Текст книги "Пропущенный вызов"

Нет, не нужно, чтобы меня видели нормальным человеком.

Я переменил брюки на джинсы, содрогаясь, прикрыл куртку рабочей ветровкой, а стрижку закрыл кепкой. На всякий случай поднял воротник, чтобы никто не видел моего выбритого подбородка. Ботинки тоже сменил и вышел на улицу, горбясь и потупя взгляд, якобы мне стыдно перед честными людьми.

Тогда торговые центры были еще редкостью, и перевоплотился я в туалете сетевого кафе, заодно и эспрессо выпил. Я ничего не боялся и не нуждался в том, чтобы замести следы, но из какой-то стыдливости, что ли, выбрал заведение, расположенное у соседней станции метро, а не возле моей. Просто не хотелось, чтобы работники каждый день видели мою рожу и думали: «А, это тот бомж, который у нас в туалете перекидывался в приличного человека».

Моя подопечная жила в Московском районе, в огромной квартире, получившейся из объединения всех квартир на этаже. Я вежливо пошатался с ней по интерьерам, восторгаясь вкусом хозяйки, а потом мы сели в кресла у камина, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, и стали разговаривать.

Женщина была абсолютно здорова, меня даже немного пощипала совесть, а я ей ответил, что это только делает мою работу более трудной. Больного человека можно вылечить, а как убедить здорового не горевать? И совесть благополучно заткнулась, даже не пикнула, когда я клал в карман изящный конверт и принимал новенький мобильный телефон с сим-картой, который она купила специально для того, чтобы быть со мной на связи.

Этой симкой я пользуюсь до сих пор, но только в роли Игнатия.

Благодаря женщине у меня появились новые клиенты, а поскольку я всеми средствами давал понять, что абсолютно не заинтересован в практике то ли психотерапевта, то ли не пойми кого, в их кругу стало считаться хорошим тоном платить мне солидные гонорары. Я сразу стал уникумом, корифеем и волшебником, который, может быть, возьмется, а может быть, и нет, и надо не только заплатить ему как следует, но и просто понравиться. Многие профессора тратят десятилетия, чтобы достичь такого положения, а мне оно досталось сразу.

Отмотав один срок по «медицинской» статье, я совсем не хотел схлопотать новый за незаконное врачевание, поэтому сразу говорил, что я не доктор, а это не лечение, а просто помощь человека, который может немножко больше, чем остальные. Соответственно, даже в мыслях называю своих подопечных не пациентами, а клиентами.

Так вот эти клиенты могут быть очень разочарованы, если выяснится, кто я такой. Думаю, что с разочарованием они прекрасно умеют справляться без моей поддержки. Тазик с бетоном на моих ногах их исцелит.

Поэтому я продолжаю конспирацию.

Даже Надя не знает про Игнатия, хотя первый раз после отсидки я встретил ее в этом образе. Наврал, что ходил на собеседование.

Какое-то время она ныла, чтобы я все время выглядел импозантно, но потом успокоилась, а теперь, в связи с нашими планами, не нарадуется, что я ее не послушал.

Но сначала я просто хотел заниматься с той женщиной. Дар мой остался при мне, а специалист проснулся, как только я произнес фразу: «Что вас беспокоит?»

Помню, на обратном пути прокручивал в голове нашу беседу и уже знал, какую можно было бы замутить научную работу на этом материале, набросал цели и задачи, а выйдя из метро, придумал, как именно можно изучить аспекты психотерапевтической помощи людям, потерявшим близких.

Только достав ключи, вспомнил, что науке в моей жизни больше не бывать. Хотел даже позвонить коллегам, поделиться идеей, чтобы не пропала, но вспомнил, что все они отвернулись от меня.

В общем, я продолжал ездить к той женщине, и конверты с крупными суммами каждый раз оказывались сюрпризом для меня. Я не всегда их открывал, скидывал в ящик стола «на черный день», пока не сообразил, что все дни у меня чернее некуда.

