Текст книги "Незастёгнутое время"

– Ну что, давай дополиваем картошку, раз уж начали…

Она пустила воду из шланга, придерживая напор струи рукой, ловя искрящие брызги. С ней отлынивать было невозможно и провозились почти целый час, а потом сбежали от комаров в сарайчик и лежали, прижимаясь, чтобы согреться, а потом закипятили чайник и сидели за неудобным железным столиком, ловя сползающие дачные тапки пальцами ног и грея руки о побитые чашки без ручек…

В быстро сереющей темноте вечера вышли в лес, нацепив на себя замызганные дачные куртки поверх толстых штопаных свитеров, и возвращались уже с фонариком-жужжалкой, заеденные комарами, а потом закрывали чахлые огурцы плёнкой, хотя на траве давно лежала холодная роса…

В сараюшке долго гоняли обогреватель, но Рита дрожала от какого-то невидимого холода даже под одеялом. Игорь принёс ещё одно и бросил в ноги телогрейку – только бы она сейчас согласилась лечь с ним, не боясь и не дрожа после сегодняшнего невероятного утра, после которого прошла уже целая обыденно-будничная вечность.

Да, это всё она – в футболке без лифчика, с холодными пальцами ног и острыми коленками, с испуганно бьющимся сердцем, но надо как бы забыть об этом, иначе невозможно заснуть, хотя теперь Игорь знал, что ни за что на свете не причинит ей боли, даже нечаянной. Вот и сбылась давнишняя мечта, когда в счастье не верится, но когда и этого кажется мало…

…Как хорошо просыпаться вместе, открывая глаза навстречу друг другу и безнаказанно целуясь за легкими перекосившимися шторками единственного маленького окошка. Горячая, румяная, будто всё та же – и уже совсем другая – открытая, ласковая… Вопросительно проскользнул пальцами под футболку, ища соски – и было в этом что-то детское, почти младенческое, так что Рита вспомнила тепло солнечного человека и на миг задохнулась, будто проглотив слишком много горячего воздуха, как тогда, перед пробуждением. Расщедрившись, сняла футболку – и вот уже Игорь раздевается в ответ – лёжа на спине, стягивает трусы через вытянутые вверх ноги с большими желтоватыми пятками и старыми мозолями, и так естественно было раздеться и прижаться, чувствуя самое дорогое существо от подбородка до кончиков пальцев…

Рита потеряла ощущение тела, будто где-то в мозгу взорвалась и погасла яркая лампочка – пробежаться рукой по тёплой, безволосой груди, упругому животу, и, не веря себе, поглаживать кончиками пальцев то что-то непредставимо-мягкое, в жёстких волосках, то гладкий, как луковый побег, горячий твёрдый стебель, а рука, как обожжённая, немела, не запоминая восхитительных ощущений… Надо было запомнить, понять, потому что больше такого не будет, только сейчас, пока Игорь, путаясь загрубевшей рукой в треугольнике плотных завитков, больновато надавливает на основание раздваивающихся складочек, потерянный и недоумевающий… От её неумелых движений хотелось большего, Игорь всё пытался направить её руку, но Рита выскальзывала, всё так же ошалело потягивая и поглаживая, пока он не отвернулся…

Это действительно была она, живая и горячая, и – подумать только – совсем его не боящаяся, как тогда, дома… Больше всего было страшно, что она испугается, хотя по-настоящему он действительно не знал, что будет именно так.

Они лежали вместе и дышали, разгорячённые взаимным познанием, когда Игорь, всё ещё полуоглушённый, спросил:

– Я тебе там… ничего не повредил?

Господи, да он же и трогал совсем не там, где мог хоть каким-то образом коснуться её девственности! Но теперь, после этого наваждения, Рита уже не смогла бы направить его ласкающую руку туда, где ей было бы приятно, чтобы не подумал, что она уже такая опытная…

– Нет, ничего… А тебе не было больно?

– Даже приятно… А я тебя правда не задел?

– Правда… Ой!

– Что ты?

