушенно заголосили. Только Валентина, крепко сжав сухой, бледный, почти бесцветный рот, по-прежнему молчала. Глаза ее были безжизненными, пустыми. И смотрела она в глубь себя, в прошлую жизнь.

Прощальных речей не было – простой деревенский люд, с опаской и интересом поглядывая на столичную и уж точно важную птицу, дочь покойника, робел.

– Прощайтесь, – тихо подсказала сотрудница морга. – Пора.

Женщины разом, как по команде, замолчали. Мужчины, неловко мнущие в руках кепки, по одному стали подходить к гробу.

Слова прощания были скупыми и одинаковыми:

– Прощай, Андреич! Прощай, брат! Покойся с богом. Хорошим ты был человеком.

Валентина, словно окаменев, стояла чуть в отдалении, выпрямив спину и приподняв подбородок.

Рина посмотрела на нее и растерялась – все уже попрощались, мужики, опустив головы, со скорбными лицами, жались к стене, выкрашенной в темно-зеленый, назойливый, мрачный цвет. Женщины переглядывались и перешептывались и тоже, видимо, ждали от Валентины каких-то действий.

– Валь! – шепнула ей Нина. – Да отомри ты! Давай, подруга. – И она чуть подтолкнула ее вперед. – Пора.

Валентина вздрогнула, с удивлением посмотрела на Нину и шагнула к гробу, все так же молча, внимательно разглядывая застывшее мраморно-белое лицо мужа. Вглядывалась в него, как будто только сейчас, в эту минуту, начиная понимать, что видит его в последний раз. Казалось, ей хотелось запомнить навсегда эти минуты и его лицо, и руки, которые она осторожно, словно боясь разбудить его, потревожить, гладила, как мать гладит спящего ребенка. Она по-прежнему не проронила ни одной слезинки, только стала еще бледнее. И наконец разомкнула сжатые губы, наклонилась к нему и совсем неслышно, ему одному, что-то зашептала.

По комнате пронесся тихий вздох.

Краем уха Рина услышала, как одна из женщин тихо сказала другой:

– Ну, слава богу, отмерла. А то я уж думала, рядом ее положим.

Валентина все шептала что-то, и вдруг ее губы слегка, еле заметно, дрогнули, и она улыбнулась. Она разговаривала с покойным мужем, по-прежнему гладила его по застывшему лицу и рукам, сложенным крест-накрест поверх голубого атласного покрывала.

Рина уловила ее последнюю фразу:

– Ну все, Санечка. Все, мой родной. Теперь до встречи. – Она выпрямилась и коротко глянула на Рину: – Теперь ты, Иришка. Давай прощайся с отцом. – И с такой же прямой и ровной, молодой спиной, сделала шаг назад.

Рина беспомощно оглянулась, словно ища поддержки, и подошла к гробу.

Она смотрела на отца и не узнавала. Пять лет она не видела его. Не так уж много, но и не мало. Густые и темные волосы его заметно поредели и побелели. Поседели и брови – широкие, ровные. Лицо отца было изможденным, худым, с остро очерченными скулами. Но оно было спокойным. «Отмучился», – вспомнила она слова одной из соседок.

Рина погладила его по рукам и прошептала:

– Пока, пап. И прости меня. За все. Пожалуйста.

Она судорожно сглотнула вязкую слюну, наполнившую рот, и отошла к стене, холодной и гладкой, будто покрытой тонкой коркой льда.

Народ засуетился, снова загомонил, и мужчины, легко подняв гроб, понесли его к выходу. Гроб чуть дрогнул, качнулся и наклонился. Мужики испуганно и коротко матернулись.

Нина прикрикнула на них, и, толкаясь, все наконец вышли на улицу. Напротив морга стоял старый ободранный «пазик», возле которого со скучающим видом нервно курил парень с загорелым лицом и невыносимо синими глазами.

– Чё так долго? – недовольно спросил он.

