Текст книги "С видом на Нескучный"

Таня чувствовала, что молодым мешает. Уходила к подружкам, задерживалась в школе. Думала об одном – доползти до лета, до окончания восьмого класса, сдать переходные, получить аттестат и – тю-тю! Уехать, сбежать. Сбежать из этой деревни, от дурной влюбленной тетки, от этого странного, молчаливого и непонятного мужика – вроде не злого, не страшного, но почему-то Таня его боится. Точнее – опасается.

Вопрос был в другом – куда бежать, куда податься? В Москву страшновато, в Саратов не хочется. Была она там с классом, не понравилось.

Если уж ехать, то в большой, настоящий город! Или начинать новую жизнь проще в провинции?

Но и не это самое главное. Самое главное – выбрать направление, получить профессию, стать хорошим специалистом. Тогда тебя будут ценить, тогда ты устроишься. Медсестра, воспитатель детского сада, повар, кондитер, закройщик, парикмахер – сколько прекрасных профессий! Но нужно выбрать по душе.

Решила пойти на закройщика верхней одежды. Тихая, спокойная профессия и надежный кусок хлеба.

Съездила в Саратов, сходила в училище, пообещали койку в общежитии. Стипендия крошечная, на нее не прожить, значит, придется искать работу: дворники, почтальоны и уборщицы требуются всегда.

Переночевав на автовокзале, Таня с раннего утра поехала домой.

Домой… Разве это дом? Дом – это там, где тепло и спокойно. Где горячая еда, где тебе рады, где тебя выслушают, пожалеют и помогут. Дом – это родные люди. А разве у нее есть родные люди? Разве ей где-то рады? Смешно. Таня брела от автобусной остановки и зевала, очень хотелось спать. Рухнуть на свой скрипучий пружинистый матрас и спать до самого вечера.

У Дуниного дома стояла милицейская «канарейка». На такой приезжали из района – местный участковый дядя Ваня ездил на мотороллере. У дома толпился народ. Танино сердце забухало, как колокол. Что-то случилось. И случилось ужасное, страшное, дикое.

Она подошла к дому. Притихшие соседи смотрели на нее и перешептывались. Молодой милицейский, важный и напыщенный, как петух, заполнял какие-то бумаги.

Из дома, таща носилки, покрытые цветастым Дуниным пододеяльником, вышли два мужика в грязноватых белых халатах. Под пододеяльником проглядывали контуры человеческого тела, свисала выпростанная рука. Тонкая женская рука с розовым маникюром и тонким блеклым колечком с голубым камешком. Рука была не Дунина. Дуня отродясь не красила ногти и не носила колец, откуда у Дуни кольца?

– Кто это? – не своим голосом спросила Таня у стоящей рядом соседки. – Что случилось?

– Убили, – ответила та. – Вроде сеструха к Дуньке приехала. Сели отмечать. Ну а там пошло-поехало, напились, сцепились, кто-то схватил нож и… – Соседка внимательно посмотрела на побледневшую девочку. – Ой, Тань, прости! Сестра-то Дунькина – мать тебе, верно? Выходит, ее и убили? А может, Тань, не она? Может, так, слухи? Ты к милиционерам-то подойди, спроси, как и чего, может, врут? Может, не мать твоя, а кто-то другой?

– Кто ее? – Голос осел. Не голос, а хрип. – Кто ее? Дуня?

– Разное говорят. Ты в дом иди, Тань. Там все и расскажут.

В дом идти было страшно. Так страшно, что дрожали ноги.

Таня замотала головой:

– Нет, я здесь подожду.

Она села на пенек от недавно спиленной яблони и закрыла лицо руками. Что ее ждет? Сейчас и вообще?

Таня не видела, как из дома вывели окровавленного Виталика, а вслед за ним увезли в больницу и раненную в живот Дуню.

Таня зашла в сени и почувствовала запах крови. Ночевала в ту ночь она у соседки. Наутро дошла весть, что Дуня умерла. Обвиненного в убийстве Тони, Таниной матери, и в нападении на сожительницу Виталия посадили, хотя он и отрицал и одно, и другое, говорил, что на сестру, приревновав ее к нему, напала Дуня, а та, схватив нож, ранила нападавшую.

