Текст книги "М7"

Шумела набережная, стучали соседи и кто-то кричал: «Сукины дети, опять зассали весь подъезд» на лестничной клетке. Кати ничего не чувствовала. Даже зубной боли.

Вечером следующего дня девушка вернулась в съемную квартиру и принялась убирать кухню после семейных боев, резала пальцы осколками, слизывала кровь, сплевывала слезы. Это и есть брак.

Но теперь Кати понимала, что не всегда брак есть любовь. Посреди ночи Николай вернулся в квартиру, прошел в спальню прямо в обуви. И бросил на кровать скомканные десять тысяч рублей.

Он посмотрел на мусорный мешок, наполненный разбитыми чашками и надеждами, в прихожей.

– А ведь могла попросить по-хорошему. Ты посмотри, что вчера устроила.

Он был напряжен и безучастен.

– Мне не нужны твои деньги – оставь себе. Я справлюсь. – Кати подняла глаза с книги на него, потом опустила взгляд на его грязные ботинки и добавила: – Ты можешь спать с кем попало, встречаться с кем хочешь, только, пожалуйста, снимай ботинки, не ступая на паркет.

– И тебе совсем не больно такое говорить?

– Мне больно, когда ты оставляешь грязь и соль с улицы на паркете – вот это мне как ножом по сердцу. – Кати теперь стояла двумя ногами на земле, оставив мечты и сказки где-то вчера. Или чуть раньше, просто еще не успела предоставить себе отчет о случившемся.

– И тебе не жаль? – До Николая вдруг дошло, что Кати уже не та, что была несколько лет назад. Другие глаза, другой голос – она зачерствела и закалилась… Больше не было той девчонки с открытыми глазами, которая вызывала умиление одним только взглядом. Перед ним сидела удрученная, жестокая, холодная женщина с внешностью все той же Кати. Но с чужими – уже не родными глазами.

– Мне жаль, что я уже не могу на тебя обидеться и разозлиться. Мне жаль, что нам не о чем говорить, но еще больше мне жаль, что мне уже совсем не жаль. – Кати была как никогда честна. И не пыталась сглаживать острые углы. Их брак – сплошной многоугольник.

– Ты любила меня когда-нибудь? – Николай присел на край кровати.

– Наверное, да. Но сейчас уже и не вспомню, когда это было. Пару лет назад, когда мы хотели детей и были уверены друг в друге.

– Признайся, скажи, что никогда меня не любила, что тебе просто нравилось, как ты могла мной управлять, давить и продавливать. И я соглашался. И делал все так, как ты этого хотела. Ты хоть раз задавалась вопросом, счастлив ли я?

– И тут мы с тобой оказались солидарны. Впервые у нас одинаковые претензии друг к другу.

Они оба были заперты в безысходности брака, в безымянных обидах, в безденежье, в безобразном стечении обстоятельств.

– А зачем все это нужно, если мы не счастливы? – резюмировал Николай.

– Давай разведемся, – подвела черту Кати.

Николай стоял на пороге и не знал, стоит ли заходить в квартиру или, может… уехать… прочь. Подальше. Дать Кати время остыть… Хотя какое время – она и так уже ко всему остыла. А главное, к нему – собственному мужу. И Николай ретировался.

* * *

Время давно перевалило за полночь, и Николай прекрасно понимал, что не сможет в одиночку вынести на своем горбу хмурую и безлунную ночь. В памяти сразу всплыл образ его одноклассницы из частной школы «Сотрудничество», он вспомнил, как незадолго до свадьбы ездил к ней погостить в Швейцарию и потом жестоко оборвал общение, воспылав самыми трепетными чувствами к Кати. И на секунду задумался, что та школьная знакомая терпела все его выходки и особенно отсутствие особого интереса и симпатий. И Николаю стало стыдно за то, как два года назад он назначил ей встречу и приказал больше не звонить, открыл карты, что женится и ему неприятны ее ночные звонки и сообщения, пусть даже невинного содержания вроде «Наши выиграли. 2:0. Пошли выпьем за Аршавина». И более того, был вынужден высказать все эти претензии в присутствии ее подруги. Как же сейчас ему было стыдно, как мог он быть таким бесчувственным. Он же оскорбил и обидел одноклассницу ради Кати, и любая жестокость, любое злодеяние были оправданы – ведь они совершались во имя любви, а она, тварь такая, не оценила. Однако злодеяния все равно остаются черным пятном… На совести, воспоминаниях, и это чувство безвозмездного стыда – как же ровно сейчас оно распласталось у него на нервах.