– Нет, показалось… Это одеяло красное через драный пододеяльник…

– Давай вместе посмотрим, вдруг я…

Отдёрнули одеяло, поворачиваясь в разные стороны, осмотрели простыню…

– Я уж подумала, что у меня началось раньше, хотя ещё целая неделя… Красные дни – добавила Рита, хотя сложно было не понять…

Игорь невидимо покраснел, хотя давно знал, что раз в месяц это у них бывает… Вот уже она не боится ему сказать после всего этого, а всего два дня назад… Слишком быстро и невероятно…

Рита знала, что теперь, после этих удивительных мгновений, не страшно пережить и боль, что для него можно и родить… Было ощущение, как тогда, во сне о солнечном человеке, когда счастье вдруг накрыло с головой…

Теперь хотелось каждое утро просыпаться так… Быть его женой…

– А ты возьмешь меня замуж?

Полуобернувшись к ней, посмотрел в глаза, прижал к себе, чувствуя не горячее тело с мягкими тёплыми сосками, а само сердце.

– Я не готов ещё… понимаешь, нам ещё многое предстоит узнать… ты пока не знаешь меня… Да и сам-то я себя полностью не знаю…

«И познаша жену свою» – пронеслось в голове…

– А у тебя был кто-нибудь?

– Нет…

– Ты извини, я так просто спросила… А у меня была первая любовь – с 9 до 16 лет… Я когда-то в лагере рассказала – никто не поверил, что может быть так долго… Он был меня на год младше, жил в соседнем дворе… Ходили на речку, делали луки из ивы, пекли картошку, стреляли из рогаток, лазили по подвалам… А нас дразнили – тили-тили тесто, жених и невеста… Дрался за меня с двумя сразу… так глупо… Я куда-то убежала, только у подъезда встретились… Бросила…

– Нет… Он должен был за тебя заступиться, если действительно любил…

– А я не знаю… Скорее, чувство было только с моей стороны… В день шестнадцатилетия, когда я ждала его на день рождения, вдруг поняла, что всё кончилось… И осталась только тоска одиночества… Но я и в Москве не искала никого, и не знаю – как тебя встретила… С таким ужасом думала о второй встрече, боялась зря дарить надежду, понимаешь? Мы были такие разные…

– У меня была одна знакомая – Рита Ларина, мы с ней вместе в школе учились в мой последний школьный год перед техникумом… Она потом куда-то перевелась, я её больше не видел… Недавно встретил с коляской… Она так и не знала о моей любви… Хотел ей сказать, начал писать письмо, да так и бросил…

Они лежали и смотрели в потолок, наполняющийся дружным стукотом начинающегося дождя.

– Хорошо так… Люблю, когда дождь по крыше…

Дождь перешёл в слабое шуршание, а потом по крыше снова застучали.

– Это вороны… что-то клюют…

– Нет, дождь, ты прислушайся…

– Вороны… Я здесь не раз ночевал… На крышу нам с соседской вишни косточек нападало – вот они и рады…

В окно проглянул прохладный осенний свет, и они одновременно потянулись за крестиками под подушки и, столкнувшись лбами, улыбнулись…

Нет, он не стал стыдливо-поспешно одеваться, прячась под одеялом, и ещё несколько секунд можно было смотреть – как исчезает его ночное тело под дневными оболочками – джинсы, рубашка, ботинки… Чтобы не повторилось то невыносимое «чувство картинной галереи», когда видишь вовремя подоспевший кусочек ткани или чудом прикипевший фиговый листок, случайно попавший в глаза и хочется сквозь землю провалиться, так и не дослушав о «чудном колорите» и «особенностях сельских пейзажей»… Но куда девать эти радостно-ошалелые глаза? Разве что закрыть и подставить под горячие его поцелуи, чтобы потом вспоминать снова и снова.

Они ехали обратно в потной цветочной электричке, соприкасаясь джинсами и бесчувственными, нарезанными ручками сумок руками, чтобы расстаться почти на сутки и встретиться на ступеньках сентября.

Рита уже знала, что теперь будет страшно проболтаться во сне, в письме, или просто случайно что-нибудь сказать – о том, что теперь она его знает… Теперь, что бы он ни сказал, что бы ни сделал – всё это будет лишь дополнением к этому истинному ночному облику, скрываемому дневной оболочкой. Не было знания ни о его прошлом, ни малейшего предчувствия даже о ближайшем будущем – только твёрдая уверенность в том, что теперь она знает о нём нечто главное, и это, невыразимое, так громко и солнечно, что изо всех сил рвётся наружу.