Разбираться не стали – бомж, алкаш, много чести! Да и у женщин не спросишь, обе мертвы. Похоронили их в одной могиле, возле родителей. Два металлических креста, две фотографии – миловидные, свежие, улыбчивые девушки с надеждой смотрят в объектив.

Других фотографий не нашлось, да и эти отыскались случайно.

– Счастье, что ты в тот день уехала, – хором повторяли соседки, – иначе бы все при тебе! И как бы все повернулось, будь ты, Танька, в доме! Ох, страшно представить.

Повезло. Вернуться домой и увидеть труп матери, а потом тетки. Хоронить их в одной могиле. Страшное везение, о чем говорить!

А кто кого там зарезал… Об этом Таня не думала, так было легче.

Все, тема закрыта, и закрыта навсегда. И никогда – никогда! – Таня не приедет сюда, в эту деревню, и не пойдет на кладбище к тетке и матери. И не зайдет в этот дом. У нее будет новая жизнь. Она ни за что не повторит судьбу этих женщин! Но для этого надо бежать, бежать без оглядки. Куда угодно, только подальше отсюда. И забыть, забыть, забыть навсегда.

И еще – теперь у нее никого нет. Вообще никого. Да и раньше особенно не было, если по правде.

В училище было нелегко, зато спокойно – никто не попрекал куском хлеба, никто не выговаривал, не лез в душу.

Соседкой по комнате оказалась глухонемая девушка Лида, так что разговорами Тане никто не докучал. Работала она тяжело, мыла четыре подъезда, а по воскресеньям, вместо того чтобы отсыпаться, разносила заказные письма и телеграммы, да еще два раза в неделю помогала женщинам на почте разбирать бандероли и посылки, раскладывать по ячейкам, рассортировывать печатную продукцию для почтальонов. Трудно, но и это была копеечка.

Отучившись полтора года, Таня устроилась в ателье и сняла угол у пенсионерки, тихой верующей бабули, хорошей, но слегка сумасшедшей – по ночам она хрустела припрятанными засохшими пряниками и карамельками.

Таня затыкала уши ватой – бабкино шуршание было похоже на мышиное, а мышей Таня боялась, даром что деревенская.

Крой у нее получался ровным, аккуратным, но, как говорила заведующая ателье Нонна Борисовна, скучный: «Нет в тебе, Тань, искры! Все у тебя аккуратно, не придерешься. А изюминки нет! В общем, подумай, девочка. Может, это не твое?»

Не ее. Конечно, не ее, она ошиблась. Скучно ей было, тоскливо. Делала все правильно, четко, а радости не получала. Ни она, ни клиенты.

Портнихи из Тани не вышло.

Спустя два года она уехала в Москву. Собиралась долго, а собралась быстро, за пару дней. Отрабатывать две недели ее не заставили. «Лети, птичка, – вздохнула заведующая, – может, найдешь свое счастье». На прощание обнялись, и неслезливая Таня расплакалась.

Снова новая, незнакомая жизнь. Снова полнейшее одиночество. Здесь хотя бы были Нонна, добрая душа, и полоумная бабуля с пряниками, женщины-закройщицы, с которыми у Тани были хорошие отношения, чаепития во время обеденного перерыва. Но отсидеться в тихом месте не получилось.

Что ждет ее в городе, где нет ни одной знакомой души? И еще нет ни одной мысли, чем она, Таня, будет заниматься в столице.

Но ведь Москва слезам не верит, правда? И слабым не верит. И трусам. Значит, она, Таня, плакать не будет. И слабой не будет, и трусливой.

Сначала был Павелецкий вокзал, который Таня выучила как свою комнату. Дальше – работа в парикмахерской, в бельевой: стирка, глажка и уборка. Потом повышение – мытье голов клиентов.

Жила она там же, в парикмахерской, спасибо доброй заведующей. В общем, и прачкой побыла, и сторожем, и уборщицей.

Девочки уговорили ее научиться профессии: женский мастер – хороший кусок хлеба. Но таланта к профессии не обнаружилось – все как всегда: аккуратно, без ляпов, но и без фантазии, без огонька. В общем, стригла она только детей и непривередливых пенсионеров – тем все равно, лишь бы коротко и подешевле.

