Текст книги "Те же и Скунс – 2"

Визит неприспособленного

– А зохн вэй!.. – возмутилась Эсфирь Самуиловна Файнберг и, сердито сдвинув на лоб очки, оглядела коммунальную кухню. – Ну, рассматривает себе человек золото в чемодане, так прямо сразу надо на него ружьё наставлять? И пускай себе рассматривает!.. Вам-то, спрашиваю я, какой интерес?

Ей никто не ответил. Только рыжий котище Пантрик высунул усатую морду из-под стола своей номинальной хозяйки Вити Новомосковских. Тётя Фира иной раз баловала колченогого инвалида кусочком. Однако на сей раз речь шла явно не об угощении, и Пантрик, верно оценив ситуацию, уполз досыпать.

На кухне царило редкостное безлюдье. Был вечер; работающие жильцы вернулись домой и в настоящее время ужинали по своим комнатам, а тётя Фира в гордом одиночестве пекла на кухне пирог. Вообще говоря, финальный акт кулинарной драмы личного присутствия автора как бы не требовал, но тёте Фире было семьдесят шесть лет, и она имела обыкновение, отлучившись «на минутку» из кухни, начисто забывать о поставленном на огонь. Последствия иногда бывали самые катастрофические.

Вот она и караулила на обшарпанной табуретке возле плиты. А чтобы нечаянным образом не сорваться на какие-нибудь дела, читала книжку. Книжка, прямо скажем, была не из тех, какие в её возрасте обычно читают. На мягкой обложке кривились в оскалах жуткие рожи, извергали свинец пистолеты и автоматы, а буквы названия оплывали багровыми каплями. Тётя Фира вникала в современный отечественный боевик.

У неё была веская и таинственная (о, как она оглядывалась у лотка!..) причина потратить на этот томик кровных семь тысяч[6]6
  Позволим себе напомнить читателю, что речь идёт о временах прежде деноминации рубля.


[Закрыть]. И приступить к изучению, когда никто, кроме кота Пантрика, не мог за ней проследить. Но какое разочарование поджидало её буквально на первой странице!.. Нет, с подчёркнутой сексуальностью действующих лиц и с матерными словами в тексте она худо-бедно, поёживаясь, примирилась. Что поделаешь – какая жизнь, такие и песни. Но когда дед героя, предавшись фронтовым воспоминаниям, обозвал «студебеккер» трофейным грузовиком!.. Оставалось гадать, с кем мы всё-таки воевали более полвека назад.

Поразмыслив (семь тысяч как-никак отдала), Эсфирь Самуиловна преодолела первое побуждение и всё же не стала выбрасывать книгу в мусорное ведро. Пускай будет маразм престарелого персонажа, решила она. Другое дело, каждый сюжетный ход отныне вызывал у неё законные подозрения. О чём она, время от времени забывая о конспирации, оповещала кота Пантрика и кухонные стены.

Что же касается пирога, то он был с капустой и притом из довольно хитрого дрожжевого теста, именовавшегося, словно в насмешку, «ленивым». По глубокому убеждению Эсфири Самуиловны, это самое тесто, а заодно и начинка, должны были однажды загнать её в безвременную могилу.

Правду сказать, тётя Фира до последнего времени не увлекалась готовкой. Тому опять же были причины; волею недоброй судьбы оставшись в девицах, она жила всю жизнь одна. Настоящая же серьёзная стряпня подразумевает многочисленную принюхивающуюся и вертящуюся под руками, а затем – дружно лопающую родню. Ну и для кого было тёте Фире стараться? Для себя одной?..

Так и получилось, что вкуснейший (когда удавался) пирог по маминому рецепту она пекла не чаще одного раза в год. Хроники боевых действий она не вела, но, кажется, не осталось ни единого ингредиента, кроме муки, который бы она не упустила из виду. Как и этапа технологического процесса, который бы она по нечаянности не нарушила. Однажды она забыла отжать капусту, вынутую из кипятка; в результате пирог, больше смахивавший на мокрую губку, гости съели ложками прямо из противня. Да ещё и хвалили, воспитанные!.. В другой раз – ой вэй, лучше вовсе не вспоминать! – тётя Фира начинила и аккуратнейшим образом защипала пирог, полюбовалась красавцем и уже хотела ставить в духовку… когда до неё вдруг дошло, что она не прослоила тесто маргарином. То есть своими руками загубила собственный многочасовой труд. Впору было зарыдать, как композитор Россини над блюдом лично приготовленных и лично угробленных макарон… что тётя Фира немедля и сделала. Бросила полотенце и чашку со взбитым яйцом, которым собиралась мазать пирог, – и рухнула в слезах на кровать.