Вернулся её прежний непрестанный страх, вечное напряжение, бывшее в детстве, и она даже не могла сказать об этом Игорю, но, видимо, так и начинается счастье.

Глава 6
Семейные тайны

Если бы ей сказали тогда, в разнеживающем дачном Подмосковье, что будет так, Рита бы ни за что не поверила. Но это было. Всего через две недели они – сильная и слабая группы – сидели вместе на английском, потом – семинар по грамматике, потом – обед… Она в тот день надела серебряное колечко – нежданный подарок матери, вдруг заглянувшей в ювелирный. На средний палец колечко налезать не желало – и она надела на безымянный. Игорь весь день ходил хмурый, не хотел брать за руку – их тайный знак, что всё будет хорошо – а когда она спросила, в чём дело, он ответил: «Как обручальное».

Подарки матери никогда не бывали для Риты счастливыми. Ни те клипсы, которые она подарила как раз перед прокалыванием ушей – Рита было потеряла их, мать закатила скандал, а потом, когда нашлись – в снегу, возле подъезда, – надеть их было уже невозможно. Ни брошка-бабочка, которая порвала любимую сиреневую кофточку, ни то разнесчастное платье, в котором она плелась по пыльной Челябе после двойки на вступительных…

Вот и сейчас… Неужели больше не будет того ласкового доверия и полной открытости? Эта ореховая крепость бедра – как дерево, очищенное от старой коры; этот горячий, восходящий к солнцу стебель, и ощущение исцеления от своих тайных страхов – этого никогда не будет? Опять застёгнутые отношения случайно столкнувшихся однокурсников? И никогда не вспоминать путь на дачу? Скорее стянуть с себя это невезение, пока не поздно, опустить в кармашек сумки – ну и пусть теряется, невелика утрата, когда весь мир дрожит и множится в холодных каплях дождя, омываясь неостановимыми льющимися слезами.

«Вкушая, вкусих мало мёда и се аз умираю». Это и правда было похоже на смерть, раз не осталось даже памяти. Он и это забирает с собой, чтобы нечем больше было жить…

Игорь зачем-то шёл рядом и скулил о прощении, как побитая собака. А когда он протянул ей руку, Рита увидела короткий золотой блеск кольца на его пальце – и тогда пришло понимание, что это настоящее, и это будет. Большего ей тогда и не надо было. Ждать – да сколько угодно, если всё равно… Октябрь зарубцевал эту рану, но память осталась.

Он лежал обнажённый, хорошо освещённый лампой – так, что можно было впитать его в себя целиком, запечатлеть, запомнить… В такие минуты Рита умела смотреть не только глазами, и даже не только телом, но будто бы изнутри себя, как если бы Игорь был прозрачный и светящийся. Такого никогда не бывало в обычной, застёгнутой жизни и, сколько Рита ни вызывала это ощущение, было ясно: не будет.

Не проговориться бы про то кольцо, хоть оно и будет, хоть оно и вечно – не надо искушать судьбу… Бабочка души, бабочка судьбы – не раздавить бы ненароком…

Сейчас она боялась говорить, потому что нужны были слова высокие, и в то же время точные, и было страшно такой торжественности, потому что это легко осмеять, а воскресить невозможно, ведь вместе с этим покачнётся и сама любовь…

А Игорь, разнежившись в жаркой комнате, будто приглашая – смотри, пока я здесь, пока мы принадлежим друг другу…

Рита, осмелившись, положила голову ему на живот, расположившись поперёк дивана и поджав ноги. Она наконец углядела маленькую узкую дырочку, через которую просачивались так волнующие её обжигающие капли. Возле беззащитного кончика проходила какая-то странная кожаная складка, непонятно где начинающаяся и где заканчивающаяся…

– Осторожно, так больно… Очень чувствительное место всё-таки… Раньше было ещё нежнее, потом загрубело…

Она вопросительно посмотрела, приподняв голову, отпечатывая возле его пупка красный полукруг серьги.

– Ну, у меня же было обрезание…

– Больно было? – сморщилась она.

