Текст книги "Незастёгнутое время"

– Воспитатели в ужас приходили – и водой примачивали, и резинкой скрепляли… Дома-то я уже привыкла, что меня так дёргают, аж глаза на лоб лезут… «Иди сюда, лахудра, расчёску неси, я из-за тебя на работу опаздываю!» И ещё каждое утро в полусне пришивать полусырые манжеты и воротнички к форме… Отец в меня репьями кидался… Иногда не расчёсывались, выстригать приходилось… Тонула я под репьями, он меня вытащил – это в четыре года… А потом я поняла, что репьи для меня как-то связаны со смертью – ведь я не воды боюсь, а именно их, причём высоких. Когда до груди доходят – уже высоко… Может, это память или предчувствие какое… Никому не рассказывала…

– Я с тобой, не бойся… ничего не бойся…

Почему-то подумал, что она плакала, выстригая репьи из таких волос. Хотелось вернуться в тогда, утешить её…

– Спасибо тебе. Мне никто так приятно не разбирал волосы… Замёрзла я – тут где-то по полу дует. Завари чаю – а я сейчас…

Она вмиг выросла над полом, натянула джинсы на колготки и начала быстро-быстро перебирать закинутыми за спину руками, заплетая косу. Жаль, что спрятала такую красоту, но всё-таки это она, и глаза прежние, тёплые.

– Ну и чайник у вас!

– Я как раз отмыть хотел…

Будто укоряет. Мать и правда хозяйством почти не занимается, но когда видишь это её глазами, вдруг…

– Я сама отмою, ты со стола сотри…

Рита встала к раковине, зашумела водой, заскрипела сода по белому боку чайника. Она всё делала быстро.

Внезапно, будто случайно прислонившись к ней, почувствовал, как Рита снова вся затвердела.

– Мне иногда кажется, что ты мной командуешь… Ведь ты не специально?

Устало отпустилась на табуретку, плеснула кипяток в заварочный чайник, накрыла крышкой.

Слишком много женского было всегда – бабушка, мать, тётя… Отец будто и не замечал его… То есть сперва, конечно, пытался приучить к мужской работе, на лыжах было начали ходить… И снова мать заняла главное место, и всё началось по-прежнему… Но только не Рита, зачем она опять, как тогда…

– Я не командую. Но если ты сделаешь это – будет быстрее. Она грела руки о чайник и смотрела в никуда.

– Прости меня…

Хотелось обнять её, впитать в себя всю, до конца, согреть…

– Как с кольцом…

– Я не хотел… Не знаю, что на меня нашло…

– Собираться надо. Неспокойно мне.

– Подожди, я сейчас позвоню.

Не хотелось, чтобы она уходила так…

– Зачем? Себя выдавать.

Но он уже набирал номер. Внутри что-то мелко задрожало и, боясь себя выдать, Рита зачем-то ушла в комнату, будто по телефону можно было её увидеть.

– Ты была права – она уже выехала.

Но они так и не собрались, обнимаясь и вздрагивая от каждого шороха. Ключ – он всегда поворачивается будто в самом сердце, а двери хлопают громко, и лай соседских собак прорывает тонкую защиту тишины последней двери…

– Сумки держи, я тут курицу купила, вот яблоки, а это она не взяла, говорит – не надо, – сразу обрушилась мать. – А, здрасьте, – сразу ответила она на Ритино появление в дверях.

– Мы тут чай собирались пить…

– А я как раз тортик купила. Дай, думаю, куплю…

Мать уже давно пыталась похудеть – то не ела на ночь, то вдруг отказывалась от жирного, то нарочно не резала хлеб, будто забывая, но в конце концов – вдруг покупала шоколадку, или соблазнялась ветчиной, или наливала в сковородку столько масла, что картошка там плавала. «Вразмашку», – добавила бы Рита, если бы услышала сейчас его мысли. Но она была вся в себе, вся убегала – и никак не могла убежать.

– Мама-то работает?

– Работает.

– Не болеет? Кем она у тебя, я забыла – экономистом, что ли?

– Бухгалтером.

