Текст книги "Верный муж (сборник)"

Потом постепенно взяла себя в руки. Куда ж деваться! Жизнь продолжается! Банально, но факт.

Стала писать дочке подробные письма, полные воспоминаний – а помнишь, Любашка?

После каждого письма дочка сразу же отвечала тревожным звонком. Голос ее был обеспокоен и растерян.

– Чем же я могу помочь, мам? – почти плакала она. – Нам тут тоже, знаешь ли, не сладко!

Надя перестала писать длинные письма – к чему тревожить дочь? И вправду, чем та ей может помочь на таком расстоянии?

Продала машину и гараж – за копейки, а все равно деньги. Все до копейки выслала Любаше. Та обрадовалась и сообщила, что они наконец поменяли машину.

– Может, продашь дачу? – спросила дочь. – Тебе, наверное, тяжеловато на нее без машины ездить?

Дачу продавать не хотелось. На дочку обиделась – так, слегка. На письмо это не ответила, и больше Люба эту тему не поднимала. Ума хватило.

***

Надя попыталась находить что-то приятное в своей свободе и одиночестве. Например, то, что можно наконец поваляться по утрам в постели – за всю свою жизнь. Не стоять у плиты, не бежать, как заполошенная, на рынок и в магазины – почти ежедневно. Свежий кефир, сегодняшний хлеб.

Кефир она не любила, а хлеб не ела. Можно прилечь и после обеда (чашка кофе и кусочек сыра. Счастье!). Потом, не вставая, щелкнуть пультиком и посмотреть ток-шоу. И никто не скажет: «Как ты можешь смотреть такую чушь!» Вечером можно сварить пельмени, и никто не осудит за то, что она польет их сметаной и присыплет черным перчиком.

Можно разбросать в комнате колготки и лифчики. Можно не закрыть тюбик с зубной пастой. Можно не пылесосить и не вытирать ежедневно пыль!

Можно, можно, можно… Сколько всего стало можно! Того, что всю жизнь было нельзя!

Может, это и есть свобода?

Только какой ценой…

За месяц своей свободы Надя наотдыхалась выше крыши – так, что стало тошно. Решила заняться Гришиным памятником. Съездила в гранитную мастерскую, договорилась.

Купила новые сапоги – необходимость, не прихоть. Сходила в парикмахерскую, привела в порядок голову – краска, стрижка. Впервые сделала маникюр. Педикюр почему-то постеснялась.

Загорелась переклеить в квартире обои. Соседка Женя предложила своих маляров – недорого и прилично. Присмотрела на рынке люстру – старая совсем пришла в негодность. Безобразие, а не люстра. А муж менять не хотел. Он привыкал к старым вещам.

Он ничего не хотел менять. Ничего. Стыдно сказать – кухонной мебели двадцать с лишним лет, ремонт делали до Любашиного рождения. Людей в дом позвать было неловко. Впрочем, каких людей… Людей в их доме не бывало.

Да! Еще надо бы выкинуть хлам, которого накопилось за долгую жизнь столько…

«Наверное, так у всех», – подумала Надежда, забравшись на стремянку и распахнув дверцы антресолей. Божечки мои! Выцветший рулон обоев. Старые лыжные ботинки. Эмалированное ведро без ручки. Помятый алюминиевый таз. Любашин школьный портфель. Крышка от кастрюли. Пожелтевшая и свалявшаяся вата, которой они сто лет назад прокладывали рамы между стеклами. Две старые потертые сумки. Гришины пиджаки и ботинки. Дочкины санки. Кипа газет и перестроечных «Огоньков» – муж не разрешал их выбрасывать. Мешок со старой пряжей. Банка из-под краски и еще банки, банки, банки. Ящик с елочными игрушками.

«Нет, – решила Надя. – Так наверняка не у всех, а только у таких нерадивых хозяек. И еще – у таких Плюшкиных, каким был мой муж. Стыдоба, да и только».

Хорошо, что на подмогу не позвала Женю – а ведь была такая мысль! Вот бы тогда точно стыда не обобралась!

Надо все достать, скинуть. И, ничего не разбирая и ни в чем не ковыряясь, все – на помойку! Вынести к ночи, чтобы никто не видел! Да! И завтра купить на рынке черные пластиковые мешки, чтобы все в них и все сразу!