– Пашка! Да подмогни лучше, деятель! – прикрикнул на шофера один из мужиков, втаскивающих гроб в автобус. – Ишь, разговорился! Недоволен он, мать твою, «долго»!

Пашка, бросив на землю сигарету, беспрекословно послушался старшего.

– А чё, сказать нельзя? – обиженно пробурчал он.

На него посмотрели с презрением.

– А сам? Не дотумкал? В тюряге, что ли, мозги отбили?

Пашка покраснел, нахмурился и явно обиделся уже всерьез, но ничего не ответил и, крякнув, стал помогать.

Наконец, натужно скрипя, автобусик-катафалк с ревом тронулся с места.

Валентина сидела возле гроба и смотрела перед собой.

Женщины тихо заговорили, исподтишка поглядывая на Рину.

Та смотрела в окно.

Снова закрапал дождь, и потемнело без того мрачное небо, водитель Пашка матернулся.

– Опять развезет! Проедем, мужики? – громко спросил он, ища поддержку.

– Проедем, не впервой, – коротко ответили ему.

По шоссе ехали минут двадцать и наконец свернули на проселочную дорогу, разбитую и окончательно размокшую.

Пашка негромко, но зло матерился, а мужики с тревогой посматривали в окна.

– А Пашка-то прав, застрянем как пить дать! – наконец подал голос один из них.

– Неделю дожди поливали, ясное дело, не повезло, – поддержал другой.

«Да уж, – подумала Рина. – Про везение в этой ситуации как-то не очень уместно». Теперь, припав к запотевшим окнам, замолчали и женщины – всем стало тревожно. Но с угрожающим ревом автобусик как-то двигался, буксовал, попадая колесом в вязкую глину, отчаянно боролся с ней и все же вырывался и, кряхтя и постанывая, плелся дальше.

Валентина в разговорах не участвовала и беспокойства не проявляла – казалось, ей все равно, она была не здесь и не с ними. Только вздрагивала, когда «пазик» резко подпрыгивал на ухабах и кочках, хмурила брови и придерживала крышку гроба.

Все это: эти люди, и раскисшая деревенская дорога, и убогий случайный катафалк, и чужая нелюдимая женщина, переживающая самое страшное горе, – никак не вязалось с Рининым отцом, красавцем и умницей. «Все чужое и непонятное, – думала она. – Хотя все правильно. И сам давно стал чужим».

Она отвыкла от него. Вот, наверное, поэтому у нее сейчас такое странное состояние – она еще не поняла, не осознала, что хоронит отца. Поэтому ей не так больно. Ей стыдно, неловко – но это так. Стыдно за то, что так и не смогла понять и принять его выбор, его новую жизнь. Что до конца не простила. Что отодвинула его от себя. Почему? Да так было легче, всегда легче отстраниться, чем понять и принять. Завтра она уедет и попрощается с этими людьми навсегда. Они живут в разных мирах. Они, эти люди, совсем не плохие! И даже, скорее всего, хорошие. Только у них с Риной слишком разные жизни.

Автобусик резко затормозил, фыркнул и резко остановился.

Мужики облегченно выдохнули – добрались с божьей помощью, не застряли. Женщины заворчали в адрес шофера:

– Эй, специалист! Не картошку везешь, людей!

Синеглазый Пашка обидчиво хмыкнул:

– Ага, довез вас, как в лучших домах, а вы, тетки?

Дождь усиливался, и народ тревожно поглядывал на темно-серое небо. Кряхтя и охая, выбирались из «пазика».

Рина подняла воротник куртки, поглубже натянула капюшон, поежилась, сунула озябшие руки в карманы и огляделась. Деревенское кладбище огорожено не было – да и зачем? Стояло оно на холмистой опушке густого темного леса, в отдалении от дороги и деревни, и вряд ли нашлись бы желающие прогуляться здесь вечерком. Все вокруг пестрело венками с выцветшими пластиковыми цветами, пожухлыми мокрыми красными и черными траурными лентами с расплывшимися золотыми и серебряными буквами.