Он ждал чего угодно, только не этого вопроса.

– Нет… Это же под наркозом… И давно, двенадцать лет назад… Я думал, ты знала…

– Мне не с чем было сравнивать, – покраснела она, отводя взгляд – так трогательно, что сразу захотелось притянуть её к себе и расцеловать в закрытые глаза, сначала быстро, потом – медленно…

– Понимаешь, у меня изначально было не так, как у всех, мучился-мучился, пока не воспалилось. Пошли мы с матерью к врачу, а врач сказал – операция… Я так боялся… Всё думал, утешая себя – военная операция… Помню только, что надели на меня какую-то длинную рубашку… Проснулся уже на кровати, и надо мной – одеяло натянуто… Так больно было, когда что-то туда попадало… И потом, когда снимали швы… Но самое противное – это дома, после больницы, в марганцовке всё это промывать… Как увижу марганцовку – бррр…

– А сейчас – больно?

– Чувствительно очень, но сейчас уже не так, как тогда.

– Но ведь ты помнишь? Самим ощущением тела, ведь всё стало иным…

– Да… Но уже многое стёрлось, и я не могу припомнить это телесно с такой остротой, как раньше… А Юлька меня дразнила – еврейский мальчик, еврейский мальчик… Я сейчас думаю, что это как-то наследственно было предопределено… А ты как к этому относишься?

– Я не знаю… Столько боли…

Она погладила Игоря по груди и положила руку туда – закрыть, защитить, успокоить. Это прекрасное тело, не осквернённое даже болью, и стыд за то, что она представляла это чем-то противным, вроде кишок, каких-то внутренностей, когда на той лекции им вдруг стали зачем-то рассказывать ещё и про обрезание…

Странно, но он нисколько не жалел, что сказал и об этом. Само как-то сказалось, хотя до того – ни одной живой душе…

– Ты правда меня любишь?

– Да.

Она вся сжалась в комочек, глядя будто бы сквозь себя, как тогда, в первый раз…

– Что с тобой?

– Тоже помнится… У нас был девчачий класс – после эксперимента по разделению на гуманитарное, общеобразовательное и математическое направление – всего двое мальчишек. Однажды их попросили выйти. В класс вошла незнакомая женщина, которую я потом больше не видела, уж не знаю, из консультации или взрослой поликлиники… До конца урока оставалось минут пятнадцать – литература у нас была… Так хотелось тогда сбежать…

Чтоб не просто вылезти, отодвигая стулья и шагая по коридору, а улететь или в окно выпрыгнуть – будто меня тут и не было… Так не хотелось слушать эту противную «лекцию для девочек»… Я многое уже знала – читала украдкой разные там книги, журналы – тогда как раз всё это начало выходить… Нашу девственность лекторша почему-то считала безвозвратно утраченной, всё повторяла: «если у кого цело, если осталось», а через год, когда нас погнали к гинекологу, только у двоих из семнадцати… Учительница сидит, поддакивает – всё такое противное, бабское. И вот на этой тошнотворной лекции стали зачем-то рассказывать про аборты, и – до сих пор помню эту фразу – «выскребают до хруста снега»… Я и так никогда не собиралась делать аборты, мне и так было всё это, моё, скрываемое, было противно, а тут ещё… Она там и про обрезание что-то говорила… Ещё тошнее… У меня тогда ещё была первая любовь, в 15 лет, как раз арестный год… И я все думала – а как у него, с отвращением не могла справиться, всё пыталась представить… В тот день у меня были месячные, а после лекции мы должны были идти в столовую… я не могла есть… Не могла идти домой по скрипящему снегу… До сих пор не могу ходить по снегу – вспоминается… Как непережитая боль… Вот теперь ты… Это всё так хорошо на самом деле…

Она дрожала, вся напряжённая, будто от холода. На животе у неё – тонкая кожица трёх шрамов, белая, как приклеенная… Длинный розовый шрам на ноге… Три скобки на лбу, заметные, когда Рита морщится или улыбается…