– Много получает? А то у нас вон, вроде зарплату прибавили, а где эта прибавка? Вон, одно только масло…

Ей ведь и не нужен слушатель – может часами говорить сама с собой, только чтобы кто-то сидел рядом, иначе – включает радио и телевизор, берётся за телефон…

– Мам, мы хотим вместе с Ритой зимой поехать…

– Договариваться надо. Ты звонил?

– Нет ещё.

– Ну так позвони. А тебя мама отпустит? – неожиданно обернулась она к Рите, вытаскивая из сумки футляр с очками и забытый батон.

Рита не ответила, но мать уже и забыла – принялась оттирать футляр от растаявшего масла.

– Мне всё кажется, что мы не одни, что она всё видела… Я понимаю, что глупо, но всё-таки… – сказала она уже возле остановки, когда Игорь пошел ее провожать.

– А ты думай о другом… О чём-нибудь приятном… Как мы поедем вместе.

– Еще сессия впереди…

– Это быстро…

Игорь почему-то знал, что с этого момента время пойдёт быстрее…

Он позвонил ей в последний день старого года, но трубку взяла Арина Петровна и сказала, что за Ритой надо приехать, потому что, сдав последний зачёт, она вдруг на обратном пути упала в обморок.

Мать удивилась, когда Игорь засобирался. Под Новый год они переехали в служебную квартиру, и теперь ехать надо было аж на другой конец Москвы, да ещё полтора часа обратно… Но когда сама Рита, бледная, но довольная, встретила его на пороге – он уже не жалел потраченного времени. Ничего, ёлку родители донаряжают без него…

Рите уже не хотелось никуда ехать – остаться бы вдвоем и встретить Новый год в ванной с бокалами шампанского, а потом заснуть вместе… Но была долгая дорога, подозрительный взгляд Аллы Александровны, вино, переплеснувшееся в её бокал, когда Рита потянулась чокаться, и слова: «Ого! Видать, свекровью буду».

Мать пьянела быстро. Пьяной она становилась шумной, говорила громко, и некстати нападало на неё внезапное, неестественное веселье. И вдруг она завела разговор о фотографиях, почему-то уверенная, что Игорю будет стыдно показать ту, где он снят шести– или восьмимесячным, и уже полезла в ящик, рассыпала карточки из старого альбома…

Вот он. Сидит в одной распашонке, доверчиво расставив ноги, палец во рту держит и смотрит куда-то большими тёмными глазами, будто всё понимает… И в этом младенце – уже он: его большеватые уши, высокий лоб, что-то недопроявившееся в очертаниях скул, носа… Как взгляд в прошлое.

Хотелось взять его, прижать к себе, к самому сердцу… Хотелось, чтобы был такой же… И страшно было проговориться об этом Игорю…

Она всё думала об этом, отвечая невпопад, когда они вышли на улицу, под линялое ночное небо, разбавленное сумасшедшими огнями салютов. С крыш капало – совсем как в Одессе… А однажды новый год они встречали в поезде – когда ехали в Москву, на Кремлёвскую ёлку… Шутили – уже целый год едем и ложились спать, чтобы утром не валиться с ног в незнакомом городе… И всё-таки раньше ничего такого не было, а этот год должен быть счастливым, потому что впервые они были вместе.

Глава 7
Рязаночка

Как будто и впрямь время может идти со скоростью летящего снега за чумазым вагонным стеклом, со скоростью сердца, отстукивающего ритм колёс, со скоростью узкой ленты ветерка из-под приспущенного кожаного полога…

«Помню я в снегопадах, лишающих зренья, будто небо меня целовало в глаза»… Рита знала, что следует читать – море, но ей всё представлялась эта вязкая мазутная ночь, эти крупные хлопья снега, разбивающиеся о невидимую преграду, как птица о ветровое стекло.

Он уже спит на своей нижней полке? Нет, обернулся, посмотрел:

– Хочешь почитать?

– У меня свет не работает.

– Тогда иди сюда, поменяемся…

– Сумки-то всё равно тебе вытаскивать, лежи…

Свесила сверху руку – чтобы держал и чувствовал, что это всерьез и никогда – нет, через десять дней – все равно никогда не кончится. Вот бы вместе лечь и заснуть… Нельзя – и одному-то тесно, постоянно матрас съезжает…

Уже погасили свет, но в соседнем купе ещё звенели бутылками, когда на каком-то полустанке вошли двое. Люди говорили вполголоса, шуршали пакетами, застилали полки жёстким, белым, аккуратно проштампованным бельём.

