Текст книги "Женский приговор"

Кирилл Мостовой не признал своей вины и отказался от адвоката, заявив, что «мой защитник – здравый смысл», но когда в качестве меры наказания предусмотрена смертная казнь, участие адвоката обязательно.

Таким образом Кириллу назначили Полохова, худший вариант, который можно только себе представить.

Какое-то время Ирина полагала, что он, может, профессионал приличный, и даже совсем неплохой парень будет, если немного похудеет, примет душ и погладит брюки, но стоило увидеть его в суде, иллюзии рассеялись. Полохов был, что называется, адвокат-49, то есть исполнял функции защитника по назначению государства, а не по приглашению подсудимого или его родственников.

Так начинают многие. Набирают опыта, показывают свои способности, свою преданность интересам клиента и только после этого начинаются гонорары.

Но Полохов рассуждал иначе. Не хочешь платить – получай худшее из возможного. Бесплатно хорошо не бывает. Вот за деньги я уж расстараюсь, а ради всякого отребья нечего знания тратить и извилины загибать.

В суде он просто отбывал номер, сидел с тупым и высокомерным выражением лица, только плаката над головой не хватало: «так будет с каждым, кто отказывается платить своему адвокату», и от него единственного можно было услышать: «Я целиком согласен с позицией обвинения».

Надутая, мертвая фигура, но формально адвокат есть, придраться не к чему. Как бы намекнуть Мостовому, с каким идиотом он связался, и что еще есть возможность это исправить, пригласить кого-нибудь нормального. Кстати, а где друзья Кирилла? Они же рокеры, протестуют против всего и вся, должны, по идее, держаться вместе, плечом к плечу, как солдаты. Почему они не собрали денег на хорошего защитника? Сразу поверили, что Мостовой – убийца? Почему? Были основания?

Ирина нахмурилась, пытаясь представить себя в подобной ситуации. Сейчас у нее почти не осталось приятелей, но в замужестве было много людей, которых она считала близкими друзьями. Допустим, кого-то из них обвинили бы в убийстве, каковы ее действия? Стала бы она перебирать прошлое в поисках настораживающих звоночков или бросилась бы на защиту? Ох, что толку думать: я бы то, я бы это, когда жизнь действительно ставит перед выбором, поступаешь совсем не так, как собирался! Когда-то она была убеждена, что ни при каких обстоятельствах не станет встречаться с женатым мужчиной, и что теперь?

Нет, про Валерия сейчас думать нельзя!

В общем, что товарищи не собрали денег для Кирилла, хоть и отзывались о нем хорошо, – это настораживает. Да, мы благородные, не стали стучать ментам поганым, но лезть из кожи вон, чтобы спасти убийцу, все-таки не будем. Увы, слишком уж активная деятельность по выявлению и искоренению инакомыслия привела к тому, что у большинства серьезно искажено представление о своем гражданском долге. Одни самозабвенно доносят на ближнего, даже если он не в ту сторону чихнул, а другие – наоборот. Для них сообщить любую информацию правоохранительным органам означает совершить предательство. Скорее всего, приятели Кирилла как раз из вторых. Не донесли на товарища, греха на душу не взяли, а дальше менты проклятые пусть сами выкручиваются.

– …Как-то неубедительно, – фыркнула девушка.

Ирина помнила, что зовут ее Наталья, а вот отчество вылетело из головы. Какое-то простое.

– Что вы имеете в виду? – вскинулась Надежда Георгиевна.

– Ну неубедительно это все. Слишком стертая симптоматика для того, чтобы поставить правильный диагноз. Хоть вот эту заколку возьмите – да, нашли под диваном, ну и что? Мало ли таких заколок?

– Представьте, мало, – сказала Ирина, – у нас есть заключение, что данный зажим в Советский Союз не импортировался. И, кстати, изготовлена заколка кустарным способом, а не фабричным, поэтому в мире их немного. Вероятность того, что две одинаковые заколки из партии в сто экземпляров совершенно разными путями попали к жертве и к подозреваемому в ее убийстве – это, извините, такая казуистика, что во сне не приснится.