В соседнем доме находилась районная библиотека, куда Таня с удовольствием бегала. Она подружилась с библиотекарем Ниной Васильевной, женщиной интеллигентной, бессемейной и очень нездоровой – у Ниночки Васильевны, как называла ее Таня, была страшная болезнь, туберкулез костей. Ходила она на костылях.

Спустя два года Нина Васильевна, страшно смущаясь и теряясь, предложила Тане переехать к ней, в ее маленькую однокомнатную квартирку. Призналась, что совсем тяжело, что не справляется с самым незатейливым бытом.

Таня растерялась. Ниночка была ее лучшим другом и самым близким и дорогим человеком, единственным близким и дорогим. Она и так помогала ей чем могла: бегала за продуктами и в аптеку, прибиралась в ее квартире, несмотря на яростные возражения хозяйки. Стирала и гладила, иногда готовила, хоть Ниночка была крайне неприхотлива: чай, бутерброд и печенье – вот и весь рацион.

До поры до времени Нина Васильевна еще справлялась, но с каждым днем было все тяжелее. Здоровье ухудшалось, болезнь прогрессировала, боли и немощь усиливались, а перспектива не радовала – брать сиделку или уйти в интернат? В интернат не хотелось, и это очень мягко говоря. «Лучше сразу на кладбище», – плакала Ниночка. А вот вариант с сиделкой рассматривала.

Родни у нее не было, завещать квартиру было некому, а если попадется хорошая честная женщина – почему бы и нет? На тот свет не прихватишь. И если этой женщиной окажется Танечка, и если они уживутся… А они уживутся, Нина Васильевна не сомневалась – Таня чудесная, тихая, милая, ни одного лишнего слова, ни одной глупости, к тому же аккуратная, ответственная и наверняка честная. Еще Таня любит читать, а всех тех, кто читает, Нина Васильевна уже обожала. Всю жизнь среди книг – спасибо мамочке, сообразила дать больной дочке профессию.

Танечка – человек тяжелой судьбы, она совершенно одинока, и в этом они с Ниной Васильевной похожи.

– Подумай, – мягко сказала Нина Васильевна. – Я ни на чем не настаиваю. И обещаю тебе не превращаться в злобную и противную старуху! Честное комсомольское!

Таня растерянно улыбнулась:

– Ну что вы, Ниночка Васильевна! Вас в таком заподозрить трудно.

А что, взаимовыгодное сотрудничество. Девочки в парикмахерской считали, что Тане сказочно повезло – сколько протянет бабка? Год, два, пять? Да какая разница. Главное – перспектива. Квартира. Крошечная: комнатка в четырнадцать метров, кухонька в пять, ванна сидячая, прихожки, считай, нет, но все равно счастье – во-первых, центр, Красная Пресня. А во-вторых, и в-главных, своя квартира в Москве! Да не на окраине, не в хрущобе.

Приезжие девочки зависти не скрывали: «Передумаешь – мы согласны. Будем твою старуху в задницу целовать. Нет, ты совсем дура! Вы посмотрите – она еще думает».

Думала, мучилась: ведь это сделка, расчет. Разжива, как говорила Дуня.

Звучит ужасно, но… Если об этом не думать, если повернуть по-другому, Таня ухаживает за дорогим ей человеком, помогает той справиться, выжить. Труд это тяжелый и неблагодарный, старики капризны, упрямы, настойчивы, нет пожилого человека с легким характером, а уж тем более если одинокий и больной. Да и физически это непросто – Нина Васильевна практически неходячая больная, не грузная, а все равно тяжелая, поди лишний раз подними!

У Ниночки свой график и свое расписание, все четко, как по писаному. Многолетние привычки, и это касается абсолютно всего: распорядка дня, дневного отдыха, еды. Это касается радио и телевидения: по радио две программы, старые записи чтецов и концерты классической музыки, по телевизору тоже. Закончилось – щелк, и темный экран. Когда Ниночка читает, в доме должна быть полная тишина. Когда спит – тем более, спит она плохо, тревожно.

Дальше, поликлиника, иногда больницы, приходящая массажистка. Парикмахерская, где раз в два месяца Ниночка делает стрижку и укладку, а раз в месяц обязательный маникюр.