Тогда я посчитал, присвистнул, поскольку результат превзошел самые смелые мои ожидания, и, убедившись, что моя подопечная продержится без меня, взял отпуск и поехал в Крым. Вера всегда мечтала побывать в Крыму, вот я и поехал, представляя, что она рядом.

Я мог остановиться в хорошей гостинице, но скрытность уже так овладела мной (тоже симптомчик, если разобраться), что я снял квартиру в частном секторе. Комната выходила в патио, крышей которого служила решетка, увитая виноградом. Шел август, и над головой висели синие теплые гроздья.

Еще в патио стоял стол, за которым по вечерам собирались все отдыхающие. Мы пили чай, иногда потягивали местное вино, разбавленное минералкой, резались в нарды. Я часто побеждал, потому что овладел этим искусством еще в студенческие годы, подрабатывая медбратом реанимации.

Я жил обычной курортной жизнью и все время представлял, что Вера рядом. Иногда видел нашего неродившегося ребенка, мне казалось, это должен быть мальчик. В моих грезах он бегал по кромке воды, в панамке и шортиках, копал песок, превращая в жижу, а потом колотил по этому месиву совочком, как любят делать дети.

Странный это был отпуск, я будто жил в параллельном мире, призраки Веры и сына все время были рядом, так что я почти забыл, что они умерли.

Я не очнулся даже в Херсонесе, когда бродил среди развалин древнего поселения и пытался представить, что раньше здесь кипела жизнь, люди радовались и грустили, а теперь остались одни камни, по которым мы можем очень приблизительно восстановить картину.

Выйдя к стоящим на берегу колоннам, я встал возле той, у которой была срезана капитель, и положил руку на шероховатый теплый камень.

Я сам стал, как та колонна. Должен был служить опорой, но все разрушилось вокруг меня.

Нет, я не почувствовал тогда дыхания вечности… Экскурсовод привел нас к большому медному колоколу, висящему между двух каменных опор, и сказал, если бросить в него камешек, загадав желание, оно обязательно сбудется. Я поднял камень, но кидать не стал. Веру не вернешь, а больше я ничего не хотел.

Лиза старалась не смотреть на тело убитой. Сердце переворачивалось от жалости к жестоко растерзанной женщине, оставалось только надеяться, что она умерла сразу и большинство повреждений нанесены уже посмертно.

Вася принес ей из кухни табуретку, и, сев в дверях, чтобы можно было не видеть тело и убийцу, пристегнутого к батарее двумя парами наручников, она приготовилась записывать за судебно-медицинским экспертом.

Обычная малогабаритка, каких миллионы. Может быть, чуть более чистенькая и ухоженная, чем другие.

Лиза уставилась на сувенир из мешковины на стене. Домовой с соломенными волосами, призванный нести в дом уют и счастье, безмятежно улыбался.

Шаларь быстро прошел мимо нее, разминая в пальцах сигарету, и через секунду с лестницы потянуло дымом. Лизе вдруг захотелось прикрикнуть, мол, нехорошо, если пропахнет такая аккуратная квартирка, но она сразу вспомнила, что это теперь неважно.

Вид тела подействовал шокирующе на всю следственную бригаду, каждый спасался, как мог. Вася курил одну сигарету за другой, Лиза обращала внимание на какие-то посторонние детали, а судебный медик Анвар Борисович разговаривал с коллегами со «Скорой», оттягивая начало осмотра трупа.

Лиза понимала, что, как следователь, должна организовать работу группы и преодолеть овладевшую всеми растерянность. Она выпрямилась и случайно поймала взгляд убийцы. Там была такая бездна, такая пустота…

– Анвар Борисович, приступайте, будьте добры, – сказала она тихо.

Докторам со «Скорой» она мягко предложила ждать психиатрическую бригаду на улице. Подозреваемый надежно фиксирован, а находиться рядом с телом коллеги, которую ты два часа назад живой и здоровой отпустил на вызов, очень тяжело.

Потерпевшая служила врачом неотложной помощи. Когда поступил вызов «мужчина, 25 лет, сильная головная боль», диспетчер решила, что это один из легиона избалованных бесплатной медициной наглых граждан, вызывающих «Скорую» на температуру тридцать семь и два, похмелье сильное и не очень и по прочим столь же важным поводам, за которые в любой другой точке земного шара его не только бы заставили платить из собственного кармана, но и присудили немаленький штраф.