По счастью, достопамятная трагедия случилась уже при её жильце, Алёше. Которому, между прочим, она и имела в виду устроить приятный сюрприз. Алёша (зачтёт ему это Бог!) для начала накапал своей хозяйке валокордина, а затем, прояснив ситуацию, вскрыл пирог и проворно выгреб начинку: «Тётя Фира, где там у вас „Воимикс“?..»

Смех и грех – тот раз в тесте попадались запечённые ошмётки капусты, но в целом пирог вышел как никогда прежде удачным. Это было два месяца назад. Сегодня тётя Фира ждала очень дорогого гостя и только потому, укрепясь духом, решилась на повторение кулинарного подвига. И было похоже, что практика начинала сказываться: сегодня при изготовлении пирога случился всего один инцидент. Когда будущее украшение стола, уже водворённое на противень, в последний раз подходило на электрогрелке, на него придумал улечься тёти-Фирин кот Васька.

Кошачья логика была проста и понятна: тёплое, мягкое и вкусно пахнет из-под полотенца… Однако несчастной кулинарке от этого было не легче. Она так ахнула, схватившись за сердце, что норвежский лесной мгновенно осознал весь ужас содеянного и дал дёру на шкаф. Естественно, трамплином при этом ему послужил всё тот же многострадальный пирог.

Тётя Фира всю жизнь проработала медсестрой и, помимо нищенской пенсии, заработала на этом совершенно маниакальные понятия о санитарии. Ей стоило огромного труда убедить себя, что, во-первых, нефеш[7]7
  Балда, негодник, проказник (еврейская брань).


[Закрыть] Васька контактировал с тестом сугубо сквозь полотенце; во-вторых, пирогу предстояло минимум полчаса при температуре двести тридцать градусов Цельсия, сиречь полная стерилизация; и в-третьих (это, положим, было уже малодушие), гостю вовсе даже не обязательно ни о чём говорить…

Эсфирь Самуиловна сердито перевернула страницу, но вместо того, чтобы углубиться в дальнейшие приключения героя, внезапно вспомнила маму. Семья врачей Файнбергов была очень советской – что, впрочем, не предотвратило папиного ареста, причём задолго до знаменитого «дела врачей». Но это случилось потом, а когда всё было ещё хорошо, маленькая Фирочка однажды явилась из школы перемазанная чернилами. И мама, видимо опасавшаяся, что дочь вырастет неряхой, рассказала ей в назидание про гимназиста по имени Володя Ульянов. «Однажды он писал сочинение. Огромное, на тридцати шести листах. И на последнем нечаянно посадил кляксу. Он переписал все тридцать шесть листов…»

У детей цепкая память… Восьмилетней девочке в голову не пришло задуматься, чего ради было переписывать всё – им там что, насмерть сшитые листы выдавали? Воображение школьницы было слишком потрясено громадностью труда, проделанного будущим Лениным. Тридцать шесть листов!.. Когда для неё самой оставалось едва посильной задачей исписать одну страницу в тетрадке!.. Имело значение даже то, что мама говорила не о «страницах», а именно о «листах». Лист – это ведь две страницы. Она долго потом не решалась спросить маму, как писал своё сочинение Владимир Ильич. На одной стороне? Или на обеих?..

…Тётя Фира расстроилась уже вконец, уронила очки и зашарила по карманам в поисках платка, потихоньку загадывая: если с пирогом всё же выйдет конфуз, значит мама таки сердится ею на небесах… Однако в это время (слух у старой женщины был по-прежнему великолепный) за поворотом скупо освещённого Г-образного коридора проскрипел в замке ключ, потом щёлкнул выключатель, зашаркала по колючему половику уличная обувь… обычная возня вернувшегося домой человека. А поскольку все квартирные обитатели уже были здесь… Тётя Фира поспешно высморкалась и спрятала крамольную книжку.

