Текст книги "Незастёгнутое время"

– Что там?

– Большую Медведицу вижу, вот Малая, а дальше не знаю… Астрономия в школе прошла мимо меня…

– А у нас и не было…

Видно, это было его любимое место – тихо, успокаивающее журчание реки, но Рита всё время помнила, что обратно надо будет снова проходить эту иссохшую жуть… Она тонула под такими же высоченными, жилистыми репьями – отец вытащил… А потом кидался в волосы их хищными красноватыми головками… Она боялась и молчала, пересиливая себя… Даже научилась проходить будто бы спокойно, когда сердце дрожало и билось… Она помнила, как сомкнулась над ней вода, как она боялась крикнуть, чтобы не впустить её в себя… Но вода – это что-то живое, нестрашное…

Ветер раскачивал ветви, репьи страшно кренились…

– Пойдём?

Он молча пошёл вперёд, протянул ей руку, помогая подняться. До самого дома шли молча. Женька как будто снова хотел её обнять, но Рита чувствовала – что-то ему мешает.

Взрослые ещё не ложились, хоть и выключили свет – смотрели телевизор, говорили, но тут вдруг стали укладываться.

– Нагулялась, невестушка?

Рита опять смутилась.

– Была у него девочка – такая же беленькая, худенькая – на каникулы два года приезжала, – аж плакал, провожая… Потом ещё с одной познакомился, переписывался, – говорила баба Аня, не заботясь – слышит он или нет, – а она уже и забыла, не пишет…

Женька этого уже не слышал.

Жалко его… «Надо будет написать обо всём, чтобы стало ясно», – подумала Рита, засыпая.

С утра уже припекало. Машина напоминала баню, за три часа всех утушило до варёной красноты – в собственном поту…

– Приехали, помогай выгружаться…

Это была родная деревня Таси с двойняшками, здесь же в одиночестве жила дедова двоюродная сестра…

Перетаскав вещи, Рита села на скамейку возле дома – голова кружилась, сердце натужно стучало, выгоняя пот. В тенёчке под липой было хорошо.

– А это моя липа, – подсела Тася с кульком семечек. – В честь меня сажали.

– Ты же зимой родилась…

– Ну, весной посадили… А вот это – детей (так называли двойняшек), и растут дружно.

Рита, пытаясь расположиться поудобнее, вдруг сбила щиколотку о пень.

– А это в честь Петьки сажали, моего двоюродного брата, потом стало криво расти, чуть крышу не поломало – спилили… Петька сейчас в Бутырке. А изнасиловал кого-то по пьяной лавочке… Выпустить через год должны… Я к нему приезжала – а он уже никакой: взгляд пустой, ничего не надо…

Липа была сильная и крепкая. Рита когда-то пыталась посадить своё дерево, но ни одно почему-то не приживалось. Земля тут – «оглоблю посади – телега вырастет», как говорят местные.

Почти весь день Рита слушала музыку в какой-то сараюшке у двух Тасиных знакомцев, пока те отправились гулять. Тут была музыка давнего детства и юности – «Modern Talking», «Boney M» – то, от чего когда-то сходили с ума… После позднего обеда Рита вдруг заснула, потом попробовала читать «Обрыв», а в темноте Тася вытащила её гулять.

– Что это? Кто поёт?

– Лягушки… В мае всегда так – брачный сезон… Вон по дороге прыгают…

– Никогда не слышала майских лягушек… А соловьи?

– Соловьи – в старом саду. Хочешь, сходим?

– Устала. И холодает…

– Говорила – кофту надень…

Беспросветная тьма – жирная, как сама земля, которую, как говорят, немцы в войну мечтали себе вывезти…

Сквозь сон Рита слышала какой-то шум, бормотанье, наутро выяснилось – баба Рая молитвами мать отчитывала, порчу снимала.

На завтрак были блины – толстенные, в палец, которые тут резали на части и посыпали сахаром – всё другое, невиданное… Дома никогда не пекли таких…

– Посылали церковь сносить – никто не пошёл. Приехал один – а его потом молнией убило…

– А у нас, – вмешалась Тася, – церковь стояла заброшенная, мы туда маленькие – как в туалет… С тех пор я в любую церковь могу зайти, а в эту – будто не пускает что-то… Одну девчонку нашу отпевали – так взрослые зашли, а мы все в дверях столпились…

– Вот я и говорю – сходить надо и причаститься, а ещё – венчаться в этой церкви… Владимир, князь, всё не хотел креститься…

– Владимир Креститель? Красное Солнышко?