Предполагалось, что помощь будет заключаться в измерении давления, таблетке анальгина и ненавязчивой санпросветработе о функциях «Скорой помощи».

Врач взяла чемодан и поднялась в квартиру, водитель ждал возле подъезда, уткнувшись в телефон. Как раз у него развернулась интересная дискуссия в социальной сети, и опомнился парнишка только через час. Несмотря на молодой возраст, он имел уже достаточно опыта, чтобы заподозрить неладное. Если головная боль обернулась каким-нибудь серьезным заболеванием, врач должна была как минимум попросить его метнуться на подстанцию за фельдшером или послать по квартирам за соседями, чтобы помогли нести носилки.

Водитель позвонил своему доктору на телефон, но звонок сбросили. Парень насторожился. Если бы врач была занята какой-нибудь манипуляцией, просто не ответила бы.

Уточнив у диспетчера номер квартиры, водитель поднялся на этаж, позвонил, но никто не открыл. Послушал под дверью – тишина, какой не должно быть, если работает «Скорая помощь».

Доложил на подстанцию, оттуда вызвали наряд полиции, МЧС, и вскрыли дверь.

На секунду показалось, что тревога напрасна, но, миновав чистенький коридор, вошли в комнату и отшатнулись. Доктор лежала на полу с почти отсеченной головой, а над ее телом стоял молодой человек и безмятежно улыбался. Убийца успел сильно изувечить тело, и полицейские в первую секунду растерялись, так что, как они потом сказали Лизе по секрету, у парня хватило бы времени совершить самоубийство или кинуться с ножом на кого-то из них, но он не оказывал сопротивления, спокойно дал себя обезоружить и пристегнуть к батарее. Похож был на сильно пьяного или наркомана.

Лиза снова покосилась на убийцу. Сейчас он сидел с абсолютно пустым лицом, такое не бывает у пьяных.

Она записывала за судебным медиком, стараясь не вникать в смысл его слов, и думала, как страшно погибла женщина. Пришла в дом помочь и погибла.

Хлопнула дверь, и за спиной Лиза услышала тяжелые шаги Зиганшина.

– Что тут у вас? – сказал он напористо. – Сказали, расчлененка?

Лиза поднялась со своей табуретки, пропуская его в комнату. Вот и хорошо, что приехал, неожиданно подумала она, начкрима ничем не проймешь, и, оставаясь спокойным, он сможет нас взбодрить.

Но Мстислав Юрьевич вдруг явственно побледнел и сделал движение, чтобы схватиться за косяк, но опомнился и опустил руку.

Шагнул к трупу, наклонился, всматриваясь в лицо, но оно было так изуродовано и покрыто запекшейся кровью, что начкрим отшатнулся.

– Фамилия? – спросил он сиплым голосом. – Лиза, фамилия ее как?

– Терентьева.

– Как?

– Терентьева.

Зиганшин повернулся к батарее, где сидел убийца. И парень, до этой минуты не реагировавший на происходящее, вдруг рассмеялся. Жутко было видеть, как смеется перемазанный кровью человек с пустыми глазами, а еще страшнее, что у Зиганшина стало такое же пустое лицо.

Такие вещи не должны происходить с людьми.

Дальнейшее Лиза помнила, как будто в замедленной съемке. Рука Зиганшина потянулась к кобуре, он достал пистолет, передернул затвор и стал наводить на убийцу.

Все отшатнулись.

Лиза только потом сообразила, как это было опасно, подходить к человеку в аффекте, когда у него огнестрельное оружие в руках.

Она вообще ни о чем не думала, когда встала перед Зиганшиным и взяла его руку с пистолетом, понимая, что начкрим с легкостью может сбросить ее захват и выстрелить.