– И все-таки оно могло произойти, – Наталья с не запомнившимся отчеством азартно улыбнулась, – знаете, у нас в медицине такое, что во сне не приснится, случается минимум через день, то по четным, а то по нечетным! Слушайте, но тут действительно как-то все бледно получается. Ну да, редкая заколка, но не какое-нибудь там Фаберже с личным клеймом мастера и номером изделия. Ну бабка опознала, так, может, этот Мостовой просто мимо шел. Она же не видела, как он нож втыкал в бедную девушку. А все остальное – просто домыслы.

Бабкин поерзал на стуле, принимая величественную позу, и откашлялся:

– До вашего сведения, девушка, несомненно довели, что вы обладаете равными правами с судьей, – процедил он, – но все же не будем забывать quod licet Jovi non licet bovi.

– Я учила латынь в медицинском институте, так что вы меня сейчас вот нисколечко не поразили.

Ирина отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

– И тем не менее помните об этом. Что бы вы сказали, если бы мы с Ириной Андреевной пришли к вам в больницу и начали бы ставить диагнозы, не имея для этого специальной подготовки?

– Да дело-то не в том, у кого какая подготовка, а данных для интерпретации мало! Ни одного патогномоничного симптома. То есть, простите, доказательства.

Ирине стало интересно:

– Простите, как вы сказали?

– Патогномоничный – это симптом, однозначно описывающий определенную болезнь, основание для постановки диагноза. Например, свободный газ в брюшной полости при перфорации или затылочные лимфоузлы при краснухе. У вас это, наверное, когда на одежде подозреваемого находят кровь жертвы или орудие преступления он под кроватью прячет. Одним словом, что-то такое весомое и однозначное.

Тут Надежда Георгиевна расправила складки своего жабо и постучала по столу кончиком шариковой ручки. Ирина с восторгом заметила, что дама положила перед собой тетрадь в сорок восемь листов и даже сделала в ней несколько записей. Вот что значит ответственный подход!

– Вам не кажется, моя дорогая, что вы слишком свободно тут распоряжаетесь? – Голос Надежды Георгиевны был по-учительски тверд. – Мы находимся в суде, а не на кухне, и в первую очередь должны соблюдать регламент.

«Да чтоб ты провалилась, стерва!» – мысленно чертыхнулась Ирина и встала. Позволит она тут кому-то стучать по столу, ага, сейчас, разбежалась!

– Распорядительное заседание, – сказала она громко, – это важная гарантия проверки надлежащей подготовки к всестороннему, полному и объективному исследованию обстоятельств дела. Сегодня никто не спрашивает нас о виновности подсудимого, мы должны решить только одно – готовы ли мы его судить. Мне представляется, что готовы. Да, вы правы, доказательная база довольно скромная, но вам, докторам, тоже приходится ставить диагноз при стертой симптоматике и назначать лечение. Вы же не сидите, не ждете, пока больной умрет и вскрытие все покажет. Так и нам бывает необходимо действовать в сумерках сомнений, а иначе мы предавали бы правосудию только самых тупых, ленивых и беззаботных преступников. Я знаю, что поставить правильный диагноз иногда бывает очень сложно, и даже когда сделаны все анализы, могут оставаться сомнения. Я не призываю вас прямо сейчас эти сомнения разрешить, давайте просто удостоверимся, что у нас есть результаты всех анализов, другими словами, информация по делу собрана вся.

– А как мы поймем, вся или не вся? – спросила Наталья.

Надежда Георгиевна тут же осуждающе покачала головой и одарила Ирину преданным взглядом отличницы.

– Хорошо, давайте пойдем от противного, – Ирина была сама любезность, – доказательств мало, поэтому мы отправляем дело на доследование. Чего мы этим добьемся? Какие вопросы разрешим? Какую соберем новую информацию? Обыски все проведены, возможные свидетели опрошены, доказательства исследованы, обвиняемый допрошен вдоль и поперек. Допустим, он показал бы, что в момент убийства одной из девушек лежал в больнице, а следователь не проверил бы эту информацию, не приобщил к делу справку из стационара, тогда да, был бы прямой резон вернуть дело. Или пресловутая заколка – не провели бы товароведческую экспертизу, так сомневались бы, а вдруг действительно другая девушка потеряла? Вдруг такие заколки в каждом киоске «Союзпечати» продаются? Но благодаря качественно проведенному дознанию мы знаем – это не так. Чем еще может нас порадовать следствие? А, Аркадий Васильевич? Есть у вас идеи, как у помощника прокурора?