– Нет, нет, киевский князь. У него бабка была, в крещении Елена, которая ездила…

– …в Константинополь, к византийскому императору…

– Да, и он сам её крестил…

– Хотел на ней жениться, а как стал крёстным – нельзя…

– Я по книгам церковным читаю, всё оттуда узнаю…

– А мы – по летописи: «Аще хощещь мя крестити, то крести мя сам…»

И всё-таки перед бабой Раей было Рите неловко за свою учёность, она поспешила перевести разговор на вышитые наволочки, полотенца…

– А это… кто вышивал?

– Да я когда-то…

Пора было прощаться: собирались на кладбище – на могилу дедовой сестры, разыскиваемой по всесоюзному розыску больше двадцати лет, и умершей всего два года назад…

Кладбище было недалеко, но народу в машину набилось столько, что баба Рая отказалась… А всё из-за того, что дядя Ваня с тётей Тоней назвали ещё каких-то своих знакомых…

С одной стороны – недокорчёванный лес, с другой – юная поросль молодых дубков…

Арина Петровна удивилась, увидев не поле с плитами и памятниками, но распахнутую дверцу оградки…

– У нас не так… Всегда закрывают, если оградка есть, а тут – чтобы всякий мог зайти, посидеть…

Для Риты в этом не было ничего необычного – если все друг друга знают, то почему бы и нет?

Цицеронъ Мартинъ Герасимовичъ, Цицеронъ Раиса…

– Откуда такое имя?

– А это помещик местный. И жена его… Большевики пришли – велели могилы срыть, а памятники кто-то сюда перенёс…

– Мартин – прибалт, наверно? – спросила Арина Петровна, но её уже не слышали, а Рита всё думала, откуда же в этих краях могла взяться такая странная фамилия… А кладбище странное – хоть и на сыром месте – а всё полынь, лебеда да цветы, никаких репьёв… Может, дубы их отгоняют? На выходе подобрала три рассохшихся, но будто лакированных жёлудя… Такие в букварях рисовали, но видеть их вживую еще ни разу не доводилось…

Решено было ехать отсюда же на Куликово поле, где никто из местных ни разу не бывал.

Поехали по тряским, размолоченным дорогам, путаясь в указателях первомайских совхозов. Риту скоро укачало, и чернеющая мокрая роща показалась вдруг стаей взлетающих галок.

«Горелово, Неелово, Неурожайка тож», – вспомнилось Рите, когда замелькали провалившимися погребами говорящие, скорбные названия деревень, настоящие имена которых потом уже не желали вспоминаться. И то же ощущение, что кто-то её окликает, было в музее… Славянские письмена будто с ней одной разговаривали, и только ей ветер свистел в уши, неся невидимые стрелы – липецкие проходили быстро и, не докурив под начинающимся дождём, садились в машины.

– Не помню – крестили меня или нет… Нас, маленьких, привели к церкви, мы бегали, а вот было ли – ничего не помню… Разрешат ли второй раз? – спрашивала тётя Тоня с переднего сиденья.

– Разрешат, наверно, – отозвалась мать, и это было последнее, что помнила засыпающая Рита, обсыпанная хлебными крошками, в обнимку с продуктовым пакетом. Ей вдруг увиделся Игорь у окна в какой-то большой пустой комнате, и она поняла, что он в больнице…

…Она приедет – и узнает, что простыл, гуляя с друзьями, что положили в больницу с гайморитом, и сперва он в палате был один, а потом подселили вечно курящего дедусю и двух зелёных охламонов…

Глава 3
Разговоры богов

– Знаешь, теперь мне кажется, что я легко сдам зачет по XIX веку – столько всего увидела… Раньше просто не представляла…

– Почему?

– Ну, настолько всё разное… Яблоки эти из заброшенных садов… Понимаешь – сами растут! У нас – не поливай да не утепляй – за одну зиму всё помёрзнет и выродится, – говорила Рита, оглядываясь и держась за перила, пока они поднимались на пятый этаж, мимоходом заглядывая в разноцветные стёкла.