Игорь перевернулся и открыл глаза, о чем потом не раз жалел, потому что соседи – два молодых парня, спать совсем не желали. Упоили пивом с воблой, потом еще пол-ночи бегал в промороженный, вонючий туалет, пока заснул…

Рита проснулась от холода и, вникнув в постукивания колес, подумала о Златоусте, но в темноте за окном не могла ничего увидеть. «Неужели Чебаркуль?» Нет, не Чебаркуль – ведь она едет с Игорем к его рязанским родственникам и сойдёт на каком-то незапоминающемся полустанке.

– Проснулась? Я уже умылся. Вставай, подъезжаем…

Удивительно бодрый голос после вчерашнего – значит, свалит только после традиционной перцовки…

Умываться не хотелось. Почему-то думалось про Златоуст – как под утро, заползая под матрас, не можешь согреться, пока вагоны один за другим проплывают в скалистые проруби тоннелей и как стряхивает с верхней полки на поворотах.

В детстве она объехала пол-Союза, побывав на самых разных курортах, но Россию видела большей частью из окна вагона, до прошлогодней своей поездки в Липецк и не подозревая, что всё выглядит иначе. Игорь, напротив, дальше Рязани не бывал, и они уже решили, что в это лето обязательно нужно быть вместе, потому что «лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал».

Умылась она синеватым проснеженным ветром, смахнувшим сон одним дуновением.

– А, вот вы где! Мы вас искали-искали…

– Плацкарта не было, пришлось брать купе.

– Здравствуйте, – отозвалась Рита знакомым по игоревым письмам дяде Володе с Толиком. Они смотрели на неё одновременно доброжелательно и насмешливо, будто что-то подозревая.

Тяжесть сумки уже не оттягивала рук, тепло машины обступило её, укачало. Игорь хотел показать пробежавшего через поле зайца, но Рита поймала глазами один лишь снежный ветер и снова склонила голову набок – бесконечное мёрзлое поле утомляло.

Дома, как всегда, их встретила тётя Глаша, Иринка с полугодовалым уже Тёмой и заметно присмиревшим, теперь первоклассником Ванькой. Подарки – колбасу и сыр – тут же нарезали к столу, конфеты отсыпали в большую поллитровую чашку, остальное убрали. Иришка пошла в комнату переодевать Тёму, да так и не вернулась, рассматривая собранные матерью детские одёжки.

Рите предложили «красненького», а Игорю, как ни отнекивался, налили перцовки – деревенские почему-то всегда считали, что он отказывается только для вида, а на самом деле… Говорили о Москве, спрашивали о родителях – Игорь снова пересказывал то, что начал в машине, а они всё о том же – совхоз не платит зарплату, газ обещали провести – так и не провели – как летом, как год назад…

Всё здесь было по-прежнему, ничего не изменилось… Только неприятно поразили пустые места в книжном шкафу… Сон пришёл быстро – закружил голову, уложил в кровать. Проснувшись, понял, что вместо книг теперь стоят видеокассеты, и это удивило, приглушив чувство домашнего тепла. «А где же книги?» – «Да в сарай свезли.» – «Там же мыши!» – «А мы там Ваську закроем…»

Отвели каждому по комнате, модную московскую одежду убрали подальше, приготовили валенки, полушубки, кроличьи шапки, колючие носки и тяжёлые вязаные кофты. Потерянная где-то в пути, полусонная, сама не своя в непривычной зимней тяжести, вышла она с Игорем на берег Дона.

– Нравится тебе?

Это было его любимое место.

– Не знаю, всё как-то странно.

Разве скажешь ему про ту ехидную хитрецу? Скажет, что показалось – и обидится…

– Смотри…

Но она думала о чём-то другом.

– Неуютно как-то, пустынно…

– Ты привыкнешь. Тут красиво, просторно. А давай за лыжами сходим. Какой там размер?

– Безразмерный, на валенки.

– С меня валенки слетают…

– Надо было носки надеть.

– А я и так в носках!

– Тебе просто дали неподшитые, поновее, можно другие найти…

Жалкая какая-то, неуклюжая в деревенской одежде…

Полдня он провозился с лыжами – настраивая, подклеивая, так что грандиозный поход решили отложить на завтра. Вышли в вечереющую темень:

– Давай по деревне прогуляемся?