Из деревянной сторожки вышел мужик в огромном ватнике и резиновых, по колено, сапогах – кажется, они назывались рыбацкими – и, зычно сплюнув, вразвалочку направился к ним.

Неспешно стрельнул папиросу у мужиков, обстоятельно закурил, что-то сказал и пошел обратно в сторожку.

Мужики оживились, подняли гроб и осторожно, стараясь обойти глубокие лужи и ухабы, понесли его к воротам.

Женщины засеменили следом.

Валентина шла под руку с Ниной, Рина за ними. Одна.

Кладбищенский сторож, он же могильщик, махнул траурной процессии – дескать, давай поспешай, и быстро пошел вперед.

Все двинулись за ним по узкой и мокрой тропинке. Шли осторожно, боясь поскользнуться на рыжей расквашенной глине. Тропинка петляла между могил, заброшенных и ухоженных, уходила вверх, по холму. Мужики недовольно бурчали и раздраженно поглядывали на сторожа.

Но вот они поднялись и увидели свежую, только что вырытую могилу.

Мужчины с облегчением опустили гроб на четыре крепких и широких чурбака. Отирая пот и потирая затекшие руки, немедленно закурили. Женщины сгрудились отдельно и тут же зашептались.

Рина уловила, что обсуждают они «удачное и хорошее» место, повторяя, что отцу повезло.

Рина огляделась. Да, фраза эта выглядела неловко и даже смешно, но, если честно, место действительно было удачным: самая высокая точка погоста с прекрасным видом на лес и речку. Справа росли две сосны, ровные, прямые, с красноватыми стволами и высокой, густой, уходящей в небо, раскидистой голубоватой кроной. Слева – широченный дуб с почти опавшими листьями.

Сбоку, чуть в отдалении, высоченная старая рябина, густо усыпанная гроздьями спелых и алых ягод.

Все замолчали, прислушиваясь к тишине.

Неожиданно, громко и зычно каркнув, взлетела с рябины огромная пегая ворона, и все словно очнулись, вспомнили, зачем они здесь, в этом невозможно красивом и скорбном месте.

– Открывать будем, хозяйка? – хмуро спросил сторож, обращаясь к Валентине.

– Нет, – коротко отозвалась она. И тихо добавила: – Попрощались уже.

Мужик обрадованно заметил:

– Ну и правильно. Быстрее освободитесь и выпьете за упокой.

Сторож кинул мужикам конец веревки, и, подцепив гроб, они стали медленно и аккуратно опускать его в вырытую яму.

Потом все подошли к краю могилы, и сторож начал быстро и ловко орудовать лопатой. Через пару минут гроба было не видно.

Плюнув на красные, похожие на клешни ладони, сторож старательно, совсем по-хозяйски начал сооружать подобие холмика, любовно приглаживая землю боком лопаты в тяжелой, налипшей глине.

– Ложите венки, – коротко приказал он и закурил, облокотившись на черенок.

Мужики аккуратно и бережно устанавливали венки, женщины раскладывали нехитрые садовые букеты.

– Ну, закончили, что ли? – через некоторое время поинтересовался сторож.

Валентина укоризненно взглянула на него и принялась расправлять ленты на венках и поправлять цветы. Закончив, отошла на пару шагов и оглядела могилу.

– Идите, – не оборачиваясь, сказала она. – Я догоню.

Народ с нескрываемым облегчением двинулся в путь.

Рина стояла в растерянности. Подойти к Валентине? Еще раз попрощаться с отцом? Или просто подождать ее и взять под руку?

Валентина еще раз поправила ленту на венке, обернулась, увидела Рину.

– Ну что? Как тебе место? Хорошее, правда? Молодец Толик – не обманул, хоть и пьянь конченая. Хорошо здесь будет Санечке. Спокойно.

Совсем рядом чирикнула птица. Рина подняла голову: серо-голубая красавица с перламутровым отливом на крыльях, склонив гладкую голову, внимательно разглядывала ее черными глазками-бусинками.