– Интересно у вас тут…

– А… Мне тоже нравится… У меня часто бывает синее настроение, но это – на шестом этаже, у аспирантов, там вечно накурено – хоть топор вешай, настоящий синий туман…

– Я тут матрасы таскал на первом курсе, тумбочки всякие ломаные-переломаные…

– Ну так с первого курса не много и изменилось… Вечный огонь тот же… Спички-зажигалки у всех свои, а половина конфорок не работает, вот и оставляют… Уборщицы приходят – выключают…

– Тут даже уборщицы бывают…

– Во-во, мне тоже не верится, крысы из подвала – размером с хорошую кошку, девчонки в душ ходить боятся. Ну, проходи, – сказала она, вытягивая жёлтый трубчатый ключ из замка, так что на пол полетели жёваные бумажки вперемешку с древесной трухой.

Игорь при входе споткнулся о выбитую паркетину, начал поправлять:

– Приклеить бы надо…

– Я пробовала – никак… Тут ещё одна где-то вылетает – у кровати и возле стола…

Рита схватила жёлтый чайник и прошуршала в стертых шлёпках на кухню за водой, а Игорь подошёл к окну:

– Интересный у вас вид…

– Aгa. Только проще саму башню сюда подвинуть, потому что телевизор тут никогда как следует не показывал, потом его мама к себе увезла… Ну, туда, к брату, где она живёт – лампа ей, понимаете ли, в глаза светит… Я же тут официально – со Светкой из Тарусы, а она у сестры в Истре живёт… Полно тут «мёртвых душ»… Если когда обход – я её предупреждаю… Носки-то снимай, мокрые ведь…

– Ничего…

– Да как это ничего, простынешь… Может, тебе водки в чай? У меня тут от дальнобойщиков осталось…

– Не надо…

– Давай-давай… Хочешь, картошки сварю, у меня тут плавают три штучки, – Рита звякнула зубами о банку, открывая жёсткую капроновую крышку. – Можно яиц сварить, – она кивнула на пластмассовый лоток с масляно-блестящими яйцами.

Игорь чувствовал себя немного неуютно от её скудного гостеприимства и, несмотря на голод и мокрые ноги, боялся расположиться «как дома». Что-то мешало. Пока Рита пропадала на кухне, сел на кровать, стал растирать ноги руками. Помогало слабо. Сунув всё-таки носки в батарею, Игорь задумчиво пошевелил пальцами – как бы спросить у неё про туалет, или выйти в коридор и поймать кого-нибудь… Но и светиться здесь тоже не хотелось… Чьи-то маломерные тапочки у входа – не босиком же в них соваться, неизвестно, кто… Он всё-таки надел мокрые ботинки и вышел в коридор.

Когда он прошёл, Рита уже поставила горячую кастрюльку с картошкой на доску и пыталась расчистить место на столе, заваленном книгами и мелким мусором от сломанной полки, и Игорь, не зная, как ей помочь, вновь почувствовал себя не на месте.

– Ты бери себе, а я сейчас хлеб порежу…

Хлеб она резала на весу, на себя, стряхивая крошки с колен на пол:

– Тут всё равно не слишком чисто, потом подмету…

Он случайно взглянул на её босые ноги – к щиколотке присохли какие-то травинки, мелкие семена… Лодыжки были нежные, а пятки – пожелтевшие и загрубелые, все в струпьях засыхающих мозолей бесчувственной кожи. Так хотелось взять и согреть эти беззащитные ноги, как свои, в ладонях… И опять смутился, будто Рита могла перехватить эту мысль…

– Ой, кильку-то… Сейчас…

Она взяла маленький, совершенно странной формы консервный нож и аккуратно, по кругу, вскрыла банку.

– Интересная конструкция…

– Да, здесь таких нет – из дома привезли…

– Уральская мышь…

– Интересно… Я её так не называла, хотя с четырёх лет пользуюсь…

В дверь постучали, Рита прекратила жевать и поднесла левую руку поближе к глазам, быстрым взглядом поймав показания часов:

– Девять… Это не комендант.

Игорь напрягся и повернулся на стуле, а стремительная Рита вдруг замерла в своем движении, вопросительно обернувшись к нему, словно спрашивая – кто же пойдет к двери и надо ли вообще идти.

– Рит, можно тебя на минуточку? – просунулась в дверь уставшая ждать бородато-кучерявая голова, и Рита молча вышла, дожёвывая на ходу.