Да, Николаю сейчас было искренне жаль Сабину – ведь теперь он понимал, как страшно и больно дается бесчувствие и равнодушие любимого человека, теперь, когда кому-то любимому вдруг стало его не жаль. Позвонил ли он Сабине из мести Кати или из жалости и стыда – сейчас уже никто не сможет разобрать. И все равно не постигнет истинных намерений.

Одним резким движением откинул крышку телефона и набрал номер Сабины. Она поднялась с кровати и, выслушав короткие извинения, кротко назначила ему встречу через час. Николаю пришлось доехать до приятеля и одолжить денег на извинительный букет цветов и ужин – те десять уже занятых тысяч рублей так и остались валяться где-то возле кровати, на которой сейчас спокойно засыпала Кати с холодным, ровно бьющимся сердцем.

Почему-то вчера ему было стыдно занимать денег на зуб… А тут, объяснив, что поругался с Кати и вышел из дома, ничего не прихватив, даже кошелька, – все звучало не так неловко.

* * *

Он забрал Сабину с Николоямской улицы во втором часу ночи. Она жила в старом, постройки 1920 годов, доме, который в самом конце девяностых превратили в «новостройку», вылизанную, чистую, подвергнув детальной реконструкции – оставили только каркас и местоположение. Отец Сабины теперь видный банкир, а когда-то снимал с женой комнату в Реутове, отправив шестимесячную дочь, сразу как закончилось молоко и перешли на искусственное вскармливание, к своей матери во Львов. Тогда он считал это правильным. Обратно в Москву он перевез дочь лишь в четырнадцать – и определил в частную школу «Сотрудничество», где Николай учился последние два класса. А остальные школьные годы Николай отучился в старой английской спецшколе вместе с Кати. Такая запутанная история.

Николай был влюблен в Кати еще в школе – но та, повстречавшись с ним две недели, перестала выказывать должную симпатию и снова занялась тем, что считала наиболее важным – учебой и собой.

Николай до первой их встречи после окончания школы Сабину почти не помнил, несмотря на тот факт, что она была тайно влюблена в него те недолгие школьные годы. Она писала ровными печатными буквами валентинки – приходила за полчаса до начала уроков и, пока никто не видит, опускала аккуратно и с трепетом запечатанный конверт в ящик с сердечками. Они встретились спустя пять или шесть лет после окончания школы на встрече выпускников – отправились частью класса в ресторан, сидели рядом на низком кожаном диване – но по правую руку от него сидела уже не та полноватая клуша из средней школы, а похорошевшая девушка с прекрасными манерами. Последние курсы она училась в Freie Universität Berlin, так называемом Свободном Университете в Берлине, летом проходила практику в одной из немецких компаний, занимающейся налогами, а спустя пару месяцев после встречи с одноклассниками должна была отправиться в Цюрих на стажировку в юридическую контору с мировым именем. Без зарплаты. За папины деньги. Но в обществе выпускников частной школы данный факт никого не смущал, а наоборот, чуть добавлял очков. А часы за полсотни тысяч долларов, взятые тайком из маминого сейфа, и папин темно-серый спортивный «Порше» делали из нее завидную невесту.