Надя вздохнула и уже собралась сползать со стремянки, как вдруг увидела пластиковый пакет с яркой надписью «CAMEL» и верблюдом. Она потянула его к себе и сбросила на пол.

Кряхтя, осторожно спустилась с лестницы (кто за ней будет ухаживать, если, не дай бог, что), присела на коридорную банкеточку и взяла в руки пакет с жизнерадостным верблюдом.

Из пакета выпала связка писем, плотно и аккуратно сложенная и перевязанная бельевой веревкой. У нее почему-то сжалось сердце и тревожно заныло где-то внутри, на уровне грудины.

Конверты были старого, советского образца, трухлявые и пожелтевшие. Надя поднесла их к лицу и увидела знакомую фамилию. Ту, что не давала ей покоя и тревожила ее много лет. Ту, о которой она помнила всю жизнь. И, наверное, что-то чувствовала – дальним, точным и безупречным женским чутьем.

Получателем корреспонденции значился тот самый Минц.

То ли от нехорошего предчувствия, то ли от того, что она спустилась с лестницы, закружилась голова, и перед глазами поплыли бурые пятна.

Дрожащими руками Надя принялась сдирать аккуратно (чувствовалась рука мужа) завязанную на нелепый бантик веревку.

Веревка, как назло, зацепилась за углы конвертов и слегка их надорвала.

Надя бросила бечевку на пол и от нетерпения первый, верхний конверт разорвала. Буквы плясали и расплывались. Она встала и пошла за очками. Долго искала их на кухне и в комнате и все никак не могла найти. Наконец, чуть не заплакав, увидела их на обычном месте – на кухонном столе. И как она могла их не заметить? Нелепость какая-то! Усевшись теперь в кресле в комнате, она, пытаясь унять противную дрожь в руках и ногах, глубоко вздохнув, снова взяла в руки письмо.

Ну вот. Снова здорово. Просто смешно, как ты пытаешься оградить себя от неприятного. Твои действия подтверждают наши предыдущие разговоры – всю нашу жизнь.

Ты не хочешь ничего слушать и ничего знать – того, что может разволновать тебя или расстроить. Избегаешь того, что всегда называла нежелательными эмоциями. Того, что может лишить тебя покоя или, что значительно хуже, – испортить тебе настроение.

В который раз – дурак! – я снова удивляюсь этому. И еще – снимаю шляпу перед твоим постоянством. Ничего – ничего! – не смогло переделать тебя! И за одно это ты достойна уважения (не ищи иронию в моих словах).

Не попрекаю – ни-ни! Восхищаюсь твоей непробиваемости.

Ладно, мои, как ты всегда говоришь, нравоучения наверняка опять мимо.

Итак, ты пишешь, что И. не желает с тобой иметь дел – никаких. Считаешь это для себя оскорбительным. Разумеется, с такой персоной, как ты, так обходиться не имеет право никто. Даже он.

Ну призадумайся – ты же человек неглупый и иногда вполне вменяемый.

И. не хочет иметь с тобой дела по весьма определенным причинам – он только что наладил свою жизнь. Расставание ваше было весьма непростым, если не сказать тяжелым. Тому, чем ты его попрекала, я, как человек опытный, не удивляюсь. А вот его растерянность вполне понимаю (помню себя в первые годы нашей жизни).

Ему бы успеть прийти в себя и не рухнуть в инфаркт, а тут снова ты. Денег у него, видимо, нет. Семья требует расходов, да и дела его, думаю, уже не так хороши. Не забывай про его больного сына – тоже расходы, от которых он никогда не отказывался, как бы ты ни старалась контролировать и это.

Ты утверждаешь, что денег его тебе не надо, – позволь не поверить. Но даже если это и так – не все люди считают, что после кровавого развода надо пытаться оставаться друзьями! Таких дураков, как я, не так много на свете, уж ты мне поверь!

Звонки его жене – вот уж полная глупость! Как ты не понимаешь, что такой ход разозлит его еще больше?