– Сойка, – улыбнулась Валентина.

«А место и вправду хорошее, благостное, что ли? – подумала Рина. – Тихое, живописное. Спокойное. Глупость, конечно. Какая покойнику разница, где лежать? Наверное, здесь дело в родственниках – это им спокойнее, если место хорошее».

Перед глазами мелькнула картинка московских скорбных мест – города мертвецов. Могила на могиле, памятник на памятнике. Наползают друг на друга, теснятся, словно усопшие хотят спихнуть случайного, незнакомого соседа. Бесконечный гул от Кольцевой дороги, черные стаи вопящих, застилающих небо, ворон, совсем как в фильмах ужасов. От их злобных и яростных криков Рине всегда становилось не по себе.

А здесь – сойка! Синебокая, блестящая, неимоверная красотка сойка. И лес, и речка. И сосны с рябиной, и дуб. Валентина права – тишина и покой, благодать. И кстати, если задуматься… Нет, глупость, конечно! И все же… И она бы, может, хотела бы здесь найти последний покой. О господи, какие дурацкие мысли лезут в голову! Рано думать о вечном, рано. Подумаем еще о насущном.

В общем, еще поживем.

Они направились к выходу, и в эту минуту у Рины зазвонил телефон.

«Вот идиотка, – вздрогнула она. – Забыла отключить звук. Слава богу, не зазвонил раньше – вот бы позору и осуждения не обобралась». Она схватила телефон и глянула на экран – Эдик. Эдик, черт бы его побрал. Вот идиот! Ведь говорила – еду хоронить отца, не звонить и не беспокоить, только в самом крайнем случае!

Значит, крайний. Придется брать.

Она глянула на Валентину и нажала «Ответить».

Валентина понимающе кивнула и пошла вперед.

– Да! – раздраженно проговорила Рина. – Что еще там? Кораблекрушение?

На ходу дав распоряжения и разрулив ситуацию, вовсе не такую уж безнадежную, как оказалось, Рина, засунув трубку поглубже в карман, бросилась догонять Валентину.

Народ уже забрался в автобус. Женщины отряхивали мокрые косынки и просили шофера Пашку прибавить тепла. Тот отмахивался и бурчал, что печка совсем никуда. «Где я вам возьму тепло? Приедете и согреетесь», – намекал он на поминки и, как следствие, застолье.

Предвкушая, мужики заметно оживились и приободрились.

Рина уловила, что женщины спокойно обсуждают насущные дела – как доится корова, как несутся куры, жарко жаловались на мужей и свекровей, сетовали на детей – словом, облегченно выдохнув и откинув в сторону скорби, жизнь снова брала свое.

Только Валентина сидела одна и по-прежнему молча смотрела перед собой. Рина подошла к ней и села рядом.

– Не возражаете?

Та кивнула и показала за окно:

– Видишь, погода! Плачет вместе с нами, Санечку провожает.

«Пазик» дернулся и тронулся с места.

Проскочили колдобины и ухабы и благополучно съехали с проселочной на асфальт. Все облегченно выдохнули: не застряли, уже хорошо!

Рина смотрела в окно – там чуть-чуть просветлело, немного раздвинулись мрачные тучи и робко выглянуло белесое осеннее солнце. Природа оживала после дождя – освещенный солнцем пейзаж был прекрасен: густые темные хвойные леса, пожелтевшие поля, светлые березовые пролески. Зрелище это было волшебное, завораживающее.

До городка добрались быстро и, выбравшись из автобусика, неловко сгрудились у двери кафе, смущенно поглядывая на Валентину в ожидании приглашения.

– Проходите, – поклонилась она. – Помянем нашего Санечку.

Все встрепенулись и выстроились гуськом.

Здание кафе больше походило на заводскую столовую – унылое, вытянутое, одноэтажное, грязно-желтого цвета. Над дверью висела красная вывеска – «Кафе «У дороги». Хозяева, видно, недолго думали над названием – и вправду у дороги. «На обочине, – скептически подумала Рина, – могу себе представить, что там внутри». Почему-то она почувствовала страшную неловкость, но тут же одернула себя: «Да при чем тут я! Можно подумать, что это я заказала это кафе, эту убогость на краю света. За что мне неловко? Скорее всего, эти люди не видели лучшего. Если только по телевизору».

