Текст книги "Пропущенный вызов"

Руслан только вздохнул.

– Цветы, любовь, деревня, праздность, поля! Я предан вам душой, – сказал он, осторожно спуская больную ногу на пол, – правильно мыслишь, Ян Александрович. Пусть приходят новые поколения, которых еще не тошнит при слове «люди».

Он хотел попить воды, но неожиданно запах коньяка ударил в нос и спровоцировал такой позыв на рвоту, что Руслан еле успел склониться над раковиной. Пришлось наступить на ногу, и от боли потемнело в глазах.

– Ни фига у тебя синдром профессионального выгорания, – Колдунов подошел и придержал Руслану голову, – слушай, у тебя ж температура градусов пятьдесят. Что такое?

Наступило такое состояние, когда любое движение кажется пыткой. Руслан стоял на одной ноге, как журавль, вцепившись в раковину. Включил холодную воду, умылся, жадно сделал несколько глотков.

– Да что с тобой? – Колдунов аккуратно придержал Руслана за плечо. – Нога болит сильно?

Руслан только кивнул.

– Ну-ка, снимай штаны. Давай-давай!

Ян Александрович помог Руслану доковылять до дивана и спустить брюки. Волчеткин чувствовал, что с ногой нехорошо, но отвернулся с детской мыслью, что, если он ничего не видит, стало быть, ничего и нет. Колдунов осматривал его со всей возможной осторожностью, и все же Руслан едва не выл от боли, которая возникала даже при легких прикосновениях.

Закончив осмотр, Ян встал, взял свое заявление об увольнении, скомкал и выбросил в корзину.

– Уйдешь тут с вами, – сказал он сварливо.

– Что там, Александрович?

– А сам-то как думаешь?

– Флегмона, наверное, а может, и остеомиелит. – Эти так хорошо знакомые слова прозвучали очень странно применительно к самому себе.

Колдунов кивнул и повел Руслана в рентгеновское отделение. Нужно было пройти всего несколько шагов до лифта, но дались они с большим трудом.

Лаборант быстро сделал снимки и уже хотел отпускать Руслана, но Колдунов вдруг сказал: «Сфоткай ему заодно и легкие».

Выйдя через боковую дверь в кабинетик рентгенолога, Руслан увидел на экране рентгенограмму легких и без труда определил полисегментарную пневмонию. Секунду еще теплилась надежда, что это не его снимок, но она не сбылась.

«Вот и все, – подумал он с какой-то спокойной тоской. – Пневмония, значит, сепсис. Выздороветь от всего этого будет непросто. Нужны антибиотики, но я почти двадцать лет работаю в стационаре, среди антибактериальных препаратов, у меня все микробы с нехилой лекарственной устойчивостью. В общем, конец».

Колдунов между тем уже вовсю распоряжался, звонил в приемный покой, чтобы оформляли историю, и параллельно спрашивал у Руслана, когда тот ел в последний раз, чтобы под наркозом вскрыть ему гнойные затеки на бедре.

– Притормози! – вяло сказал Руслан. – Я не могу сейчас в больницу ложиться.

– В смысле?

– Мама не должна знать, что я заболел. Помнишь, когда я в аварию попал, как она это тяжело перенесла? А сейчас мне страшно подумать, что будет, она же врач с огромным стажем и сразу поймет, что все это значит. Сомневаюсь, что она поверит той лабуде, которую мы обычно говорим родственникам безнадежных больных.

Колдунов озадаченно потер телефонной трубкой лоб.

– Так я не понял, ты, когда умрешь, собираешься с кладбища домой ходить, чтобы мама ни о чем не догадалась?

Руслан беспомощно развел руками. Одно дело, когда ты просто попал в аварию, тебя собрали по кусочкам, лежи да поправляйся. Родственники радуются, что их ненаглядный избежал смерти, таскают ему в больничку всякие деликатесы, и обстановка в целом позитивная. Но переносить тяжелые гнойные осложнения – это все равно что идти по канату над пропастью. Разве хватит у мамы сил наблюдать за таким путешествием сына?

– Надо с ней что-то решать, Ян.