Опять буду давать совет – нудеть, как ты говоришь. Прекрати его домогаться! Я ведь знаю, что тебе надо: признание, что только с тобой он был счастлив. Что его новая жена скучна и обыденна (после тебя, разумеется!). Что он хочет вернуться. Хочет, но не может. Тебе нужны его слезы, раскаянье, признание его неправоты и ошибок. И еще признание в неземной любви. Причем его «валяние» у тебя в ногах нужно непременно неоднократное – минимумом ты не насытишься ни за что. Пусть походит полгода, а там уж пинком за дверь навсегда. Как было с М. – когда начались цветы, цветы, и проч., ночевки на коврике подле твоей входной двери, – тебе быстро наскучило, и ты вызывала милицию.

Или с Иловайским – он далеко не дурак, понял сразу – гарантия его спокойной жизни без тебя – ежемесячный конверт в почтовом ящике.

И еще – скука, скука, – собственно то, что всегда было самым страшным в твоей жизни. Любыми путями, любыми средствами – только не это!

Кстати, надо бы успокоить И. – как только появится новый претендент на твое сердце, ты от него отстанешь!

Ладно, читать морали тебе – нет занятия более глупого и расточительного.

Все-таки я большой дурак, ты права. Потому, что еще продолжаю нудеть и надеяться, что это письмо ты внимательно прочтешь.

Я не приеду, как ты просишь. Причин много, подробности тебе ни к чему. То, о чем ты просишь, тоже сейчас невозможно. Дочке нужно купить путевку в лагерь на море, желательно на два месяца, так что довольствуйся тем, что есть, – увы!

Умерить свой аппетит не советую – глупо и смешно. Всё. Будь здорова – хотя бы.

Г.

Надя перечитала письмо. В голове было пусто и гулко, как в пустом жестяном ведре. Руки безжизненно упали и повисли, как плети. Письмо, выпавшее из рук, валялось на полу.

Сколько она просидела так, не двигаясь, уставившись в одну точку, она не заметила. Потом словно очнулась. Побрела, шаркая тапками, как старуха, на кухню и выпила воды из-под крана – чего раньше никогда не делала.

Москвичи давно не пьют проточной воды. Потом она опустилась на табуретку и опять словно застыла. Точнее – окаменела. Дверь из кухни была раскрыта, и она увидела пакет с верблюдом на полу в коридоре.

Она встала, вышла в коридор, тяжело нагнулась и подхватила оставшуюся пачку писем.

– Что ж, продолжим! – сказала она почему-то вслух и усмехнулась.

Теперь она расположилась в кресле – уютно и удобно угнездилась, включила торшер, нацепила на нос очки и открыла второй конверт.

Эва, Господи! Ну, сколько можно так издеваться над собой! Вспомни, сколько хорошего было в жизни – в нашей и в твоей дальнейшей, без меня! Ты проживала ее, жизнь, так, как сама, собственно, и придумала! И у тебя это отлично получалось! Я не обвиняю тебя – ни в коем случае! Каждый волен распоряжаться своей судьбой, ради бога! Я пытаюсь убедить тебя только в одном – не надо так драматично переживать свой возраст. Ты – уверяю тебя – женщиной, а не старухой или теткой останешься всегда. Ну или тебя станут называть дамой. Не товарищем, не гражданкой, не мадам и уж точно – не бабушкой.

Все – увы – стареют, милая моя! Никому не подвластно остановить этот процесс. Главное, чтобы было здоровье и силы, а этого у тебя вполне. И желания! Вот здесь я тоже не волнуюсь – желать чего-нибудь ты будешь всегда. Да и слава богу! Пока есть желания – жив человек.

Держись. Не страдай на пустом месте. Твои незначительные, возрастные хворобы (уж прости) – совсем не трагедия.

Пей таблетки от давления – по чуть-чуть, но каждый день. Я говорил с В.В. – ты его помнишь по Первой градской. Терапевт он приличный, и советы его игнорировать не стоит. Адельфан на ночь по полтаблетки. И корвалол – если начинается тревога. Всё! И успокойся! «Скорую» больше не вызывай – смешно! Побольше гуляй и поменьше смотри свой дурацкий телевизор.

Ну, по поводу курева – разговор бесполезный, и я его не начинаю. И по поводу твоих тортиков и шоколадок тоже молчу – заметь.

М.б., удастся приехать на майские. Постараюсь вырваться.

Держи хвост пистолетом!

Г.

P.S. Перевод вышлю чуть позже, но чуть больше – это тебя утешит (будет премия) и купишь себе «те самые австрийские сапоги».