– Он умчался прочь на газонокосилке, перед этим выпив четыре бутылки… – сдержанно донеслось из прихожей, и она поняла, что слух не подвёл её. Это действительно появился её жилец Алексей.

– От кустов остались пеньки да опилки, – сообщил он ей, возникая в дверях. И немедленно повёл носом. – Тётя Фира, я же с лестницы на запах пришёл! Это что вы тут, если не секрет, такое вкусненькое готовите? Пролетариату дадите попробовать?..

Внешность у Алексея Снегирёва была самая заурядная. Под сорок, худой, невысокий, с ничем не примечательным блёклым лицом и невыразительными глазами, неопределённо-серыми, как зола. Единственной деталью были совершенно седые, не по возрасту, волосы. Да и те он стриг ёжиком – поди разбери в вечных сумерках коммуналки, какого они на самом деле цвета.

– Пирог пеку, – ответила тётя Фира. И прикрыла для верности кухонной тряпкой засунутый в карман фартука боевичок. – Вы же понимаете, Алёша, к нам Монечка сегодня придёт. Помните, я вам говорила?

Алексей опустился на корточки перед плитой, внимательно заглянул в прозрачную бойницу духовки и секунду спустя осторожно поинтересовался:

– Тётя Фира, а вы не хотите взглянуть, как он там поживает?..

Она ахнула, вскидывая к глазам руку с часами. Потом с невнятным восклицанием схватилась за суконки для горячей посуды. Пирог впору было спасать.

Моня обещал прибыть к девяти часам вечера, и Эсфирь Самуиловна приложила немало усилий, подгадывая пирог как раз к этому сроку: «Он войдёт – а тут я из духовки горяченький достаю…» Однако по телевизору успела кончиться программа «Время», потом часы на шкафу пробили десять – а Мони всё не было. Отчаявшись услышать долгожданный звонок или рассмотреть что-либо в окошко, тётя Фира несколько раз выглядывала на лестницу… и наконец принялась решительно одеваться.

– Вы это куда собрались?.. – изумился Снегирёв, войдя в комнату и обнаружив свою квартирную хозяйку в кофте и с тёплым платком в руках.

Та потупилась:

– К метро хочу прогуляться… Вы же понимаете, Алёша, сейчас такое творится…

– А вы Софочке позвоните, – предложил Алексей. – Он ведь от Софьи Марковны должен был ехать?

Тётя Фира замотала головой:

– Нет, Алёша, я не могу. Вы только представьте: я ей звоню, а она говорит, что давным-давно его проводила…

Снегирёв устало вздохнул.

– Ладно, тётя Фира, уговорили, – сказал он затем. – Фотография Монина у вас какая-нибудь есть?..

Насколько успела понять Эсфирь Самуиловна, её жилец был человек, что называется, с биографией. Весьма даже с биографией. И потому совершенно не имел склонности смеяться над её опасениями за Монину жизнь. А кроме того – посмотрев один раз на любую Монину фотографию, он безошибочно узнал бы его на улице. Вне зависимости от одежды, наличия или отсутствия очков, усов и так далее. Такой вот жилец. Тётя Фира скомкала пуховый платок и принялась беспомощно озираться…

И в это время на стене комнаты залился соловьиной трелью звонок. Старая женщина всплеснула руками, уронила платок и с юной прытью бросилась в коридор – открывать дверь.

Моисею Львовичу Каплану – Монечке, о котором так долго говорили большевики, – было двадцать девять лет, и, несмотря на столь характерное «ф.и.о.», ничего библейского в его облике не наблюдалось. Монину внешность скорее следовало признать усреднённой. Назови русским – сойдёт. Назови евреем – тоже сойдёт. С некоторой натяжкой.

– Тётя Фира, я тут вам пирожных купил, – сказал он, повесив в тамбуре длинное пальто и проходя в комнату. – Вы, кажется, такие любили? Белковые. А почему вы дома так тепло одеваетесь? Здесь очень дует, наверное?