– Что?

Пожав плечами, Руслан с трудом опустился в кресло рентгенолога. Сколько он тут просидел во время ночных дежурств, изучая чужие рентгенограммы, которые любил и умел читать. Когда выдавалась свободная минута в приемном отделении, шел сюда и помогал травматологу определять наличие переломов. Они еще смеялись: «Когда долго смотришь снимки, снимки смотрят на тебя». Вспомнив эту глупую шутку, Руслан навел курсор на собственную рентгенограмму бедра и щелкнул. На открывшейся картинке он сразу увидел признаки остеомиелита. Колдунов молча похлопал его по плечу.

– Шансы такие, что можно не ловить, – усмехнулся Волчеткин, – с другой стороны, в таком виде если я явлюсь домой, рекламное лицо сепсиса, мама напугается еще больше.

Из-за противорадиационной защиты стен телефон в рентгене почти не ловил, и, опираясь на плечо Яна Александровича, как на костыль, Руслан вышел на крыльцо и набрал Макса.

Тот примчался через двадцать минут.

Руслан конфузился вешать на брата, и так измученного болезнью Христины, еще собственные проблемы, но Макс одним жестом пресек его сомнения и переключился на Колдунова, потребовав от него подробного отчета о состоянии пациента. Когда заболеваешь, желчно подумал Руслан, всегда становишься для своих родных неодушевленным предметом, и дернул брата за руку:

– Короче, Макс, ты вроде говорил, что Христине нужно в санаторий. Давай так: покупаем путевку ей и путевку моей маме, так, чтобы они прямо завтра уехали. Ты сам не можешь сопровождать девушку, потому что надо работать, а одна она тоже ехать не может, поэтому вся надежда на тетю Аню.

– Да это я уговорю, не вопрос.

– Ну и все! Быстренько проверни дело, а когда билеты будут уже на руках, телеграфируй, я позвоню маме и скажу, что форс-мажор, срочно попросили выйти на дежурство, ах, как жаль, что вы уезжаете, ну ничего, время быстро пройдет, скоро увидимся, долгие проводы – лишние слезы, и тэ дэ.

– Ты адски коварный, – вмешался Колдунов.

– Приходится хитрить, – сказал Макс, – надеюсь, когда они вернутся, ты будешь уже здоров, и наш обман никогда не откроется.

После операции Руслана поместили в лучшую палату, и все были с ним очень ласковы, но в этой ласке ему тоже чудилось приближение смерти.

То ли оттого, что Ян Александрович хорошо вскрыл гнойник, то ли от препаратов, которыми его под завязку накачали во время наркоза, нога перестала болеть, и Руслан чувствовал, что мог бы наступать на нее, если бы не страшная слабость.

Принесли ужин, он заставил себя поесть, зная, что для заживления ран надо хорошо питаться, но ощущения были такие, словно землю жевал.

Стоило отставить тарелку, как его стошнило в полотенце, и от унизительной беспомощности Руслан едва не заплакал.

Слава богу, пришел Колдунов, быстро навел порядок и сел возле кровати, как обычный посетитель.

– Ничего, сынок, обойдется. Выскочишь.

Руслан ничего не ответил.

– Подключаем тебе хорошие антибиотики, Инга Валерьевна распорядилась для тебя все закрома открыть.

– Не хотел, чтобы она знала.

– Слушай, темнила в яме, что ж ты скрытный-то такой? Маме не скажи, начальству не скажи… Ты девушке своей хоть позвонил?

Руслан покачал головой.

– Вот тебе и здрасте! Я видел ее, правда, мельком, но впечатление создалось очень хорошее. Мне кажется, она о тебе позаботится как надо. Хочешь, я сам позвоню ей?

– Ни в коем случае. Пусть лучше думает, что я ее бросил.

– Не понимаю тебя.

– Видишь ли, у нее была трагическая любовь в юности. Жених умер от рака желудка, а если и я помру, то даже не знаю…

– Да почему ты обязательно помрешь?

– Ну тогда и позвоню, когда ясно будет.