Так они с Николаем начали общаться. И все могло бы произойти – и роман мог бы завязаться, и даже почти случился (ах, как счастливы были бы их родители, живущие по заповеди «капитал к капиталу»), но Николай в одну из командировок встретил Кати…

И вот Николай курил в машине возле дома Сабины, слушал шебуршание дворника, переводя взгляд с одного окна на другое, заметил, как серая фигура металась из одной комнаты в другую, примеряла шарф, расчесывала волосы… И впервые засомневался в правильности своего выбора: ему же всегда хотелось, чтобы кто-то смотрел на него восхищенным взглядом, уважал не за какие-то конкретные поступки (которые всегда требовались Кати), а просто… За то, что он – это он.

Сабина спустилась легкая и воздушная, с лучистым взглядом и мохнатыми пушистыми ресницами. Встреть ее на улице, подумаешь, что девушка вышла из сказки прогуляться по Москве, и за ней уже вылетел добрый волшебник на голубом вертолете. Но Николай прекрасно знал историю ее далеко не радужного детства, не раз видел ее равнодушную мать Лету, жал руку вечно командировочному отцу Ильдару, слышал, как часто Сабина писала бабушке во Львов бумажные письма, некоторые слова в которых расплывались по листку, окропленные слезами. Когда учился в школе, Николай, правда, не задумывался о ее тяжелой адаптации в Москве, подтрунивал и язвил на уроках на пару с физруком, который пародировал ее манеру бега и ласково называл «мягкотелой курочкой-капушей». И пусть теперь все казалось таким далеким, прошлое отпечаталось грубым готическим шрифтом в ее памяти. Да и шрамы от лезвий на руке, следы липосакций и иглы для похудения в ушах о многом не давали забыть.

Татарка по крови, Сабина прекрасно говорила по-русски, со старомосковским произношением – спасибо интеллигентной бабушке.

Бабушка, Евгения Викторовна – корифей педагогики, выросла в Москве – в переулках Якиманки – и лишь в тридцать лет в одной из командировок, где она вела семинары для молодых преподавателей, познакомилась с татарином и уехала жить в Казань. Там родила и вырастила сына, отца Сабины, и дочь. Сын еще в школе начал встречаться с коренной татаркой с легкой примесью цыганской крови из советской атеистической семьи и, как только поступил в институт, перевез ее в Москву. Дочь же, выйдя замуж за офицера, отправилась жить во Львов и перевезла туда Евгению Викторовну помогать по хозяйству и с детьми…

Снимать квартиру в самом центре Львова стоило сущие копейки, и Ильдар поселил свою мать и Сабину в трехэтажном «австрийском доме» постройки начала века с аккуратным фасадом, щедро украшенным лепниной, на углу Галицкой и Староеврейской улиц. Со временем квартиру перестали арендовать и выкупили. Евгения Викторовна любила до блеска отмывать окна, выходящие на пешеходную улицу, красить поручни длинного балкона прямо над магазином «Подарки» и без одышки бегом поднималась на второй этаж, выше жить в доме без лифта она побаивалась.

Сабина в свои полгода оказалась без родителей во Львове под опекунством бабушки и приезжающей по выходным с окраины города тетки. Помимо русского, ей пришлось говорить на мове – в девяностые Западная Украина активно пыталась отделаться от русского языка, а последующая жизнь в Москве обязала Сабину знать английский и немецкий. Со второго курса она не сомневалась, что поедет в магистратуру в Германию и потому штудировала немецкий.

Да, Сабина была крайне образованной. Начитанна. Ненавидела Россию, а в особенности Москву, слезно мечтала переехать в Западную Европу. Что скрывать, одними знаниями в жизни не пробьешься, а девушка была уж слишком мягкотелой и безынициативной. И не хватало ей сексуального магнетизма, который бы цеплял мужчин мертвой животной хваткой. Да, она была полной противоположностью Кати. И порой эти противоположности хотели поменяться друг с другом местами…

Николай выскочил из машины первым, открыл дверь и помог Сабине разместиться на пассажирском сиденье, поддерживая ее холодную и потную от волнения руку – от нее пахло чем-то дорогим и едким. Вкусно и терпко. Она молчала почти весь вечер и слушала рассказ Николая. Как складывался его брак, как он разваливался. Порой она вставляла небольшие утешающие ремарки вроде «Все наладится» и «Это просто сложный период», «Не надо рубить сплеча»… В душе Сабина думала иначе и давала все эти советы, чтобы показаться честной и сочувствующей. Не быть – просто казаться.