Тёти-Фирина комната, являвшая собой фрагмент разгороженной некогда гигантской гостиной, имела архитектурную особенность – полукруглое окно размером в добрую половину стены. От него действительно иногда безбожно сквозило, и старая женщина успела перепугаться, не продует ли Монечку, но вовремя вспомнила, что ветер нынче дул северный, не попадавший в окно. Она растроганно взяла у гостя кондитерскую коробочку:

– Спасибо, хеяс майне[8]8
  Счастье моё (идиш).


[Закрыть], спасибо… – И щёлкнула выключателем пузатого электрочайника. – Сейчас чайку попьём, ты и согреешься. Надолго в Питер-то к нам?

Моня прошёлся по комнате, рассматривая породистую бытовую технику. Едва ли не единственным диссонансом среди дорогих фирменных устройств выглядел допотопный отечественный телевизор. Чёрно-белый «Вечер» был современником и свидетелем тёти-Фириной молодости, и поэтому она упорно отказывалась его заменить. Хотя жилец предлагал…

– У меня, – сказал Моня, – чисто деловая поездка. Завтра вечером – обратно в Москву. На «Стреле»…

– Монечка, деточка, ну так же нельзя!.. – снова испугалась Эсфирь Самуиловна. – Надо себя хоть немножко беречь!.. Рано или поздно такой режим начнёт сказываться на здоровье!..

Моня пожал плечами:

– Что поделаешь, тётя Фира, бизнес. А почему вы третью чашку поставили? Вы ещё кого-нибудь ждёте?

– С нами Алёша чайку попьёт, – отозвалась она. И привычно окликнула: – Алёша! Идите чай пить!..

– Какой Алёша?.. – оглянулся Моня, и тётя Фира запоздало сообразила, что новость его не слишком обрадовала.

– Мой жилец… я ему комнатку… – растерянно и виновато выговорила она. – Он мне…

– Алексей, – бодро представился Снегирёв.

Тёти-Фирин гость без большой охоты протянул руку:

– Миша…

– Алёша, осторожнее, у Монечки РУКИ!.. – поспешила предостеречь жильца Эсфирь Самуиловна. И немедленно прикусила язык: если Монечка пожелал быть для него Мишей, значит пускай так оно и будет, а её, старую безмозглую клизму, никто не просил болтать языком.

Между тем Алексей, вняв предупреждению, со всей мыслимой осторожностью подержал Монину руку в своей и уселся за стол, на привычное место. Тётя Фира поспешно разрезала пирог и поставила блюдо посередине, рядом с пирожными:

– Вроде не совсем ещё остыл, кушайте, мальчики.

Снегирёву повторять было не нужно – сразу ухватил румяный уголок и откусил половину:

– Вкусно-то как, тётя Фира…

Он был одет по-домашнему: в пузырящиеся на коленях тренировочные штаны и серую тенниску. Столичный житель Моня, в противоположность ему, не пожелал расстаться ни с галстуком («техасский» кожаный ремешок, застёгнутый металлической бляшкой), ни с пиджаком. Он поддел облюбованный кусок специальной лопаточкой, но увы! Пышное тесто слишком хорошо поднялось, кусок был поперёк себя толще, что в сочетании с рыхлой капустной начинкой делало всё сооружение весьма неустойчивым. Лопаточка же годилась только для транспортировки худосочных импортных кексов…То есть, как говорят в таких случаях на Востоке, «ферфаллен ди ганце постройка». Дело не кончилось катастрофой только потому, что многоопытная тётя Фира успела схватить тарелочку и поймать ею падающий на скатерть пирог.

– А что у вас с руками, если не секрет? – доброжелательно спросил Снегирёв. – Попортили где-то?

– Алёша, я же вам рассказывала, – снова встряла Эсфирь Самуиловна. – В своё время Мо… Мишеньке не дали возможности стать скрипачом, но он хочет непременно вернуться в музыку и очень упорно занимается самостоятельно.

– А-а, – понимающе кивнул Снегирёв. И потянулся за добавкой.

Моня наконец отведал пирога, действуя чайной ложечкой и всем своим видом показывая, какой это верх неприличия – есть руками.

– Ну как?.. – с надеждой спросила хозяйка.