Колдунов еще немного посидел, ворча, что Руслан, наверное, плохо соображает от жара и наркоза, иначе Лиза была бы уже здесь и ухаживала за ним.

«Конечно, так оно и было бы», – подумал Руслан горько, когда за другом наконец закрылась дверь.

Всего несколько слов, и Лиза примчится и останется с ним на всю ночь. Руслан очень хотел ее видеть, он чувствовал, что она, наверное, единственный человек на свете, перед кем он не будет смущаться от своей беспомощности, единственный, с кем он мог бы провести последние дни в спокойствии.

Но звать ее ни в коем случае нельзя. В восемнадцать лет она похоронила жениха, а если теперь и он умрет у нее на руках, это будет слишком сильный удар.

Она такая хорошая женщина и любит его так, как могла бы любить жена, ясно и деятельно. Хорош же он будет, если высосет любовь из ее сердца и умрет, оставив Лизу растерянной и опустошенной! Пусть лучше она думает, что он сволочь, и подарит счастье какому-нибудь здоровому мужчине.

Ну а если случится чудо, он вернется к ней, как только станет ясно, что опасности для жизни больше нет.

Потянулись однообразные пустые дни. Макс, как обещал, отправил Анну Спиридоновну и Христину в самый хороший санаторий, который они могли себе позволить, и теперь самым важным событием дня стал телефонный разговор с матерью. Руслан всегда был человеком искренним и не думал, что врать и изворачиваться так трудно. Эти пять минут, в течение которых следовало убедить маму в его полном благополучии, отбирали больше сил, чем полноценная лекция перед студентами.

На перевязках он боялся не столько боли, сколько вида своей раны, и, как только Колдунов начинал осторожно снимать бинт, крепко зажмуривался, чтобы открыть глаза только после наложения свежей повязки.

Каждый день его смотрела целая банда терапевтов, слушали, стучали, разглядывали температурную кривую, и по их лицам Руслан читал, что дело плохо.

Когда позвонила Лиза, пришлось сжать кулаки, чтобы не закричать в трубку: «Скорее приезжай!»

Он долго еще держал телефон в руке, борясь с искушением и почти физически чувствуя боль, которую ей причинил. Но лучше такая боль, чем потом хоронить его.

Наверное, она тоже чувствовала, что с ним что-то неладно, потому что через несколько дней позвонила снова. Так грустно было знать, что она волнуется о нем и переживает…

Несмотря на то что лечение ему давали самое лучшее по мировым стандартам, Руслан слабел, и легче ему нисколько не становилось. Чтобы определиться с тактикой, Колдунов пригласил на перевязку незнакомого Руслану доктора, который прицельно занимался проблемой остеомиелита. Тот довольно бесцеремонно и болезненно исследовал рану, измучил пациента, но не предложил ничего принципиально нового.

После последнего разговора с Лизой Руслан совсем утратил надежду. Им овладело равнодушие к собственной судьбе, хотелось только одного – чтобы никто его не трогал и не причинял ненужной боли.

Когда приехал Макс, растерявшийся от неожиданного одиночества и болезни брата, Руслан попросил вывезти его в кресле, потому что сам ходить уже не мог. Ему не хотелось на улицу, цветущий сад не притягивал его, просто Руслан надеялся, прогулка поможет ему уснуть ночью.

Во время ночной бессонницы поднимал голову страх смерти, почти не беспокоивший его днем.

Накормив брата ужином, состоящим из паровых котлет, брокколи и йогурта, Макс уложил его в постель и отправился домой.

Хотел остаться ночевать, благо палата отдельная, но Руслан прогнал его домой, наврав, что прекрасно себя чувствует и не так серьезно болен, чтобы надо было круглосуточно трястись над ним.

Открыв в айпаде список аудиокниг, Руслан остановился на «Моби Дике». Последнее время у него вошло в привычку слушать на сон грядущий одну или две главы из этой книги.

Под глуховатый голос чтеца Руслан будто чувствовал соленый ветер с океана, скрип деревянных мачт и видел бескрайний горизонт, но, может быть, это был бред от высокой температуры.