Она отложила письмо. Вспомнилась фраза соседа по даче Матвеича – «Хорошие дела!».

Хорошие дела, по-другому не скажешь.

Теперь все вставало на свои места – ну, или почти все. По крайней мере, ясно, что Э. Минц – бывшая дама его сердца. Или, скорее всего, та самая первая жена, о которой Надя знала совсем немного: «Да, был женат в глубокой и наивной молодости, брак не сложился, детей не было, и, собственно, все. О чем говорить?»

Это были его слова в тот день, когда он сделал Наде предложение руки.

Надя ничего тогда не спросила – все понятно, достался он ей не юным мальцом, а зрелым мужчиной. Первый свой брак не скрыл – в чем его она могла заподозрить? Про бывшую жену никакой информации не было – вполне понятно, он не из болтливых, она не из любопытных. Хотя – что скрывать – она женщина, и это ей было, конечно, интересно. Но не настолько, чтобы пытать мужа или тем более Ленку-беленькую.

Пытаясь все это осознать и переварить (вот поди так сразу и попробуй!), она поняла, что было здесь болезненнее всего.

Не то, что обнаружилась ложь. Или правда? То, что он продолжал общаться с этой Минц. В конце концов, можно только уважать людей, сохранивших приличные отношения после развода. И не то, что он высылал той регулярно деньги, – семья от этого не страдала. И не то, что он не рассказал об этом жене, – тоже понятно: начнутся обиды, расспросы, попреки.

А то, что он баловал ее! И был в курсе ее желаний – новые австрийские сапоги.

Никогда! Никогда она, Надя, его жена и мать его единственного ребенка, не морочила ему голову подобной ерундой!

Сапоги покупала – кстати, те самые австрийские, замшевые, мечта всех советских женщин, у нее тоже были. Денег на все хватало – не в этом дело.

Впрочем, была она не из франтих и в желаниях своих оставалась довольно скромна. Но ей и в голову бы не пришло рассказывать ему какую-то чушь про устойчивый каблук, теплую подкладку и удобную молнию спереди.

Она хорошо запомнила, как однажды, на заре их брака, задумав сшить пальто, в польском журнале нашла понравившийся фасон и показала мужу. Он сморщился, как от зубной боли, и внятно объяснил, что в этих делах полный профан – ни в ткани, ни в модели ничего ровным счетом не понимает. И убедительно просит ее с подобными вопросами к нему не обращаться – есть мама, подруги, соседки и прочее, прочее.

Далее – его слова, – где лежат деньги, она тоже в курсе. Она хозяйка, и ей планировать семейный бюджет. Когда шить пальто, когда покупать холодильник и когда поменять обивку на диване. Это – ее дела.

– Все ясно? – поинтересовался Григорий Петрович.

Ясно. Всё. Надя кивнула и вышла из комнаты. Конечно, было обидно. И слезы душили.

Потом поговорила с мамой – та утешила:

– И слава богу, что в эти дела не лезет! А сколько мужиков контролируют каждую копейку! За любую покупку вынимают душу! И бедные тетки изворачиваются, как могут. Выкраивают, врут, отрывают бирки, выбрасывают чеки и прячут новые вещи. Не лезет – скажи спасибо. Настоящий мужик, честь и хвала. И еще – радуйся, что не достался тебе сквалыга и зануда.

Ну, насчет зануды… Или назвать ее мужа можно было не совсем так?

Ладно, смирилась и с этим.

А советы, которые он давал той женщине? Что есть, как гулять и смотреть на окружающий мир. Он, ее скупой на слова, жесткий, совсем несентиментальный Гриша, утешал, подбадривал, поддерживал и давал сердечные советы.

Ему было интересно, чем живет та женщина и какое у нее настроение. А про медицину? Ну это вообще запредельно! Муж, с которым Надя прожила большую половину жизни, никогда – никогда! – не интересовался ее здоровьем! И если случались у нее болезни или недомогания, был очевидно недоволен и старался уйти от этих разговоров или вообще – чаще уходил из дома. Она понимала: больная, она его раздражает. Вот поэтому, как только поворачивался в замке ключ, она вскакивала с кровати, поправляла волосы, подкрашивала губы и тут же, нацепив на лицо жалкую улыбку, бросалась в коридор, чтобы его встретить. Как всегда – в настроении приятном и легком.