Хотелось показать ей церковь, спуск к реке…

– Красота тут была неописуемая, смотри – колонны, окна, а с той стороны…

Обвалившаяся штукатурка, битое стекло, два остова ржавых тракторов перед входом, качающиеся мёрзлые репьи…

– Сначала тут склад был, после революции, а потом сами же деревенские потихоньку и начали растаскивать… Колокол сбросили в речку, потом на переплавку пустили… Забор разобрали на дрова, плиты с кладбища увозили, чтобы для своих памятники сделать…

– А где же кладбище?

– Мы как раз на нём и стоим. Оно большое было, часть кладбища – под клубом, кое-что уцелело… Ивановъ Семенъ, младенецъ, 1880–1885, Галактионова Мария, 1890–1917…

– Пойдём отсюда…

– Замёрзла?

– Да, немного…

Это в девятнадцатом веке было модно по кладбищам гулять, сочиняя элегии, но не сейчас же – в темени и холоде, при осквернённой, полуразрушенной церкви… И в ветре этом – какой-то голос… Рита знала старый строительный фокус: битых бутылок под пол насовать – и жуткий ночной вой обеспечен. Может, и тут что-то подобное, а всё-таки страшно.

– Я тебя согрею…

– У меня ещё комната холодная…

– Я к тебе приду…

И правда, проскользнул как-то. Рита лежала неподвижно и мелко дрожала. «Тепло, тепло», – шептал ей на ухо, обхватив горячими руками и ногами, громко дыша.

– Тише! Вдруг войдут?

– Нет, не бойся…

– Ты разденешься для меня?

– А ты?

Он быстро, но неслышно разделся, прислушиваясь к её осторожным движениям.

– Хорошо… Приятно…

– Ты горячий… Ты весь горячий…

О холоде уже не вспоминалось, и было так трудно сдержаться, что Игорь, в темноте поймав её взгляд, попросил:

– Не смотри…

– Хорошо – прошептала она, чтобы менее, чем через минуту он прикипел к её спине – горячий, мокрый, опасно-громко дышащий, благодарный, стремительно целующий в шею, грудь, живот, чтобы и она так же часто задышала и, покрывшись невидимыми красными пятнами, зарылась лицом в подушку.

Странно, но будто что разладилось в нём: тело, усталое и благодарное, отдыхало, а душа всё ещё стремилась к ней и не могла проникнуть, хотя он знал теперь – о чём она будет просить и удивлялся её бесстрашию. Как бы отвечая на незаданный вопрос, Игорь сказал:

– Ты меня не знаешь…

– Хочу узнать… Не представляю – как раньше было…

– Что?

– Ну, сначала – ничего, а потом сразу – первая брачная ночь и обязательная кровь на простыне… Ты и сейчас боишься, а если бы… Я всё думаю, что будет, как у моих родителей: эти постоянные скандалы непонятно из-за чего, а на людях – видимость счастливой семьи – вот, прошли через арестный год, и посмотрите… Я как раз тогда многое узнала… Например, что его отец полицаем был при немцах… И что тогда же его сестра забеременела непонятно от кого… Говорили, что ребенок будто бы был уже при муже и умер, но на самом деле… Она – не его сестра, а мать, и бабушка мне на самом деле – прабабушка… Отца убили наши, когда заняли деревню, да ещё пунктик – под оккупацией… Молчали, дрожали. Он понял потом, что и мать многое знает, и мы кое о чём догадываемся, а иначе жить не мог. Будто с него не маску сняли, а кожу. Он боялся, по-моему, не только её, но и нас с братом. Остановится так вдруг и глянет в глаза, будто чего выпытывает. Я уж на что привычная была и к чтению дневников, и к просмотру писем, а не выдерживала – к бабушке сбегала, даже и ночевать… Он же сильно православный из себя стал: то телевизор до полудня не включай, то прощёные какие-то воскресенья… Я ничего не могла ему сказать, а он орал – мол, так принято. Не мог понять, что мне просто надоело врать… Как можно было с ним жить? Я всё пытаюсь понять – и не могу… Мне надо проникнуть в тебя до конца, все понять, чтобы не вышло такого…