Наверное, он заснул, потому что вдруг встрепенулся, как от толчка, и понял, что под ним становится горячо и мокро. С мучительным чувством стыда Руслан откинул одеяло и увидел, что на повязке быстро и в то же время величаво растекается алое пятно, и простыня под ним быстро пропитывается кровью. «Слава богу, я не опозорился», – была первая мысль, прежде чем Руслан сообразил, что у него началось артериальное кровотечение, и это смертельно.

«Вот и все, – подумал он отстраненно, словно не о себе, – сейчас я умру быстро и в довольно приятных ощущениях».

Руслан понимал, что никто ничего не успеет, но сдаваться совсем без боя показалось ему глупо и недостойно. Он нажал кнопку вызова медсестры, сомневаясь, работает ли она, оторвал полоску от полотенца, соорудил импровизированный жгут и затянул его как можно сильнее, зная, что на бедре толку от него мало, и, нащупав артерию, прижал ее пальцем к лонной кости. Тоже метод сомнительный, но лучше, чем ничего.

Говорят, в последние мгновения перед глазами проносится вся твоя жизнь… Была она немножко трудной, немножко грустной, чуть-чуть счастливой, и сейчас самое время поблагодарить за нее провидение, прежде чем упадешь в ласковые объятия небытия.

Руслан удивился, почему вдруг начал мыслить такими старомодными категориями, и засмеялся.

Когда мы с Верой впервые были вместе, я понял, что нашел свою половинку, и на собственной шкуре прочувствовал, что это выражение – не просто фигура речи.

Не могу сказать, что открытие это было приятным, наоборот, я лежал в постели и курил с тягостным чувством, осознавая, что теперь все, что ранит Веру, так же сильно ранит и меня. А может быть, и еще сильнее, потому что я не всегда смогу ее уберечь и защитить.

По ее хмурому лицу я читал, что она пережила то же самое откровение, и тоже не очень рада тому, что мы теперь одно целое.

Может быть, я даже не очень нравился ей до этого дня, а теперь все, пути к отступлению отрезаны.

Я никогда не верил в мистику и прочую чушь, но факт остается фактом – мы часто одновременно брались за телефонные трубки, чтобы позвонить друг другу, слишком часто, чтобы это можно было объяснить простым совпадением, а когда я ехал встречать ее без предварительной договоренности, она, выйдя из метро, начинала оглядываться, ища меня.

Когда мы познакомились, мобильные телефоны еще не вошли в жизнь, но нам они были и не нужны, на любом расстоянии мы чувствовали друг друга.

Наверное, поэтому я, вернувшись после отсидки, еще долго ждал ее. Все мне казалось, что она каким-то образом вернется.

Помню момент, когда я понял, что никогда больше не увижу Веру. Прошел, наверное, уже год или больше, как я работал Игнатием, и один раз, будучи в загородном доме, я вдруг решил вернуться домой не на автобусе, а в электричке.

Наступила поздняя осень, когда по вечерам безнадежно черно, дует ледяной ветер, желтые кляксы фонарей только нагоняют мрака, и, продрогнув до костей, пока шел, я с облегчением нырнул в вагон, показавшийся мне с холода очень уютным.

Я огляделся, куда сесть. Как всегда, люди, движимые инстинктом, рассаживались по одному в отсеках, и я вспомнил, как иногда мы огорчались с Верой, если не находилось свободных сдвоенных мест.

Следующей пришла мысль, что эта проблема отпала теперь для меня навсегда. Я – один, и останусь один.

Помню взрыв боли такой сильный, что слезы выступили на глазах, женщина средних лет, с которой я сел рядом, участливо посмотрела на меня. Кажется, я взял у нее таблетку валидола, потому что помню холодный вкус во рту.

С тех пор я всегда подсаживаюсь к кому-то в транспорте, помня, что может войти пара, которой хочется быть вместе.

Говорят, некоторые люди находят спасение в работе. Мол, если у человека есть призвание, то ему нипочем любое горе. С ответственностью заявляю – ничего подобного. Игнатий стал, как теперь говорят, мегапопулярен, я трудился без выходных, в свободное время почитывал литературу и профессионально рос прямо на глазах. Дар есть дар, но практика его умножает, а опыт возводит в квадрат. Без ложной скромности могу сказать, что достиг высочайшего уровня, но это нисколько не утешало меня.

