Текст книги "Скрытая бухта"

Дневник (1)

На тот случай, если со временем утихнут отголоски прошлого, погаснет его свет и рассеются воспоминания о лицах людей, подаривших нам жизнь, должно сохраниться письменное свидетельство всего, что случилось. Свидетельство того, что продолжает происходить, – до меня долетела весть, что на вилле “Марина” обнаружили маленький скелет. Из моей памяти почти выветрилось, что он покоился там с миром. Но у любой истории есть начало. Я помогу тебе погрузиться в прошлое, чтобы увидеть, как проступила Сущность. Чтобы понять ее, тебе придется отправиться в прошлое вместе со мной.

Ты чувствуешь это? Этот запах селитры и эту беспечную людскую радость? Мы вернулись в лето 1936 года.

Волны нескончаемой чередой накатывают на красивый пляж в северной части Испании, прежде эта территория называлась провинцией Сантандер. Солнце ласкает крупный песок, на котором весело играют дети.

Ракушечный пляж приморского городка Суансес по-матерински тепло принимает семьи. Прячет их от могучих волн Кантабрийского моря в объятиях бухты, окруженной скалами, оберегает от бушующей стихии, атакующей другой, открытый берег, куда более суровый и дикий, прозванный Пляжем безумцев. Макушку выступающего в море полуострова венчает мыс Торко, с которого старый маяк в темноте подмигивает берегу, шлет световые свои поцелуи.

С высоты мыса видно, что Суансес состоит из двух частей. На склоне плато, спускающегося к побережью, небольшой городок, с мэрией, и рыночной площадью, и полицейским участком. Но ниже, за портом, там, где заканчивается протяженный Ракушечный пляж, у речного устья прячутся крошечные, уютные пляжи и бурлит иная, отпускная сезонная жизнь, выплескивается из новеньких отелей и летних домиков, окруживших пристань и рыбацкие лодки.

Суансес… Мысленно я могу нарисовать эту землю даже с закрытыми глазами. На севере – Кантабрийское море; на юге, вверх по реке, – городок Торрелавега; на востоке – старинная деревня Миенго; на западе – прекрасный Сантильяна-дель-Мар. Кантабрийское море омывает россыпь рыбацких деревушек: Инохедо, Кортигера, Онгайо, Пуэнте Авиос и Тагле. О каждой из них сложено немало легенд.

Вновь обратим свой взор к деткам, что играют на теплом песке, к плавным дюнам, подернутым зелеными брызгами травы, сбегающим на золотой берег.

Ты узнаешь эту девочку по ее движениям, по выражению глаз. Ей почти восемь; она такая тщедушная, такая маленькая, такая хрупкая. У нее длинные и волнистые каштановые волосы. Ее повсюду сопровождают взгляды, словно за ней тянется невидимый шлейф. И не скажешь, что она писаная красавица, но перед этой улыбкой, перед этими глазами не устоять.

Ее зовут Хана. Имя это никогда не забудешь.

Она застенчива. Она играет с братьями и сестрой, сражается с волнами, а блики солнца играют на ее коже. Она грациозна от природы, в ней пока еще спит та красота, которой все будут любоваться, и никто не ведает, что таится в этих больших зеленых глазах.

Это особый день, выходной, – подарок их отца. Тот почти час греб к Ракушечному пляжу по реке Сан-Мартин-де-ла-Арена, к которой несут свои воды речки Саха и Бесайя. Через несколько часов им придется вернуться в Инохедо, к тяжкому труду, из которого состоит каждый день крестьянина и рабочего.

Но вдруг происходит что-то странное. Среди людей пробегает волна испуганных возгласов и суетливых движений, и вот пляж пустеет в мгновение ока и теперь будет отсчитывать пустые одинокие часы в ожидании лучших времен.

– Дети! Идите сюда! Сейчас же! – отчаянно кричит кто-то.

Это Бенигно, отец Ханы, – высокий мужчина, худой и жилистый, с темными глазами и орлиным профилем. Дети, мгновение назад безмятежно игравшие в прибое, изумленно смотрят на отца. Еще же рано. Когда зовут обедать, так не кричат, любой дурак догадался бы. Дети испуганно замолкают.