Но и это не главное – главное, что Таня перестанет принадлежать самой себе. Молчать, когда хочется, валяться, когда заблагорассудится, улечься спать, когда сильно устанет. Посмотреть телик, почитать, сходить в кино или на прогулку. Она перестанет быть свободным человеком. А несвобода – это самое страшное.

Но есть и другая сторона этого дела – в первую очередь сама Нина Васильевна, Ниночка. Как можно от нее отказаться? Чужих Нина боится, никому не доверяет, и это вполне объяснимо – одинокий пожилой человек, за которого некому постоять. Ну и что уж там – квартира… Да, квартира. Единственная возможность стать москвичкой. Не лимитой, не приезжей, не деревней, не понаехавшей, а самой настоящей москвичкой.

Таня понимала: денег не то что на квартиру, на комнату не заработать. Причем никогда. Значит, выход один, и раздумывать нечего.

Только одна из коллег, парикмахер Лера, не позавидовала, скривилась: «Это же рабство, Тань. Такая зависимость! Нет, лично я бы ни за что не согласилась. Ни за какие коврижки. Запереть себя со старухой? Со стопроцентным инвалидом? Убирать за ней? Тань, очнись! Цени свою свободу. Это ж такое счастье – ни за кого не отвечать. Вот вся моя родня ждет от меня одного – денег. И им наплевать, как я тут, что. Как кручусь, как экономлю, сколько за комнату свою убогую за Кольцевой плачу! Что ем, как сплю. Наплевать! Только и ждут переводов. Как конец месяца, начинается: «Лер, а у нас денюжки кончились!», «Лер, а у нас холодильник пустой!», «Лер, а Артемке надо сандалии купить!», «Лер, так хочется твердой колбаски!»… Да ладно бы колбаски – им всего хочется! Московских конфет, сыра, сосисок. Апельсинов хочется, пастилы. Ну и так далее, долго перечислять. А что Лера? А ничего, вперед, по магазинам! Никуда не денешься – они твоего ребенка воспитывают! И все время об этом напоминают. И тянут, тянут. Ты, говорят, ведь на заработки поехала? Сына оставила, у тебя там Москва, асфальт, огни, центральное отопление, горячая вода и свобода, а у нас сарай с курями, поросенок, печка, на которую не напасешься, и грязь по колено. А я тут, можно подумать, – Лера смахнула слезу, – в шоколаде. Счастливая ты, Танька. А не понимаешь! Не уходи к этой бабке, цени свободу. И молодость цени – сама знаешь: проскочит – не заметишь. И люби себя, знай себе цену».

Все так, Лера права. Даже девчонки притихли. Хорошо, когда не приходится выбирать. Выбор – всегда сложное дело.

И посоветоваться не с кем, в парикмахерской все говорено-переговорено, да и решение принимать не девчонкам, а ей, им бы только языками почесать.

Тянула, отводила от Ниночки взгляд, а та ждала. Ждала как приговора. Однажды поймала Танину руку. Вздрогнув, Таня посмотрела на нее. Обе молчали, потому что понимали – больше тянуть нельзя, вопрос должен быть закрыт. Как на нее смотрела Нина Васильевна! Сколько надежды, тревоги и боли было в ее глазах.

Таня выдавила улыбку:

– Завтра и перееду, Ниночка Васильевна! Окончательно, с вещами. Не возражаете?

Какое! Расплакались обе.

«Я помогаю немощному и старому человеку, я помогаю близкому человеку, дорогому и одинокому. Я все сделала правильно, и я не жалею об этом, – твердила Таня. – Я все сделала правильно».

Но осадочек, как говорится, оставался: квартира. И когда она говорила, что не жалеет, то врала. Жалела. Вернее – спустя пять лет пожалела. Когда появился Вадим. Было ли ей тяжело? Безусловно. Хотелось сбежать? И такое было. Хоть куда: в магазин, в аптеку, только бы выскочить на свободу хоть на час или два, вдохнуть свежего воздуха, увидеть людей.

Были и мысли уйти, были. Уставала. Не физически, хотя и здесь было тяжко, – морально. Маленькая комната, духота, Ниночка, как многие старики, боялась сквозняков. Запахи лекарств, болезни, старости. Разговоры по кругу. Капризы, обиды, претензии. Неумолимая старость и болезнь отнимали у Ниночки разум, такт, терпимость и спасительный юмор.