– Вкусно, конечно, тётя Фира. Как всегда у вас, – прожевав, ответствовал Моня. – Но, по-моему, прошлый раз было удачнее. Тут такие жёсткие корки…

– Так и не ешь их, Монечка, а то в самом деле живот ещё разболится, – захлопотала Эсфирь Самуиловна. – Оставь, я голубям потом покрошу…

Моня с видом извечного страдальца переместил на свою тарелку пирожное из коробочки:

– Что верно, то верно, фабричное всегда как-то надёжней…

Это был любимый лозунг Софочки, Софьи Марковны, которая доводилась ему родной тёткой и, что характерно, стряпать умела исключительно бутерброды.

Снегирёв покрошил на ладонь немного начинки и теста и наклонился предложить вертевшемуся под ногами коту:

– А нам с Василием в самый кайф. Правда, коташка?

Васька принюхался и с готовностью уткнулся мохнатой мордочкой ему в руку.

Моня расправился с безвкусной фабричной продукцией и принялся самоотверженно ковырять ложечкой развалины пирога:

– Зачем же голубям. Чтобы не обижать вас, тётя Фира…

Снегирёв вытер о штаны тщательно облизанную Васькой ладонь и взял очередной кусок. Моня наконец доколупал первый и заметил ему:

– Очень сытный пирог. Вы, кстати, знаете, Алексей, что так наедаться на ночь совсем не полезно? Могут быть неприятности с печенью.

– Да? – простодушно удивился тёти-Фирин жилец и подлил себе чаю. – А я-то радуюсь, до чего тесто лёгкое, прямо, знаете, словно мимо желудка проскакивает. Как всё первый кусок ем…

Дело медленно, но верно переходило на личности, причём Алёша действовал по принципу яблока, свисающего сверху на нитке: ни за что не укусишь «без рук», только сам слюнями зальёшься. Тётя Фира в очередной раз дерзнула вмешаться:

– Мишенька, а можно спросить, какой у тебя в Питере интерес? То есть геше… бизнес?

Моня не спеша отряхнул с костюмных брюк крошки и ответил с той долей небрежности («…аспирантура в Гарварде – это не важно, и что на Нобелевскую выдвигают – это тоже не важно…»), которая, по мнению многих, призвана подчёркивать истинную значимость дела:

– Да так, ничего особенного… я теперь работаю в холдинг-центре «Надёжность, Нравственность, Благородство». Может, слышали – в прессе нас чаще просто «ННБ» называют…

Нас!.. Эсфирь Самуиловна уставилась на него чуть ли не с благоговением. Сколько ни было в той самой прессе скандальных разоблачений, слова типа «франчайзинг», «фьючерсная компания» или «холдинг-центр» всё ещё оказывали на неё воздействие, близкое к гипнотическому.

Зато Алексей неожиданно фыркнул. Громко, очень ехидно и без тени почтения:

– А главным начальником кто? Не Микешко? Тот самый, который в девяносто пятом году…

– Послушайте!.. – возмущённо перебил Моня. Его терпению наступил предел. – Я вообще не понимаю, что вы здесь делаете? Вас пригласили чаю попить – вы попили? И что вы всё время вмешиваетесь в чужой разговор? Мы спрашивали вашего мнения?..

Тут тётя Фира потеряла дар речи и только беспомощно переводила взгляд с одного на другого. Снегирёв усмехнулся.

– Бесэ́дер…[9]9
  Нет проблем (еврейский аналог «о’кей»).


[Закрыть] – проговорил он, пожимая плечами. – Не буду мешать…

Сгрёб на тарелку ещё два куска пирога, взял чашку, поднялся и ушёл к себе через маленький тамбур, отделявший тёти-Фирины владения от коридора. Кот Васька распушил хвост и, несыто мяукая, помчался следом за ним. Норвежский лесной рассчитывал на добавку и имел основания полагать, что там ему не откажут.

Когда бывала возможность, Снегирёв любил поваляться на диване с книжкой. Читать что-нибудь не требующее умственного труда, беззаботно погружаться в дремоту… просыпаться и продолжать чтение. По его меркам это было совершенно неприличное расслабление (завершающий штрих – кот, уютно свернувшийся на животе…), однако старинные диверсантские навыки и тут брали своё.

