Текст книги "Роковой сон Спящей красавицы"

– И музыка – просто божественная!

– Между прочим, Чайковского ругали за то, что он взялся писать «музыку для ног».

– Почему?

– Балет тогда считался жанром условно музыкальным, в котором за редким исключением работали посредственные композиторы.

– Ты серьезно? Я – в шоке!

– Да-да… сюжет не ахти какой, музыка так себе – все это было вторичным, потому что на первом плане пухлые полуобнаженные нимфы выписывали акробатические кренделя, – продолжила Арина, чувствуя приятное головокружение от шампанского. – «Летают ножки милых дам; по их пленительным следам летают пламенные взоры…» Пушкин про ножки и писал.

– Не может быть! А как же мировое признание? Шедевры русского балета?

– Ну, вот со «Спящей» они примерно и начались. Первая постановка была в 1890 году. Тогда, по сути, Чайковский, Петипа, Всеволожский, он либретто писал, создали не просто шедевр, а целый новый жанр, тот балет, который мы теперь знаем и любим.

От выпитого Юлька впала в восторженное состояние:

– Ох, как же здорово, как славно! Спасибо тебе, Аришка. Только ты меня и вытаскиваешь. Честно говоря, я закисла. Работа – дом, дом – работа, муж – ребенок. Тот еще паразит, ничего делать не хочет. А сегодня просто чудесный вечер!

* * *

После спектакля подруги решили не расставаться, продлить вечер. Юлька предложила зайти в кафе.

– Да ну, теперь там даже покурить нельзя, – возразила Арина и предложила пойти к ней.

За пятнадцать минут и 350 рублей таксист домчал подруг до Замоскворечья, где на углу Малого Татарского они зашли в магазин.

Арина направилась в гастрономический отдел, а Юля – в винный:

– Сначала взяла одну, но вторая прямо сама в руки прыгнула! – выходя с двумя бутылками шампанского, заявила она. – Слушай, а Царица Тамара нас не осудит?

– Если нальем, то нет…

Тамара их с удовольствием поддержала. Они устроились на кухне под старой гэдээровской лампой – болтали, пили, веселились, закусывали и немного грустили, вспоминая Ивана Петровича и обоих Юлькиных родителей, тоже, увы, ушедших.

Женскую компанию в меру сил поддерживал Генка. Попугай деловито расхаживал по столу между тарелками, что-то с них склевывал, глядел на свое отражение в крышке металлической сахарницы и кричал в нее, как в рупор, все слова, которые знал: «Моло-детс, Гена, хо-рошчая птичч-ка! Здрасс-твуй!», «Тосс-ка з-зеленая! Прри-вет, прри-вет». Раньше, до Савиновых, Генка жил в детском саду, где получил серьезное нервное расстройство, поэтому первое время он был пугливым и нелюдимым. Но спустя год он все забыл, пообвык и, к радости обеих хозяек, начал говорить.

Юлька стала рассказывать про сына Степана, который стал вредным и прыщавым, потом про ленивого мужа Михаила, который второй год не мог найти работу.

– Удивительно. Михаил такой знающий человек, с таким широким кругозором, – заметила Тамара. – Я такого не ожидала.

– Что делать – работать ему негде. Негде, незачем, да и некогда, – подытожила Юлька.

– А я ожидала чего угодно, – невпопад вставила Арина, – но только не того, что когда-нибудь мне будет сорок лет.

– Так тебе еще целый год до сорока! – отозвалась Юля. – Кстати, скажи, Анатолий тебе звонил? Я думала, ты мне что-нибудь про него расскажешь.

– Какой Анатолий? – тотчас заинтересовалась Тамара.

– Вот именно, что никакой, – ответила Арина. – Твои усилия, Беляева, оказались напрасны.

Разумеется, это Юлька познакомила Арину с Анатолием, который когда-то учился с ее мужем. Встреча произошла у Беляевых на семейном празднике. «Очень толковый мужик, кстати, недавно развелся», – по секрету сообщил Арине Юлькин муж. Однако собеседником Анатолий оказался неважным, говорил он мало, мало ел и не пил ничего спиртного, объяснив, что недавно бросил. Когда Арина вышла на кухню покурить, он покорно поплелся следом, но лишь для того, чтобы сообщить ей, что курить он тоже бросил.