Николай был падок на сопереживания, ему нравилось участие других в его жизненных перипетиях, как любой избалованный в детстве ребенок, он был уверен, что мир крутится вокруг него – и весь этот мир должен, дружно взявшись за руки, его жалеть. Но, помимо участия в его сложностях, еще больше его вдохновляло, что этой встречей он мстит Кати за ее холодные слова «Не жаль».

Зайдя в ресторан, Сабина сразу попросила поставить цветы в вазу – она берегла их как зеницу ока. Так уж сложилась ее жизнь.

– А Кати бы кинула букет на заднее сиденье машины и даже не вспомнила бы о нем, – не выдержал Николай.

– Я уверена, что она не настолько жестокая. Ты не мог полюбить плохую девушку, потому что ты замечательный! – Сабина улыбнулась и дотронулась до руки Николая. Он по привычке женатого положения отдернул ладонь.

– Извини, я просто как-то странно сегодня на все реагирую. Ничего личного, – начал оправдываться Николай.

– Я все понимаю! – Сабина убрала руки на колени, коря себя за вольности и нежности. Хотя внутри ликовала: она верила, что рано или поздно Николай одумается и оценит ее – интеллигентную, участливую, молчаливую, понимающую.

Так встречи с Сабиной начали носить периодический характер. Однако Николай не влюблялся и не очаровывался, она была для него другом с восхищенным взглядом и щенячьей готовностью видеться в любое время. Слушать и не перебивать. И это остужало его разъяренное, разгневанное и обиженное на жизнь эго.

* * *

Когда в ту ночь Николай ушел, Кати сначала испугалась, что останется одна. До этого дня ее бесцельное существование хоть что-то оправдывало. Пусть плохо, пусть могла лучше – но она заботилась о Николае. Кати ждала его пустыми вечерами с повисшими в воздухе безмолвными каплями дождя, в туманном будущем даже хотела от него детей и интуитивно знала, что он будет рядом, – и, когда ей будет совсем невмоготу (пусть даже из-за него, пусть даже она себе придумает эти несказанные страдания, чтобы лживо увериться, что не разучилась чувствовать – не до конца еще черства и остервенела), она сможет прийти к нему – и Николай выслушает Кати, не поймет, но даже не будет перебивать, и ей станет легче в этом условном и пресловутом карцере… Она расскажет ему все, что наболело, накипело, проплачется, просмеется, но с ее придуманной души упадет не камень, но крупный его осколок.

Под утро Николай вернулся, залеченный чужим восхищением, с пониманием того, что он любит Кати. Он бы и рад отделаться от этой любви – но не придумали еще лекарства. Как ни прискорбно это сознавать, любовь травами не лечится. И даже другая женщина – так, может ослабить симптомы, но никак не избавит от прожигающих насквозь, как утюги капрон, чувств.

Кати была домашней и тусклой. В то время как Сабина вся светилась – свежая и полная сил. А этот усталый и потухший взгляд Кати… и все равно любимый.

– Не могу тебя отпустить – люблю я тебя! И видишь, ботинки даже снимаю, стоя на половике! – крикнул из прихожей Николай.

– Начал спать налево и направо, что ли, а теперь карму чистишь? – отшутилась Кати. Ей на мгновение полегчало от его возвращения.

Николай присел на край кровати и поцеловал каждую из лодыжек Кати…

– Был бы тут песок – целовал бы каждую песчинку, по которой ты ступала!

– Точно налево сходил.

– Нет. Просто катался всю ночь и думал, что, может, я правда уделял тебе мало внимания и не старался понять, все так закрутилось… Мы все время куда-то бежим, торопимся все успеть и все заработать… И при всей этой спешке мы так опаздываем жить. Прости меня.