Узкая и длинная комната, где он обитал, в «проклятое царское время» представляла собой закуток для горничной. После революции, в эпоху уплотнений, стену, отделявшую его от гостиной, сломали, получив двадцатиметровую комнату с двумя разномастными окнами. Такой она и досталась в далёком теперь пятьдесят восьмом счастливому новосёлу – Фирочке Файнберг. Спустя годы та восстановила историческую справедливость, превратив воссозданный «чулок» в нечто вроде кладовки, однако вместо былой кирпичной стены между комнатами теперь стояла всего лишь тонкая перегородка. Она великолепно проводила все звуки, и настал момент, когда недреманный инстинкт подтолкнул Алексея, докладывая: на сопредельной территории что-то не вполне так, как всегда. Он отложил книжку, прислушался и сразу всё понял. Из-за переборки доносилось размеренное мужское похрапывание. А вот обычного алгоритма шорохов и шагов, сопровождавшего тёти-Фирин отход ко сну, так и не произошло. Как и приглушённого ритуала проводов гостя.

Он сказал себе, что это его не касается, и перевернул страницу. Потом всё-таки отложил Дика Фрэнсиса, слез с дивана и пошёл проверять.

Тётю Фиру он обнаружил на кухне. Она, оказывается, принесла туда маленькую настольную лампу и тоже пыталась читать, но мало что получалось. Книжка в мягкой обложке то и дело падала из руки, а седая голова неудержимо клонилась.

– Тётя Фира!.. – страшным шёпотом окликнул её Снегирёв. – Вы, вообще-то, чем тут занимаетесь?..

– Я… я… – Старая женщина испуганно проснулась и зашарила в поисках свалившихся очков. – Бессонница у меня, Алёша.

– Ага, – кивнул он. – Я уж вижу.

Тётя Фира страдальчески заморгала:

– Тогда зачем спрашиваете?..

– Да так. Интересно стало, с какой радости этот поц[10]10
  Еврейское бранное выражение, аналог русского «хрен».


[Закрыть] недоделанный в вашей комнате дрыхнет, а вы на кухне сидите. – Он проворно нагнулся и, к полному ужасу тёти Фиры, поднял оказавшуюся на полу «нелегальную литературу». – Ещё и хлам какой-то читаете…

У неё чуть отлегло от сердца, ибо «Убийца на понедельник» на него ни малейшего впечатления не произвёл и к ненужным ассоциациям не подтолкнул. Она поспешно убрала книжку в карман и слегка поджала губы:

– Не говорите такого про Монечку. Во-первых, он хороший мальчик, а во-вторых, вы же его совершенно не знаете.

Алексей искренне изумился:

– А чего ещё я про него не знаю?

– Не надо, Алёша, Монечка, он… он такой неприспособленный… И здоровье… Вам не понять…

– Да где уж мне. Так, значит, Софья Марковна его к вам, потому что у вас вроде как две комнатки, а у неё однокомнатная? И не в кухне же на раскладушке ему, неприспособленному, ночевать?

Эсфирь Самуиловна едва не расплакалась.

– Алёша, поймите, он же у меня на глазах вырос. Я его вот таким помню. Он мне как сын…

– О господи, – вздохнул Снегирёв. – Ну ладно, тётя Фира, пошли.

– Куда?..

– Спать.

Она попыталась отговориться, дескать, у неё в самом деле бессонница, ей здесь очень хорошо и удобно, и вообще, она так решила. Однако спорить с жильцом в некоторых случаях бывало бессмысленно. Он просто поднял её со стула и препроводил в «свою» комнату, на покрытый пледом старый диван.

– А вы как же, Алёша? – шёпотом, чтобы не разбудить Монечку, забеспокоилась она.

Снегирёв молча раскатал по полу спальник. Ему было не привыкать.

Утром гость проснулся в одиннадцатом часу, и тётя Фира получила возможность излить на него новую порцию материнской заботы. Вернувшийся с пробежки Снегирёв хорошо слышал, как открывался и закрывался холодильник, как гудела и попискивала микроволновка. Что же касается аромата разогреваемого пирога, то он был способен пройти навылет не то что хилую перегородку – даже и прежнюю капитальную стену.