– А вы не хотите? – спросил он ее и для поддержания увлекательной беседы стал рассказывать про какую-то книгу, после прочтения которой у нее тоже «пропадет всякое желание курить».

– Ну а что вы еще бросили? – поинтересовалась Арина.

– Вам, наверное, со мной скучно, – подытожил «толковый мужик» и замолчал. Правда, в конце вечера вдруг вызвался отвезти ее домой и, прощаясь, церемонно попросил разрешения позвонить, но так и не позвонил.

«Зануда!» – решила тогда Арина и думать про него забыла, но сейчас, когда Юлька напомнила, ее вдруг укололо.

– Да нечего рассказывать, – повторила она, размышляя, обидно ей или нет.

– Постой, он же потом Мишке звонил и про тебя расспрашивал…

– Видишь ли, Юлия, когда невесте сорок и она страдает ожирением… Короче, залежалый товар пристроить непросто. – Арина улыбнулась веселой хмельной улыбкой.

Она, конечно, лукавила. Во-первых, никаким ожирением она не страдала, хотя, возможно, была чуть-чуть склонна к полноте, самую малость, и потому регулярно сидела на разных диетах. А во-вторых, выглядела она моложе своих лет.

После слов дочери Тамара горестно вздохнула, будто согласившись со всем сказанным, и оседлала свою любимую тему:

– На мой взгляд, Арине надо сменить прическу, – произнесла она, призывая Юлю в свидетели, но той позвонил муж.

Тут и Арина вспомнила про свой мобильный. Звонок она отключила еще в театре, а включить забыла. Как назло! На экране высветилось несколько пропущенных вызовов. Звонила Вика, ее заместитель, и, не дозвонившись, отправила смс. «Чего не берешь трубку? Срочно отзовись!», «Сегодня у нас была буря! Кабулов катит на тебя бочку».

Перезванивать Вике, когда на часах за полночь, было поздно. Арина нахмурилась, впрочем, новость легла на почву, обильно удобренную шампанским:

– В конце концов, я – в отпуске! – пробормотала она, а поскольку Юлька все еще болтала по телефону, пошла к себе в комнату дочитывать письмо из Германии.

Предложение госпожи фон Паппен было весьма щедрым, однако при повторном прочтении кое-что в письме Арину смутило. «Какие странные выбраны объекты поиска, особенно тот, что указан третьим…» – размышляла она, стараясь отогнать от себя хмель. Перстень Петипа – то, что она о нем припомнила, относилось скорее к области каких-то сплетен, слухов и легенд…

Минут через десять она вернулась в кухню, но дамы так увлеченно беседовали, что даже не заметили ее появления.

– Тамара Павловна, ну вы-то видели мамины украшения, вы его точно должны помнить! – под хрустальный звон бокалов вопрошала разгоряченная Юлька. – Может, знаете, откуда он появился?

– Нет, деточка, камень я, конечно, помню. Он совершенно роскошный! Но у кого она его купила… – Тамара покачала головой. – И потом столько времени прошло.

– Ты о чем? – напомнила о себе дочь.

– Понимаешь, подруга, очень странная история, – ответила ей Юлька. – Лет десять назад мама подарила мне рубин, рубин-кабошон, большой, красивый. Сама знаешь, мама цацки любила и умела их выбирать.

– А ты будто бы нет, – вставила Арина.

– Так вот, про этот рубин я и думать забыла, а недавно открываю сейф, достаю шкатулку… и вижу. Он меня просто позвал! Да-да, не смейся! Короче, я на него долго так смотрела и решила заказать оправу… Кольцо типа серебряной корзиночки, очень красиво, но сейчас не об этом… Короче, оправу мне сделали. А вот здесь начинается самое интересное. Представь, стоит мне надеть это кольцо, как со мной что-то странное происходит. Такое неприятное ощущение, мысли какие-то дикие в голове роятся, и я делаюсь страшно агрессивной, злой, будто бы в меня Чингисхан вселился. Я это просто физически ощущаю! – Юлька сделала эффектную паузу. – И тогда меня озарило! Я подумала, а кому, собственно, этот рубин раньше принадлежал. Может, судьба у этого камня ужасная. Понимаешь?