Николай прекрасно понимал, что Кати его простит – на день или даже меньше, но она его простит за все, что он сделал и сделает, или хотя бы попытается. И на эту выдуманную минуту несуществующей близости исчезнут все их глупые трения, и Кати прижмется к нему крепко-крепко. И с ощущением неведомого, как ей почудится, единства, даже уснет.

Более того, Кати даже расплакалась посреди ночи, как ей показалось, от счастья и от того, что она, спящая и глупая красавица, наконец очнулась, поняла, как сильно ей в жизни повезло. Это сменилось чувством вины – вдруг появилось на задымленном порохом и шорохами пороге это гнетущее чувство собственной причастности ко всему алчному и несовершенному. А эта вина… Это злосчастное, учтиво проникающее вглубь души чувство вины – как же она плохо заботилась о своем мужчине, как не ценила и не оберегала дарованное ей судьбой (пусть иногда казалось, что проклятие), какая глупость, какое бесчинство так разбрасываться даром божьим. Какая глупость в наше время разбрасываться любящими мужчинами…

Кати посмотрела на него слезным и трепетным взглядом нашкодившего щенка и еще крепче прижалась, а потом молилась, не зная молитв и сочиняя несуразные клятвы Богу, в которого еще вчера не верила. И так сильно раскаивалась в содеянном – просила еще одного шанса полюбить того самого мужчину, которого еще сутками ранее хотела забыть и похоронить рядом с обломками прошлого, где-то под растерзанной ветрами и временем, в щепки расколотой палубой совместного корабля под названием «Брак». А меж тем Николай, любящий и всепрощающий, который год лежал рядом с ней, не всегда сытый, не часто довольный, но любящий, и Кати стала отчаянно просить еще любви, еще шанса все исправить. Истошно вопила и верила, что именно сейчас все невозможное могло стать возможным, и ощутила дозволенную Богом (у которого она так восторженно и неистово просила любви в кредит под минимальный процент) уверенность, что с завтрашнего дня они начнут новую прекрасную жизнь. Кати принюхалась к запаху его кожи, какой он был сладкий и родной, как благодатно он пах домом, чистотой и немного мылом, она поцеловала каждую родинку у Николая на груди, а в особенности ту, что находилась около левого соска ближе к подмышечной впадине. И уснула, проплакавшись, улыбаясь, после молитв и покаяний, уверенная в завтрашнем дне.

И спустя еще несколько молитв и диковинных снов Кати открыла опухшие и заплаканные глаза. Николая уже не было рядом, от чего Кати испытала невиданное облегчение, нечаянно обронив очередной груз с немого сердца. Да, Николай уехал на работу без завтрака.

И снова пришли оправдания.

Она же рыдала и молилась полночи – естественно, что все проспала, как же тут не проспать. И Кати ступила на прохладный пол – кафельный, плитками, мозаиками – как будто растерзанными и разбросанными платками уложенный. Босиком, как она делала это обычно, сонно и бренно побрела до туалета, потом до ванной, до кухни. Не торопясь, вяло и бездушно, и вдруг, уже налив чая, Кати осознала, что нет в ней уже вчерашней любви и раскаяния, нет той вопиющей смеси надежды и проникновенности, что еще вчера давала ей туманную, смутную, сомнительную, но все же надежду. И снова вернулось, ночью помахавшее платком, содранным с узора кафельной плитки, одиночество, лживо простившееся с ней накануне.

И Кати снова осталась одна, но прошлый страх этого «одна» так и не вернулся. Ведь чего еще можно бояться? Все уже случилось, Кати уже была одинока в браке – с кем-то, но так неминуемо одна. И это одиночество было провозглашено Богом и дьяволом, это одиночество было задекларировано всеми воинствующими и иногда (каков был случай Кати) содружественными структурами. Ментальности и чувств. Такого было ее дарование, вместо проклятий и уступок, – такова была ее судьба – быть одинокой сердцем.