У входа их встречала полноватая блондинка с высокой «башней» на голове.

«Ничего не изменилось, – подумала Рина. – Ни убранство деревенских домов, ни пергидрольный «вавилонский» начес хозяйки. Все из прошлого. Время здесь действительно замерло и остановилось».

Блондинка – как выяснилось, хозяйка кафе – обняла Валентину, и стало понятно, что они хорошо знакомы. После долгих объятий и громких всхлипов она торжественно и важно пригласила всех в «зал», довольно большой и просторный – на стенах, покрашенных в радостный розовый цвет, развешаны кашпо с традесканциями, подоконники украшены горшками с разноцветной геранью. На окнах кокетливые, как в будуаре, кружевные занавески и посредине, на желтом линолеуме, – красная с зеленой полосой ковровая дорожка.

«Ладно, – решила Рина. – И это переживем».

На сдвинутых столах, покрытых белоснежными, накрахмаленными скатертями, были расставлены приборы «типа хрусталь», как с усмешкой говорила Шурочка. На простых белых тарелках лежали умело закрученные в розу льняные салфетки.

«Ого! Как в хорошем ресторане, – усмехнулась про себя Рина. – Но все остальное… Ладно, не буду снобом, подумаешь, цаца какая! Тарелки ей не те, фужеры. И давно ли вы, Рина Александровна, стали такой крутой?» Хотя, конечно, давно, ничего не скажешь.

Уселись за стол, и Рина оглядела расставленные закуски.

Ого! Домашние соленья, пирожки горкой, стопка блинов, жареная курица, порезанная на большие куски. Отварная картошка в глиняном горшке, из которого клубился парок и невозможно вкусно пахло укропом и чесноком. Она сглотнула слюну – а есть-то хочется. И снова укол совести: «Бесчувственная я стала. Совсем заледенела. Только что похоронила отца, а жрать хочу. Слез уже нет, зато аппетит присутствует. Стыдоба».

Все оживились и шустро стали наполнять тарелки и рюмки. А что удивительного? Живой человек хочет поесть и согреться – нормальный ход жизни.

Правда, все эти люди – чужие. А она, между прочим, родная дочь.

Подняли первую рюмку, за упокой души. Не чокаясь, выпили. И набросились на угощение. «Боже, как вкусно! – подумала Рина. – А я уж было подумала, что сейчас нас встретят заветревшиеся салаты с прокисшим майонезом, бутерброды с лежалой колбасой и ржавая селедка. Как я плохо думаю о людях, как меня, снобку, испортила жизнь».

Валентина к еде не притронулась – выпила рюмку водки, закусив ее куском соленого огурца. В разговорах не участвовала, и Рина видела, что это застолье ей в тягость.

После выпитого и съеденного все окончательно расслабились – мужики откинулись на стульях, женщины, уже не стесняясь, громко загомонили, официантка в белом переднике молча убирала посуду и накрывала чай. Ей помогала хозяйка с «вавилонской башней» на голове. Рина села рядом с Валентиной и взяла ее за руку.

– Домой, да?

Она еле заметно кивнула:

– Устала. Хочется лечь и побыть в тишине. Ты не обиделась? – вдруг испугалась она.

– Да о чем вы! Мне тоже, если по-честному, очень хочется лечь.

Бледное лицо Валентины болезненно скривилось.

– Да, понимаю, ты тоже устала. Даст бог, поспишь. А я знаю, что не усну. Совсем спать перестала.

– Уснете, – ободрила ее Рина, – вы так устали за все эти дни. За месяцы, – смущенно поправилась она. – Точно уснете. Кстати, у меня с собой хорошее снотворное – стопроцентная гарантия. А главное, утром никаких последствий.