Подруга кивнула.

– Ты в такие вещи не веришь?

– Верю или не верю – сейчас неважно, – приняв важный вид, произнесла Арина. – Лучше обратимся к опыту прошлого, к фактам. А они нам говорят что?

– Что? – переспросили дамы.

– Что некоторые известные, вполне себе реальные украшения и камни, в силу непонятных науке причин, имели крайне несчастливую судьбу. Буквально «след кровавый стелется по сырой траве». Возьмем, к примеру, проклятое колье Марии-Антуанетты.

– Это же все художественный вымысел, – отозвалась Тамара.

– Ладно, тогда сапфировые серьги Параши Жемчуговой? Про них уже чистая правда.

– А что с ними не так? – спросила Юля.

– Ни сама Жемчугова, ни те, кому достались ее сапфиры потом, не дожили до 30 лет. Энергетика камня, магия или банальное стечение обстоятельств – назовите как угодно. Между прочим, когда у меня дома хранилась та самая галстучная булавка Петра Ильича, то я за неделю накатала пять финальных глав диссера. А до этого сидела – ни в зуб ногой.

– Потому что взялась за ум, – объяснила мать.

– Э-э-эх! Потому что Чайковский со мной вдохновением поделился.

– Да… – протянула Юля. – Интересное дело…

– Вот я им и займусь! Буду искать брошку Чайковского, кальсоны Мариуса Петипа, библиотеку Ивана Грозного и Священный Грааль! – воскликнула Арина, осушив бокал. – Похоже, вскоре это будет мой единственный заработок!

Несколько минут назад она отправила ответ Наталье фон Паппен, согласившись сотрудничать с их фондом. И теперь все ее музейные неприятности бултыхались в искрящемся озерце шампанского.

9. Варвара Ливнева

Что такое талант? – Душа.

К. С. Станиславский

– Вы не знаете, откуда артисты выходят? Где их служебный подъезд? – в который раз спросил мужчина с букетиком подвядших белых гвоздик, но так и не получил ответа.

Он шел навстречу шумному, многолюдному потоку, его видавшее виды полупальто и нелепая шляпа в стиле Юрия Деточкина заметно выделялись на общем глянцевом фоне посетителей Большого театра. Празднично одетая публика расходилась после спектакля, все торопились, ворчали и толкались.

Это раньше зрители с неохотой покидали театр, обсуждали на ходу представление и неспешно рассаживались в экипажи. Теперь же «театральный разъезд» больше напоминал «театральный разбег». Нынешняя публика улепетывала из храма Мельпомены, как при пожарной эвакуации, бурливо выплескиваясь на залитую огнями площадь, где ее встречали шум толпы, гул автомобилей и неоновые всполохи вывесок. Ночная жизнь большого города лишь начиналась.

Знаменитая квадрига Аполлона рвалась с портика вверх, в чернильное московское небо. Само же здание Большого театра с его обновленным, будто загримированным, фасадом напоминало гигантскую театральную декорацию.

Меж тем у подъезда № 5, с табличкой «Служебный вход», того самого, о котором спрашивал мужчина с гвоздиками и который он в конце концов отыскал, никакого движения пока не наблюдалось. Служебная проходная ожила лишь полчаса спустя, и из дверей потянулись работники театра, буфетчики, гардеробщицы, технический персонал, работники сцены…

– Простите, а балерины тоже отсюда выходят? – на всякий случай решил уточнить мужчина, обратившись к статной женщине средних лет, по виду билетерше.

– Откуда же еще им выходить? – ворчливо ответила та, не останавливаясь. – Не из окна же им вылетать?

Тут дверь подъезда открылась, выпуская небольшую группу молоденьких девушек. Легкие, воздушные, грациозные – в них сразу можно было узнать танцовщиц. И мужчина устремился с вопросом к ним.