Таня раздражалась, злилась, огрызалась. Жалела. Жалела, что согласилась. Авантюра. Страшная авантюра – запереть себя заживо, отказаться от молодой жизни.

Потом, правда, было стыдно – ее решение, никто не заставлял, выходит, терпи. Терпи и оставайся человеком, не смей поддаваться настроению, не смей себя жалеть. Ниночке хуже в сто, в миллион раз.

И ни о какой квартире она не думает, боже упаси! Просто она очень устала.

Вадим. Ее единственная любовь, больше не было. Любовь и непрекращающаяся боль, вечная незаживающая рана. Вадим, который мог бы быть ее мужем, отцом ее детей. Да всем! Всей Вселенной, абсолютным счастьем и совпадением – так разве бывает? Вадим, от которого она сама отказалась. Сама, по собственной воле. Отдала своими руками то, что было дороже всего на свете. Во имя чего? Вот об этом лучше не думать. Не вспоминать. Да, приказывала себе не вспоминать. Смешная! Разве такое возможно? Да и потом, что уж, сама виновата.

Он ошибся дверью. Вернее, шел к своему научному руководителю, чтобы передать материалы по кандидатской, но перепутал подъезд. Немудрено: все подъезды похожи…

Научного руководителя его в доме все знали – еще бы, сколько раз чудаковатый седой старичок вел беседы на телевидении.

Таня все поняла и объяснила – соседний подъезд, тоже шестой этаж, кажется, металлическая дверь.

Молодой симпатичный мужчина широко улыбнулся:

– Спасибо!

Таня улыбнулась в ответ.

На следующий день он возник на пороге квартиры с букетом мимозы.

А, завтра Восьмое марта! Господи, она совершенно забыла!

На улице буйствовала настоящая весна – растаял снег и высохли тротуары, по утрам шаркали метлы старательных дворников – как же, центр столицы.

На улицах появились улыбающиеся, скинувшие тяжелые надоевшие зимние пальто, стянувшие береты, косынки и шапки, распустившие уставшие волосы женщины и мужчины с загоревшимися глазами. Все пахло весной, и все сулило надежду!

Таня четыре дня не выходила из дома – болела Ниночка – и пропустила внезапно, как волна, нахлынувшую весну.

– Это мне? – изумилась Таня. – Да зачем? Ой, ну спасибо! – Она совсем растерялась. Никто не дарил ей цветы. – Хотите чаю?

Повезло, что он отказался. Просто сказочно повезло – как пригласить его в дом, где находится тяжелобольной человек? Где подоконник и стол уставлены коробками и коробочками с таблетками, где на батареях развешены постиранные пеленки, где беспорядок, потому что убирать нет смысла и нет настроения, где стоит запах больного старого человека, наверняка стоит, как без него, это Таня принюхалась.

А она сама? Чумичка, как говорила Дуня: волосы собраны в хвост, старые треники, растянутая майка, поношенные тапки. Та еще невеста. Хотя при чем тут невеста?

Договорились встретиться вечером у кинотеатра.

– Хороший фильм? – переспросила она. – Нет, не видела. Я редко куда-то выбираюсь – ухаживаю за старенькой родственницей.

Он, кажется, удивился. А может, ей показалось.

Поставила в вазу букет и села напротив. Ни разу в жизни ей не дарили цветы. Странное чувство.

Таня смотрела на букет и размышляла. Если она пойдет на свидание, то у них может что-то закрутиться. Ну если вдруг… Нет, она абсолютно ничего такого о себе не думает, глупости! Обычная рядовая девица, ничего примечательного и выдающегося. При этом куча комплексов, помноженных на другую кучу комплексов. Она вообще состоит из сплошных комплексов. Приезжая деревенская дурочка. Портняжка и недоделанная парикмахерша, бесталанная во всем, за что бы ни взялась. В какую бы дверь ни постучалась – все мимо. Ей далеко за двадцать, а она ничего не достигла. Кто она – сиделка при больной старушке? Что она умеет – выносить горшки, кормить с ложки и делать уколы? Тоже мне достижения! У нее нет ни талантов, ни даже способностей. Она никто, тень, призрак. У нее временная прописка и весьма шаткое положение. Она – круглая сирота, как говорится, без роду, без племени, а про ее родственников лучше не говорить – страшный стыд и страшный позор.