– У нас с тобой всё будет по-другому… Просто мне нужно время… А деревенские тоже мать не сразу приняли – мне отец рассказывал – чуть было не развелись, когда она Юлькой беременна была… Я совсем недавно узнал про бабушкину сестру, Сару – её немцы вместе со всеми бросили живьём в яму, засыпали и асфальтовым катком закатали… А брата повели расстреливать, но не убили, только ранили – и он из ямы с убитыми сбежал сначала в Америку, а потом в Израиль, даже письма сперва передавал…

Потом это всё прекратилось, у бабушки муж был тогда в КГБ, она боялась… Интересно было бы узнать, найти… Понимаешь, в Москве всё начиналось с нуля, это тут – память, прошлое… Я сюда каждый год почти езжу, пытаюсь родословную узнать… Отцу это как-то неинтересно… Я один пытаюсь совместить два несовместимых мира – и не могу.

Долго молчали. Игорь вдруг очнулся и понял, что успел заснуть.

– Спи, спи, – встрепенувшейся Рите. – Я пойду к себе, а то так и засну…

На дворе уже светало.

Утро началось в одиннадцатом часу – ярким светом, громким разговорами, возмущённым воплем Тёмы. Во дворе лежало что-то большое, белое, похожее одновременно на газовый баллон и на гигантский кабачок. Отдёрнув шторки, Рита поняла, что это – свинья, которой палят щетину.

На столе их ждало блюдо с толстыми остывшими блинами в сахаре и поллитровая банка тёплых сливок. В чай ещё годятся, но пить-то приятней холодные… Это всё Игорь с его панической боязнью простудиться, для него оставляли. Он пришёл на кухню как раз, когда Рита убирала банку в холодильник.

– Сходим на лыжах? А то тут цыганам свинью продают, угощать их сейчас будут…

– Давай.

Но Игорь долго ел, выпил две чашки горячего чая, потом сказал, что надо остыть.

Рита быстро устала, крепления постоянно слетали, а вскоре разыгралась такая метель, что ни лыжни, ни неба, ни земли не было видно. Хорошо ещё – недалеко ушли, увидели сарай…

Деревенские были слегка навеселе, довольные удачной продажей, налили Игорю перцовки, выставили картошку с печёнкой. Отяжелевшие от еды, после полубессонной ночи, Игорь и Рита заснули по своим комнатам, не обращая внимания ни на телевизор, ни на нытьё Тёмы, у которого Ванька отбирал игрушки.

Игорь проснулся первым. Деревенские смотрели телевизор, радуясь, что метель улеглась, и первый канал не так сильно рябит. Сбегал по нужде в холодный туалет, куда деревенские за много лет так и не провели свет, что неизменно удивляло. В дом заходить не хотелось, вышел к Дону.

Снег улыбался слезящимся от неожиданных холодных блёсток глазам. Под внешней заметеленной тишиной все, казалось, звенело далёкими отзвуками. Будь он художником, нарисовал бы холодную примочку снега на пепелище, одинокого коня, но на переднем плане – коровий колокольчик в розоватой луже – как треснувший колокол…

– Игорь! Иг-а-а-а-рь!

Она пыталась бежать, увязая в неожиданно глубоком снеге, поспешно вытаскивая ноги и придерживая слетающие валенки – не смешная в этой бесполезной борьбе, но встревоженная, испуганная… Пошёл к ней навстречу:

– Что с тобой?

– Я испугалась… Не знаю почему. Темно, страшно, тебя нигде нет… Вот потеряешься тут – и с концами…

Вдруг почувствовал её страх и шел с ней, потрясённый вдруг открывшимся параллельным миром. Вот оно, поле. Русь, степь… Почему же раньше не замечал?

В ту ночь снова не хотелось спать, они заснули в последний тёмный предрассветный час. Снилось что-то совершенно несусветное – то будто бы они лежат на постели посреди какого-то зала, а деревенские ходят вокруг и посмеиваются, то какие-то пожары, когда никто не может найти одежду. К утру Рита замёрзла – она спала без одеяла, будто бы уберегая тепло для Игоря, которого не было рядом.