Бабкин надулся и ничего не ответил.

– Или вы, Сергей Борисович? – Ирина не удержалась, подмигнула Полохову. – Может, вы порадуете? Что ж, нет так нет. Послушайте, не все так страшно. Сейчас забудьте обо всем, что вам сказали. Есть у нас такой принцип – непосредственность восприятия, поэтому завтра мы с вами начнем сами исследовать все доказательства и улики, будто заново. Если у нас появятся вопросы, мы всегда сможем вызвать новых свидетелей, назначить дополнительные экспертизы, а если так и не придем к единому мнению, то отправим дело на доследование.

С улыбкой заметив, что народные заседатели обладают равными правами с судьей, в том числе и в ее кабинете, Ирина предложила бойкой Наталье приготовить кофе, а сама постучалась к Валерию. Официально – доложить об успешно проведенном заседании, а на самом деле Ирина не видела его сегодня и соскучилась по обещаниям скорой счастливой совместной жизни.

Она подергала дверь – заперто. Странно… Секретарь, с остервенением передернув каретку «Оптимы», бросила, что Валерий Игнатьевич с сегодняшнего дня на больничном, и странно, что Ирина Андреевна до сих пор этого не заметила.

– Вот как? Спасибо.

Мысль, что здоровье Валерия в опасности, пришла к ней только перед зеркалом в туалете. Непонятная какая-то болезнь, вчера вечером он уходил от нее в полном порядке. Что же такое с ним произошло?

Ирина поправила выбившийся из прически локон и внимательно всмотрелась в свое отражение, силясь понять, почему ей совсем не страшно за любовника.

Она же любит его, значит, должна вопреки логике волноваться и впадать в отчаяние. А вот ни капельки, только тупая досада. И горечь от того, что она не жена и не может быть рядом с больным мужем.

Как это несправедливо, что за ним ухаживает та, другая, ненужная и опостылевшая! Ее не любят, с ней не о чем говорить, но именно она подает чай, следит, чтобы муж не забыл принять таблетки, и только ей позволено спросить: «Ну что с ним, доктор?»

Ирина скрипнула зубами. Вообще-то Валерий мог бы ей в кабинет позвонить, даже в присутствии жены, все равно телефон запараллелен. Два слова сказать, мол, как вы там готовитесь к важнейшему процессу без меня, дорогая Ирина Андреевна? Я тут немного прихворнул, но все под контролем.

Он же должен понимать, что она сходит с ума от беспокойства!

– Только вот не сходится что-то, – вздохнула Ирина. Если бы что-то серьезное случилось, весь суд стоял бы на ушах.

Волноваться за Валерия и всем любящим сердцем желать ему выздоровления мешала одна довольно пакостная мыслишка – возлюбленный, настоящий богатырь, никогда не бравший бюллетень, вдруг свалился именно в день начала процесса над Мостовым, ни раньше, ни позже. Совпадение? Скорее всего. Да, ночью проявились симптомы гриппа или давление подскочило. О других вариантах, например, о том, что больничный лист в день начала сложного процесса – это прекрасное оправдание, если что-то пойдет не так, думать очень не хочется.

Войдя к себе в кабинет, она очутилась в эпицентре свары. Надо же, вода в банке еще холодная, а женщины достигли точки кипения.

– А я вам говорю, надо их всех сажать! – вещала Надежда Георгиевна, словно с трибуны. – За растление или за что похуже! Запрещать и сажать, а лучше публично выпороть с десяточек этих охламонов, остальные мигом заткнутся! Ниже травы, тише воды станут!

– Ну и что хорошего? – фыркнула Наташа.