Однажды разыгрался такой радикулит, что соскочить с кровати она, как ни старайся, не могла. Даже извинилась перед мужем за свое нелепое положение. Любашка тогда встала на хозяйство и под Надиным четким руководством сварила куриный суп и прокрутила котлеты. Все получилось, разумеется, – невелика наука. Но дочка отцу не «подала» – торопилась в кино. А жена лежала. Еще теплый суп он, слегка морщась, съел. А вот котлеты разогревать не стал – пожевал колбасы.

Ладно, не беда. Никто с голоду не помер. Ни слова недовольства он ей не сказал. Только открыл дверь в комнату и спросил:

– Ну, что говорят врачи?

Не «Как ты себя чувствуешь?», а «Что говорят врачи»! Понятно – его интересовало, когда она встанет и все окажется снова на своих местах. А радикулит был сильнейший, и невропатолог из поликлиники даже предложил больницу. Какое! Конечно, она отказалась! Вызвали какого-то частного врача, тот сделал блокаду, и она поднялась. А чего все это ей стоило, не знал никто – ни дочка, ни мама, ни уж тем более муж.

И гипертония у нее была! Только вот не позвонил Гриша таинственному В.В. – «приличному специалисту из Первой градской». Не позвонил. И консультации не попросил.

А позже, когда гипертония настигла и его самого, в лекарствах разобраться и не подумал – какие там адельфаны или корвалолы! И слов-то таких она от него не слышала. Таблетки раскладывала по трем розеткам для варенья – утро, день, вечер. И рядом – стакан воды.

Далее. Премия. Никогда – надо быть честной – о деньгах она не думала: как бы сэкономить, допустим, на еде, чтобы собрать на море? Но разве не было бы ей приятно, принеси муж однажды эту самую премию, на которую она и не рассчитывала, и они бы решили сделать себе какой-нибудь подарок! Не из барахла тряпочного, нет! А, к примеру, внеплановую поездку – в Тбилиси или Ригу. Или хотя бы съездили в Святые горы, по Пушкинским местам, о чем Надя так давно мечтала. Или купили бы новую кухню. Или обшили дачный домик новомодной вагонкой.

Разве когда-нибудь и кому-нибудь были лишними деньги?

Да нет, не в деньгах дело. Совсем не в деньгах.

Дело в том, что Надина жизнь занимала его гораздо меньше, чем жизнь пресловутой Э. Минц.

И еще. Всю их семейную, супружескую жизнь он Надю обманывал. Лгал. Таился от нее.

Нет, скорее так – у него была еще и другая жизнь – тайная, скрытая от посторонних глаз. Полная событий, переживаний и сопереживаний – что больнее всего.

Ну, что ж, продолжим. Теперь деваться некуда – надо пройти этот путь до конца. Сейчас – пройти. А дальше… Дальше попробовать во всем этом хотя бы разобраться. Некуда деваться, некуда.

Снова я. Пишу и вижу перед собой твое лицо. Так отчетливо, что даже не по себе. Точнее – гримасу на твоем лице. И опять недовольна. Опять недовольна?

Как щедро одарил тебя бог! Какую дал внешность! Сколько талантов! Как прекрасно ты рисовала! Как пела! Как танцевала! Какая грация была в каждом твоем движении! И всего женского тебе было отпущено столько, сколько хватило бы на сотню твоих соплеменниц.

И не дал самого главного – души. А вместе с нею – а это всегда вместе – сочувствия и сострадания.

Может, я зря укоряю тебя этим всю жизнь? Может, ты и вправду ни при чем? Так распорядилась природа. Разумеется, во всем должно быть равновесие – здесь много, а там – чуть-чуть. Или – совсем ничего.

И жалко тебя, жалко… Наверное, нужно все-таки жалеть тебя, а не себя, не И., не П., ни С.С. и не всех остальных, оставленных и покореженных тобою на долгом жизненном пути.

Да и что мне до них? А за тебя по-прежнему болит сердце. Да как…

И чем мне тебе помочь? Правильно, ничем. Только тем, что придет к тебе на адрес раз в месяц по почте.

И самое главное – что больше тебе ничего и не надо! Вот в чем вся штука! И я это понимаю!