Темень тут была самая настоящая – в окна не били фонари, никакой рекламы на доме напротив не висело, так что в комнате при зашторенных окнах что-либо разглядеть можно было только ощупью. Но в эти-то поразительные ночи Рита видела его и закрытыми глазами – внутри себя. И всё-таки боялась, не хотела, чтобы он видел её ошалелые от счастья глаза, стыдилась. Днём – какая-то неуклюжая, неприкаянная, зато ночью искреннее её бесстрашие даже пугало Игоря.

Ночью он был настоящий, живой, а днём – московский мальчик, вечно восторженно, как-то празднично воспринимающий жизнь. Игорь всегда обижался, когда она заговаривала о свадьбе, и дикое противоречие официальных дней и тайных ночей сжигало её как свечку – с двух концов.

Каждую ночь Рита просила «по-настоящему», а он убеждал её, что еще не время. Дни были наполнены до краёв: метелью, когда Игорь в одиночку отправился снимать остовы церкви да колодцев, обморозив щёки (Рита сама растирала его и украдкой целовала, а деревенские только посмеивались), походом в оказавшуюся закрытой библиотеку, катаньем на санках с Ванькой… Правда, кататься пришлось с обрывистого берега, санки часто переворачивались, потому что единственная хорошо раскатанная горка начиналась на задворках кладбища и выходила прямо на дорогу. Машины, правда, ездили нечасто, но, хорошо разогнавшись, можно было и попасть – Игорю в детстве случалось проскакивать под самыми колёсами, на всю жизнь запомнил.

Потом наступила эта тошнотворная оттепель, когда никакого спасенья не было от телевизора, вопящего почти как Ванька, когда его с ремнем заставляли читать. Игорь слушал Свиридова через наушники от диктофона, потому что Рита слышала в этом какие-то бальные танцы, а не настоящую метель с иглистым летящим снегом и помутившимся белёсым небом. Одна была досада – потерялась где-то кассета с Бахом – то ли не взял, то ли вылетела – в сумке карман оказался дырявый… А Бах – это голос Бога, так подходящий к этому величественному белому полю, похожему на крахмальную простыню из белоснежно-хлорированной операционной.

Рита пробовала читать стихи – но здесь это было совершенно невозможно, сборник фантастики из библиотеки оказался настолько советским, что многое всерьёз воспринимать было невозможно. Пошла к Игорю. Он читал про Авдотью-рязаночку. Этот северный говор – будто что-то своё, родное, но, когда она дочитала до конца – лишилась спокойствия. Брата забрать? Всего лишь? А как же младенец, в котором – всё? Это не любовь, а какой-то холодный расчёт… А если бы больше никого нельзя было вывести – чем бы помог брат? Вся перебаламученная, непонятная, ушла Рита в свою комнату. Через неплотно прикрытую дверь Игорь видел, как она что-то рисует то жёлтым, то коричневым карандашом. Когда она вышла, Игорь посмотрел рисунок – это был он, но в виде младенца. Коричневый с подсветкой, немножко белого. Игорь долго рассматривал рисунок, унёс с собой и зачем-то сунул в карман сумки, а Рита, хоть и искала, спрашивать ни у кого не стала. «Сумки буду собирать – найдётся» – подумала она. Рита вообще так относилась к своим рисункам и стихам, что Игорь поражался: могла порвать или подарить кому-то единственный экземпляр. «А вот представь – пожар, и всё сгорело… Я же так намучаюсь, что каждую строчку, каждую чёрточку помню. А если кто без меня будет ковыряться, да перетолковывать вкривь и вкось – так лучше бы пожар», – говорила она ему как-то раз.

Перед самым отъездом позвонили родители – удалось-таки дозвониться, хотя связь была плохая. Летом, когда он тут был, мать сюда названивала чуть не каждый день, а сейчас – волнуется, наверно. Рита после разговора с Москвой, бывшего для Игоря вполне обычным и обязательным, заметно помрачнела. Она говорила, что это всё ей напоминает о неизбежном возвращении, скандалах, «розовой жизни» в мелодрамах и сериалах, но Игорь будто бы ничего не желал понимать. Бесполезно было говорить, что с этим – как его там – Олегом Борисовичем в квартире поселилась всё та же атмосфера вранья, увёрток, показухи, которая достаточно надоела Рите ещё в сопливом детстве – счастливом, то есть. Что мать устала держать марку «счастливой семьи» и чувствует себя будто бы в разводе, а Олег Борисович как раз из таких, которые «в очках и шляпе» – бывший инженер, директор небольшой фирмы. Что мать то бросается изо всех сил таскать её по магазинам за обновками, то вдруг под предлогом сметы, ремонта, приближающейся сессии начинает исчезать у своего Олега Борисовича, проводившего жену и дочь в Англию.