– А гинекологу я не далась… Не потому, что боялась за свою разнесчастную девственность… Все выходили – и никому не было больно… Правда, дрожали все – будто от холода. Думала, что смогу… Надо было снять трусы, юбку, колготки, забраться на холодное кресло, расставленные ноги положить на металлические подставки… На раме дёргалась отклеившаяся от ветра ленточка бумаги, окно было завешано до половины какой-то белой простынёй, был март… И вот врач надевает перчатку и кладет резиновую руку мне вот сюда…

…это было беззащитное место над чёрным треугольником волос…

– …и я стучу коленкой о коленку, говорю – да-да, сейчас – и не могу… Направили меня тогда на УЗИ… Там поводили по животу какой-то мокрой штукой – и всё… Но как подумаю, что туда ещё надо будет идти, а уж тем более – рожать… Но для тебя, после твоего открытия…

…она так называла те памятные дачные дни…

– …я всё смогу… – и спрятала лицо в стекающих ему на грудь волосах, слегка волнистых от косы…

– Успокойся, не плачь, ты хорошая, светлая. Я никому не скажу…

Как быстро всё-таки забывается телесное, и как долго помнится то, что рядом, то, что отравляет жизнь. Игорь думал, что всё равно не сможет в полной мере ощутить её страх – для этого надо было стать ей, прожить всю её жизнь, но всё-таки… Хорошо, что вовремя слинял из школы. Может, и ему сумели бы отравить душу…

– Я тоже…

От его тёплого дыхания стало спокойнее, но всё равно коленки дрожали мелкой дрожью… Да, кольцо… Но ведь люди и разводятся… А тогда, в этот пронзительный миг понимания, ей не дано было знать дальше этого кольца… Вдруг он когда-нибудь это вспомнит… Густой запах разлитой валерьянки, гудящий, припадочный кран, разбрызгивающий о ванну сильную сверкающую струю, бегающий за соседями Мишка и ощущение безнадёжности, своей малости и потерянности, как всегда при скандалах…

Она мгновенно натянула трусы и зачем-то повернулась спиной, застёгивая лифчик.

– Пойдём на кухню, чаю горячего заварим…

Игорь медленно оделся, прошел в туалет, закинул постель поприличнее… Рита уже, обжигаясь, пила чай, держа чашку двумя руками и глядя в неё, как в колодец.

Поцеловать её в шею, погладить двумя пальцами, будто расправляя, как она это часто делала, и дыхнуть в ухо тёплым ветром – вот уже лучше… Почти так же было, когда в первый раз была здесь, но теперь она ещё испуганней, как захлопнутая птица – пришло почему-то на ум.

– Посмотри.

Рита обернулась и глянула в окно: мокрый ноябрьский снег падал медленно и густо. Туман казался живым и светящимся. Казалось, они одновременно почувствовали это инопланетное затишье, потому что долго смотрели, ничего не говоря.

Даже лес, почти весь просматриваемый насквозь, казался в это время сказочным. Беззащитный снежный пух съедали чёрные ботинки, от её красных ладошек поднимался пар… И глаза блестели радостно, будто нечего было бояться.

Он выпустил её руку, когда подъезжали к метро. Казалось, что-то разъединилось. Снегопад прекратился, и небо стало – как разлитое в грязь молоко… Когда наливают пенное парное молоко в плошки орущим наглым котам – там плавают какие-то пылинки, травинки, со дна поднимается муть… Надо будет обязательно взять её с собой в деревню…

– До завтра…

– До завтра…

Хотелось заснуть со снежинками на ресницах, чтобы, открывая глаза, видеть одно только это предзимнее сияние вместо солёной слякоти суетливой столицы.

Мать встретила её на пороге с мусорным ведром:

– Грязь, мразь, срач, тебя нигде нет, чашку после себя оставила – трудно помыть! Мусор сказала вынеси – нет, мать должна, она помоложе…

И картинно пошла с ведром по коридору. И опять о себе – в третьем лице, что всегда несказанно злило Риту.

В служебной квартире мать затеяла ремонт, а тут, в однушке каких-то её давних друзей, уехавших то ли в Египет, то ли в Эмираты, Риту вдруг накрыло той же безнадёжной миасской волной. Некуда бежать… Только раньше они все были виноватые, вместе – так было легче…

На сапогах заклинило молнию. Молния хорошая, железная, да поржавела, видать, от соли и вечных луж… Ботинки тут надо носить, со шнурками, да разве кому втолкуешь… И джинсы в сапоги не заправляются.