– Идите сюда, я сказал! Давид, Клара, Антонио… Хана! Ну-ка, вылезайте из воды! – Отец торопится к воде, лицо у него бледное, на нем написан страх. – Живо, нам нужно домой! Давайте! Сейчас же! Марш одеваться! – Он срывается на крик и указывает в сторону расстеленных полотенец, где Кармен, их мать, в спешке собирает вещи.

Это невысокая женщина с темно-русыми волосами, взгляд ее ярко-голубых глаз беспокойно мечется по сторонам, она напоминает перепуганную мышку.

– Папа, что случилось? Что мы сделали? – спрашивает Давид, старший, выходя на берег. Он напуган.

– Ничего. Вы ни при чем. Мы возвращаемся домой – и помалкивайте.

– Но папа! – подает голос Хана. – Мы же недавно приехали!

– Уходим! Живо. – Отец замолкает, хватает Антонио и Хану за руки, взглядом приказывает Давиду и Кларе следовать за ними.

Дети в ужасе смотрят, как все люди вокруг лихорадочно собирают вещи.

– Пап, но что?..

– В стране переворот. Республика пала. Война. Поняли? Война. Проклятая гражданская война. Гром их разрази, Бога и всех архангелов, – бормочет отец, тщетно пытаясь сдержать беспокойство.

То утро 18 июля 1936 года Хана запомнит не из-за игр в ласковых волнах, не из-за терпкого соленого и сияющего солнца, а из-за выражения ужаса и потерянности на лицах родителей, из-за спешного возвращения домой на взятой внаем лодке. В тот день мир погрузился в тревожную настороженность.

Когда я вижу мертвого человека, смерть кажется мне уходом. Труп словно оставленный костюм. Человек ушел, и ему более не нужен тот особенный наряд, что он носил при жизни.

Фернандо Пессоа (1888–1935)

Клара Мухика, судмедэксперт-антрополог, была в полном восторге от находки в Суансесе. Она вовсе не утратила эмпатию к жертвам любого насилия, но давно научилась отделять работу от чувств.

Обычно ей не удавалось применить на практике свои антропологические знания, так как трупы, с которыми приходилось работать, были свежими, а причины смерти вполне обыденными – домашнее насилие, наркотики или уличные разборки. Сейчас же ей предстояло иметь дело с останками явно очень старыми.

Проведя около часа в запущенном поместье, судья Талавера распорядился вывезти останки. Клара, притворившись занятой, уклонилась от расспросов сержанта Ривейро, жаждавшего узнать, сколько лет костям. Она не собиралась из-за спешки дать ошибочную оценку. Клара всегда стремилась к максимальной точности и мнение высказывала, только опираясь на результаты экспертизы.

Сидя в машине, направлявшейся обратно в Сантандер, она мысленно прокручивала, что предпримет, вернувшись в свою лабораторию в Институте судебной медицины Кантабрии. Наконец-то можно пустить в ход знания и опыт, что она получила в прошлом году, когда работала с лучшей в мире, по ее мнению, командой антропологов-криминалистов – Аргентинской группой судебной антропологии. Тогда у Клары было ощущение, что за неделю в Буэнос-Айресе она узнала больше, чем за все годы в университете.

Скорее из любознательности, нежели из соображений, что это как-то пригодится ей в работе, в тот месяц, что они с мужем провели по другую сторону Атлантики, Клара сначала посетила семинар в Аргентине, а затем побывала в США, в штате Теннесси, в Центре антропологических исследований, прозванном “Фермой трупов”.

– Мухика, твое молчание обычно означает, что ты что-то замышляешь, – сказал судья Талавера.

Он вел машину, а Клара сидела на пассажирском сиденье. Темные, цепкие глаза Клары блеснули, она едва заметно улыбнулась.

– Женщины все немного Макиавелли.

– Да уж, мне ли не знать. У меня дома их три. – У Талаверы с женой были две дочери-подростка.

– Бедняжки, из всех мужчин в мире им выпал именно ты, – усмехнулась Клара.

С судьей они были знакомы уже семь лет, между ними возникло что-то вроде дружбы, и изредка они устраивали совместные семейные ужины.