«Бедный Мостовой», – вздохнула Ирина и с любопытством поглядела на роскошную жестяную банку, которую Наташа держала в руках. Ну и кофе, такого даже в заказах никогда не бывает…

– Что хорошего? – не унималась Надежда Георгиевна. – А то, что у них каждая песня – идеологическая диверсия или что похуже! Говно свое вливают нашим детям в головы, те уши растопырили, а мы бездействуем.

– Идеологическая диверсия – это думать, что люди сами не способны отличить говна от пирога, – засмеялась Наташа. – Кофе будете?

– Нет уж, спасибо, сами пейте, – процедила Надежда Георгиевна, – я педагог и точно знаю, что детский ум надо направлять.

– Допустим. Но ребенок способен отличить плохую песню от хорошей.

Ирина примирительно улыбнулась:

– Да, это верно, у детей обычно хороший вкус, во всяком случае, фальшь они точно чувствуют лучше.

– Ну а я о чем!

Вода наконец забурлила, и Наташа, насыпав в Иринину чашку из удивительной банки странный порошок, похожий не на пыль, а на очень мелкий гравий, ловко налила кипятку. Поблагодарив, Ирина взяла чашку и с наслаждением вдохнула ароматный парок.

– Это даже бесхозяйственность, – продолжала Наташа, – ну смотрите, сейчас столько денег народных тратится на подавление рок-движения, это только расходы, прибыли – ноль. А если бы их выпустили из-под пресса, во-первых, сразу сколько человеческого ресурса в КГБ освободилось бы, а во-вторых – легальные концерты и записи принесут огромную прибыль, деньги рекой потекут. Кому плохо-то от этого?

– То есть вы хотите, чтобы наш эфир наводнили какие-то уроды, исполняющие ужасную музыку с кошмарными стихами опаснейшего содержания?

– Так в этом и суть! Исчезнет обаяние запретного плода, люди послушают, да и скажут: знаешь, друг, голоса у тебя нет, мелодия противная, слова дурацкие, а что мы хреново живем, так это мы и без тебя знаем. Станем мы еще деньги за твои пластинки платить, ага, сейчас. А нет прибыли – нет исполнителя.

– Нельзя же все мерить на деньги! – взвилась Надежда Георгиевна.

– А вот и можно! И даже нужно! Когда все начинают мерить на деньги, только тогда и начинается свобода!

«Когда уже эти спорщицы уметутся, – с тоской подумала Ирина, – господи, как хорошо с работягами, посудили и свалили, а педагоги и прочая интеллигенция всю душу вытрясут. Ну вот ты, директор школы, взрослая баба, дома муж тебя ждет, роскошь по нынешним временам, так мчись скорее к нему, но нет, будешь до упора молодое поколение просвещать!»

– Вы рассуждаете как антисоветчица! – припечатала Надежда Георгиевна.

– Вы зато советчица!

– Не надо мне хамить, девушка!

– А не надо совать свои ценные указания во все места, куда вас не просят! Конечно, нельзя все мерить на деньги, нет! Иначе что ж получится, кто угодно может пролезть и заработать? Какой-нибудь дурачок с улицы, у которого ни мамы, ни папы и который еще тысячу задниц не нацеловал на пути к успеху? А вдруг он мой кусок отберет? О боже, нет!

– Вы передергиваете.

– Да что вы? А вы посмотрите вокруг, возьмите хоть искусство, хоть науку, хоть производство. Допустим, профессор Попов изобрел радио, так сразу ему: а кто ты такой, Попов, чтобы изобретать радио? Тут академики сидят, ничего им в голову не приходит, а тут ты со своей фигней лезешь! Ты, может, лауреат? Или член партии? Нет? Ну так и пошел на хер, без тебя умные люди разберутся.

Пряча улыбку, Ирина отпила глоточек восхитительно вкусного кофе. За это угощение она готова была простить Наташе ее болтливость.

– Вы несете чушь!