– Кого?! – громко переспросила одна из девиц. – Ливневу?! – и на ее худеньком равнодушном личике изобразилось удивление, переглянувшись с подругами, она усмехнулась. – Так она позже выйдет. Вы подождите. Может, минут через двадцать, а может, через час.

Танцовщицы засмеялись и упорхнули.

Немного оробевший под их взглядами, мужчина сунул букет под мышку и отошел на несколько шагов назад. Так он и стоял, переминаясь с ноги на ногу, время от времени поглядывая то на часы, то на дверь. Погруженный в свои мысли, он даже не услышал, как к самому входу подъехал и остановился роскошный черный «Майбах», с нулями на номерном знаке, поэтому оступился и чуть не упал, когда по ушам его стегнул звук внезапно включившейся мигалки.

В ту же секунду дверь подъезда распахнулась, и на пороге показалась стройная фигурка в серо-пепельных одеждах. Это и была Варвара Ливнева, 25-летняя прима-балерина, восходящая звезда Большого театра. Впрочем, на звезду, в привычном, традиционном понимании этого слова, она совсем не была похожа. Кроткое, нежное, чуть подкрашенное личико, в больших глазах – то ли рассеянность, то ли испуг, губы, по-детски пухлые, застыли в какой-то мускульной, извиняющейся полуулыбке – так после долгой, изнурительной работы улыбается очень уставший человек.

Единственным атрибутом «звездности» была свита – вокруг примы суетилось несколько человек с букетами, которые что-то увлеченно обсуждали, шумели, смеялись. Монументальная дама с платиновой шевелюрой и корзиной фруктов заявила, что такой Авроры она в жизни не видела. Ее поддержал жиденький тенорок, принадлежавший высокому парню в леопардовом пальто. Тут вперед выкатился шарообразный господин и пригласил всех в ресторан ЦДЛ.

Однако у самой Авроры уже не осталось сил, чтобы что-то отмечать, веселиться и принимать комплименты:

– Простите, Маэль, я бы с удовольствием, но не сегодня.

Тем временем мужчина с гвоздиками, ожидавший ее, встрепенулся и сделал несколько неуверенных шагов ей навстречу:

– Варвара! Варя! – произнес он через головы людей, пытаясь к ней приблизиться, но не успел, его опередили.

За мгновение до этого из черного «Майбаха» вынырнул широкоплечий тип и оттеснил всех стоявших. Уверенно, но негрубо, в движениях его чувствовалась профессиональная сноровка, он увлек приму в автомобиль.

– В другой раз, Маэль, извините. Всем до свидания! – только и успела сказать балерина, исчезая в необъятных недрах авто.

– Вот так с ней всегда, – разочарованно протянул леопардовый и тотчас напомнил господину, которого назвали Маэль, о его приглашении в ЦДЛ. Тот согласно кивнул, и все двинулись за ним вверх по переулку.

У подъезда остался лишь неудачливый поклонник с поникшим букетом. Немного постояв, он с негодованием или даже злостью сломал и швырнул на асфальт цветы и остервенело принялся их топтать, будто в них была причина его неудачи. По лицу его прокатилась целая буря чувств, от обиды до какой-то лютой злобы.

Поклонники, как и их кумиры, бывают всякие.

* * *

Большеголовая, большеглазая, бледная и очень худенькая, просто комарик, а не девочка, ножки – палочки, коленки торчат, плечи острые. Сама себе Варя всегда очень не нравилась. Только вот, может, волосы красивые – густые, блестящие, мама заплетала Варе французскую косу. В итоге получилась «Смерть с косой» или «Скелетина» – так дразнили ее в школе.

– Глупая девочка, твоя красота еще впереди! Ты – пока только бутон, но придет время, и бутон распустится! – сказала ей однажды Дина Сергеевна, увидев, с каким отвращением Варя смотрит на свое отражение в зеркале – гигантском зеркале репетиционного зала.