Рите всё казалось, что надо начать его сначала, издалека, как книгу, что она его слишком мало знает – всего лишь теперешнего, когда хотелось прожить с ним всю предыдущую жизнь, но времени, как всегда, оказалось мало. Все первые страницы будто бы склеились и дальше отлистнуть было невозможно.

И вот всё это кончилось, они трясутся в тракторе, ноги ещё в валенках, но руки заледенели так, что и пальцы едва шевелятся. У каждого в ногах – по сумке с деревенскими продуктами, а впереди, в сонной тьме – жёлтые рога фар. Как всегда, наполеоновские надежды Игоря лишь в малой степени оправдались. Сколько он ни ездил сюда, сколько ни черпал – напиться было невозможно, и в каждый новый приезд оставалось что-то – как луна в колодце – чего никак нельзя было с собой унести, что оставалось и манило снова и снова.

Рязань была этапом, засечкой. Рита знала, что теперь они становятся всё ближе и ближе, и хотелось верить, что не повторится больше та история с кольцом. Теперь надо было показать ему своё – рябину под окном, ненавистную бандитскую школу, Комарово и даже – те самые разрезы, где когда-то тонула. Пройти с ним под теми репьями, вернуться в ту воду – может, уже не будет страшно…

Переобулись уже перед самым вокзалом. Снег сразу застонал, заскрипел, захрустел под её нервными шагами. Он знал теперь – о чём Рита думает, потому что она вдруг сморщилась, будто перчинку в супе раскусила или будто зубы ломит от холодной воды…

Нырнули в вагон, а она была всё ещё ватная, сама не своя. Обнял – и Рита положила голову ему на плечо, все ещё о чём-то думая.

«Спи, спи, спи» – нашёптывали колеса, и она заснула.

И был поезд, въезжающий в московский день под бодрую капель оттепели, и родители, встречающие их…

А через две недели, под праздник, Игорь пригласил её в консерваторию.

В тот день они освободились рано и пошли гулять по городу, потому что Игорь считал своим долгом показать ей «всю Москву», а Рита не осмелилась возразить, что хочет посидеть в библиотеке и прочитать рассказ к следующему семинару по зарубежке.

Он рассказывал про англичан при Иване Грозном, про обнаружившуюся в тесном переулке англиканскую церковь, но Рита никогда не любила его экскурсии за холодный, наставнический тон и всегда слушала вполуха – она не хотела, чтобы чужая история стала ей вдруг «в доску своей». Хорошо бы он просто держал за руку, чтобы можно было потихоньку идти, чувствуя друг друга, а не делая вид, что она какая-то дальняя родственница, заскочившая в Москву ненадолго погостить. Словом, «приезжая», как любил он говорить.

Зашли было в дешёвую кафешку, но народу было так много, что повернули в книжный. Игорь внимательно смотрел – чем же Рита заинтересуется, на чём остановит взгляд, а она сняла с верхней полки какую-то книжку с надорванной суперобложкой и в нескольких местах прыгающими буквами.

– Я хотел что-нибудь подарить тебе, но не знал – что.

– Вот это, – показала она заглавие книги.

– Мы же философию сдали. И это всё неполное, лучше отдельно покупать…

– Ну и что? Пускай будет хоть так.

Последний экземпляр, да и с браком кое-где… Ни за что не купил бы себе такую. А впрочем, судя по году издания, её теперь нигде и не найдёшь… Видно, на складе завалялась, потому что раньше тут ничего подобного не стояло.

– У меня денег не хватит…

– Я добавлю, у меня есть…

– Да как-то неудобно…

Он стоял, пот тёк из-под шапки, вокруг суетились, толкались, кто-то сбил локтем три книжки сразу и, присев на корточки, подбирал.

– Пойдем к кассе…

– Давай выйдем на улицу, я тебе хочу кое-что сказать…

Рита смотрела вопросительно.