– Ну вы и шутница, сеньора судебный археолог.

– Антрополог, с твоего позволения.

– Еще бы я не позволил. Не я же целыми днями играю с мертвецами в подкидного. Ну так расскажи, о чем ты сейчас думала? Сколько лет этим костям? Наверное, еще времен гражданской войны?

Клара задумчиво покачала головой:

– Возможно, что и так, но я не уверена. Надо подождать результатов из лаборатории, но могу сказать, что тело пролежало в стенной нише несколько десятков лет как минимум. Надеюсь, рабочие ничего не повредили, когда раскрыли сверток.

– Сверток?

– Ты разве не видел? Тело было завернуто в старые простыни, и рабочие их частично размотали, прежде чем увидели, что внутри.

– Ты имеешь в виду – увидели череп.

Клара рассмеялась.

– Так точно, ваша честь, череп.

– А ты можешь оценить возраст ребенка? Ну, с учетом погрешности, сколько ему было? Месяц, год, пять лет?

– Это не так просто. Вечно вы все одно и то же… Что судейские, что полиция. Никто не задается вопросом, кто перед нами, что это был за человек, какая у него история.

Талавера помолчал.

– Но ведь это уже следующий шаг.

– Да. А сейчас я думала о своих заметках, которые привезла с “Фермы трупов” в Теннесси.

– Откуда? С “Фермы трупов”? Ты мне об этом не рассказывала. Это так ты отпуск проводишь? Черт, и как только Лукас тебя выносит. Бедняга, наверное, опасается, что однажды ты его утопишь в формалине.

– Напомню тебе, что Лукас врач.

– Ага, но имеет дело с живыми, ну ты в курсе, это которые шевелятся и все такое.

Клара скорчила гримаску и продолжила:

– Мы с ним провели пару дней в Теннесси, а “Ферма трупов” – это центр антропологических исследований, где изучают, как происходит процесс разложения тела в разных условиях.

– В каких условиях – например, если труп стоит на голове? Или потягивает под землей свой утренний кофе?

– Да ты сегодня в ударе. Хотя вообще-то примерно так. Тела кладут в разные позы и создают различные условия: помещают их в воду, в багажник машины, закапывают в землю… Голыми и одетыми. В результате создана уникальная база данных, используя которую, по состоянию трупа можно определить, как долго в конкретных условиях он находился. Ты очень удивишься, узнав, каких результатов удалось добиться и каких ошибок избежать благодаря этим исследованиям. А курирует их Университет Теннесси.

– Университет?

– Вот именно. Кстати, территорию тоже предоставил Университет Теннесси.

– Охренеть. Кому это вообще в голову пришло? Наверняка руку приложил какой-нибудь твой кузен.

– Нет, конечно. Мой кузен, думаю, ни разу не бывал за пределами Паленсии[3]3
  Небольшой город на севере Испании.


[Закрыть]. Нет, идея такой фермы пришла в голову американскому судмедэксперту, который в восьмидесятые годы допустил серьезную ошибку при установлении возраста скелета. Ошибся лет на сто, скелет был времен американской Гражданской войны. Тогда-то он и решил, что хватит экспериментов на свиньях, пора переходить к людям, чтобы результаты были более достоверные.

– Ты меня убиваешь. Какие еще свиньи?

– Свиньи более всех прочих животных схожи с людьми. Глядя на тебя, я понимаю почему. – Клара беззастенчиво уставилась на пузо Талаверы.

Он нахмурился, но тут же рассмеялся.

– Ладно, давайте заключим мир, сеньора судмедэксперт. Через пять минут мы будем в твоей лаборатории. Франкенштейн уже, поди, изнывает от нетерпения. – Они проехали перекресток. – Скажи-ка, а на этой ферме им что-то удалось обнаружить или трупы там просто сваливают, как, типа, в “Техасской резне бензопилой”?

– Много чего. Благодаря им мы знаем, например, что летом тело разлагается быстрее, чем зимой, и что наличие одежды влияет на скорость разложения.

– Тоже мне открытие. Об этом даже я догадывался.

– Еще мы знаем, что можно каждый день проходить мимо трупа, даже не подозревая об этом, потому что зловоние распространяется лишь на десять метров.