Дина Сергеевна была первым Вариным педагогом в хореографическом училище, она вела класс у самых младших. Это она ее заметила и отобрала, когда приходила посмотреть на детей в кружок русского народного танца при клубе «Пермский железнодорожник». Потом была комиссия училища. В большом репетиционном зале Варю и других девочек выстроили в ряд, смотрели, щупали, заставляли прыгать и бегать под музыку, тянуться, приседать. После зала их повели к врачу на медосмотр, а затем всех отпустили, всех, кроме Вари. Дина Сергеевна улыбнулась ей и велела позвать маму, которая ждала в коридоре. Тогда и прозвучали эти непонятные, загадочные слова «классическое долихоморфное строение»[13]13
  Астенический тип телосложения, отличающийся легкостью, стройностью, относительно длинными конечностями и тонкими костями.


[Закрыть], определившие всю дальнейшую жизнь Вареньки Ливневой.

Когда Варе исполнилось 10 лет, ее забрали из обычной общеобразовательной школы и перевели в хореографическое училище. Хотя про балет она тогда мало чего знала, только по телевизору видела, как дядьки в колготках танцуют. Смешно! По правде сказать, ей больше нравились бальные танцы, куда записалась Настя, девочка из соседнего подъезда. И Варе тоже хотелось. Как-то раз на празднике города выступали девушки из школы бального танца. Они были в пышных длинных платьях и так красиво танцевали, что у Вареньки даже голова закружилась.

Должно быть, у каждого в детстве бывают мгновения, когда распахивается дверь в будущее: за Вариной дверью был танец.

Но потом оказалось, что занятия бальными танцами – платные и стоят дорого.

– Варвара, ты уже взрослая и должна понимать, – на семейном совете объяснила ей мама. – Сейчас мы не можем себе этого позволить.

Семейный совет – это, конечно, громко сказано, всего-то два человека: сама Варя и ее мама, Рита Васильевна. Рита Васильевна была женщина вполне самостоятельная. Говоря по правде, ничей совет ей не требовался, тем более совет дочери – та не привыкла возражать матери. Но «воспитательный процесс требовал, чтобы ребенок высказывал свое мнение». Стараясь дать дочери правильное воспитание, Рита Васильевна читала много педагогической просроченной литературы и, исходя из прочитанного, регулярно устраивала в доме семейные советы (так, во всяком случае, она это называла):

– Ну и что же ты, Варвара, скажешь? Что ты решила? – спрашивала она после длинного монолога о том, как бы поступила сама. – Какое твое мнение?

И Варя, потупившись, ответила, что уже не хочет идти на бальные танцы, потому что, если возразить, мама будет недовольна.

– Маргарита, ты уж больно строга со своей Стрекозкой, – сочувствуя маленькой худенькой Варе, говорила тетя Света, их соседка по коммунальной квартире. Тетя Света была пожилой, одинокой и частенько оставалась с девочкой, когда мать работала. – Ведь одно дело книжки, а совсем другое – живой человек, ребенок.

Жили они в центре Перми, на Компросе (Комсомольском проспекте), в старом доме с парадным подъездом и колоннами. Но внутри, в квартире, все выглядело уже не так парадно. На кухне – тараканы, потолок течет, паркетины под ногами ходуном ходят. У Вари с мамой была одна комната, чистая и без тараканов, а у тети Светы – две. В будущем Рита Васильевна надеялась улучшить свои жилищные условия за тети-Светин счет, поэтому терпела ее замечания. И обращение «Маргарита» терпела, хотя всех других исправляла, в паспорте было записано имя «Рита».

– Хорошо тебе, Светлана, советовать, когда своих детей нет, – парировала она. – Да, я – строгая, сюсюкать не умею, баловать не хочу, да и не на что!

В сущности, строгость Риты Васильевны можно было понять: она воспитывала дочь одна, так как с мужем развелась. Бабушек, дедушек не было, рассчитывать на чью-то помощь она не привыкла и всегда подчеркивала, что ни от кого не зависит, несколько даже упиваясь этой своей независимостью. А еще Риту Васильевну отличало какое-то железобетонное чувство долга матери перед дочерью. «Я должна во что бы то ни стало!» – твердила она себе и могла две ночи не спать, чтобы сшить дочери костюм Снежинки к выступлению в детском садике. Когда же Варя заикалась о том, что платье можно было бы одолжить у соседки Насти, что та, мол, ей сама предлагала, Рита Васильевна сердилась:

– Нет, доча, чужого нам не надо! – эти слова Варя часто слышала от матери.