А этот на минуту родной муж – чужой, местами никчемный и уже (или никогда) для Кати ничего не значащий, – встав пораньше, слив из кофейника содержимое в термос, просто уехал, не заметив, как много за эту для мира обычную – с растущей луной седьмого дня – ночь произошло. И уехав, этот чужой муж дал Кати возможность дышать. И если он не вернется вечером, Кати снова перестанет чувствовать вину и стыд, или все вместе за не к месту вырвавшиеся молитвы.

Ведь Кати просто хотелось дышать: не чувствовать себя виноватой за каждый вдох и не стыдиться каждого выдоха. Это ее одиночество просило дышать, и распустив пороки на волю, Кати наконец набрала воздуха в грудь, пустую, одинокую. И собрала вещи. Потому что об этом просило дыхание. И потому что ей наскучило умирать при жизни.

* * *

Сначала Кати думала уйти, не попрощавшись. Просто уехать. Спрятаться. Сменить номер телефона. Но потом она осознала, что, если не брать в расчет малодушие и эгоизм, Николай сделал для нее достаточно хорошего и заслужил хотя бы финальный разговор. Открыть тайну, что ищет в нем В., пытается вырастить в нем другого мужчину? Нет, лучше назвать причины. Пусть выдуманные. Или сказанные наобум. Но прояснить ситуацию следовало – а иначе все совсем по-волчьи… А с волками жить… По-волчьи выть – это что-то из девяностых…

Так она выжидала несколько дней, а может, даже недель. И вот, однажды вечером, она решилась. Решилась сказать все, что накипело. И вернуться к себе самой – к свободе. И, что скрывать, быть может, даже к В.

Тем вечером Николай стоял, переминаясь с ноги на ногу на обитом вагонкой балконе и курил. Взял из упаковки алюминиевую банку пива и со скрежетом открыл, пена струилась из отверстия, стекала на пальцы и чуть не затушила сигарету. Как вдруг его телефон разорвал тишину в клочья, и он ответил. Кати мало волновало, кто ему звонил. Она уже была готова встать с горчичного цвета софы с пошатывающейся спинкой, отложить в сторону книгу Мережковского и направиться в сторону балкона, когда Николай вышел ей навстречу, поцеловал в лоб и сказал, что ему нужно на пять минут «отъехать за сигаретами».

Эти пять минут Кати планировала потратить на формулировку своих слов и претензий. И уйти так, чтобы не оставить ни себе, ни Николаю поводов для новых начал с последующими концами. Разрубить знак бесконечности, перевести его в прямую и бежать на восток.

В ту ночь Николай так и не вернулся. Он сбросил несколько звонков Кати. И та спокойно отложила разговор на утро. Странно, она не ревновала и не переживала, а была рада, что он где-то… С кем-то… Подальше от нее…

* * *

Николай стучал пальцами по запотевшему стеклу. Нелепо вздыхал. Ему, в прошлом судебному приставу, претили разговоры на повышенных тонах. И по жизни он предпочитал отмалчиваться и выжидать, пока утихнет буря.

«Я тебе кохаю, невже ти не розумієш, безчуттєвий ідіот! Бовдур! Телепень!» – вопила Сабина на мове. Она устала соблюдать декорум, быть вежливой и учтивой, ей претила любовь инкогнито.

Николая не пугало и не настораживало, что, смахнув слезы с румяных щек, Сабина начала улыбаться и расслабилась, нежными движениями пальцев совершая все более опасные повороты из одной полосы в другую, она перестала включать поворотники и спрашивать у кого-то позволения, она в секунду перестала считаться с чьим-то мнением, но оставалась элегантна и томна. Именно такой ей хотелось в тот момент казаться.

Сначала слова «Я тебя не люблю» казались ей оскорбительными, потом – откровенной ложью, а сейчас она не сомневалась – Николай в нее влюбится.

Все началось двадцать три минуты назад. В городе.