Валентина кивнула в сторону гостей.

– Скорее бы чаю напились и разошлись, прости господи. А то сил совсем нет.

Но вот все закончилось, народ подходил к Валентине, мужчины, смущаясь, неловко жали ей руку, а женщины пытались обнять. Валентина кивала, как китайский болванчик, и на лице ее была нескрываемая мука.

Все разошлись, остались только Рина, Валентина и верная Нина. Антонина честно собирала оставшуюся еду и приговаривала:

– Курочка вот. Колбаска. Грибы, Валь, остались. Рыбка под маринадом.

– Оставь, Тонь! – махнула рукой Валентина. – Кому это всё? Мне точно не надо. А Ира… Ира завтра уедет. Ты Нинке отдай, – оживилась она. – Вот ее все подъедят!

Нинка покраснела, но возражать не стала.

– Не надо! – вдруг крикнула Рина. – Нельзя! – Она тут же смутилась своего громкого выкрика, однако продолжила: – Нельзя, понимаете! Ну, с поминок брать домой. Я это слышала, знаю. Нельзя.

Женщины растерянно переглядывались. Больше всех смутилась бедная Нина, уже было прихватившая в руки пару пакетов, и с испугом глянула на Валентину.

Та промолчала, и Нина поставила пакеты на стол. Было видно, что она очень расстроена.

«Вот дура я! – ругала себя Рина. – И чего влезла? Слышала она! Кстати, от кого?» Вспомнила: ее начальник Н. хоронил мать. Разумеется, место на Донском, да не в стене, а в земле. Ну и следом поминки в дорогущем «Турандот». Зачем? Глупость какая – поминки в золоченых барочных интерьерах. Вкус иногда подводил ее босса. Здесь-то зачем демонстрировать свои благосостояние и крутизну? Но он, видимо, уже ничего не мог с собой поделать – статус необходимо поддерживать. Столы, разумеется, ломились от деликатесов. Но был июль, на улице стояла немыслимая жара, народ был измучен и мечтал об одном – о прохладном душе в собственной квартире с кондиционером. Нет, конечно же, в самом ресторане было прохладно, но аппетита ни у кого не было. А вот запотевшие кувшины с холодным морсом и вазочки со льдом официанты таскали без перерыва. По окончании мероприятия Рина оглядела стол – он был почти нетронут. В мельхиоровых плошках лежала черная и красная икра, в рыбных блюдах – сочные куски осетрины и семги. Н. смотрел на стол и, кажется, раздумывал. Забирать с собой – дурной тон, над ним наверняка посмеются, а это было бы самое страшное. «Все-таки, – подумала тогда Рина, глядя на его растерянное лицо, – он так и остался закомплексованным мальчиком из коммунальной квартиры». Она продолжала с интересом наблюдать за ним. Он отвлекся от тяжких дум и оглянулся – гости почти разошлись, оставались только свои. И Н. наконец принял решение: сделал знак официанту – собирайте с собой! Те, ждавшие команды, тут же засуетились.

Но тут к нему подошла высокая и все еще очень красивая старуха в черном бархатном платье, видимо родственница. Старуха дотронулась до руки Н. и сказала:

– Нельзя, мой дорогой! – Она кивнула на официантов, собирающих закуски в контейнеры. – Нельзя ничего брать с поминального стола, – уверенно повторила она, сурово нахмурившись. – Примета плохая.

Н. дернулся, залился бордовой краской, словно его поймали на страшном преступлении, и с ненавистью посмотрел на старуху в бархате. Та все поняла, усмехнулась и, опираясь на палку, медленно и с достоинством пошла к выходу. У Н. дергался подбородок: унижение при коллегах для него было самым страшным. «Так тебе и надо, жлоб! – подумала Рина, наблюдавшая эту сцену. – Нигде не упустишь, и все тебе мало».

Антонина, хозяйка кафе, сняла возникшее напряжение:

– Мой вас отвезет. – Она выглянула в окно. – Вон, подъехал уже, старый хрен! – И она счастливо разулыбалась.