– Хотела бы, но нет. Ну вот представьте, вас вдруг посетила гениальная идея. А я – доктор наук, директор института, сын директора института, создал тупую классификацию, которую студенты плачут, а выучить не могут, и придумал марксистско-ленинское обоснование аппендицита. Или я вообще ничего не придумал, но написал пятьсот страниц какого-то бреда, а поскольку женат на дочке академика, то этот мой бред рекомендовали в качестве учебника для всех вузов страны. А я ничего не изобрел, ничей не сын и вообще не женат, но зато член партии с двадцати лет, тесно сотрудничаю с КГБ, разоблачил кучу врагов и вас разоблачу, если не станете меня повышать по карьерной лестнице. Зачем нам ваша идея? Это вас в аспирантуру устраивай, а мы уже место нужным людям обещали, потом ученую степень вам присваивай, а у нас зять до сих пор в кандидатах ходит. Да и вообще… Сейчас мы вас пригреем, а потом вас, не дай бог, еще одна идея посетит, так вы и до академика дорастете и нас от кормушки оттесните. Нет уж, идите-ка вы лесом. А идею, кстати, оставьте. Она потом нам самим в голову придет. У вас она, знаете ли, какая-то вредная, идеологически чуждая, а мы ее в корытце плагиата простирнем, и будет самое то.

– Какие глупости! Вы рассуждаете как обиженный ребенок, которому не дают играть со спичками! Вы хотите, чтобы народные деньги тратились на изучение всяких сомнительных гипотез и утопических проектов и чтобы у нас, как на Западе, порождение больного разума считалось искусством?

Наташа улыбнулась:

– Народные деньги у нас много на что тратятся, но я о другом. На Западе один критерий: а можно ли на этом заработать, и жажда наживы – это более прогрессивная и результативная сила, чем жажда удержаться у корыта. Плохо, когда идеология становится ключом к жизненным благам. Все же богатство должно зависеть только от труда и немножко от удачи, а не от образа мыслей. Как там Маркс говорил: товар – деньги – товар? А у нас идеология – блага – идеология, а товара-то и нету!

Надежда Георгиевна поднялась и, поджав губы, стала надевать каракулевую шубу, больше похожую на шкаф с рукавами. «Наконец-то!» – вздохнула Ирина и тоже хотела встать, но директор школы не удержалась, выпустила парфянскую стрелу:

– Я шокирована, что мне пришлось выслушивать все эти антисоветские гадости, и где? В народном суде! – Надежда Георгиевна развела руками. – Не понимаю, как вам, девушка, доверили роль народного заседателя, с вашими-то взглядами, но того, что судья, которая обязана быть безупречна с точки зрения морали и нравственности, не остановила этот поток клеветы, я тем более не могу понять! Я вижу, что у вас, девушка, душа отравлена западными ценностями, вы мечтаете только о деньгах и успехе и ради этого готовы напропалую чернить нашу действительность. С вами все понятно, но вот ваша, товарищ судья, безучастность для меня просто оскорбительна! Советую вам хорошенько подумать, имеете ли вы право терпеть антисоветские разглагольствования в своем присутствии. – С этими словами директор школы гордо удалилась.

– Атас вообще! – Ирина прижала кончики пальцев к вискам. – Зачем вы, действительно, затеяли этот разговор?

– Простите, но она сказала, что неважно, виноват Мостовой или нет, его все равно надо расстрелять, чтобы другим было неповадно растлевать детские души. Вот я и пыталась как-то переубедить эту мегеру…

– Пока один – ноль в ее пользу, – сухо сказала Ирина, поднимаясь, – спасибо за кофе, очень вкусно.

– Не за что. Вы простите, что не сдержалась и невольно вас подставила, но, ей-богу, накипело! У нас один доктор, знаете, настоящий гений, второй Пирогов, а его прямо за человека не считают!

– Бывает. Но все же не нужно этих провокаций.

Они вышли в опустевший коридор, Ирина достала ключи и секунду помедлила, прежде чем запирать кабинет, вдруг звонок от Валерия раздастся именно сейчас. Но телефон молчал, и они с Наташей пошли к выходу под мерное гудение ламп дневного света.