– Сама по уши угваздалась – только посмотри на пальто, только посмотри, и стену ещё людям уляпаешь…

Заснять бы сейчас на камеру, как Мишка однажды, да дать ей посмотреть – ведьма ведьмой…

– Ничего не ценишь, на всем готовеньком живёшь, мать на двух работах рвётся-надрывается.

Ну вот, опять заело… Пассатижами бы прижать, чтобы больше не ломалось…

– А этот твой… москвич работать думает? Девчонку в кино сводить, на танцы, мороженое, цветы…

– В Таганку мы бесплатно прошмыгнули, а в кино – чего я там не видела, боевики да мелодрамы.

– А не стыдно ему у родителей деньги клянчить? Инфанту этому великовозрастному…

– А ты откуда знаешь – клянчит или не клянчит?

– Я б ему через Галю работу нашла, если сам не может…

– Опять может – не может…

По спине пробежал холодок, сердце забилось сильнее, подмышки остро вспотели и наверняка на лице выступили красные пятна…

– Письмо уже месяц прошу написать – нет, а вот гулятечки отправиться с этим инфантом…

Конечно, сама она написать не может – сериал пропустит… Сперва в Москве было хорошо – внезапно освободиться от двойной жизни, но кто знал, что это так ненадолго, что снова придется выдавливать из себя официальную информацию… Настоящим сейчас было одно – Игорь. Мать к нему отнеслась сперва настороженно, а потом – в штыки. Сперва национальность показалась какой-то подозрительной, а сейчас вроде и причина нашлась – работать не хочет.

Снова эта тошнотворная сериальная музыка, от которой никуда не деться… Что она находит в этом? Одно хорошо – мать теперь настолько ушла в себя, что особо чувствительные моменты выжимали из глаз слёзы. Сперва Рита не верила, что всё это можно не только всерьёз смотреть, но и жить этим, а потом поняла: так, под сериал, она репетирует свои внутренние переживания – нескончаемые монологи без ответа. Единственный способ повернуть её к Игорю лицом – снять сериал, серии к пятидесятой могло бы пронять…

В последнее время мать много говорила о каком-то там Олеге Борисовиче, который вроде был её начальник. Рита знала, что мать считала себя как бы разведённой, на все вопросы отвечая уклончиво – мол, она здесь только для того, чтобы дочь выучить, а потом… Но Рите никогда не верилось, что всю доарестную жизнь можно будет легко начать заново, да ещё и так, чтобы было не хуже, а лучше. Так могло бы быть только в сериалах. Или в розовых романах, которые мать читала в электричках да метро.

…Игорь выходил из дома всегда точно вовремя, а сегодня вышел пораньше, но вспомнил, что не выключил плиту – и вот теперь торчал в пробке из-за аварии, а потом и в метро, потому что поезд десять минут простоял в тоннеле… Страшно в такие минуты – темнота, духота, замкнутое пространство… Что ни говори, а быть москвичом – испытание, как бы Рита ни фыркала… А всё-таки на многое смотришь её глазами: если первокласснице прописывают в дневнике опоздание на какую-то там политинформацию… В Москве бы до такого не додумались. Что и говорить – суровы уральские нравы. Обидится и уйдет, не дождавшись… Мысленно просил: «Не уходи, не уходи, подожди…» – и она всё-таки дождалась. Лицо строгое, нервничает:

– Пошли скорее, опаздываем…

– Не сердись… Азъ проснухся, егда бе поздне, и помыслилъ, чъто имамъ опоздати въ училище (так решили заменить неславянское слово институт)…

Чтобы хоть ненадолго улыбнулась она, вспоминая, как на практикуме по старославянскому составляли «рассказ опоздавшего студента»: «азъ идяше, а трамвай не бяше»…

Прихватил её сумку, чтобы Рите быстрей бежалось…

В раздевалку влетели вместе. Но Игорь проскользнул наверх – занимать места, а у Риты, как назло, оторвалась вешалка.

– Замуж вышла? Мальчик-то у тебя – еврей? Евреи – они умные бывают… – вдруг спросила гардеробщица, прихлёбывая чай.