Бывшего мужа, отца Вари, Рита Васильевна выгнала сама, когда дочери едва исполнилось шесть лет, и, получая от него алименты, ровно столько, сколько положено, никогда ничего не просила дополнительно, хотя тот поначалу предлагал. Общение отца с дочерью Рита Васильевна строго лимитировала. Он приходил к ним два раза в год – перед Вариным днем рождения и в канун Нового года, приносил подарки. Варя плохо знала отца, но подаркам его радовалась, хотя при матери показать свою радость стеснялась. Перед его визитами Рита Васильевна проводила с дочерью беседы, но на все Варины «почему?» обычно отвечала одно и то же:

– Запомни, доча, он нас с тобой предал, а теперь хочет откупиться своими подачками!

Потом мать объясняла Варе, как надо вести себя с отцом, говорила про человеческую гордость, приводила примеры и всегда заканчивала словами:

– Мы с тобой не будем унижаться! Мы справимся, правда, доча?

Они справлялись, но жилось им бедно, очень бедно, от зарплаты до зарплаты, экономя на всем, на чем только можно. В этом Рита Васильевна преуспела, проявляя изобретательность. Варя, скажем, не помнила, чтоб мама когда-нибудь покупала одежду в магазине, в смысле, новую, они обе одевались только в секонд-хенде. И в коммерческий продуктовый у дома Варю никогда не посылали, даже за хлебом, потому что в киоске на рынке он стоил дешевле. По воскресеньям мама варила суп из куриных голов. Из кастрюли на плите на Варю смотрели мертвые глаза куриц, торчали их страшные полураскрытые клювы. Варя терпеть не могла этот суп и, когда мама не видела, выливала его в унитаз. Больше всего она любила бананы, которыми ее угощала тетя Света. Мама их редко покупала, потому что дорого. А еще Рита Васильевна стирала полиэтиленовые пакеты, вместо зубной пасты у них был порошок, а вместо шампуня – детское мыло.

– Ты моешь голову мылом? – удивилась как-то Настя.

– У меня от шампуня аллергия, – покраснев, соврала Варя.

Аллергия у нее была, но не на шампунь, а на мед и орехи. Но вранье ее все равно никого не убедило. Поношенное пальто с надвязанными рукавами, штопаные рейтузы, сапоги-дутыши на вырост – в классе Варя одевалась хуже всех и была постоянным объектом для насмешек. «Скелетина», «Смерть с косой!». Может, поэтому она и училась неважно. Замкнутая, застенчивая, она очень стеснялась своей бедности. И, когда ее перевели в училище, была даже рада, что после занятий совсем не остается времени ни на кино, ни на аттракционы в парке, ни на «Макдоналдс» – все это стоило денег. А в хореографическом все стало просто: «Мне надо заниматься». И никаких лишних вопросов. В училище в классе у станка, или, проще говоря, у палки, все девочки выглядели одинаково – белые маечки, юбочки, носочки, у кого новые, а у кого штопаные – не поймешь. В сущности, балет стал для Вари Ливневой настоящим спасением от бедности, от стыда за эту бедность. И хотя по русскому, математике и другим общеобразовательным предметам она по-прежнему не блистала (учителя говорили, плохая память), но зато на занятиях «по специальности» ее всегда хвалили:

– Ты – молодец, трудолюбивая, упорная девочка, – говорила ей Дина Сергеевна. – Если будешь и дальше так работать, то сможешь многого достичь! – больше она никого так не хвалила.