Талавера открыл было рот, но Клара продолжила:

– Мы узнали, ваше сиятельство, что чем глубже в земле лежит тело, тем дольше оно разлагается; что труп толстяка, – тут Клара снова глянула на судейские телеса, – быстрее превращается в скелет, чем тело худого, и может терять до восемнадцати килограммов в день. Узнали, что труп может пролежать почти нетронутым всю зиму и весну, а с наступлением первых жарких дней разложиться целиком чуть ли не за сутки… Представь, сколько там насекомых. Первыми, кстати, появляются…

Судья Хорхе Талавера прервал ее:

– Ладно, ладно, хватит. Черт, меня от твоих объяснений чуть не стошнило. И кстати, мы уже на месте. – Он приготовился припарковаться во втором ряду, чтобы высадить Мухику у Института судебной медицины.

– Ну ты и неженка, – сказала Клара, вылезая из машины.

– Ага. Позвонишь, как что-нибудь узнаешь?

– Непременно.

Клара захлопнула дверцу машины и поспешила к себе в офис. Кости ребенка вот-вот должны были доставить, а ей еще нужно закончить два отчета для суда. Все вокруг воображали, что она целыми днями расчленяет трупы, как в сериале “CSI. Место преступления”, но на деле большую часть времени она сидела в кабинете, строчила отчеты, проверяла экспертизы и решала текущие проблемы лаборатории.

Два часа спустя, закинув в себя бутерброд с тунцом и каким-то непонятным соусом – подарок от кафетерия в Университетской больнице Маркес-де-Вальдесилья, – Клара Мухика вошла в отдел патологоанатомии, занимавший нижний этаж больничного морга, чтобы провести экспертизу найденного в Суансесе крохотного скелета. Проходя по коридору, она в который раз мысленно пожелала, чтобы у нее дома на кухне было хоть вполовину так же чисто, как в лаборатории, хоть та и была тесно заставлена стеллажами, на полках которых красовались бедренные и берцовые кости, челюсти и прочие, с трудом узнаваемые, останки как в банках, так и в открытом виде. Что-то было материалом для изучения, а что-то – уликами.

Клара подошла к столу для вскрытий, где уже лежал крохотный скелет. С трудом верилось, что в нем когда-то теплилась жизнь. Возле стола ее ждали помощники – Педро Мигес и Альмудена Кардона. Там же безмолвной тенью маячил Ульоа, агент из лаборатории криминалистики. Он почти не раскрывал рта, а участвовал в процессе и того меньше и потому оставался столь незаметен, что работавшие в зале аутопсии не обращали внимания на его присутствие, словно он был призраком, приглядывающим за трупом.

Обменявшись с коллегами приветствиями, Клара попросила Педро Мигеса подготовить резервуар, чтобы прокипятить кости и удалить остатки мягких тканей.

Пока Мигес занимался приготовлениями, Мухика с Кардоной начали разворачивать затвердевшие и пожелтевшие простыни, в которые было запеленато тельце. Когда первый слой ткани был снят и они принялись за второй, женщины так и застыли. Такого они не ожидали. Первой очнулась Кардона.

– Мухика, ты тоже это видишь?

– Глазам не верю, – изумленно отозвалась Клара.

– Что это за штуковина? Фигурка майя или что-то подобное?

Кардона нахмурилась, наблюдая за тем, как Клара Мухика осторожно берет в руки странную маленькую фигурку тусклого зеленого цвета. Ульоа, обычно сидевший в своем углу, тоже подошел взглянуть. Фигурка была размером с большой палец руки и, возможно, изображала представителя какого-то экзотического племени – с перьями у пояса и на голове. Две змеи то ли вползали внутрь через непропорционально огромный разинутый рот, то ли выползали из него.

– Да… – наконец заговорила Клара, – похоже на какой-то символ ацтеков или инков… Очень странно. Останки найдены в доме около Ракушечного пляжа, в Суансесе, особняку не более восьмидесяти лет. Надо будет привлечь кого-то из Управления культурного наследия.