– Нет ли у тебя немножко денежек, тысяч пятьдесят…

Только Юрик мог так вкрадчиво просить и вежливо сделать вид, что не заметил Игоря в полутьме комнаты.

– Сейчас – нет…

– Я бы отдал…

– Нет, не могу…

– Понимаешь, все магазины закрыты, а я только пришёл… Хлебушка, молока не найдётся?

– У меня яиц пять штук и колбаса копчёная вроде оставалась, сейчас, – разделила она последнее слово уже через порог, протягивая огрызок колбасы, два кусочка хлеба и гремя в миске яйцами. – Возьми ещё масло, а то испортится, – протянула Рита поллитрушку с жёлтым куском масла в чуть нагретой качающейся воде, – я сегодня богатая…

– Посуду я сейчас занесу…

И действительно, через минуту зашёл, неся в красной железной миске пару лампочек-соток – Юрик работал в театре электриком.

– Ты мне ещё патрон хотел сменить…

– Ну, я как-нибудь на днях…

Чай уже подостыл, и Рита отхлебнула из большой щербатой кружки, держа её двумя руками, будто греясь, а Игорь тянул чай из блюдца маленькими глоточками.

– По-московски, из блюдечка…

– Купеческая привычка – в роду купцы были…

Всё она делала резко, будто внезапно – быстро встала, вкрутила лампочку под зелёную шляпку настольной лампы.

– Ну вот, теперь – как в Кремле, – сказала она довольно.

Аквариумы разнокалиберных банок на подоконнике, связанный из тряпок коврик, задвинутый под кровать, при входе – мусорное ведро с избитой копиркой и кофейной жестянкой, и это удивительное имя – Маргарита, и зачем она здесь?

– Давай я посуду помою…

– Да я сама, сиди…

И всё же ей было приятно, что посуду они мыли вместе.

– Мне кажется, что всё это уже было… Французы называют это дежа вю… У тебя так бывает?

– Конечно. В том году – ну да, уже год прошёл – у меня два месяца жутко болел зуб. Я знала, что вставать за талончиком в шесть утра, а дело было в сессию. Ну, на античке, если помнишь, была уже хороша – за щекой будто арбуз спрятался, и как сдала – на четвёрку, кстати – не понимаю… Вот мама и говорит – на тебе деньги, иди к платному, метро Сокольники и адрес где-то там… А я – не завтракавшая, в голове – стреляет, в глазах – круги – почему-то твердила адрес – Красносельская, 19, и в таком полусонном состоянии уехала до метро Университет, уверенно села в подошедший автобус, слезла на остановке с каким-то строительным названием и пошла дворами, будто всю жизнь тут жила… Ну, выдрали мне там зуб с двумя уколами, в метро обратно – грохнулась в обморок, а выходить – отлетели подошвы от босоножек, так что до дому шла босиком. Маме как сказала – да я ж тебе совсем другой адрес дала… Тогда я поняла, что приснилось… Мне вообще в Москве часто адреса снятся. Недавно просыпалась с мыслью – Декабрьская, 10, но пока не знаю, что это такое…

– А мне часто снится кошмарный сон – будто меня сбивает машина… Я перехожу по пустой дороге, ночью, никого нет – и вдруг появляется машина… Потом – множество людей, все галдят, а я кричу – и никто не слышит, просыпаюсь – сердце колотится, будто боясь остановиться… А ещё про собак… Будто я иду, а рядом бежит свора собак – такая собачья свадьба… Я боюсь, но виду не показываю, стараюсь идти быстрее – а они бросаются все за мной, я бегу, а ноги ватные, задыхаюсь – и просыпаюсь в холодном поту…