Если мне и помогала какая работа, так это монотонный физический труд на кладбище, и, не имея материальных желаний и амбиций, я предпочитал махать лопатой, а не слушать бред (иногда в прямом, иногда в переносном смысле) своих клиентов. Я пытался отказываться, объяснять, что болен и не могу, но это только взвинтило цены на мои услуги.

А меня мучила совесть, и в конце концов я ехал к клиенту. Закалка советского медицинского образования – ты обязан помогать людям, и точка. В дороге я обычно думал о самоубийстве. Представлял себе петлю, стягивающуюся вокруг шеи, холодное дуло пистолета во рту или полет с пятнадцатиэтажки. Но я знал, что у меня не хватит духу воплотить в жизнь эти сладостные видения.

Я только курил, вариант медленного самоубийства для трусливых.

Наверное, я все же как-нибудь самоустранился бы, но меня удержал идиотский сериал.

Так всегда. Думаешь, анализируешь, приводишь бесконечные за и против, но пока не попадется под ногу мелкий камешек, об который споткнешься, так и будешь плестись непонятно куда. Всегда нужен толчок, чтобы что-то понять и поменять, одной работы мысли мало.

Будучи у клиента, я мельком увидел трансляцию по телевизору. Грубый, даже площадной юмор, но что-то заставило меня улыбнуться. Я спросил у клиента, что это такое, и он посмотрел на меня как на дурака. Оказывается, вся страна засматривается этим сериалом, а я даже не знаю, что есть такая форма искусства. На зоне я изрядно отстал от культурной жизни, а вернувшись, не спешил ликвидировать этот пробел.

Ладно, на обратном пути я зашел в бытовую технику и купил самый навороченный телевизор, заодно переоделся у них в туалете. Доставку заказывать не стал, наоборот, придал, как мог, коробке затрапезный вид.

Опустившийся человек тащит с помойки коробку из-под телика – обычное дело. Соседи ничего не заподозрят.

Сериал транслировался в семь вечера, и я теперь строил день так, чтобы успеть домой к началу. Это придавало жизни какой-то глупый и ложный смысл, но мне ли привередничать, ведь до этого не было вовсе никакого.

А тут надо уйти с кладбища не позже шести, планировать визиты к клиентам так, чтобы время с девятнадцати до девятнадцати тридцати было свободно, словом, появлялись какие-то заботы и хлопоты, и хотелось дожить до следующей серии.

Странно, но остальные программы не вызывали у меня никакого интереса, кроме, пожалуй, узко профессионального. Пару раз, щелкая каналы, я наткнулся на того придурка, который загубил мою карьеру, но не почувствовал ни ненависти, ни злости, ни обиды. Только хладнокровно констатировал, что он как был идиотом, так им и остался, но тут уж поделать ничего нельзя.

Так что в девятнадцать тридцать я выключал телевизор и либо ехал к клиенту, либо убивал вечер за чтением или прогулкой.

Сериал шел почти год, и за это время я перестал думать о смерти. Наоборот, жизнь стала настойчиво требовать свое, и я с неудовольствием понял, что хочу секса. Нет, я не разглядывал женщин жадными глазами, и любая мать могла смело оставить свою взрослую дочь на мое попечение, но иногда отчаянно хотелось кого-то к себе крепко прижать, почувствовать вкус чужих губ, и прочее такое.

Изменять Вере я совсем не хотел. Наоборот, мысль, что надо будет сближаться с какой-то другой женщиной, разговаривать с ней и произносить те же слова, что я говорил Вере, действовала отрезвляюще и успокаивала плоть, но ненадолго.

Иногда я думал о продажной любви, слава богу, Игнатий зарабатывал столько, что можно было позволить себе самую дорогую проститутку, но я же не бабуин какой-нибудь, чтобы молча накидываться на женщину и, сделав дело, быстро удаляться.