Когда она согласилась ухаживать за Ниной Васильевной, ей хотелось немного приподнять себя, сделать чище и лучше, но она не святая и, если по правде… Если бы не квартира – пришла бы она сюда, к бедной старушке? Отказалась бы от молодой жизни, пожертвовала бы собой? Выходит, что, кроме всего перечисленного, она еще и корыстная. Корыстная стерва и дрянь. Нет, она не пойдет на свидание! Вадим, молодой, подающий надежды ученый. Коренной москвич из интеллигентной семьи. А она – прибившаяся дворняжка, она никто, и цена ей копейка.

Все, решено, никаких свиданий. Остается надеяться, что он все поймет и больше не придет по этому адресу. На дурака он не похож.

Пошла. Конечно, пошла! И оделась нормально, и подкрасилась, и волосы распустила. Глянула на себя в зеркало и осталась довольна.

У Ниночки отпросилась, правду не сказала, наврала про день рождения бывшей коллеги из парикмахерской. Вспомнила слова Леры: «Люби себя, знай себе цену». Лера права – и ничем она не хуже других, в том числе этих москвичек! И фигура у нее вполне, и лицо симпатичное. Волосы на зависть, мечта парикмахера, как шутили девочки. И вообще она нормальная! А никакая-то там замухрышка и чумичка. Нормальная современная девушка. Просто со сложной судьбой. Но ведь за это не судят, верно? Она в этом не виновата.

Все закрутилось мгновенно: любовь набросилась на них как убийца из-за угла – теперь Таня понимала слова из любимого романа. Лихорадка, озноб, ожидание встреч и звонков, бессонница, слезы, печаль и ощущение огромного, безмерного счастья – вот что с ней было.

Она не видела у Вадима недостатков, он был прекрасен, ее возлюбленный. Только расстраивалась – он не желал понимать ее жизни, злился и раздражался: «Да как это так, Таня? Как ты могла на это пойти, как могла обречь себя на несвободу, как могла так легкомысленно распорядиться своей молодой жизнью?»

Ей приходилось оправдываться. Но и его она понимала – его недоумение по поводу ее несвободы: «Не могу оставить Нину Васильевну, не могу выйти в восемь, а могу только после того, как накормлю и уложу, не могу в понедельник, потому что придет врач». И еще сто тысяч «не могу» и «извини, не получится».

Она и вправду чувствовала себя пойманной, бьющейся о прутья клетки птицей.

В тот год она впервые сдала Ниночку в больницу. Решиться на это было непросто, помнила свое обещание «никогда и ни при каких условиях», но сдала, отдала.

Отводила глаза, суетилась, собирала вещи, приговаривала, что это необходимо, что это ненадолго, что время пролетит как миг, а посмотреть в глаза ей не могла. «Скорая» уехала, а Таня в изнеможении опустилась на стул и заплакала.

Да нет, ничего такого, пожилые люди часто попадают в больницу. И это не ее решение, это рекомендация врачей. Вроде все так, но почему так паршиво на сердце? И почему такая тоска?

Ничего, быстро отвлеклась. Пришла в себя и повеселела – позвонила любимому и сообщила, что свободна – до пятницы.

– До пятницы? – не понял он. – Сегодня же четверг. А, до следующей!

Почему-то она сникла, скисла:

– Это из мультика про Винни-Пуха. Не помнишь? Да ладно, какая разница.

Назавтра, в пятницу, рванули в Питер. А там все окончательно прошло, никаких тебе мук совести, потому что снова счастье, снова одно сплошное счастье, какое-то безразмерное, необъятное. Разве такое бывает? Выходит, бывает. И Невский бывает, и Петроградка, и стрелка Васильевского, и Русский, и Эрмитаж, и пончики, они же пышки, и песни уличных музыкантов. Они подпевали. Конечно, подпевали, еще бы!

– Странно, что ты знаешь слова, – сказал он.

Она удивилась:

– Почему странно? По-моему, нормально, мы же из одного поколения.