– А мне недавно снился сон про казнь – будто меня за что-то хотят казнить – причём на рассвете, топором, и я сижу в камере одна, ожидая этого… Вспоминаю всю свою жизнь – а жизнь будто и не моя – ну, всё это со школой, институтом, зачётами… Будто я проживаю чью-то жизнь в чужом теле и жалею о том, что всё это кончится, что много недоделанного… Мне приносят еду – но я не помню, съела я или нет, только вдруг понимаю, что уже рассвет и сейчас придут… За мной приходят – я вижу плаху, топор – и мигом вся моя жизнь проносится предо мной, я всем прощаю, я вдруг вижу, что все мои дела завершены, поднимаю глаза к небу, вижу солнце, опускаюсь на колени, мне убирают волосы с шеи – и просыпаюсь… Такое было светлое чувство… Не знаю – память ли это или просто какой-то внутренний отчёт… У меня вообще лет до шести вызывало удивление, что я живу, здесь и сейчас, будто я где-то в другом месте должна быть и что-то другое делать… Я носила на большом пальце кольцо с тремя «брильянтами» и у меня возникало странное чувство, которое называлось «и я живу», а воспитатели заставляли есть, ставили в угол, закрывали в спальне… Потом это чувство как-то смазалось, но я с тех пор чётко знаю – для чего живу и боюсь растратить жизнь на какую-нибудь ерунду… На первом курсе я была вся в учёбе, думала, что это сейчас главное, поэтому ты и не мог ко мне подойти…

– Я тоже знаю – для чего и как нужно жить… У меня нет такой уверенности, как у тебя, но я понял, что вот через это всё надо постичь высший смысл в жизни… Мне постоянно снится книга, которую я читаю и с интересом жду – что там дальше, но когда просыпаюсь – сразу же забываю, понимая, что это книга про меня, и там будто бы записано моё будущее, и нельзя выносить это из сна…

– Я однажды записала в дневнике сон – не помню, было ли это что значительное или просто так – но отец взял и прочитал, а потом корил меня – ты! в своём журнальчике! – молодой девушке должно сниться колосящееся поле или цветущие яблони! – к замужеству, к богатой жизни… Понимаешь – должно сниться! Это потом повторялось не раз, и раньше тоже было, но тот случай… И орал на меня – выражениями из писем, которые я хотела отправить, и тот рисунок, который мне не хотелось называть «Взгляд из толпы», и я подписала – «Одиночество»… «Это какое же у тебя одиночество, ты что – бабушка столетняя, у которой никого нет?!» Это ещё из доарестного… Да и потом он мало изменился… Удивительно, что я могу сказать тебе всё это… Раньше – и написать нельзя, я одно время по-английски дневник вела, зашифровывала, сокращала…

– А я в детстве всегда рисовал войну, машины, солдатиков, а однажды, лет в 15, захотел нарисовать человека, но получался всё тот же несгибаемый солдатик, и я попробовал нарисовать без одежды… Потом этот рисунок нашли – и мне было неприятно, но никто ничего не говорил и по столам не лазил…

– А у меня вся жизнь прошла в постоянных оправданиях, вранье… Нас с братом к бабушке с дедом не пускали, и вот мы идём домой – придумываем, кто что скажет… Я так боялась его… После ареста вроде присмирел, как понял, что мы без него иначе жили, а потом опять… Если б не Москва, я бы там не выжила… За год бы сломалась после Челябы…

Дверь медленно, со скрипом, открылась. На пороге стоял Вовка Ковтюх – высоченный, как Останкинская башня, и шатающийся от водки, как от ветра. Рите на миг показалось, что он сейчас возьмёт и рухнет – картинно, носом вниз, не успев подставить руки.

– Света здесь?

– Нету, нету…

– Она мне в долг обещала…

– Да нету её сегодня…

– А ты мне не одолжишь?

– Нету у меня денег…

– Я верну!

– Ты мне за прошлый раз десять тысяч должен…

– Я сразу всё отдам, как деньги появятся, ну ей-Богу…

– Да нету же у меня!

– Ну я отдам, ей-Богу…

– Денег нету, водка есть, полбутылки…

– Давай!

Глаза его заметно оживились, когда он взял бутылку и посмотрел на свет.

– А тут меньше полбутылки!

– Ну, сколько есть…

Рита устало прислонилась к двери спиной:

– Вот как вечер, так начинается… Никакого покоя… Не сессия, а сплошной день солёного огурца… Щас ещё за стаканом припрётся кто-нибудь… Подогреть ещё чаю?