– Да нет, – смущённо отозвалась Рита, пытаясь повесить пальто хоть за капюшон.

– Кто замуж выходит – рассказывают, радуются, а ты… Или ты так с ним живёшь? Сейчас модно… В наши времена не было такого безобразия…

Рита пулей вылетела из раздевалки и с разбегу перескочила через сдвинутые парты – чтобы забиться в уголок, рядом с ним. Чтобы почувствовал и разделил это взбаламученное состояние…

После лекций она всё говорила ему о работе, а он смотрел куда-то вдаль, не слыша и не понимая её. Откуда вдруг? Что с ней стало?

– Это ответственность дополнительная…

– Там всего два часа…

– Все равно – закоротит там что в моё отсутствие – спросят с меня. И не выбраться никуда… В Москве безвылазно сидеть озвереть можно. Я хочу в деревню зимой, и тебя с собой – поедешь?

– Хотелось бы…

Снова вспомнилось то невыносимое летнее расставание, тоска одиночества, та встреча на вокзале…

– Мне тебя мало… Приезжай в субботу…

– А твои?

– Мать к бабушке поедет, а у отца – рабочая суббота… Дежурство. Какие-то там беспорядки на заводе.

– А если вдруг раньше?

– А мы улизнём. Или скажем, что только пришла… Они ведь всё равно догадываются…

Рита покраснела.

…Идти домой и мечтать о его зиме, и только перед дверью подъезда приготовиться к тому, что ждет её неизбежно, что от этого вопроса никуда не уйти…

Хорошо просыпаться, зная, что она придёт. Только вот поваляться мать не дала – погнала в аптеку за памперсами для бабушки, а потом ещё и в магазин…

Развоевавшись с уборкой, бросил в стирку и постельное бельё, предчувствуя, что Рите не понравится пожелтевшая наволочка и запятнанная простыня. Хорошо и самому вымыться, наконец.

– Игорь, а Игорь, – стучалась мать в ванну. – Рита твоя придёт – там картошка на плите, бульон я на единицу поставила, не забудь. Не засиживайся там долго…

«Моя» – с удовольствием подумалось ему.

– И смотрите там чего… Я тоже молодой была, понимаю…

Это она – чтоб детей не было. Чуть не каждую неделю спрашивает, а отвечаешь, что нет – будто не верит…

Звонок застал его с феном – как раз успел высохнуть и побриться.

Вся морозная, влажная, свежая – подхватить её с порога в этом синем свитере и вечных джинсах… Чтобы она щекотно дышала в ухо… и чтобы приятно стало от живой тяжести её тела.

– Помыться у вас можно? А то у нас горячую отключили, я сказала, что в общагу…

– Я тебе спинку потру…

– Не надо, я сама…

– Не бойся меня…

– Я не боюсь… У меня сегодня началось… Должно бы завтра, а началось раньше, так бывает…

Удивительные существа! Почувствовать бы её сейчас…

Бульон-то весь выкипел, забыл совсем!

– Как быстро ты…

– Конечно, я под душем, в ванной не посидеть… Не противно тебе?

– Что ты, моё существо, – выдохнул в еще сырые волосы, пахнущие чем-то приятным – лесным дождём и хлебом.

– А у тебя волосы пахнут дымом, – сказала она, будто читая мысли.

– Ты светлая вся, тебя надо рисовать белым на тёмном…

– Например, парным молоком на ночном небе.

Расчесывал тонкие пушистые волосы, лежащие на коленях живой волной. И почему она не ходит так?