Пока Надежда Георгиевна ехала в троллейбусе, раздражение схлынуло, уступив место материнской тоске. Вдруг Аня вырастет и станет такой же, как эта девка? Тоже будет, закинув ногу на ногу и попивая импортный кофеек, рассуждать о том, что деньги прежде всего. Но это не так, господи, совсем не так! Она же росла в хорошей крепкой семье, видела, что мать и отец любят друг друга, честно трудятся и поступают по совести. Никогда в их семье нажива не стояла во главе угла! Яша профессию выбирал не потому, что врачи хорошо получают. Он с молоком матери впитал, что главное – это с воодушевлением заниматься любимым делом, приносить пользу людям и своей стране, а зарплата – дело десятое. Кстати, когда Аню отправляли в английскую школу, девочка тоже твердо знала: она оказалась там не потому, что с хорошим знанием языка можно потом уехать работать «в загранку», а просто у нее выдающиеся способности к гуманитарным наукам, которые надо развивать. Вот и доразвивались!

Надежда Георгиевна вздохнула, глядя через маленькую дырочку, продышанную пассажирами в причудливом ледяном узоре оконного стекла, как мимо проплывают кобальтовые ленинградские сумерки.

Эх, дети! Вместе росли, только Яша вышел настоящим человеком, а Анька – как кукушонок. И не достучишься ведь теперь…

Зачем только прихворнул несчастный апологет первого блюда Коля? Прямо как на заказ – не хотел присуждать смертную казнь и заболел аккурат накануне. Посмеяться бы такому совпадению, только теперь придется самой с этими противными женщинами работать и слушать гадости от молодой нахалки. Душат у нас, видите ли, гениальных ученых! Знаем мы цену подобным выскочкам, муж от них натерпелся. Наука требует тщательного, скрупулезного подхода, многократных проверок, а не так, что тебе мыслишка в голову пришла, и ты сразу на ней хочешь в рай въехать! Такие-то самонадеянные как раз и расталкивают всех и топят своих учителей. Наверное, девке показалось, будто она что-то придумала, а ее попросили перепроверить, ну и все! Теперь обида на весь мир.

А судья тоже кошка та еще! Надежда Георгиевна ради нее старалась приструнить нахалку, и где благодарность? Даже не посмотрела в ее сторону, будто она пустое место.

Надежда Георгиевна так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила, как вышла из троллейбуса, и не сразу услышала, что ее окликают. Обернувшись наконец, она увидела, что к ней, оскальзываясь на ледяном мартовском тротуаре, спешит Василий Иванович с красной повязкой дружинника на рукаве куртки. За ним следовали еще два мужика убедительной наружности.

– Давайте мы вас проводим, – сказал Василий Иванович радушно.

Надежда Георгиевна вдруг с удивлением поняла, что здесь, на улице, он совсем не выглядит таким затхлым мужичонкой, как в школе. Наоборот, излучает бодрость и силу, так что даже захотелось с ним пококетничать.

– О, с таким прекрасным эскортом я буду чувствовать себя в полной безопасности.

– Вот и отлично.

Василий Иванович подал ей руку, а его товарищи шли чуть позади.

– Ой, а вам можно так? – спохватилась Надежда Георгиевна.

– Можно, можно. Мы просто патрулируем район, сегодня никакой конкретной цели. А как ваш суд?

Надежда Георгиевна только поморщилась:

– Тоска зеленая. Слушайте, а я и не знала, что вы – отважный борец с преступностью!

Василий Иванович засмеялся:

– Да, это моя страсть! Я очень хотел пойти в школу милиции, но побоялся маму волновать. Я у нее, знаете ли, один.

Надежда Георгиевна вздохнула с сочувствием. Тема единственных сыновей была ей близка, даже ближе, чем хотелось бы.

– Вот и поступил на физмат, но не смог противиться зову сердца и сразу записался в студенческий оперотряд. С тех пор я в деле!

– Какой вы молодец! Но надо же как-то вас в коллективе отметить, поощрить, я не знаю… Может, стенгазету выпустить, это же какой прекрасный пример для всех!

– Прошу вас, не нужно. Я же не для показухи это делаю. Не хочу хвастаться, – Василий понизил голос, – но я не только шляюсь по району, иногда мне поручают более важные задания, так что сами понимаете, реклама ни к чему.