Снегирёва, впрочем, к совместному завтраку не пригласили. Надо полагать, во избежание демографической катастрофы. Как только за Монечкой закрылась квартирная дверь, тётя Фира, страдая, постучалась к жильцу:

– Алёша, кофейку с пирожком…

Он сидел на подоконнике, раскрыв маленький, с ладошку, компьютер, и что-то набирал на миниатюрной клавиатуре. На часах было уже двенадцать, то есть, по мнению большинства обывателей, неприлично поздно для завтрака. Снегирёва, однако, давно перестали обременять предрассудки, в том числе суточный ритм. Ел и спал, когда желание совпадало с возможностями. Он отставил крохотную машину:

– Спасибо, тётя Фира. Забаловали вы меня.

– Алёша, – сказала Эсфирь Самуиловна, – вы же понимаете. Вы мне тоже как сын.

– Спасибо, тётя Фира, – повторил он очень серьёзно.

Её распирали жгучие новости, и она торжественно поделилась с жильцом:

– Вы знаете, Монечка на той неделе снова приедет. Он сказал, что ночью очень замёрз и почти не спал, потому что от окна ужасно сквозило. Так он мне его вымоет, заделает и заклеит. Вы представляете?

– Не представляю, – с набитым ртом проговорил Алексей. – А как же РУКИ?..

С его точки зрения, Монино уютное похрапывание мало соответствовало замерзанию на сквозняке. Но это было его личное мнение, и он оставил его при себе.

– Вы смеётесь, но он действительно учился на скрипача, – вступилась за Софочкиного родственника Эсфирь Самуиловна. – К сожалению, педагог был… как бы это вам объяснить… очень русский… и Монечку скоро отчислили… Ну то есть вы понимаете.

– А то как же, – цинично кивнул Снегирёв. – Антисемиты кругом. На эту тему хороший анекдот есть. Советский ещё. Объявили конкурс на должность телеведущего, собрались соискатели, вызывают их по одному… Ну и вот, выходит такой после прослушивания – рожа в бородавках, хромой, косорукий, перекошенный весь и притом страшный заика. «Ну как, приняли?» – «К-к-какое там, в-в-вы-гнали… П-п-потому что ев-в-врей…» Тётя Фира, а что за бланки там у вас на буфете лежат? Это не Моня забыл?

Она оглянулась, на миг испугавшись, что неприспособленный Моня действительно оставил у неё какие-нибудь важные документы… И вспомнила вторую сногсшибательную новость, которой хотела поделиться с жильцом.

– Это, – с гордостью сообщила она, – типовое заявление. Вы представляете? Монечкина фирма нам, пенсионерам, надомную работу устраивает. Такую выгодную, между прочим, что вы не поверите. Государство отмахивается, а вот нашлись же люди, помогают… Все, конечно, хотят, но я ведь ему тоже вроде родной…

– Тётя Фира, я вас умоляю… – застонал Снегирёв. – Вы не помните, во времена, когда не было ещё никакого бандитизма, а только мелкий промысел, случилось в Питере одно занятное мошенничество?.. Приходили люди, говорили, что они из газовой службы, и просили жильцов для их же блага помочь сделать «контрольный замер». То есть чисто вымыть две молочные бутылочки и оставить на ночь возле плиты – чтобы, значит, газ, если вытекает, туда набирался. А рано утром завязать горлышко бумажкой, надписать номер квартиры и выставить за дверь на площадку. Бутылки, мол, соберут и увезут на анализ. И если всё будет в порядке, то хозяев больше и беспокоить не будут. Народ, конечно, бутылочки выставлял. И что самое интересное, ни к кому плиту чинить так и не пришли. Молочные бутылки в те времена, помнится, по пятнадцать копеек сдавали… Вам ни о чём это, случайно, не напоминает?..

Тётя Фира открыла рот, чтобы с жаром опровергнуть его домыслы и доказать, что выгодный проект «ННБ» ничего общего с «мелким промыслом» отнюдь не имел. Однако в это время за стенкой тихонько пискнул компьютер, и Снегирёв, извинившись, вылез из-за стола. Эсфирь Самуиловна проводила его глазами…