Она попросила Николая спуститься поговорить. На пять минут. Высказаться и отпустить. По крайней мере, именно так она объяснила причину своего приезда по телефону, умолчав, что уже который вечер просиживает в машине под его окнами. Николай выслушал ее просьбу, надел зимнюю куртку и спустился «на пять минут», не взяв с собой ничего, кроме телефона и мелочи с консоли.

И все вышло как будто ненароком.

Они оказались за пределами города спустя считанные минуты. На М7.

Николай считал минуты, километры и сбрасывал входящие звонки.

Сабина ненавидела время. Несколько километров назад она просила его одуматься и уйти от жены. Говорила, как сильно его любит, как хорошо им будет вместе, обещала заботиться и оберегать каждую минуту его жизни от превратностей быта и плохого настроения. Николай несколько раз повторил ей, что остается с женой не из жалости, а потому что действительно любит Кати. Сабина отказывалась принимать эти слова за правду.

Николай вообще находился в полнейшем недоумении от ситуации. Ловеласом он никогда не был и, как ему казалось, не сделал ничего такого, что давало бы повод подумать, что он готов уйти от жены. Он продолжал высматривать столбы, отображающие степень удаления от города. Семнадцатый километр кряду.

И все бы ничего, но уж больно долго он «ходит за сигаретами».

– Еще не поздно нажать на тормоза. – Николай говорил спокойным и ровным голосом, наивно полагая, что этим поможет Сабине пережить эту обидную для нее и казусную для него ситуацию.

– Еще слишком рано, чтобы о чем-то сожалеть!

Сабина улыбнулась, посмотрела на Николая с явным чувством сострадания. И как-то доброжелательно. Чуть сбросила обороты. А потом с чувством выполненного долга нажала на газ, выкрутив руль до упора на восток. Не было ни визга тормозов, ни сигнальных гудков проезжавших мимо машин, автомобиль не переворачивался на крышу, а просто соскользнул в кювет и, пробив ограждение и смяв весь перед как алюминиевую банку, тихо и мирно скатился с дороги в низину, где покосился на бок. Стекло сначала походило на мелкую паутинку, а потом рассыпалось, оставив на память лишь рваную пленку от тонировки. Ничего не взрывалось, не пыхтело, топливо не разливалось. И никто даже не остановился, чтобы им помочь.

Начнем с того, что инцидент вообще не был никем замечен.

Николай почуял вкус крови у себя во рту, солоноватый привкус растекся и по уголкам губ. Он не испытывал ни боли, ни страха, ни сожаления. Покорно лежал на снегу, раскинув руки, искал глазами Большую медведицу и Кассиопею, думал закурить, но что-то ему помешало – то ли природная лень, то ли сломанная ключица.

Когда Сабина выкручивала руль, она была счастлива. Детский восторг, эйфория от того, что она пересилила себя, нарушила запреты и позволила недозволенное. В душе ее играл «Сплин». «Скоро рассвет. Выхода нет. Ключ поверни, и полетели. Нужно писать в чью-то тетрадь… Кровью, как в Метрополитене… Выхода нет…» Когда они летели, скользили по индевелой трассе, душа Сабины пела. Секунда, ее доля, миг – она была счастлива. Да, именно этого она так хотела. Свободы!

И, может, она бы написала чьей-то «кровью, как в Метрополитене». Но под рукой не было кисти.

В подобные моменты никто не задается вопросом, зачем он это делает. Делает и точка. Порыв. Видит Бог, она слишком долго хотела любви… и то, что она сейчас сделала, было наивысшей ее формой. Она не думала о родителях. Об отце, которого боготворила. О матери, которую не выносила, она даже ей не хотела сейчас причинять боль. Она просто ни о чем не думала. Поддалась порыву, страсти, настроению.

Сабина лежала головой на руле и улыбалась. Она потрогала приемник – тот даже поприветствовал ее шебуршанием радиоволн.

Ее подташнивало. Сабина знала, что они с Николаем не умрут, просто жаждала еще немного побыть с ним рядом. Наедине. Без посторонних взглядов и мнений.