Клара взглянула на Ульоа, затем на Кардону, а потом ее взгляд вернулся к гротескной фигурке. Та, казалось, безучастно насмехалась над ними.

– Смахивает на сувениры, которые нам впаривали в Тулуме или на Плайя-дель-Кармен, уже не помню. Когда мы ездили на Ривьера-Майя, – сказала Кардона, которая пару лет назад провела отпуск в Мексике.

Клара Мухика кивнула, не отрывая взгляда от этого необычного артефакта, внушавшего ей беспокойство.

– Смотри, – она показала Кардоне, – он, наверное, висел на этом шнурке. Напоминает подвеску.

– Довольно уродливую подвеску. – Кардона поморщилась.

Клара усмехнулась.

– Да уж, не шибко красив этот зеленый карлик, – сказала она, изучая со всех сторон фигурку. – Надо бы выяснить, что это за материал… на изумруд не похоже. Зеленый цвет… оливин? Нужно показать эксперту.

Наконец Клара отложила статуэтку, и они с Кардоной продолжили разворачивать саван. Больше сюрпризов не было. Судя по всему, крошечное тело при жизни весило килограмма два, сохранилось немало фрагментов мягких тканей, сухих и потрескавшихся, будто выделанная кожа.

– Видишь? – показала Кардона. – Тело почти мумифицировано.

– Да, и это наводит на мысль…

– Что где-то рядом находился источник тепла, так? – предположила Кардона.

– Возможно. Но я имела в виду другое. Младенец либо родился мертвым, либо умер сразу после рождения.

– Почему это?

– Потому что тела новорожденных ведут себя иначе, они разлагаются не совсем так, как организмы взрослых. У них еще нет микрофлоры, которая ускоряет разложение. А потому тело, в которое никогда не поступало пищи, обычно мумифицируется, если находится в сравнительно сухом помещении.

– Понятно. – Кардона постаралась скрыть досаду от того, что сама не сообразила.

– Разумеется, причина может быть и в источнике тепла, как ты и сказала. Не исключено, что рядом со стеной, в нише которой лежало тело, находится труба или отопительный котел. Но я ничего такого в том подвале не заметила. – Она помолчала, глядя на тело. И прошептала: – Бедный малыш.

У Клары Мухики, которой исполнилось сорок восемь лет, детей не было. Проблемы начались еще в молодости, ее дважды оперировали, но безрезультатно. В конце концов она решила, что счастлива и без детей, хватит ей мужа и трех его сумасшедших племянниц. К тому же материнский инстинкт особо не напоминал ей о себе, за исключением того дня, когда она осознала, что не сможет иметь детей. Но этим вечером, стоя у стола для вскрытий, на котором лежали детские кости и загадочная зеленая статуэтка, она ощущала острую жалость и к этому крошечному скелету, и к себе.

Дневник (2)

В учебниках истории пишут, что гражданская война в Испании продлилась три года. Для Ханы она началась в тот момент на пляже в Суансесе, когда всех смело, точно песчаной бурей, и закончилась в апреле 1939 года. Не стоит верить тому, что написано на бумаге – за обрывками правды там часто скрывается ложь. То, что написано в учебниках, не всегда точно. Ведь именно оттенки и детали придают событиям масштаб и реалистичность. То были смутные времена, которые тяжело вспоминать.

Оденься потеплее: на дворе раннее и холодное утро октября 1936 года. Война идет уже три месяца.

– Возьми только одеяла и пару буханок кукурузного хлеба, а остальное брось, – торопливо говорит мужчина жене. Видно, что он на взводе.

– Сейчас, – отвечает та, не глядя на него.

Она озирается, останавливает взгляд на груде одежды, которую прижимает к груди, откладывает ее, судорожно собирает одеяла и хлеб, как велел муж. Набивая огромную холщовую торбу, женщина громко, но спокойно говорит старшему сыну:

– Давид, надень на Антонио пальто, пора уходить.

Давиду двенадцать, глаза у него карие, в прожилках, точно сухие дубовые листья, он худой, но сложен ладно, в мальчике уже прорывается сильный и решительный характер. Он запихивает младшего Антонио в пальтишко, круглолицему малышу три с половиной, в нем все еще явственны младенческие черты, в зеленых с медовыми крапинками глазах читается абсолютная невинность. И страх – вот уже которую неделю.