Игорь молча кивнул. Рита поставила чайник на плитку:

– Вообще-то тут запрещается, но многие держат… У некоторых даже двухконфорочные…

– Поздно уже, мне идти надо…

– Да, темно…

Печенье уже всё доели, поэтому последнюю чашку Игорь допивал впустую, чувствуя смутную вину за то, что всё съел… Она, будто прочитав его мысли, сказала:

– А я в сессию часто и поесть забываю… На первом курсе, когда мама уехала, питалась чёрным хлебом и «кубическим» бульоном, а потом так хотелось сладкого, что ела сахар ложками, пока Маринка – её тогда ещё не выгнали – с шоколадкой не появилась… А в прошлую сессию мы с мамой вдвоём на одной кровати спали… Дома-то у меня была своя комната – с видом на рябину, двор, железную дорогу… А с дивана ночью было видно какую-то яркую звезду… А здесь только башня по ночам светится…

– А из окна больницы Большую Медведицу было видно… У меня как раз тогда «Марсианские хроники» были, помнишь: «Звёзды просвечивали сквозь него»?

– Да… Давно не перечитывала… Хожу тут по библиотекам, как бедная родственница, а там – целый шкаф…

– Хочешь, дам тебе?

– С удовольствием бы, да всё сессия съедает…

И тягучая пауза, как перед дождём, когда воздух от неба до земли – как одна прозрачная тугая капля.

– Ну, я пойду…

– Да, собирайся, а то скоро ещё и комендант нагрянет, он же там с охраной в телевизор пялился, когда ты проходил…

Игорь уже стоял в ботинках и натягивал куртку, но уходить вот так просто не хотелось… Надо было сказать что-то важное, что-то тёплое, чтобы не оставлять её здесь одну. Что в этот раз труднее было без неё. Что теперь надо всегда быть вместе… Или какая она красивая в этой белой футболке и голубых джинсах – в чём начала сдавать сессию, в том и надо ходить, а то удачи не будет…

И она тоже стояла, будто ждала чего-то – прислонившись к косяку и убирая со лба невидимые золотые волоски… Это как своя привычка – даже в ванной – вечно поправлять очки… Память тела…

– Я так и не позвонил своим, волнуются…

Не то надо было сказать…

– Я знаю, что ты дойдёшь благополучно. Интуиция. Пошлют меня на железную дорогу Мишку искать, а я иду и думаю – и чего это все на ушах стоят, ничего с ним не случится… Я в шесть лет болела – со мной мама лежала, целый месяц несбиваемая температура 40, которую я уже и не чувствовала – и вот, даже в полубреду, в жару – чёткое сознание, что сейчас я не умру, что точно доживу до взрослых лет… Так было странно, что никто этого не понимает…

Там, возле низкого столика, можно было хоть руку ей пожать, хоть случайно прикоснуться, а здесь – ни обнять, ни поцеловать – отошёл аж на три шага, будто и впрямь хочет бежать домой… Чего она ждёт от него в молчании? Почему не скажет: «Пока!» или «Счастливо!» и не проводит, закрыв дверь? И он – зачем не застёгивает куртку, будто хочет взять Риту и спрятать на груди, как котёнка?

Останкинская башня, как свеча, стояла посередине окна, разбавляя сплошную черноту двора. От разбухших, перекосившихся рам веет холодом – Рита даже сунула ноги в тапочки, но её беззащитные лодыжки – он чувствовал – замёрзли…

– Детство – вообще странное время. Как наказание. Столько всего ещё понимаешь, чувствуешь, помнишь – и не выразить никак… Да такая ещё беззащитность и беспомощность… Всегда было противно слышать про счастливое детство или золотое детство…

– Не знаю… У меня было вполне счастливое детство…

Конечно, счастливое – тогда ещё он не рисовал эти переглядывающиеся зеркала, из которых рвётся что-то непонятное, тогда не было этой раздвоенности – всё было единым целым, прочным и неколеблющимся…

– А я просто не могла беззаботно прыгать, когда знала, что есть иное… Лет в пять, например, я подумала о том, что есть смерть, и мы все умрём… Тогда зачем есть, умываться, ходить в детский сад… Родителям я, конечно, ничего не говорила… Они меня только о том и спрашивали – что было сегодня на обед и почему у меня всё платье в компоте… А потом, лет в семь, я вышла во двор – и вдруг всё – сушка для белья, лавочки, деревья, песочница – для меня растрои́лось и держалось так около секунды… Я тогда что-то поняла – то ли о трёхмерности мира, то ли ещё что… Сейчас не могу даже вспомнить, потому что надо вернуться туда, в прошлое, и в том состоянии… А ещё раньше, года в три, когда я болела, но лежала с открытыми глазами – из стены выползали огромные белые полупрозрачные черви с меня толщиной! Безглазые, но с ощущением взгляда. Я лежала неподвижно, одеяло сползло и я только просила потом маму постирать… И тоже ей не сказала… Вот что это было? Не знаю…