На улице их и вправду ждала машина – синие «Жигули», разукрашенные молдингами и прочими «красивостями», включая аксессуары с иномарок. Смех, да и только. В машине важно восседал крупный седовласый мужчина. Прощаясь, Валентина горячо благодарила Антонину. Та смущенно отмахивалась:

– Да будет, Валь! Что б я да тебе не помогла? – И тут же всхлипнула: – Горе-то какое, а, Валь! И как же ты будешь теперь одна, без Сани-то, а?

«О господи! – вздохнула Рина. – Вот ведь правда – простота хуже воровства, это деревенское сочувствие. Бабья жалость – «как же ты будешь?». Ведь в самое сердце, как выстрелила. А кажется, хорошая баба. Да так, наверное, и есть. Только у них здесь все по-другому». И в сотый раз подумала: «И как ты здесь с ними, пап?»

Нет, конечно, здесь много хорошего. Люди попроще и, кажется, подобрее. И искренности в них больше, даже в этом дурацком проявлении сочувствия. Ведь все правда – как она, Валентина, будет без мужа? Деревенский быт сложный: огород, скотина, дом. Здесь трудно без хозяина, мужчины. К тому же что может быть страшнее потери близкого, дорогого и любимого человека? Детей у Валентины, кажется, нет. Заботиться о ней некому, и ей еще предстоят долгие и холодные одинокие вечера. «Впрочем, как и мне, – неожиданно подумала Рина. – Только меня это, кажется, не тяготит. Я привыкла жить одна. А вот Валентина нет. Да и возраст, и приближение старости. Подруга Нинка, и, кажется, всё. Больше у нее никого нет».

Вальяжный и молчаливый Михаил, Антонинин муж, молча довез их до Валентининого дома. На прощание высунулся из окна:

– Держись, Валюха! Все там будем.

Валентина ничего не ответила, обреченно махнула рукой и пошла в дом. Нинка и Рина потянулись за ней.

Хозяйка извинилась и пошла к себе.

– Полежу, – коротко бросила она. – Силы кончились.

Рина с Ниной стали пить чай. Домой Нина, кажется, не торопилась. Честно говоря, Рине очень хотелось лечь, но было как-то неловко. Да и видела – Нине хочется поговорить. Ну и потек разговор. Нина рассказывала про свою жизнь:

– Муж выпивает. А кто не пьет? Работа то есть, то нет. Раньше механиком был в совхозе. И зарплату не задерживали, и пил меньше. Теперь перебивается – то кому-то огород вспашет, то по осени картошку копает. То на базар боровчика свезет – благо есть мотоцикл. С коляской! – гордо добавила она. – Но это от случая к случаю. Вот и стал поддавать. А что еще делать? Как работящему деревенскому мужику без работы? – И Нина горестно вздохнула. – Раньше народ на ферме работал. Большая была ферма, почти на тысячу голов. Молоко сдавали тоннами! И платили нормально.

– Вручную доили? – поинтересовалась Рина, чтобы как-то обозначить заинтересованность разговором.

– Нет, что ты! – Нина искренне удивилась Рининому вопросу. – Какой там вручную? Все механизировано было, везде аппараты стояли. Заводик был маленький – творог делали, сливки, сметану. Из города приезжали за нашей продукцией. Поля были – рожь, пшеница, овес. Лен выращивали, иностранцы его покупали. Свиноферма. А сейчас? Да ну их! – И Нина махнула рукой. – Все развалили, а нового не построили! Бабы начали поддавать, что про мужиков говорить? Кто помоложе, конечно, в Москву. А нам уж здесь доживать. Да и кому мы там, у вас, нужны? Верно? А санаторий? Мне повезло, я там трудилась. И платили хорошо, ну и все остальное. А теперь и санатория нет. И стало быть, рабочих мест. Наши-то бабы счастливы были – кто на кухне, кто в прачечной, а кто в уборщицах. Золотое было время, – вздохнула Нина, – сытое. Санаторий-то был на всю страну известный, после того как в пятидесятых здесь целебные источники обнаружили. Заботились тогда о народе, не то что сейчас. Путевки давали, оздоравливали. Ну и нам, местным, было отлично. Со всего Союза люди к нам ехали водичку нашу попить. Вот и отец твой, Саня, водички попил и счастье нашел.