– Понимаешь, я, наверно, зря тебе сказал, подарок – это сюрприз, а тут получается…

– Ну и что? Ты же знаешь, что мне нравится эта книга…

Невозможно было ей объяснить эту сложность, у них дома подарки дарили только на дни рождения и Новый год…

– Я не думал, что так дорого… Я же нищий…

– Ну и стой тут, может, кто подаст… Из приезжих… Москвичи не подают – боятся испачкаться…

И опять нырнула в магазин, а когда Игорь протиснулся в тесные двери, запруженные народом – уже стояла в очереди, выбивая чек.

– Давай я заплачу…

Продавщица удивлённо посмотрела, но, поняв, что покупка уже оплачена, перевела взгляд на бледно-фиолетовые цифры, выползающие из кассового аппарата, чтобы вовремя оторвать и положить чек в пакет с покупкой.

– Не обижайся…

– Всю душу вымотал, нищий!

– Не уходи… Пойдём на концерт.

– Не пойду. Не до концерта мне.

– Прости меня, прости, я не знал…

Узенькие чумазые переулки, заставленные умызганными машинами, сперва – множащиеся и дрожащие в глазах, потом – размытые, как акварель по мокрой бумаге, вели к консерватории. Рита шла, стараясь отвернуться от него и вряд ли заметила его краткое отсутствие, когда он вдруг вынырнул с подмёрзшей красной гвоздичкой, перехватил у неё сумку и тяжёлый пакет со злополучной покупкой.

Билеты купили самые дешёвые, на птичьи места, но народу было мало, и вместо скрипящих стульчиков они сидели в бельэтаже на креслах, а во втором отделении пробрались в партер.

Музыка была необычайной, полное ощущение потери языка от этого величия, и удивление от того, что никто ещё не пытался положить «Картинки с выставки» на орган. Ощущение высоты – и падения с высоты, свет, нестерпимо-слепящий – и мгновенная тьма, «и медленно идёт на убыль лиловой музыки волна». Игорь всё пытался сверить названия частей с программкой, но в полутьме зала ничего не было видно, и он решил подождать до перерыва.

Она музыку видела и чувствовала, он – только слышал, иногда угадывая следующий ход, иногда – удивляясь неожиданным поворотом темы.

Они шли, всё ещё связанные музыкой, сцепив руки и только потому удерживая тонкую связь, но боясь, что шум метро неминуемо разъединит их, и невозможно будет вернуть это драгоценное ощущение.

Хотелось умыться снегом, чтобы мать ни о чём не догадалась, но снег был пыльный, лежалый, весь в тёмной сетке смёрзшихся сосулек и размочаленных окурков, а Игорь, подстывший и грустный, всё не отпускал:

– Мы однажды с классом ходили в лес в мае, как раз когда цвели ландыши. Нам что-то рассказывали об экологии, об охране природы, но все равно почти каждый надёргал себе букетик, и вдруг – целая поляна ландышей, вплотную, такая красота, что никто не осмелился, понимаешь? Все обходили эту поляну осторожно, боясь нечаянно наступить… Я дарю её тебе, хотя не знаю – есть ли она сейчас…

Рита, шмыгнув напоследок носом, проскользнула в подъезд и, взбегая по лестнице, думала о том, что дома ландыши выращивали только в теплице, к экзаменам ей и Мишке, а двоюродной сестре, которую она уже плохо помнила – на могилу – от бабушки набиралось по тощему букетику…

В комнате было синё от мигающего экрана, свет выключен, постель разобрана. Мать уже спала и проснулась, когда Рита вошла.

– Выключай, я уже засыпаю… Понравился концерт?

– Да. Органная музыка…

– Почему голос такой?

– Простыла, кажется…

– Выпей чаю…

То ли поняла, то ли не поняла. Заснуть бы сейчас, только не засыпается: тьма дрожит за окном, выламывая стёкла, стелет тонкий ледок холода на кровать.

«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город». Укрыться бы тёмным одеялом, исчезнуть отсюда, уйти – босиком по рыжим шпалам, разминая в руках пыльную, в мазутных кляксах ночи полынь. Всё лицо было стянуто солёной маской, которая завтра ещё проявит себя – красными пятнами, распухшими, как от конъюнктивита, глазами.