– А я только и боялся, что зубной боли… Меня за руки держали… А так – со смертью я только в 10 лет впервые встретился – дедушка умер… Меня тогда впервые на похороны взяли…

Дверь щёлкнула и открылась, Игорь невольно посторонился. На пороге стоял Саша Матвеев, уже вдрызг пьяный, но ещё держащийся на ногах. Он всегда звал Риту Ирой и говорил, что она похожа на его младшую сестру. Было ему слегка за 30, но выглядел он, как многие пьющие, старше.

– Я стихи тебе прочитаю, – сказал он хриплым голосом и бухнулся на колени, так и не снимая куртки. Он читал удивительно хорошо, с выражением – одно за другим, не сбиваясь – свои-то стихи легко читать наизусть, учить ничего не надо… Но Игорь не мог оставить её одну с пьяным, пусть даже и безобидным – и Рита ещё слышала из комнаты, как он декламирует на лестнице:

 
– И сердцем всем с тех давних пор возненавидел я заборы…
 

На часах было уже двенадцать… Только бы он успел на метро…

На счастье Игоря, ему попался вполне трезвый Виталик, проходящий по коридору с ковшиком лапши, который и помог дотащить Сашку до комнаты и уложить спать, потому что сдать его охране, чтоб настучали ректору – как-то слишком…

Ночь была – вся в сиреневом, пыльном холоде. Он не стал ждать троллейбуса, пробежался до метро пешком, а потом ждал поезда, бежал по переходам, перескакивая через ступеньки, пока не выскочил на своей станции вместе с каким-то парнем. Было ощущение свершившегося чуда – то есть полной нереальности и смутного счастья, в которое, проснувшись утром в своей постели, он не сразу поверит…

Обмылком сонным плавала луна…

Автобусов, конечно, уже не было – кто всерьёз будет работать до часу? – так что, поймав машину, доехали с парнем, скинувшись по пятнадцать тысяч…

Мать, конечно, не спала, встретила его в халате, наброшенном на ночнушку – со своими слезами, гипертонией, обвинениями:

– Ну что, наобнимался? Уж оставался бы ночевать, я же волнуюсь, отец не спит, завтра на работу вставать…

– Я хотел позвонить, но не получилось… Я же приехал, всё хорошо…

– Хорошо тебе, а я тут жду, переживаю…

– Иди спать, я сейчас тоже лягу…

Опять этот запах, Рита сказала бы – горько-зелёный, опять кусочек сахара, от которого чай стал горьким и маслянисто-бензинное пятно в чашке дрожало и переливалось… И всё-таки такого никогда ещё не было – ни когда они с отцом в девяносто первом хотели идти на баррикады, ни когда он возвращался после концертов, ни после работы в вечернюю смену… Теперь – он боялся назвать это любовью – было ясно, что это, наконец, она…

А Рита, оставшись одна, почувствовала себя очень усталой. Не раздеваясь, прилегла на покрывало, вдруг с ужасом подумав, что, если сейчас он доберётся благополучно, то ей дано будет знать, когда с ним что-то случится… И как страшно будет его потерять и остаться, как сейчас, одной – с этим холодным светом, пронзающим жидкие выгоревшие шторы, с этим бездонным вселенским холодом неба.

Слёзы текли на тощую общажную подушку, и она не заметила, как заснула.

…Она вдохнула жёлтое тепло, и хотелось дышать ещё и ещё… Она вдыхала широко, будто согреваясь изнутри, и вдруг глаза в этом ослепляющем свете поняли – солнечный человек. Он открыл для неё свою грудь – и Рита увидела, как в его рёбрах билось настоящее солнце, бывшее одновременно его сердцем… Казалось естественным смотреть на эту пульсацию жизни, и совсем не страшно. Она то ли плыла, то ли летела в этом тепле, чувствуя, что становится горячее. Рита набрала воздуха, ещё раз вдохнула и выдохнула, уже проснувшись. Хотелось умереть, чтобы дышать этим бесконечным теплом, чтобы жить в этом сплошном мгновении невыносимого счастья, от которого закололо сердце…

Она даже не сразу вспомнила про Игоря…