Зиганшин опустил руку, но мышцы его оставались напряжены, и Лиза понимала – ни за что нельзя ручаться, пока пистолет у него в ладони. Вася с патрульными и Анвар Борисович застыли. Не от страха, нет, все понимали, если сейчас наброситься на начкрима, начнется драка, оружие выстрелит, может быть, даже против желания своего владельца, и тут уж как Бог расположит, кто из них окажется убит.

– Уберите сами, – шепнула ему Лиза, – положите в кобуру.

Они постояли немного, держась за руки, как старые друзья, и это были не самые легкие секунды в жизни Лизы. Потихоньку до нее начала доходить мудрость коллег. Лучше все-таки позволить застрелить подозреваемого при попытке к бегству, чем самому оказаться убитым.

Лицо Зиганшина было совсем близко, она видела, как дрожат его губы, и думала, что он сейчас убьет ее, как досадную помеху, но отступать было уже нельзя. Где-то она читала, что нельзя смотреть хищникам прямо в глаза, и теперь тщательно отводила взгляд.

Наконец он убрал оружие в кобуру и отвернулся.

– Наташа, – сказал он, наклонился к телу, кажется, хотел закрыть убитой глаза, но отдернул руку и быстро вышел из квартиры.

Лиза упала на табуретку и подняла с пола свою папку. Взяв ручку, она обнаружила, что руки ее трясутся, а сердце колотится как бешеное.

Все могло кончиться секунду назад – от этой мысли стало так страшно, будто Зиганшин до сих пор стоял над ней с пистолетом.

– Сейчас забыли, – еле выговорила она, – не до этого. Вася, пожалуйста, посмотри за ним. Надо убедиться, что он успокоился.

Шаларь кивнул и вышел, а Лиза продолжала писать протокол.

Подъехала психиатрическая бригада, забрала убийцу, и Лиза спустилась на улицу, чувствуя, что, если не подышит свежим воздухом, потеряет сознание. «Скорая» с подстанции погибшей так и стояла во дворе. Боковая дверь была отодвинута, Лиза заглянула в салон и увидела там Зиганшина. Он сидел, согнув в локте руку с закатанным рукавом рубашки, значит, доктора оказали ему необходимую помощь.

Машина стояла возле большого куста жасмина, так что его ветви, усеянные белыми цветами, нависали над ней. Небольшой, еле заметный ветер сдувал лепестки, и они, кружась, падали на землю.

Лиза отвернулась. Как это может быть в одном и том же мире, такая красота и то, что наверху?

Один медик сидел вместе с начкримом, а другой курил поодаль, глубоко затягиваясь и нервно стряхивая пепел.

Лиза попросила сигарету.

– Это брат ее, – сказал фельдшер, кивнув в сторону Зиганшина.

– Как?

– Вот так. Не знаю, как он это переживет. Я бы не смог.

– Чем можно ему помочь? – спросила она. Обсуждать, какой тяжелый удар получил Зиганшин, смысла не было.

– Мы ему релаху вкатили, поэтому нужно, чтобы кто-нибудь его отвез домой.

– Принято.

Лиза поискала глазами Шаларя. По всей видимости, тот помчался за бутылкой для врачей. Сейчас вернется и позаботится о своем начальнике, а она пойдет в отдел оформлять бумаги, стараясь не думать о том, какие страшные вещи описывает.

Фельдшер докурил сигарету и тут же взял следующую.

– Не могу поверить, что это с нашей Наташей случилось, – сказал он растерянно, – кажется, сейчас вернемся на базу и увидим ее. Такая хорошая она… Была… И Слава тоже отличный мужик. Всем нам помогал, если у кого какие проблемы возникали, знаете, паспорт получить или права, все такое… Очень любил сестру. Мог бы Бог его хоть от этого избавить, чтобы мертвой не видеть ее. Иногда знаете, кажется, что ему надо не просто нож в тебя всадить, а еще и провернуть в ране! Ой, простите! Неудачно, наверное, это я сейчас сказал.

– Ничего.