– Да-да, конечно.

– И я был бы вам очень благодарен, если бы вы на работе никому не рассказывали.

– Безусловно! Можете на меня рассчитывать. Нет, ну какой вы все же молодец! – воскликнула Надежда Георгиевна. – Вы настоящий герой, недаром у вас фамилия такая героическая, Грайворонский. Вы, кстати, не родственник?

– Нет. Никакого отношения не имею.

Рука Василия Ивановича одеревенела, напряглась, и сам он помрачнел.

– Извините, просто фамилия редкая, вот я и подумала. Наверное, вам надоели уже с подобными вопросами?

– Что ж, пока у меня действительно из достоинств только звучная фамилия, но я над этим работаю. – Василий Иванович засмеялся довольно неискренне.

– Ладно, простите мне мою бестактность.

К счастью, они дошли до дома Надежды Георгиевны, и она поспешила проститься. Действительно, сморозила! Ах, фамилия героическая! Ну что поделать, если это все равно что Дзержинский или Ленин. Иван Ильич Грайворонский – герой Гражданской войны. Так же как Пушкин – великий русский поэт. Сразу ассоциация.

Но все же неловко получилось. Можно подумать, если Василий Иванович Петров или Воробьев, то его служба в ДНД уже не такая героическая.

Дом встретил непривычной пустотой. Муж готовится к защите докторской, сын с товарищами, будем думать, тоже готовится к занятиям, а дочь гуляет с подружкой Валькой. Бабушка, слава богу, еще неделю в санатории своем вонючем. Надежда Георгиевна сначала злилась: где это видано – по два раза в год поправлять здоровье. Льготную путевку первый раз еще можно выбить, а второй – крайне проблематично. Сейчас пришлось полную стоимость оплачивать, но, ей-богу, оно стоит этих денег. «В следующий раз захочет, обручальное кольцо продам, а отправлю!» – рассмеялась Надежда Георгиевна и закружилась по комнате, как молодая. Ах, стать бы сейчас легче килограммчиков на десять и надеть юбку солнце-клеш, и завертеться так, чтобы было видно коленки. Боже, какие у нее были коленки… Сейчас, конечно, жиром заплыли, да и ни к чему они сорокалетней матери семейства.

Кстати, о юбках! Надежда Георгиевна достала стремянку и поднялась на антресоли. Так, старые обои, лампа, снова старые обои, связки пожелтевших газет, подписка на «Огонек» за черт знает какой год. И попробуй выброси эти бесценные сокровища! Надежда Георгиевна чихнула и достала чемодан со старыми платьями. Сейчас клетка снова входит в моду, а в чемодане как раз лежит солнце-клеш из шотландки. Ане должно быть хорошо, а если не понравится, расчехлим «Зингер», пока бабка в санатории, и быстренько сострочим что-нибудь интересненькое.

Она аккуратно стерла толстый слой пыли с чемодана и только раскрыла его, как вернулась Аня вместе с подружкой. Вид этой девочки огорчал Надежду Георгиевну и приводил в недоумение: дочь, конечно, не сахар, но она умная и тонко чувствующая личность, что привлекло ее в столь примитивном существе?

Начесом и ярким макияжем Валя отдаленно напоминала североамериканского индейца, а одета была хоть и сплошь в «фирму», но крайне безвкусно. Надежда Георгиевна знала, что ее мамаша – главный бухгалтер в «Интуристе», так что ясно, откуда у девчонки шмотки и почему она со своим интеллектом медузы учится в престижной школе. Только вот почему Анька с ней дружит, непонятно.

– Здрась, теть Надь! – сказала Валя, не прекращая жевать резинку.

Надежде Георгиевне захотелось сначала стукнуть девчонку по затылку, чтобы жвачка ее коровья вылетела у нее изо рта, потом умыть под холодной водой, причесать и только после этого здороваться. Но все это должна проделать родная мать, только она целыми сутками пропадает на работе, приносит дочке в клювике все, что та пожелает, и щебечет «моя куколка», «моя куколка». А из куколки-то черт знает что растет…

– Аня, предложи своей гостье чай, – сказала Надежда Георгиевна сухо. На «теть Надь» она откликаться не собиралась.