Хана и Клара уже готовы. Они тепло одеты. Но там, наверху, никакая одежда не спасет, там ледяной ветер и сырость, там трудно дышать.

Кларе десять, она до того бледна, что выглядит почти болезненно. Глаза у нее прозрачно-серые, и когда она подолгу задерживает на чем-то взгляд, всем становится не по себе. Она очень миловидна, даже красива. Отец любит повторять, что Клара прямо фарфоровая куколка – такая же белая, хрупкая, нежная. Каштановые волосы у нее вьются, как и у Ханы, в остальном совершенно на нее не похожей – та очень живая, излучающая тепло.

Девочки терпеливо ждут, сидя на краешке большой кровати, которую делят с братьями. Кровать стоит напротив двери в родительскую спальню. Домик у них крохотный – две комнатушки, коридор-обрубок, ведущий в кухню, и пристройка-курятник, служащая также уборной. Дом стоит неподалеку от Астурийской цинковой фабрики, где работает Бенигно, вокруг растут высокие платаны, которые напоминают стражников, несущих караул.

– Боишься? – спрашивает Клара у младшей сестры.

– Не-а. С чего ты взяла? – отвечает Хана, уткнувшись взглядом в свои ботинки.

– Ты молчишь.

– Ты тоже.

– Но ведь это ты у нас болтушка, рта не закрываешь целыми днями. Я не боюсь. Ничуточки. Совсем-совсем.

– Правда? – Хана поднимает на сестру взгляд.

– Конечно. Ничего плохого не случится. Знаешь почему?

– Нет. Почему?

– Потому что мы все вместе. Самое важное – наша семья, чтобы мы были все вместе. А еще ты можешь не волноваться, потому что я о тебе позабочусь. Я же старшая. – Клара выпрямляется и вытягивает шею, чтобы казаться выше.

– Старший Давид. – Хана улыбается.

– Мальчишки ничего не понимают. Мне почти столько же, сколько ему. Я скоро стану женщиной. – Клара делает паузу. – Я всегда буду заботиться о тебе, так что не бойся. Как Папа Лис.

Она обнимает сестру, а та снова утыкается взглядом в ботинки и, морща лоб, бормочет:

– Папа Лис?

– Конечно, глупенькая. Ты что, не знаешь, что Папа Лис всегда присматривает за лисятами, пока мама ищет еду?

– Врушка. Это Мама Лисица так делает, пока Папа Лис работает. Как наш папа.

– А вот и нет. Это Папа Лис. Он сидит с детенышами. Мне так бабуля говорила. Самца можно узнать по ушам, у лисьих пап они как у летучих мышей, – объясняет Клара и смешит Хану, корча рожицу, изображая летучую мышь.

– Готовы? – Бенигно прерывает их. Но ответа он не ждет. – Так давайте, вперед.

И вот в кромешной тьме, еще не рассвело, семья карабкается в гору, которая, подобно матери, ждет их, чтобы укрыть в своем лоне, заключить в объятия и убаюкать тихой мелодией ветра.

– Руки вверх! Стоять! – раздается сзади мужской голос.

Бенигно оборачивается, голос ему знаком. Он пытается разглядеть в сумерках лицо человека.

– Браулио! Твою мать, как же ты меня напугал. В следующий раз хоть покажись сначала. В чем дело?

– Да не волнуйся ты, приятель. Я еще вчера собирался с тобой потолковать, но совсем позабыл из-за Хуаны.

– Точно, поздравляю вас. Кармен мне рассказала, что ребенок родился здоровым. Я не успел к вам заглянуть, сам знаешь, работа. Так, а в чем дело?

– Мы прокладываем путь в горах, протаптываем тропу по краю склона. Чтобы с воздуха ее не было видно. Поэтому я и пришел, хотел сказать, чтобы вы с детьми шли другой тропой, она к тому же полегче будет, Лучо вам покажет.

– А остальные? Они пойдут тоже по ней или прежней дорогой? Еще есть тропа в районе Кастру, но та подлиннее.