– Не люблю, когда мешаются… Короткие волосы в глаза лезут… до сих пор помню, как в детском саду чёлку отращивала, невидимки теряла…

Стало так хорошо, что она его понимает. Ни с кем никогда так не было… Даже с Юлькой, хотя именно сестра понимала его лучше всех до поры до времени… Сейчас она совсем другая – вся в пелёнках, бутылочках, детских болезнях…

– Знаешь, я иногда боюсь жить… Даже для тебя… боюсь, что не справлюсь, что-нибудь не так скажу, не так сделаю… Все обычные люди боятся войны, наводнения, пожара, а я… Боюсь, например, что ощущение тела изменится, после того, как я рожу – и не смогу больше жить такой, бесчувственной. Помнишь, у Набокова – «крепкое устьице осквернят и порвут роды»…

– Я не читал…

– Это в «Лолите» – будто про меня написано… Мне рано стали сниться сны, что я рожаю – сидя, в каком-то закутке, а потом сразу – какой-то свёрток… Да что там – мы шли на кладбище, к тёте на могилу, бабушка мне рассказывала про младшую сестру, а я всё думала про репьи – высоченные, качающиеся – страсть! и думала только о том, чтобы скрыть свой страх. Мать всегда при скандалах кричала – «Изверги, ребёнка сгубили!», а я думала, что это про меня – ленивую, неряшливую, ну и так далее. Отец всегда кричал – «Замолчи! Замолчи!», и после этого все прекращалось… Оказывается, ровно через год после меня, день-в-день, родилась девочка. То ли она умерла во время родов, то ли уже была мёртвой… Мать беременная всякие тяжести таскала, ремонт делала, а ещё раньше – хотела на аборт идти, но её не пустили… Отцу отдали похоронить – а он напился тогда и не помнит – где, каждый раз говорит разное – то отдал кому-то, то одно место, то другое… Изоврался весь…

– У моей матери было три аборта… Представляешь, сколько бы нас сейчас было? Я совсем недавно узнал, а она оправдывается – вот, нам бы тогда эту квартиру не дали… Ну, советская система: сначала – справку о беременности для очереди на квартиру, а потом – аборт… Мне сон снился, ещё когда я не знал – будто я в школе, идёт урок, балаболят там что-то, вдруг заходит завуч и говорит: «Иди, тебя там брат ждёт». Все кричат – иди, мол, скорей… Я выхожу – там у входа парнишка чуть постарше меня, грустный такой. Мы с ним о чём-то разговариваем, он спрашивает – не обижают ли меня, я отвечаю, что нет… Лица не помню, имени не помню, но как будто знал там, во сне… А он не просто уходит от меня, а удаляется, будто тает – и я ничего не могу поделать… Проснулся в слезах – было такое чувство, как, наверно, у выжившего после катастрофы… Всегда мечтал о старшем брате… Меня постоянно лупили – и в школе, и во дворе – чем-то я не нравился… Если бы мы были с братом… В техникум – просто сбежал, так всё надоело. А тогда было ощущение, что мне приснился вещий сон, что это что-то настоящее… И больше никогда я его не видел… Хоть бы ещё раз пришёл… А у тебя так бывает?

– Часто. Сны – это вообще прорыв в какую-то другую жизнь, остается такая тонкая грань…

Не говорил никому об этом сне. Ни матери, ни Юльке не рассказывал. Мать всегда знала, что он хотел брата, но не знала – как. Когда не с кем поговорить, когда чувствуешь, будто от тебя что отрезали – бывшее, но едва ощутимое, как тень или отражение в зеркале. Теперь вспомнилось, что после того сна, хоть и была острая, мучительная тоска, внешняя жизнь стала как-то полегче: меньше лупили, а биологичка вдруг дослушала ответ до конца, и, поставив пятёрку, зауважала. Но так это, ненадолго, будто окошко протаяло…

Есть в математике мнимые числа, которые существуют только теоретически – без них нельзя закончить вычислений, но в конечном результате мнимости обычно невидимы… А бывают мнимые лица – которых не видим мы, но которые видят нас… И у неё, значит, тоже…

– Я боялся почему-то, что ты догадаешься – ну, что у меня никого не было – и бросишь…

– Почему?

– Ну, что я такой неопытный…

– И что такого?

– Не знаю… Давно, ещё до тебя, думал – вот, надо с кем-нибудь попробовать… Даже презерватив купил – вот, кого-нибудь встречу…

– Зачем? Без любви? Это было бы только физическое… Я как раз этого очень боюсь…

– Я просто тебе рассказываю, чтоб ты знала – какой я. Ты не сердишься?

– Нет.

Обхватить её голову и сверху поцеловать в глаза, а потом нежно погладить по лицу, насладиться мягкостью волос… Никогда такого богатства в руках не держал…