Я всегда был хорош собой, а наступившая мужская зрелость прибавила мне очарования, так что образ ханыги давался все труднее.

Работа на кладбище одарила меня шикарной мускулатурой, и даже обветренное лицо с трехдневной щетиной уже никак не сходило за испитую рожу алкоголика. По счастью, соседи уже составили обо мне впечатление и больше не приглядывались. Завидя мою куртку, они, наверное, думали: а, вот идет этот спившийся докторишка, который упрятал здорового человека в психушку, чтобы заграбастать его квартиру. Что ж, поделом!

Кстати, об алкоголизме. Я пытался нырнуть в этот омут, но ничего не вышло. Легче мне не становилось, наоборот, всплывали самые сокровенные воспоминания, и становилось так больно и горько, что хотелось скорее протрезветь.

Поэтому самое большее, что я позволял себе, – это стопку водки «для согрева» после зимних похорон. Но, возможно…

Как раз в тот момент, когда я серьезно обдумывал вариант секса по пьяни, так хорошо зарекомендовавший себя в студенческие годы, я встретил Надю.

Надя была Вериной «подругой по назначению» и ужасно раздражала нас обоих. Но избавиться от нее не представлялось возможным, Верина мачеха с умильным выражением лица говорила, что «девочка так скучает», «ей надо просвещаться» и прочее в том же духе.

Известное дело, мы все страстные поборники добра, когда точно знаем, что делать его придется не нам, а кому-то другому.

Мачеха взасос дружила с Надиной мамашей, какой-то средней руки бонзой в торговле. Та доставала «дефицит», а мачеха, как могла, культурно обогащала их с дочкой и пыталась найти подруге хорошего мужика.

Я видел эту бабу и сразу мог сказать, что последняя затея обречена на провал. Эта помесь Гитлера с тремя толстяками произвела на меня столь сильное впечатление, что я перестал возмущаться Надиным вечным присутствием.

Пусть девочка потаскается с нами, немножко залечит детские травмы, решил я, хотя Надя мне совсем не нравилась. Вертлявая, с мелкими чертами лица и жадным взглядом, когда она становилась рядом со своей мамашей, невольно приходила на ум пословица «Гора родила мышь».

Надя была моложе Веры лет на семь, и когда мы познакомились, еще училась в школе и считала себя красавицей. Что с того, что почти нет подбородка и сразу понятно, как к тридцати годам обвиснет это невыразительное лицо, и глаза похожи на алюминиевые ложки из общепита, зато она худая! ХУДАЯ! А стало быть, эталон женской привлекательности.

Обтянув тощие и слегка кривоватые ноги остромодными тогда лосинами, Надя поглядывала на Веру свысока, и я даже слышал, как она советовала моей возлюбленной сесть на диету.

Мы посмеялись над самонадеянной малявкой и повели ее в кино на какой-то страшно скучный фильм. В другой раз, наверное, ушли бы через десять минут, но тут из вредности притворились, что нам страшно нравится, а Надя, видимо, еще ребенок, раз не понимает. Естественно, принцип голого короля сработал безотказно, и Надя весь фильм наводила на себя одухотворенный вид, Вера дремала, положив мне голову на плечо, а я думал, как счастлив.

Мачеха Веры встречала нас с напускной теплотой и радушием и, сложив губы «куриной жопкой», восторгалась нашей дружной компанией. «Ах, какой ты молодец, весь в невестах! – восклицала она. – Трудно тебе выбирать между Верой и Надеждой!»

Я делал вид, что улыбаюсь неуклюжей шутке, но ирония в том, что пришло время, и надежда покинула меня навсегда.

Что Надя в меня влюбилась, я понял далеко не сразу. В общем, я почти не обращал внимания на противную девчонку, и если ее поведение вызывало у меня примерно такие же чувства, как если бы кто-то скреб вилкой по тарелке, я полагал, что просто в ней пробуждается кокетство и она тренирует женственные навыки на всех подходящих объектах.

А потом поймал такой жадный взгляд, что испугался.