– Ой, а что это у вас? – бесцеремонная Валя зашла в комнату и уставилась на раскрытый чемодан.

– Это я хотела вечером сшить Ане юбочку из своей старой юбки, – сказала Надежда Георгиевна. Вдруг не все безнадежно и Валя поймет намек и уберется домой?

– А! Отпад! Не, ну клево! Прямо как из музея.

– Почему из музея? Вещи хорошие, просто мне уже не по возрасту, а Аня может носить. Сейчас юбку подгоним, потом достанем вот эту кофточку бабушкину… Аня, это настоящая Франция и настоящие кружева, нечего кривиться!

– Че, правда? – Валя взяла кофточку и приложила к себе. – Прямо как до войны, я в кино видела!

– Видишь, какого качества были раньше вещи?

– Да уж. А у вас они с какого времени?

– Давно. У нас в семье не принято выбрасывать хорошие и памятные вещи.

– Так, может, у вас и с этими, с кринолинами, платья есть? – Валя засмеялась. – Или эти, как их там, для мужиков? Знаете, такие колготки с круглыми шортиками?

Аня тоже засмеялась, а Надежда Георгиевна вспомнила, как сама была девчонкой, тогда действительно насмешить могло все что угодно.

– Представьте, Яша такой приходит в институт в чулочках, пышных таких штанах и камзоле…

– И шляпе с пером, – хихикнула Аня.

– Ага! А друзья такие: Яша, мы тебя не так поняли! А он такой: все нормально, пацаны, мама просто брюки постирала, пришлось папино одеть!

Девочки почти плакали от смеха, Надежда Георгиевна хотела сказать, что не одеть, а надеть, и смех без причины – признак дурачины, но вместо этого расхохоталась сама, представив, как приходит на работу в платье с кринолином и застревает в дверях.

– Ой, девчонки, ну посмотрите, красивые же вещи! – воскликнула она, выкладывая содержимое чемодана на бабушкин стол. – Налетайте! Сейчас еще достану, если ничего не приглянется, хоть посмотрите прежнее качество.

– Аньк, а вот это вообще супер! – Валя взяла летнюю блузку с оборками из шитья. – Прямо модный прикид.

Аня покосилась на мать.

– Конечно, Валечка, бери, если тебе нравится.

Надежда Георгиевна спустила с антресолей второй чемодан и, чуть поколебавшись, достала из шкафа коробку конфет, которую держала, чтобы подарить кому-нибудь, если возникнет необходимость.

Это очень плохо, непедагогично и безответственно – просто сидеть с девчонками, перебирать тряпочки и хихикать, будто не мать, а подружка, но один беззаботный вечер в жизни она себе позволит!

Как только Надежда Георгиевна открыла коробку конфет, зазвонил телефон.

– Наденька?

Голос она не узнала, но Наденькой ее называл только один человек. Сердце екнуло от неприятного предчувствия.

– Да, Павел Дмитриевич, слушаю вас.

– Вы не хотели бы заехать к нам на чашку чаю? Машину я вышлю.

– Павел Дмитриевич, Алексея еще нет дома…

– Будет даже лучше, если вы приедете одна. Надеюсь, это вас не затруднит?

Когда тебя приглашает второй секретарь обкома, как это может затруднить? Со смертного одра вскочишь.

Надежда Георгиевна быстро переоделась, освежила помаду на губах, разрешила Ане с Валей делать с тряпками все, что они захотят, и собралась вниз, ждать машину у парадной. Шофер Павла Дмитриевича представлялся ей важным человеком, которого нельзя задерживать.

– Аня, если придет папа, а я еще не вернусь, скажи, что меня вызвал на беседу Шевелев.

– И ты пойдешь? После того, что он сделал с Мийкой?

– Слушай, ну нельзя же винить одного только Павла Дмитриевича.

– Если бы ты знала то, что знаю я, то поняла бы, что можно, – сказала дочь высокомерно.