Теперь мне смешны твои волнения по поводу «спокойствия в моей семье». Я, разумеется, позаботился о своей безопасности! Ключ от почтового ящика всегда у меня! Моя жена от природы нелюбопытна и тактична – никогда она не залезет в мои карманы и в ящик письменного стола. Тебя это удивляет? Как может женщина быть нелюбопытной! Нонсенс! А это так. К тому же она не читает газет, и почтовый ящик ей не интересен. Она в заботах: быт, дочка, работа. Ты права – здесь я исходил от «противного» – в ней должно быть то, чего в тебе не было. И наоборот. Это и есть работа над ошибками. И еще четкое понимание того, какая женщина мне нужна для жизни. Моя жена подходит по всем критериям, и в этом успех нашего брака. Она сдержанна, послушна, обучаема и… неприхотлива. Ей всего хватает. Она прилично ведет дом, она заботливая мать и верная(!) жена. У нас брак по договоренности, и это вполне нас устраивает.

Удовлетворяю твое любопытство и желаю тебе поскорее найти применение твоим способностям. История про клуб знакомств мне понравилась. Думаю, что это твое: с людьми, свежая история, возможны интересные коллизии, встречи и т. д. Надеюсь, что это не наскучит тебе уже на периоде становления. С Наташей будь ласковей и терпимей! Такого верного человека найти непросто! Помни об этом! Не говоря уже о том, что вынести тебя, моя милая…

Тоже труд. Будь здорова.

Г.

Значит, вот так… Брак по договоренности… Вот, оказывается, как… Вот как называлась ее жизнь длиною в три десятилетия.

Очень мило! Неприхотлива, нелюбопытна, заботлива, сдержанна, послушна, обучаема – все прежние ошибки учтены.

Браво! Браво, Григорий Петрович! Вы не из тех, кто наступает на те же грабли! Вы все учли – до мелочей. Создали себе, так сказать, условия для комфортного проживания. Аплодисменты – у вас получилось. Так выбирают лошадей и собак. Ну или прислугу – ненавязчива, нелюбопытна, услужлива. Прошла с успехом испытательный срок и – оставили. А если бы нет? За борт? За порог? Не справилась – извини?

Да нет! Она, разумеется, все понимала – не дура ведь! Не было никакой неземной любви с его стороны – ни разу и ни на минуту! Человек устраивал свою жизнь. Но чтобы так… Так расчетливо, так хладнокровно. Так жестоко!

Своя рубашка, понятно… Но так наплевать на чужую душу! Так обойтись с живым человеком…

Она, наивная, думала, что ей достался просто сдержанный, немногословный, неспособный на комплименты человек. Просто сухарь. Ан нет! Вон как ее муж распыляется по поводу красоты и талантов мадам Минц! Просто трели соловьиные! И на советы не скупится, нет!

Да все правильно! Все она понимала – что не горит он пылкой страстью, не кипит его сердце, не вспыхивает его глаз. Даже тогда, в молодости, в самом начале их жизни, когда она была еще молода. И их супружеская, тайная жизнь была пресна, как просфора. И книги она о страсти читала, и подружек слышала.

Или не так? Он ведь ей не врал о сумасшедшей любви и неземной страсти. Свои пожелания и требования оговорил на берегу. Был честен, значит. В быту строг, но не придирчив. Денег на нее не жалел. Дочку любил. Она видела и моря, и заграницу. Шила шубы, покупала французские духи, стриглась у хорошего парикмахера. Продранные колготки не заклеивала лаком для ногтей, а выбрасывала. Продукты покупала на рынке – творог, мясо. Он не оскорблял ее, не напивался. Не контролировал ее встреч с подругами – ради бога.

Значит, она счастливая женщина? Выходит, что так?

Нет. Не так. Потому что ей врали всю жизнь.

Или она сама виновата – не хотела смотреть правде в лицо, сама все выдумала. «Я сама тебя придумала! Стань таким, как я хочу», – пела Эдита Пьеха, самая сказочная певица тех лет.

А как бы она прожила всю свою жизнь, не придумав всего этого?

Она бы просто свихнулась.

Всё, всё! Хватит! На сегодня точно. Или – вообще хватит? Выбросить все это к чертям! Сжечь и убедить себя, что все это ей приснилось? Жизнь прожита. Муж умер. Возможно, мадам Минц тоже. Да это и неважно. Не было ее в Надиной жизни и нет сейчас.