Рина усмехнулась: «Да, все та же простота. А ведь видно, что баба хорошая. Ничего в эти слова не вкладывает – никакой вредности. Мол, порадуйся за отца – счастье нашел!»

– Вальку жалко, – продолжала Нина. – Как она теперь без Сани своего? Ведь никого у нее! Ни-ко-го.

Рина молчала.

– Хорошо они жили, ты не думай.

– А я и не думаю.

– Хорошо, – повторила Нина, – не ругались совсем. Не то что я со своим. Не пил Саня. Да и вообще – городской! Интеллигенция, значит, другой человек. Культурный. Повезло Вальке, что говорить.

Рина снова кивнула. Да, повезло – с этим не поспоришь. Характер у отца был ровный, спокойный. Капризным он не был, занудным тоже. Мог приготовить обед, убраться в квартире. Гладил Рине школьную форму. Шурочка отмахивалась: «Да ну! Утюг ненавижу и в руки не возьму!»

– Все уважали Саню, – добавила Нина. – А чего не уважать-то? Хороший ведь был человек! Вредности в нем не было, чванства – типа я образованный, а вы все деревня! А с Валькой прям как голуби ворковали, – сказала Нина и с испугом глянула на собеседницу. – Ой! Прости меня, Ир! Тебе ж это, наверное, неприятно.

Рина выдавила улыбку:

– Да нет, ерунда. Отец ушел от нас сто лет назад. И я давно взрослая женщина. Все понимаю – по-разному в жизни бывает. Тогда, конечно, я его осуждала. А потом… потом успокоилась, и у меня началась своя жизнь. Ну как-то так. – И поспешно добавила: – Да мне только радоваться, что у отца все сложилось, вы совершенно правы!

Нина посмотрела на нее с сомнением и недоверием, но ничего не сказала.

Потом перешла на Антонину, хозяйку кафе. Оказалось, что все они одноклассницы, росли вместе, в соседних дворах.

– Вообще Антонина хороший человек, но работа ее испортила. Жучкой стала наша Тонька, чего уж там. Живут они хорошо – и в городе у них квартира, и в столице купили! Но по большей части живут здесь, в деревне. Отстроились будь здоров – хоромы такие отгрохали! А что, все понятно. С такой работы – только вперед ногами! И продукты, и все остальное. Ну, ты понимаешь! – И Нина заговорщицки посмотрела на Рину.

Та снова послушно кивнула и подавила зевок.

– Всегда торговля и кухня хорошо жили, – добавила Нина, – что при советской власти, что при нынешней. Мамка мне говорила, иди в торговый или кулинарный, всегда будешь сытая! А я, дура, не слушала. Готовить никогда не любила – ну какой из меня повар? А в торговый… – Нина, как девчонка, прыснула в кулак. – Так я считать не умею! Два плюс два не сложу! Сразу прогорю и в неустойку влипну – да меня к торговле на километр нельзя подпускать! Это Тонька у нас всегда по арифметике первая была. Так и звали ее – Лобачевский!

Рина улыбнулась. «Да, все так. Простые и бесхитростные люди. Никаких выкрутасов – все как есть. Но все это не делает нас ближе, увы… Потому что испорчена я! Я, а не они отвыкла от искренности. От искренности отвыкла, а с иронией, сарказмом, снобистским презрением почти срослась. К понтам привыкла – дешевым и дорогим. К выкрутасам, к желанию казаться лучше, чем есть. К страстной тяге к лучшему, более престижному. К зависти, к ложным комплиментам. К сплетням и склокам, прикрытым слащавой улыбкой, к шипению в спину, к подставам, к предательству».