Вере я ничего не говорил, и не потому что боялся, скорее было неловко перед Надей, я еще помнил, как тщательно подростки оберегают свои тайны. Немножко понаблюдал и убедился, что был прав.

Не знаю, что творилось тогда в ее головенке. Может быть, любовь или детская жажда играть в чужие игрушки, а вернее всего, страстное желание за счет партнера быстро повысить свой социальный статус, как это обычно бывает в ранней юности. Хвастаться одноклассницам, что, мол, у меня ВЗРОСЛЫЙ МУЖИК, что может быть круче?

К сожалению, она решила, что я испытываю к ней мужской интерес, и стала добиваться взаимности. Юбки становились все короче, макияж – ярче, а разговоры все заумнее. Надя похвалялась, что читала Кортасара, Булгакова и «Сто лет одиночества», а я в принципе любил все эти книги, но не имел ни малейшего желания обсуждать, тем более с такой сикильдявкой.

Теперь нам приходилось проявлять настоящую шпионскую сноровку, чтобы пойти на свидание вдвоем. Надя жила в соседнем доме с Верой, и из окна ее кухни открывался прекрасный вид на Верин подъезд, и если встретиться мы могли на нейтральной территории, долг кавалера обязывал меня провожать девушку до дома.

Слава богу, мы выяснили, что деспотичная мамаша загоняет Надю в постель в одиннадцать, и она вынужденно покидает наблюдательный пост.

Потом Надя подсунула мне письмо, в котором круглым детским почерком распространялась о своих чувствах и том блаженстве, которое ждет меня, если я на них отвечу.

О педагоги! Зачем вы девушкам, вступающим в жизнь, суете под нос пушкинскую Татьяну в качестве образца для подражания?

Александр Сергеевич тоже хорош! Я понимаю, ему нужен был сюжетный костяк, чтобы нанизать на него свои прекрасные стихи, но мог бы в интересах будущих поколений выбрать что-то другое, чем отношения перверзного нарцисса и девушки с заниженной самооценкой!

Описал он все психологически достоверно, слов нет, но дал учителям страшный инструмент для уродования девичьих душ.

Мне стало жаль Надю, и я позвонил ей и сказал, что хотел прочесть письмо, будучи на берегу Невы, и когда вынимал из конверта, случайно упустил, а там порыв ветра унес его в воду, так что я так и не узнал, о чем она писала.

– Все, что ты хочешь мне сказать, ты можешь сказать Вере, – сказал я дальше, не позволяя ей вставить слово, – она мне передаст. И знаешь, Надя, ты классная девчонка, поэтому я хотел бы дать тебе один совет. Если ты любишь хлеб, ты всегда найдешь, где тебе поесть хлеба, а если не любишь, то не полюбишь оттого, что хлеб будут впихивать тебе в рот.

– А если голод?

Я улыбнулся. Девчонка умела держать удар. Тогда я не знал, что ей ответить, зато теперь сказал бы, что какое-то время голодаешь, а потом, ведомый инстинктом, начинаешь тянуть в рот все что попало.

После этого разговора Надя от нас отвязалась, а там начались события, приведшие меня на скамью подсудимых, я стал персоной нон грата, от Веры я узнал, что Надя не покинула ее в беде, помогла снять комнату, когда мою беременную возлюбленную выгнала сначала мачеха, а потом моя собственная мать.

Моя мать, видите ли, не хотела жить под одной крышей с женщиной, упекшей ее сына в тюрьму, хотя женщина эта носила под сердцем ее внука. Ох, мама, если бы ты тогда пустила Веру к себе! Наверное, ты не умерла бы от инфаркта за месяц до моего освобождения. Ты не терзалась бы чувством вины, и Вера была бы рядом и вовремя вызвала тебе «Скорую». И вы все вместе встретили бы меня: ты, Вера и наш маленький сын…

Из корпоративной солидарности вольнонаемный доктор санчасти служил нам с Верой почтальоном, и мы писали друг другу, сколько хотели, поэтому я знал, как она живет.