Он стушевался и что-то забормотал, а до нее дошло, что он имел в виду, – для нее странно, для девочки из деревни. Для сироты убогой. Где она – и где все они, эти питерские центровые, лохматые, образованные ребята, и он, московский парень?

Там, в Питере, Вадим сделал ей предложение. От счастья из глаз брызнули слезы: «Неужели это происходит со мной? Со мной, сиротой из деревни, никому не нужной и никем не любимой, со мной, считавшей, что жизнь моя не стоит копейки, моя ничтожная, мелкая, скучная серая жизнь? И этот сероглазый красавчик, избалованный московский мальчик из небедной семьи, мой Вадим, мой Вадька, мой самый нежный и самый прекрасный, мой друг, мой любовник, мой… всё! Он рядом, он любит меня и зовет меня замуж? Нет, невозможно. Это сон».

Три года безмятежного счастья. Три года любви, страсти, вранья и побегов из дома.

И страшных мыслей: «Когда же? Когда это закончится, когда я буду свободна?» И раздражение, и злость на несчастную, ни в чем не повинную старуху. И ненависть к себе: «Как я могу, как я дошла до этого?» И участившиеся ссоры с любимым, вдруг ставшим таким раздражительным и таким нетерпимым.

А Нина Васильевна все жила. Болела, страдала, твердила, что устала, хватит, надоело, но распоряжаются этим не люди, не Нина и Таня, а кто-то другой, тот, кто на самом верху, тот, кому это подвластно.

Но постепенно, шаг за шагом, их отношения с Вадимом совсем расстроились, и о свадьбе он больше не заговаривал. Таня чувствовала: он избегает ее. Да и как можно было это не почувствовать? Их встречи стали совсем редкими, он отдалялся от нее, она его раздражала.

А потом он пропал. Она звонила, ей отвечали, что он в командировке, отвечали раздраженно, а однажды женщина с металлом в голосе попросила их больше не беспокоить.

Таня разрыдалась:

– Как же так? Вы знаете, что мы должны пожениться?

– Пожениться? – усмехнулась женщина. – Милочка, вы опоздали! Месяц назад, ровно месяц назад, Вадик женился! А вы разве не в курсе?

Таня молчала, словно парализованная. Горло сдавила стальная проволока.

– Вы меня слышите? – переспросила женщина. Кажется, в ее голосе даже проскочило сочувствие. Или Тане показалось? Впрочем, какая разница. Жизнь все равно закончилась. Началась и закончилась, точка. Как быстро, однако! Как говорила когда-то Нина Васильевна, есть люди, которым предписано одиночество. Люди, не предназначенные для счастья. И она, Таня, среди них.

Через полгода умерла Нина Васильевна. Как сказала бы Дуня – отмучилась. Таня делала все что могла и как могла, заглаживала свою вину перед ней.

А виновата она была страшно. Да за одни эти мысли, за эти страшные, греховные мысли, когда она желала для Ниночки смерти, а для себя – освобождения, ей уже полагалось ужасное наказание. Вот она и получила его, все правильно, все справедливо.

А то, что она больше никогда, ни разу в жизни не поверит мужчине – так это наверняка.

Есть люди, не предназначенные для счастья. Есть люди, которым предписано одиночество. И она это принимает. Потому что за все надо платить.

Похоронив Нину Васильевну, Таня устроилась в соседнюю булочную кассиршей и стала готовиться к поступлению в институт. Разумеется, в заочный – очный не потянуть, ей нужно работать, чтобы содержать себя. Теперь она снова свободна и ни за кого не отвечает. И знаете, при всех тяготах одиночества, это – прекрасное чувство!

* * *

Чем бы занять себя, чем? Чем бы занять, чтобы не сдохнуть? От телевизора устали глаза, да и все эти фильмы просмотрены по сто раз, сколько можно? Книги Вера прочла, книги закончились. Так, ерунда, но чуть-чуть отвлеклась, и на этом спасибо.

Гулять не хотелось, но все-таки собралась и вышла, потому что сидеть в номере было невыносимо. Да и свежий воздух ей не повредит, башка чугунная, отупевшая. Нуте-с! Как развлекаетесь, господа? Какие у вас нынче забавы?