А однажды Варя услышала, как Дина беседовала с другими педагогами:

– У меня одна Ливнева за всех отдувается. Отличная девка, целеустремленная, у нее и гибкость, и выворотность, и шаг роскошный. Даже боюсь сглазить, вдруг задурит, работать перестанет…

Да, заниматься в самом деле приходилось очень много. От напряжения и усталости доходило до слез, до истерик. Даже мальчишки плакали. А некоторые не выдерживали, уходили. Но только не Варя с ее каким-то невероятным упорством. Как зашоренная лошадка, не отвлекаясь ни на что, она видела перед собой только главную дорогу, которая вела ее на сцену. Ибо на сцене с ней происходило волшебство. Это она сразу почувствовала, с самого первого своего выступления на открытом показе в учебном театре.

– Понкьелли. Вариация с колокольчиками. Солистка Варвара Ливнева, 11 лет. Педагог-репетитор Д. С. Дунаева, – объявил конферансье.

Заиграла музыка, и Варвара, выйдя на сцену и забыв обо всем на свете, кроме танца, совершенно в нем растворилась. В те короткие четыре минуты выступления ей показалось, будто ее тело уже ей не принадлежит. Оно сделалось каким-то невесомым и двигалось само по себе, подчиняясь лишь музыке. Та-та-та-ра, дзинь, дзинь, дзинь, та-та-тара, дзинь, дзинь, дзинь… А внутри у нее словно бы зажглась электрическая лампочка, которая так ярко светила, что свет этот увидели все сидящие в зале.

Но стоило Варе сойти со сцены, как свет исчезал, и она делалась прежней. Робкая, замкнутая, рано повзрослевшая девочка никому не доверяла, дружить не умела, вместо подруг у нее была мама, которая объясняла, что надеяться надо только на свои силы.

– Главное в жизни – это труд! – повторяла ей Рита Васильевна.

Она любила потчевать дочь жизненными сентенциями вроде: «импортные тряпки – мещанство», «поездка на такси – барство», «день рождения в кафе – баловство». А когда на семейном совете встал вопрос отношений между полами, то сентенции из Риты Васильевны посыпались как из рога изобилия. Поводом послужил Юрка Зудин, который учился вместе с Варей и однажды после занятий потащился провожать ее до дома. Мама из окна их увидела:

– Рано тебе кавалеров заводить, подрасти еще надо, – заявила она прямо из дверей.

– Он мне не кавалер. Это просто так, он всех девчонок провожает… – попыталась оправдаться Варя.

Юрка ей не нравился, ну или самую чуточку, просто с ним было интересно.

Но после Вариных объяснений Рита Васильевна почему-то разозлилась, занервничала и принялась рассказывать, какую неприглядную роль играют мужчины в жизни молодых девушек, как соблазняют их, обманывают и ломают судьбу.

С тех пор Зудин Варвару больше не провожал, и вообще никто не провожал.

Молоденькая девушка была до зубов нашпигована постулатами Риты Васильевны о «девичьей гордости, о целомудрии, о том, как стыдно принести в подоле» и что по большому счету мужчины – это зло. Постепенно Варя и сама стала так думать, противоположный пол для нее будто бы и не существовал вовсе, были просто однокашники по училищу, партнеры в танце, плохо или хорошо выполняющие определенные технические элементы в дуэте. А еще в одной, случайно попавшейся книге Варя прочла, что все великие балерины были несчастны в любви, и решила не выходить замуж вовсе: «Зачем, если в моей жизни есть балет?»

По-настоящему Варвара жила только в танце, в классе, на репетициях, на сцене. Она была лучшей ученицей, гордостью училища.

Неожиданно на предпоследнем курсе директриса предложила ей перевестись в Москву:

– Жаль тебя отпускать, Ливнева, но такая возможность выпадает не часто. Это твой шанс, ты его заслужила!

Потом директриса поговорила с Ритой Васильевной и, похоже, сумела найти нужные слова. Мать посопротивлялась, конечно, но в итоге согласилась отпустить дочь в Москву. Возможно, потому, что эффект от ее воспитательной системы был очевиден.

Перед отъездом в училище к Варе зашел отец – попрощаться. Он держал за руку худого бледного мальчика лет восьми:

– Это твой брат, Матвей, – с нежностью произнес отец. – Матвей хотел с тобой познакомиться. Только ты, Варя, не говори маме, что мы приходили.