Вера писала, что Надя стала ей как сестра и обещает помогать с малышом, когда тот родится, так что можно будет иногда появляться на кафедре, стало быть, не брать академку в аспирантуре. Вопрос денег стоял чрезвычайно остро, я волновался, как они с малышом будут выживать на воле. Я сижу и хотя бы имею гарантированную крышу над головой и еду, а как мои продержатся без меня, очень беспокоило. Вера планировала разменять огромную отцовскую квартиру, ее части должно было хватить на среднюю двухкомнатную или очень хорошую однокомнатную. Мы решили, что пусть будет средняя однокомнатная, а разницы Вере с ребенком как раз хватит до моего освобождения.

Но мачеха саботировала обмен, а потом случилось то, что случилось.

После смерти Веры я получил от Нади очень теплое и трогательное письмо. К письму прилагалась полновесная посылка, содержимое которой я до последней сигаретки раздал товарищам по отряду.

Письмо сначала хотел выбросить, но потом все же прочитал и никак не мог соединить воедино вертлявую нахрапистую девчонку и великодушные строки ее послания.

Я ответил, что если она так хорошо чувствует мое горе, то должна понять, что любые воспоминания о Вере мне крайне болезненны. Отбыв срок, я не вернусь в Питер, так что спасибо за участие, Надя, но лучше всего тебе меня забыть.

Я действительно не собирался возвращаться, потому что не представлял, как буду жить вместе с матерью. В общем, она была в своем праве, не пуская Веру в дом, и в том, что случилось, я винил только себя. Не расписались вовремя, а потом я уже был под следствием и, обуянный ложным благородством, отказывался регистрировать брак, чтобы не осложнять Вере жизнь мужем-заключенным.

Нужно было требовать, чтобы меня выпустили под подписку до суда и каким-то образом решить жилищную проблему, но я мирно сидел в СИЗО, утешаясь тем, что все равно закроют, а срок предварительного заключения пойдет в зачет.

А мама, разыгрывая благородное негодование (ох это благородное негодование, как хорошо оно скрывает желание простых житейских выгод), не знала, чем все обернется.

Я не имел никакого права ее терзать, но чувствовал, что притворяться любящим сыном тоже не смогу.

И мама умерла, а я вернулся в пустой дом.

Итак, мы с Надей столкнулись в торговом центре. Я как раз шел в туалет переодеваться в алкаша и узнал ее по суетливости и кривым тощим ногам, которые она гордо выставляла напоказ.

Она посмотрела на меня довольно-таки высокомерно и предъявила наглядный атрибут своего жизненного успеха – щекастого ребенка примерно года или двух, я не очень разбираюсь в детях.

Я вежливо восхитился и красотой младенца, и тем, что Надя теперь ЖЕНА и МАТЬ.

Мы поднялись в кафе, я заказал нам кофе, а ребенку какую-то специальную детскую субстанцию подозрительно розового цвета.

Слушая Надину трескотню, я думал, что это меньшее, что мужчина может сделать для отвергнутой им в свое время женщины – дать ей насладиться своим триумфом на фоне его унижения, и сетовал, нет бы нам столкнуться через пятнадцать минут, когда я уже переоделся бы в алкоголика.

Потом я задержал взгляд на ее груди. Надолго задержал. Потом спросил, бывает ли такое, что ее отпускают погулять без ребенка.

Так мы стали любовниками. Она осталась единственной женщиной, о которой я что-то знал, и, главное, не хотел знать ничего нового. Так что чистый секс.

Что она чувствовала ко мне, тоже было все равно, пока она удовлетворяет мои первобытные инстинкты. На всякий случай я ничего не говорил ей о своих заработках, чтобы она не вздумала развестись с мужем и выйти за меня.

Самое главное, я не ощущал вины перед Верой, что неизбежно измучило бы меня, переспи я с любой другой женщиной.

Другая женщина – это приключение, интерес, а Надя – это Надя.

Зиганшин не появлялся в отделе до похорон сестры. Лиза постаралась сделать все максимально быстро и, хоть очень не любила просить, умолила судебных медиков провести вскрытие без очереди, а потом сама говорила с санитарами, упрашивая их подготовить тело к похоронам так, чтобы Наталью можно было хоронить в открытом гробу.