– Не так редко пациенты нападают на нас, – продолжал фельдшер, – чаще всего пьяные куражатся, но бывают и сумасшедшие. Ей-богу, звонишь в квартиру и не знаешь, что тебя там поджидает. Может, табуреткой по голове получишь или собака порвет, которую закрыть забыли. Но знаете, как это бывает, приедешь на подстанцию, отсидишься, успокоишься… Если женщина, корвалолом отпаивается, ну а мы в магазин бежим. А потом думаешь, живой, да и ладно, и эпизод забывается до следующего раза. А дальше привыкаешь, как к особенностям работы, и страх проходит. Кажется, раз ты справился с ситуацией, то и всегда будешь справляться.

Лиза вздохнула:

– Как же вы работаете?

– А вот так и работаем. Пациенты боятся врачей-убийц, мы боимся агрессивных пациентов. Будто у нас война, и каждый вызов – как высадка на территорию врага.

Руслан смотрел в окно. С больничной кровати было видно только небо и самую верхушку клена.

Небо то хмурилось тучами, то радовало яркой лазурью, иногда по нему проплывали облака необычной формы, и Руслан развлекался тем, что гадал, на что они похожи.

Он никогда не думал, что такое возможно в его жизни: неподвижность и медленные, вязкие мысли. Сколько себя помнил, он постоянно давал пищу своему уму, и если не получал информацию, то размышлял над ней. Даже после травмы он почти сразу, как очнулся, начал читать, а когда врачи запрещали это, страшно злился.

Теперь все иначе. Он лежал как в прострации, и чувствовал, что вместе с уходящей из тела жизнью уходит и сознание, и множество вещей теряют свой смысл.

Вяло думал, что скоро наступит день, когда его повезут в черном мешке по дорожке, которой он бегал тысячу раз, мимо цветущих кустов жасмина и сирени, и, может быть, они склонят над ним свои ветви, как над павшим воином.

В маленьком двухэтажном здании морга ему предстоит очень одинокая ночь среди других таких же одиноких тел, а на следующий день будет вскрытие… Думая об этом, Руслан морщился, но не знал, как избежать. Молодой трудоспособный мужик умирает от осложнений травмы… Сам бы он такую историю без вскрытия не подписал, значит, нечего подставлять Колдунова и просить об этом.

Итак, вскрытие, потом еще одна или две ночи вповалку с другими покойниками, и только потом последнее свидание с родными и похороны.

Ключевая фраза ханжеской риторики «врач – особая профессия» все же верна. Врач точно знает, что с ним будет, когда заболевает. Его не обмануть всякими ложными надеждами, приходится видеть лицо смерти, как она есть.

«Слава богу, – думал Руслан, – у меня сильная интоксикация, и от этого я плохо соображаю. Как-то высокая температура помогает смириться с мыслью, что меня скоро не станет, и время удлиняется от нее. Не верится, что меньше двух недель назад я был сильным и здоровым, с кучей планов и надежд».

…После операции Руслан пошел к себе, чувствуя сильную боль в ноге. Последнее время она стала беспокоить его больше, чем раньше, но он решил, это оттого, что он снова после долгого перерыва был с женщиной.

Вспомнил Лизу и улыбнулся. Определенно, оно того стоило. Ради Лизы стоило терпеть и не такое.

Он вытянул ногу на диване. Обычно это помогало, но сегодня даже прикосновение легкой ткани хирургических брюк к бедру усиливало боль, и Руслан потянулся за таблетками. Взяв баночку, он несколько раз подбросил ее на ладони, надеясь уговорить себя не принимать обезболивающее, но тут неловкое движение ногой вызвало такой приступ боли, что Руслан едва не вскрикнул и принял сразу две таблетки.

Через полчаса ему стало легче, но сверлящее, грызущее чувство в ноге все равно оставалось, и Руслан задумался, как добраться домой. Вызвать такси или просить Макса, чтобы заехал. Но у брата и так полно хлопот с Христиной.

Когда возлюбленная получила травму, Макс сорвался к ней в Киев, и сделал все возможное и невозможное, чтобы Христина поправилась.