К кому претензии? К покойнику? Что ж ты, Гриша, так оплошал? Всю жизнь сплошная конспирация, а про антресоли забыл! Или просто не до антресолей было в последнее время? Или, скорее всего, так – наплевать тебе, Гриша, было на меня! Как всегда, наплевать – и все. Найду, прочту – пошлешь подальше. Как всегда – не твое дело, не лезь, закрой дверь. Не обсуждается – и все. А если найду после тебя – так уж тем более наплевать!

Что я там подумаю, что почувствую, как буду жить с этим дальше…

Надя резко встала, швырнула письмо на пол и пошла на кухню. Взглянула на часы – три дня. Машинально достала из холодильника кастрюлю с супом – пора обедать. Дрожащими руками налила суп в тарелку и порезала хлеб.

Жизнь продолжается. У нее – точно. А что, собственно, случилось?

Она съела две ложки супа, совершенно не почувствовав вкуса, бросила ложку на стол и наконец расплакалась – так горько и так громко, как, казалось, не плакала никогда, даже в далеком детстве. Правильно – сдержанная, спокойная, уравновешенная, терпеливая. За что и ценили. За что, собственно, и «взяли». Вот так.

Да нет, не так. Слез было столько… Целая река. Вся ее сдержанность, спокойствие, уравновешенность и терпение схлынули и унеслись в этом бурном потоке бесконечных слез. И в этом потоке закрутились ее обиды, горечь, боль и его отчужденность, равнодушие, ложь. Его предательство.

– Старая дура! – всхлипывала она, пытаясь унять свою истерику. – Жалкая, старая дура! Все в прошлом. Все. И никогда ты не проживешь другую жизнь. Никогда. Жизнь, где ты будешь любимой и единственной.

Надя открыла холодильник и достала початую бутылку водки. Она налила граненый стакан – почти доверху – и решительно поднесла ко рту. Поморщившись от едкого запаха, она зажмурилась и крупными глотками начала пить. Это было сущим испытанием – алкоголь она почти не выносила, пьянела от тридцати капель сердечной настойки, двух глотков шампанского, конфет с ликером. Муж говорил, что у нее, как у северных народов, отсутствует какой-то фермент, перерабатывающий алкоголь.

Силы духа хватило на полстакана. Она дошла до дивана и улеглась, накрывшись пледом.

Спать, спать. Спать. А дальше – посмотрим, как оно будет.

Проснулась она в восемь вечера – за окном уже было темно. Пошатываясь, пошла на кухню – очень хотелось пить.

«Вот, – сказала себе Надя. – Напилась. В первый раз в жизни. В почтенном, надо сказать, возрасте. Хорошие дела». Она долго пила воду, стоя у окна и вглядываясь в темную улицу. По улице мчались машины, и по тротуару торопливо шли пешеходы. «Домой, – подумала она. – Кончился рабочий день. Все торопятся домой. В уют, тепло, к родным людям. Согреют ужин и усядутся за столом. Будут обсуждать прошедший день, обмениваться впечатлениями, решать семейные проблемы и размышлять про день грядущий. Все, кроме меня. Мне не с кем обсудить прожитый день, пожалуй, самый тяжелый день в жизни. Не для кого греть ужин. Некого жалеть и не на кого раздражаться. Не с кем и незачем. Завтра будет все то же самое. Та же самая бесполезность жизни. Когда жить не для кого и незачем. Потому что одиночество. Вот почему.

Дудки! Не дождетесь! Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла! И тут в голову пришло неожиданное: «Надо взять собаку».

Когда совсем пусто, надо взять кошку или собаку. Лучше собаку – с ней придется гулять, и тогда в жизни появляется забота, а с ней и смысл. Сварить, выгулять, собрать шерсть, расчесать. Собака будет ждать хозяйку у двери и радоваться так, как не радовался никто и никогда.

Решено. Завтра она поедет на Птичий рынок и выберет собаку. Среднего размера – не моську карманную, не игрушку, нет – компаньона, как сейчас говорят. И не очень лохматую. Лучше гладкошерстную, да. С ними поменьше хлопот. И еще обязательно девочку. С девочкой как-то понятней.