На улице Вера накинула капюшон. Холодно, бррр. Холодно и противно. Да, вечера еще холодные, и до настоящего тепла далеко.

Она шла по центральной улице и думала: «Не дай бог встретить кого-то знакомого!» Впрочем, вряд ли ее узнают – другой цвет волос, другой облик, другие глаза. Другая Вера.

Да и годы свое без стеснения взяли. Давно нет худенькой, длинненькой, растерянной и настороженной девочки Веры – есть жесткая, подчас суровая бизнес-леди Вера Павловна Кошелева. Поди узнай в ней прежнюю Веру.

Город жил своей жизнью. Вокруг разнообразные едальни – их оказалось довольно много: кофейни и кафе-мороженое, итальянские и грузинские рестораны, суши-бары, куда же без них.

В них сидели люди, в основном молодежь, откуда-то доносилась музыка, кое-где танцевали, где-то сидели в полутьме при свечах, где-то гуляли разудалую свадьбу. По улице шли люди – обычные, почти ничем не отличающиеся от столичных жителей.

Центральная закончилась, и Вера свернула на параллельную, где когда-то находился первый в городе фитнес-клуб, конечно же, детище Германа. Вера там часто бывала.

Клуба уже не было, в здании был офис агрофирмы – ну да, все правильно, все как и должно быть.

В окнах домов загорался свет, мелькали блики от телевизоров, и Вера почувствовала острое одиночество и щемящую тоску: «Мама, господи! За что ты мне устроила такое испытание?»

Обратно Вера почти бежала, сердце стучало как сумасшедшее, билось у горла, и ей казалось, что оно сейчас выскочит. Как это теперь называется – закрыть гештальт? Ну да, разобраться со своим прошлым, прожить его еще раз, прожить, прокрутить и закрыть, попрощаться. Навеки, навсегда. И не делать вид, что ты все забыла, что ты свободна и что тебе все равно.

Вернувшись в отель, Вера открыла мини-бар и выпила залпом бутылочку коньяка. Слегка отпустило. Закрыв глаза, она лежала на кровати, пытаясь отогнать воспоминания.

Энск, ничтожный никчемный и ненавистный городишко, все еще крепко держал ее за горло. Сколько лет прошло! Сложных, невыносимо трудных, о которых хотелось забыть, потому что казалось, она не выдержит, сломается и – уедет из Москвы, из этого огромного и прекрасного города, который долго испытывал ее на прочность, долго проверял, тянул время, чтобы уж наверняка. Справится – не справится, выдюжит или нет, сломается или выстоит? Ломал ее, крутил, выворачивал руки. А как ты хотела, девочка? Он насмехался над ней. Да что там – в голос смеялся! Иди, милая. Ступай своей дорогой! Здесь, знаешь ли, и без тебя достаточно такого добра – за полушку в базарный день. Но сдаваться Вера не собиралась, и Москву она полюбила, не представляла без нее жизни.

Москва бьет с носка. И Веру она била, еще как! Била почти одиннадцать лет. А потом отпустила. Пожалела или просто устала? Устала испытывать, унижать? И у Веры начало получаться.

Спустя одиннадцать лет. Почти одиннадцать, десять с половиной.

Измученная и почти обескровленная, закаленная, как та самая сталь, давно никому не верящая, с недобрым, придирчивым и недоверчивым взглядом, жесткая, суровая. Такой она стала. Немудрено, правда? Ничего не осталось от тихой, доверчивой девочки Веры. Совсем ничего.

Мама по-прежнему жила в Энске и приезжала к дочери в гости. В первых съемных и совсем убитых квартирах мама рыдала: «Как же так, дочк! Такая убогость! Еще хуже, чем в нашем городке, Вер! И для чего ты уехала?»

Они и вправду были убогими, ее первые жилища, за Кольцевой, на самых дальних окраинах, с вечно грязными от выхлопов окнами, мой – не мой, бесполезно. Виды из окон тоже не радовали, куда там – громадные мрачные серые трубы ТЭЦ, не трубы – вулканы, извергающие густой плотный пар.

Были и заводские трубы, тоже смердящие. Была и квартирка с видом на крематорий. Тот еще кайф. И грязные темные дворы, и такие же подъезды, и пахнувшие мочой, варварски изрисованные лестничные пролеты и лифты.