За жизнь ее больше не было оснований опасаться, но предстоял долгий восстановительный период, чтобы последствия тяжелой черепно-мозговой травмы не остались с девушкой на всю жизнь. Две недели назад они вернулись в Петербург, и Макс устроил Христину в неврологическое отделение, занимающееся именно этой проблемой, но лечением был пока не очень доволен.

Руслан не спрашивал, но подозревал, что все это сильно истощило кошелек брата, по крайней мере деньги, отложенные на квартиру, были потрачены все, и теперь Макс, когда не сидел с Христиной, бегал как сумасшедший по частным консультациям и даже снова стал брать ночные дежурства.

«Отвлекать его по всяким пустякам – настоящее свинство», – решил Руслан и подумал, что если полежит на диване часик-другой, то нога совсем пройдет, и можно будет спокойно ехать общественным транспортом.

Во рту пересохло, и Руслан некоторое время размышлял, чего ему больше хочется – утолить жажду или так и лежать неподвижно, чтобы ненароком не растревожить ногу неосторожным движением.

Он закрыл глаза и, кажется, задремал, потому что не заметил, как у него в кабинете оказался Ян Александрович. Профессор Колдунов по-хозяйски поставил на стол бутылку и полез за рюмками.

– Рабочий день окончен, – сказал он деловито, – выпей со мной по пять капель за уход на заслуженный отдых!

– В смысле? – встрепенулся Руслан.

Колдунов молча сунул ему под нос заявление об увольнении.

Руслан нахмурился:

– Ты шутишь, что ли?

– Увы, мой друг… Сейчас с тобой отмечу и по дороге домой отдам в секретариат.

– Александрович, но это антинаучно! За твою пенсию надо не по пять капель, а дикую вакханалию устроить, с твоим стажем-то! Тут необходимо не просыхать минимум три дня, и то будет мало.

– По пьяни я вообще никогда на пенсию не соберусь, – засмеялся Колдунов, – а если серьезно, Руслан, то у меня все. Завод кончился. Сорок лет без малого я работал честно и отдавал людям все свои знания и опыт, старался сделать максимум при минимуме средств.

– Все это мы услышим в речах на официальном банкете, – фыркнул Руслан, – говори по существу.

– По существу меня назначили в комиссию по жалобе. Вкратце: у одной бабки умер муж, после чего она стала бомбардировать жалобами все инстанции с такой страстью, будто ей обещали: если врачей накажут, то муж воскреснет. В семи организациях ей ответили, что вины врачей нет, и она пошла по второму кругу, из-за чего, собственно, и собрали компетентную комиссию, в которую включили твоего покорного слугу.

Рассказывая, Колдунов открыл бутылку и разлил коньяк по низким пузатым стопкам. Лучи лампы дневного света вдруг блеснули в затейливой резьбе на хрустале, рассыпались разноцветными солнечными зайчиками, и Руслан подумал, как было бы хорошо, если бы Колдунов догадался выключить свет.

Коньяк был очень хорош, возможно, Колдунов берег его двадцать лет именно для этого случая, все откладывая и откладывая свой выход на заслуженный отдых, но Руслан вдруг почувствовал, что не сможет сделать даже маленького глотка, пусть даже по такому важному поводу. Он сделал вид, будто пригубил, и обхватил рюмку ладонью, чтобы Ян Александрович не увидел, что в ней не убывает.

– Уже сама мысль, что существует минимум семь организаций, куда можно пожаловаться на докторов, выбивает из колеи, – продолжал Ян, ловко нарезая лимон, – и я задумался, хочу ли я дальше, вместо того чтобы оперировать, объяснять, что я не идиот, семи разным профанам, причем не всем вместе, а каждому по отдельности? Вообще, Руслан, это такая страшная ошибка, все эти надзиратели! Такая страшная!

– Не преувеличивай.