Надя поддела тапкой пакет с верблюдом. Подняла с пола прочитанные письма и сунула их туда же. Может, выбросить? Сразу в мусоропровод, и дело с концом? Как ничего и не было. Типа «показалось». Призраки прошлого. А призраки тем и хороши: были – и нет. Одним, что называется, движением руки.

Надежда на минуту задумалась, взяла в руки пакет и открыла входную дверь. Между этажами сверкал начищенной дверцей мусоропровод. Дворничиха – таджичка Майсара очень хотела угодить обитателям столичного подъезда.

Надя сделала шаг вперед и остановилась, потом шагнула назад, в квартиру, захлопнула дверь. Решительно влезла на стремянку и засунула в открытую дверцу антресоли «верблюжий» пакет. Плотно прикрыла дверцу, собрала стремянку, вынесла ее на балкон и только тогда успокоилась.

– С глаз долой, из сердца вон, – сказала она вслух и провела ладонью о ладонь, словно хотела очистить руки.

Потом ей захотелось есть, она сварила две сардельки и открыла баночку зеленого горошка, намазала черный хлеб маслом, включила телевизор и с удовольствием поела.

Вымыв посуду, закрыла кран и произнесла вслух:

– Вот так-то.

Сама не очень понимая, что это означает.

Потом она взяла любимого Чехова и до полуночи читала, пытаясь отогнать всякие мысли прочь.

Через два часа очень устали глаза и захотелось спать. Она широко зевнула, отложила книжку и выключила свет. «Вот прямо сейчас и усну, – уговаривала она себя, – вот прямо сейчас».

Наивности ее не было предела – уснуть не удалось ни прямо сейчас, ни потом.

Итак, что произошло в ее жизни? Что случилось такого, от чего можно свихнуться? А ничего! Не любил ее муж – что за дело? Сколько людей живут в браке без всякой там любви! Миллионы. Разве она не понимала, что жену Григорий Петрович себе подбирал!

А то, что выбрал ее, – так это просто ее удача. С таким же успехом ему могла встретиться другая женщина. Тоже разумная, спокойная, тактичная и готовая принять все его условия. Григорий Петрович не искал жену среди юных красавиц – вполне разумно. Юные красавицы хотят любви, страсти и поклонения. Они хотят, чтобы служили им. Он искал спутницу жизни среди «просроченных» неудачниц, которым все – за счастье. Найти такую несложно – вокруг полным-полно неустроенных теток, готовых на все.

В обмен предлагалось – непьющий и порядочный муж, прекрасная зарплата, квартира в хорошем районе, машина, дача. Неплохой отец – не из тех, кто трясется над своим дитятком, не из тех, кто обмирает от счастья, а разумный, терпеливый, внимательный и нежадный.

И тысячи женщин, имеющих глупых, капризных, придирчивых, неверных, скупых и пьющих мужей, покрутили бы пальцем у виска и сказали бы – дура! Нам бы твою жизнь! Или тебе нашу, всего на неделю! Вот тогда бы поняла, где раки зимуют!

И нечего притворяться и лгать себе – понимала ведь его «разумный подход»! И свой, кстати, тоже. И кого винить? Вини себя! Ждала бы дальше неземной любви! Сидела бы тихонько и ждала! А ведь нет, все просчитала: и что не дождется той, «неземной». И что хорош собою. И что квартира, и зарплата. Так что их брак был взаимной сделкой, устраивающей обоих.

А то, что она мужа полюбила, так и слава богу, значит, везение.

А вот ему не повезло. Так кто несчастный? Правильно, он. Вот его и пожалеем. Ха-ха.

А что лгал… Так это вообще смешно! Лучше, если бы он докладывался? Так, мол, и так. Женился по расчету, тебя не люблю, а бывшую свою, ту, которая Минц, продолжаю «абажать» – уж прости! Несчастная она, понимаешь? Красивая такая, таланты сплошные, вот с душой, правда, не сложилось – ну, так это не ее вина. Пожалеть только можно бедную. Может, вместе и пожалеем? Ты у меня женщина с понятием, добрая и жалостливая. Денег на добрые дела тебе никогда не жалко – как ближнему не помочь? Вот сапогам порадуется австрийским – как у тебя, замшевым. Может, позвонишь своей спекулянтке Зойке? Ты еще говорила что-то про пальто дутое, финское? То, что почти невесомое? Может, а, Надюш?