– Мы собираемся менять тропы каждый день. Молодежь сегодня поднимается по южной стороне, мы – со стороны крепостной стены, а семья Касете там, где ходят коровы. Моя Хуана уже наверху.

Бенигно кивает:

– Ну ладно, идем.

Он готов следовать за соседом, довериться ему, потому что у них одна общая цель – выжить.

Поздно.

Издалека, но уже вполне отчетливо доносится слабый гул самолета. Звук негромкий – это истребитель. И не один.

Семье Бенигно не нужно ничего объяснять. Соседу Браулио тоже, он бросает взгляд на Бенигно. И уже в следующий миг все срываются с места. Они мчатся что есть мочи. Антонио отец подхватил на руки, остальные дети бегут сами.

Никогда еще они так быстро не добирались до пещер. Две крохотные пещерки, где в сытые довоенные времена обитали только лисы да летучие мыши.

Хана добегает первой – она всегда была быстрой. Остальные отстают на несколько мгновений. Согнувшись, они залезают в одну из пещер, где уже находятся их более предусмотрительные соседи. Жена Браулио тоже там, на руках у нее сверток – должно быть, младенец, завернутый в одеяло. Она прижимает его к выпростанной груди – у младенца ранний завтрак.

Все молча толкаются в темноте, даже не здороваясь друг с другом. Страх сдавливает горло, что-то сжимается между желудком и сердцем, которое гулко и часто колотится.

Оглушительный рев моторов. Совсем близко. Неужели их заметили? Но нет, кажется, пронесло. Это просто патруль. Два советских истребителя, монопланы Поликарпова облетают Масера-де-Кастийо. Самолеты республиканцев. В темноте не всегда удается различить, из какой стаи эти металлические птицы, – такие монопланы оливкового цвета есть и у франкистов, и у республиканцев. Первые называют врагов “крысами”, вторые – “мухами”. Пулеметы, установленные на крыльях самолетов, производят по тысяче шестьсот выстрелов в минуту. Этим утром ШКАСы[4]4
  Авиационный скорострельный пулемет Шпитального – Комарицкого (ШКАС) – первый советский скорострельный синхронный авиационный пулемет.


[Закрыть] обоих самолетов остаются полными.

В пещере тихо, по вибрирующему воздуху ее обитатели ощущают, что небо рассекает новая металлическая угроза. Так и есть. Ревет третий самолет. Хана задерживает дыхание. Британский истребитель “Фантом”, серебристый, с двумя пулеметами М2 и четырьмя бомбами по десять килограммов каждая, пытается догнать два других самолета. Они удаляются. Это тоже республиканцы.

В пещере постепенно нарастает гул разговоров.

– И чего не спится этим козлам, – говорит Браулио, когда от самолетов остаются лишь точки на светлеющем небе.

– Да, – выдыхает отец Ханы и замолкает, опустив голову.

– Это “крысы”, вы видели? – спрашивает Педро, крепкий широкоплечий парень лет шестнадцати, их сосед из Инохедо, тоже укрывшийся в пещере.

– Так кто это был, красные? – спрашивает Бенигно.

– Ну ясное дело, – отвечает Браулио, не дожидаясь, что скажет Педро, который открыл было рот, – краснее некуда. Метят территорию, как псы. Поссали бы тут еще.

– Да получше сраных “мух”, – раздается фальцет Педро. Он и не пытается скрыть, что на стороне республиканцев.

– Проклятые “мухи”, – улыбается Браулио, который разделяет политические взгляды парня.

Бенигно кивает в знак согласия. Правительство Республики было избрано на демократических выборах, так что он считает его законным. Но ни он, ни прочие крестьяне не горят желанием выступать на стороне какой-либо партии, они слишком заняты тем, как бы выжить.

Как бы то ни было, “крысы” республиканцев и “мухи” националистов тем утром прочесывали небо. Выбравшись наконец из пещеры, где она три часа просидела на корточках, Хана поняла, что обмочилась.

Последовавшие затем месяцы и годы оставили неизгладимый отпечаток на Хане и ее близких. Шрамы избороздили женские души, до краев наполнив их силой и яростью. У Ханы появилась цель. Не забывай, что в каждом из нас дремлет зверь.