– Ничуть! Смотри, у каждого врача образуется собственное кладбище, это факт, с которым ты, как опытный специалист, не станешь спорить. Как ты ни крути, а все равно кто-то умрет не по твоему злому умыслу или по дурости, а просто ты чуть-чуть не сообразил, на минутку опоздал, о чем-то забыл в самый нужный момент. И, может быть, если бы сообразил, успел и вспомнил, ничего б не изменилось, болезнь оказалась сильнее тебя, но тем не менее… Поэтому и нужны комиссии изучения летальных исходов, чтобы врачи собирались, анализировали произошедшее и думали, а был ли способ этого избежать? Может быть, надо было сделать вот это? Или то? Но поскольку перед каждым врачом, который, как писал Евгений Шварц, «тоже человек, он жить хочет», маячит призрак уголовной ответственности, он идет на КИЛИ[2]2
  КИЛИ – комиссия изучения летальных исходов.


[Закрыть] с одной мыслью: «я не я и елка не моя». Потому что, как только появляется идея, что была возможность больного как-то спасти, тут же следуют оргвыводы. В результате смерть пациента никого ничему не учит.

– Это да, – усмехнулся Руслан, – слушай, а жалоба, по которой ты ездил, она обоснована вообще?

– В том и дело, что абсолютно нет. Но представь, если бы мы с тобой, будучи врачами, контролировали работу физиков-ядерщиков, и нам бы пришла жалоба, что академик Петров придумал неправильную схему атомной бомбы, мы, не имея нужной квалификации, не могли бы сказать сразу, что жалоба эта – полнейший бред. Нет, мы, будучи добросовестными людьми, помотали бы нервы академику Петрову, чтобы он нам все объяснил в доступной форме, оторвали бы от работы других физиков, чтобы они подтвердили или опровергли жалобу, словом, проделали бы кучу полезной работы, в итоге которой все равно ничего бы не поняли, но на всякий случай сказали Петрову «ай-ай-ай» и лишили премии.

Руслан вдруг почувствовал металлический вкус во рту, кажется, его зазнобило, и как он ни любил поболтать о бедственном положении медицины, сейчас ему хотелось, чтобы Колдунов ушел, и можно было погасить свет и уснуть, накрывшись пледом. Подремать немножко, восстановить силы и спокойно ехать домой. Но человек уходит на пенсию, то есть совершает один из важнейших, а вернее сказать, последний важный шаг в жизни, надо его поддержать.

– Ага, и что вы там в комиссии решили? – спросил он невпопад.

– Я отдельное мнение написал, – буркнул Колдунов, – что надо с тех врачей пылинки сдувать и золотом осыпать каждую секунду. К сожалению, у нас ценить людей не принято. Бытует такое мнение, что любого работника, а особенно врача, можно заставить добросовестно трудиться только под угрозой уголовной ответственности. В идеале нужно всех выпускников мединститутов сразу после получения диплома сажать в тюрьму и выводить на работу под конвоем, но государство пока медлит с этой прекрасной инновацией, уж не знаю почему. Население в этом городке оборзело в конец. Тонны жалоб, из которых обоснована, наверное, каждая сотая, и то вряд ли. Администрация не имеет мозгов наладить работу, но проворачивать всякие коррупционные схемы смекалки хватает. Поэтому на жалобы реагируют очень чутко, чтобы у граждан создавалась иллюзия, будто о них заботятся. Бедные врачи оказались между наковальней наглости пациентов и молотом беспредела администрации. Все по сто раз лишены премии за несоблюдение этики и деонтологии.

– О как! – вежливо сказал Руслан.

– Это при жутком дефиците кадров. У них нет ни одного хирурга, который работает всего на полторы ставки, и старожилы не упомнят, чтобы кто-то когда-то работал на одну. Но если бы только по часам была переработка, это еще полбеды, но у них еще и расширение зоны обслуживания нехилое. Например, реаниматологов на смене должно быть двое, а фактически работает один, и за больными смотрит, и наркозы дает. В приемнике один хирург на все про все, имея в своем распоряжении такие передовые технологии, как рентген, клинический анализ крови и мочи, он должен поставить точный диагноз, прооперировать, взяв в ассистенты травматолога, если тот еще придет, а то и вдвоем с сестрой, и при этом еще не забыть поклониться больному в пояс.