* * *

Когда Сабина, разобрав еле слышную просьбу о сигаретах, потянулась за сумкой, она была уверена, что просто угостит его сигаретой – но снова порыв – Николай ее притянул, взяв за ледяную ладошку, подобно католическим литаниям, она произносила «прости» без пауз и выдохов, как вдруг замолчала и поцеловала Николая. «Я тебе кохаю» – вынудил Сабину повторить сказанное очередной порыв откровений. Быть может, Николай думал, что, целуя кого-то, не так больно умирать, он же не знал причину солоноватого привкуса крови во рту, да и какая разница – из-за пористой тучи выглянула Луна, осветив пунцовый румянец Сабины на фоне лавандово-синего неба. Она касалась его губ очень нежно и неловко – как будто пользуясь безвыходным положением – и, лишь почувствовав, что его язык медленно скользит по уголку ее губ, расслабилась. И даже перестала чувствовать боль. Теперь же все будет иначе. Теперь он в любом случае уйдет от Кати.

Так они целовались до того момента, когда случайная, залетная скорая из поселка Зеленый не остановилась возле них… И оба немного расстроились. Им бы еще хоть несколько минут… Момента и порыва. А не вездесущего разума, врачей и объяснений.

* * *

Утро освещало мрачным заревом серые дома возле метро «Площадь Ильича», но ярче всего тот дом на Рабочей улице, где снимали квартиру Кати и Николай, – он был выше соседних, по нему лучи скользили безвозвратно, оставаясь в глубине его квартир и человеческой жизни. Откуда-то издалека доносился перезвон колоколов Замоскворечья – с той далекой стороны Садового кольца, слышались нервные гудки машин с вечно стоящего в пробках шоссе Энтузиастов и дребезжание блендера в соседней квартире – как сложно в этой эклектической симфонии услышать собственное дыхание.

Каждый по-своему начинал это утро. Многие строили планы, одержимые мечтами о власти и покровительстве, проводили пальцами по открытым документам на рабочих столах, пытаясь оттереть капли кофе с монитора, и нервно щелкали шариковыми ручками в ожидании переговоров за ланчем, некоторые предавались сну. Еще реже любви.

Кати проснулась уже давно (хотя правильным будет заметить, что она не засыпала вовсе), часов в шесть утра, может, даже в пять. Она ловила каждый звук и всячески пыталась заклеймить его в воспоминаниях. Сегодня тот день, когда все станет иначе.

В голове крутился логический ряд из несвязных слов. Взаперти. Кандалы. Оказия. Замужем. Как окружающим казалось, вполне удачно. Он был ее мужем, она была его женой, и делали вид, что всецело принадлежали друг другу, но душа не палец, что можно заковать в обручальное кольцо – она просочится и выберется сквозь все формальности и потребует свободы во имя любви. Кати знала, что больше так существовать нельзя, то, как складывалась ее жизнь, вряд ли было можно назвать жизнью. Просто день. Один, другой. Рутина. Какой-то кромешный ад. Без чувств. И без единой возможности их испытать.

В этой принадлежности кому-то, кто этого никогда не оценит, Кати потерялась. Те вещи, что казались для нее важными, сразу отошли на второй план. Зачем? Зачем, спрашивается, чего-то добиваться – если она уже вытащила свой не слишком счастливый, но билет – она любима. Разве этого мало?

У Кати была стабильность и условная защищенность. А лезть на амбразуру, кому-то что-то доказывать и добиваться куска хлеба с икрой – это было в прошлом, и воспоминания о том, что было добыто и сделано, давно покрылись налетом новой повседневности, а оттого и вовсе потускнели. Кати знала себя. И знала себе цену. Собиралась бросить курить, родить двух белокурых девчонок и парня для продолжения фамилии и ближе к тридцати перебраться на север Франции чтобы вдали от шума автострад и вечной смены курсов валют предаваться женскому счастью. По крайней мере, она думала, что хотела именно этого. Пока не поняла, что все это не ее желания и мечты – а просто то, чего она хочет хотеть в угоду фарисейскому обществу.