– Вообще, когда врач с тобой очень милый, этому есть всего три причины: или он не знает, что с тобой сделать, или уже знает, что сделал с тобой что-то не то, или тупо хочет развести на деньги. А вот если он тебе хамит, значит, он за тебя спокоен и все в порядке.

– Ну так именно! Больше тебе скажу, этика и деонтология начинаются не с врача, а с пациента.

– Александрович, а что ты так завелся? Неужели раньше не знал, как дело обстоит?

– Знать, понимать и чувствовать, Руслан, это разные вещи. А если серьезно, меня подкосило известие о том, что там сожрали прежнего заведующего. Я его немного знал, и, доложу тебе, это был уникальный специалист, хирург от бога без всякого преувеличения. У него раки оперированные по тридцать лет жили, каково? Можно быть очень умным и образованным, дико трудолюбивым, но если нет у тебя чего-то такого в руках, то и взять негде, хоть расшибись.

Руслан усмехнулся. Возразить тут было нечего.

– Так вот, – продолжал Ян Александрович, освежая рюмки. Увидев, что у Руслана нисколько не убыло, он удивленно приподнял бровь, но ничего не сказал, – наделив его даром исцелять, бог отсыпал ему еще и порядочно здоровья, чтобы на дольше хватило. В семьдесят лет это был еще вполне себе могучий мужик без признаков маразма, который хотел одного – помогать людям. Может быть, от заведования и связанной с этим вошкотни его действительно стоило освободить, но как специалист он был незаменим. Без ложной скромности замечу, что я считаюсь у нас гуру и корифеем, так вот по сравнению с ним я просто лох педальный, и ничего больше.

– Да ну прямо!

– Зуб даю! Но случилась беда, у него умер пациент, и родственники написали жалобы куда только возможно, а заодно вчинили гражданский иск на шесть миллионов. Странные вообще у нас люди: на каждом углу орут, что человеческая жизнь бесценна, поэтому врач обязан работать бесплатно, а как только у них кто-то умирает, сразу требуют компенсацию.

– А что ты хочешь? Это раньше считали, если умер, значит, Бог прибрал, а выжил – врач спас. Теперь наоборот: выжил – Бог спас, умер – врач убил.

– Именно что, – засмеялся Ян Александрович и вдруг внимательно посмотрел на Руслана, – слушай, а ты чего так выглядишь-то? Мы еще не выпили толком, а ты уже как с похмелья.

– Не обращай внимания, устал просто. Так что дальше было с тем заведующим?

– Известно что! Доказать ничего не смогли, но нервы измотали и заставили написать заявление об увольнении. Ладно, он хоть коллектив хороший после себя оставил, передал знания и опыт, но талант как передашь? Тут я подумал, это же, блин, пятьдесят лет служения людям, Руслан! Полвека спасать жизни и потом быть вышвырнутым по прихоти каких-то идиотов! Я подумал, а стоит ли мне дожидаться своего сотого медведя, или добровольно выбросить колпак в форточку? Всю жизнь ведь на работе провел, детей собственных не видел, так хоть на внуков посмотрю.

– Александрович, ну как же ты уйдешь? Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я, – улыбнулся Руслан.

– Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней, – отбил подачу Колдунов. – Даже не в кляузах дело, Руслаша, больные люди, что возьмешь? Вся система меня убивает. Я решил разобраться досконально и для этого посетил в той больничке утреннюю планерку. Докладывает хирург: поступило столько-то, сделано два аппендицита, одна спленэктомия и одна правосторонняя резекция ободочной кишки. Это в одно жало, прошу заметить. Я бы такого доктора прижал к груди как минимум, и благодарность перед строем уж точно выразил. Тамошний начмед бровью не ведет, делает замечание: почему доктор не расписался в протоколе операции, и спрашивает, взял ли он согласие. А то, мол, пациент в суд подаст, если что. Слушай, это какой-то газлайтинг по-медицински! Врача ставят в такие условия, когда с одной стороны он никто и звать никак, но при этом виноват абсолютно во всем.

– До тебя только сейчас дошло?

– Короче, я понял, что последние дни хочу провести в своем собственном маразме, а не в этом коллективном сумасшествии, которое называется российской медициной.