Текст книги "Женский приговор"

Наташа сдвинула брови, выпятила нижнюю губу и сразу улыбнулась своему отражению. Все говорят, что у нее удивительная улыбка. Все, кроме Глущенко, естественно. Только когда улыбаешься специально, напоказ, то вид, наверное, со стороны очень глупый и напыщенный.

Эх, жизнь! До того как полюбить Альберта Владимировича, Наташа была полностью довольна миром и собой. Ей нравилось быть похожей на индианку, нравилось, что она любой поясок может застегнуть на последнюю дырочку, и еще спокойно пройдет кулак. Нравились даже собственные жилистые, переразвитые от бега икры. Руки свои она тоже очень любила. А теперь только и делает, что ненавидит себя и сравнивает с другими женщинам. Вчера страдала, что не похожа на Джессику Ланж, сегодня вот судье завидует…

«Из-за этого гада Глуща меня вдруг на старости лет накрыл переходный возраст, – усмехнулась Наташа, – первой любовью, как и корью, надо переболеть в детстве, иначе – осложнения на мозг».

После суда она собиралась домой, но неожиданно для себя самой в последний момент перестроилась, на перекрестке повернула налево и поехала в академию. Наташа водила «единичку» приятного песочного цвета, подарок отца на двадцать один год. Она любила сидеть за рулем и, наверное, стала бы профессиональным шофером, если бы не пошла в медицинский.

К вечеру сильно похолодало, и то, что успело растопить яркое мартовское солнце, схватилось ледком, так что на повороте машину едва не повело. Наташа приказала себе быть внимательнее.

Заехав во внутренний двор клиники, она закрыла машину и быстро поднялась по лестнице, придумывая, зачем ей понадобилось вернуться на работу. Должна же быть какая-то причина!

Однако Ярыгин, мирно попивающий чаек сам-перст, ничего не спросил, а только обрадовался, вскочил, помог Наташе снять куртку и сразу налил ей кружку густого ароматного чая.

– Сахарку? – спросил он, ласково заглядывая в глаза.

Наташа отрицательно покачала головой и села в уголок за шкафом. Пить не хотелось, но смотреть, как от яркой, похожей на темный янтарь жидкости поднимается легкий пар, вдыхать чайный аромат и греть ладони о теплые бока кружки было очень приятно.

– Ну как тебе суд? Сильно устала?

Наташа улыбнулась. Ее всегда трогало проявление заботы, от кого бы оно ни исходило. Только она открыла рот, чтобы рассказать про дядю Колю и красивую судью, как дверь ординаторской распахнулась и вошел Глущенко. Сердце екнуло, так что пришлось отпустить кружку. Наташа скрестила руки на груди, чтобы не было заметно, как они дрожат.

Непонятно было, заметил ее Альберт Владимирович или нет, но он сразу обратился к Ярыгину:

– Ты как генсек у нас, что ли? Дневников на войне не вел?

Глущенко бросил на стол довольно увесистую пачку историй.

– Не понял…

– Саша, десять дневников всего с тебя родина требует, а ты написать не можешь!

– Завтра напишу за два дня.

– Отставить разговоры. Дневники – это святое, отдай и не греши. Ручку в ручку, и вперед!

– А генсек-то при чем? – спросил Ярыгин, улыбаясь и без пререканий усаживаясь за письменный стол.

Ничего страшного не произошло бы, напиши он истории завтра, это Альберт Владимирович придирается. Хочет воспитать из Ярыгина такого же выдающегося хирурга, как сам, и действует по принципу: в большом деле нет мелочей. Ну-ну, флаг в руки!

Наташа ухмыльнулась. Ярыгин – хороший человек, добрый, отзывчивый, порядочный, но не орел. Недаром его вся академия называет Сашенькой, хотя ко всем остальным докторам принято обращаться по имени-отчеству. А может, она просто ревнует и завидует…

Вдруг Глущенко уставился на нее мрачно и внимательно.

– Так при чем генсек-то? – спросила Наташа неловко.

– Книги надо читать, – буркнул Глущенко, – «Малая земля».

– Господи, Альберт Владимирович, как она к вам в руки-то попала?

Глущенко вдруг почти по-человечески улыбнулся:

– Это дочка соседей по квартире, первоклассница, из школы пришла и с порога огорошила родителей. Нам, говорит, на уроке очень интересную книжку читали! Срочно купите мне, хочу знать, что будет дальше. Мама с папой, естественно, дочь немедленно прокляли, а мне стало любопытно, тем более что данный труд можно спокойно приобрести в книжном магазине, без давки и ажиотажа.

– И вы купили?

– Да.

– И что, понравилось?

– Так точно.

Наташа промолчала. Альберт Владимирович снова нахмурился и пристально смотрел на нее. Ярыгин вдохновенно строчил истории, а Наташа делала вид, что не обращает на Глущенко внимания. Она сидела, уставившись в свою кружку, чай в которой уже остыл и потускнел, потеряв свой яркий янтарный оттенок.

Тут в ординаторскую заглянула медсестра и сообщила, что в пятой палате умирает пациент. Видимо, это был ожидаемый исход, потому что сестра говорила совершенно спокойно, и Глущенко не подорвался спасать, а только развел руками.

– Ладно, – Ярыгин отложил историю болезни, – схожу.

Наташа осталась наедине с Глущенко впервые за долгое время. От волнения она испугалась, что покраснеет, и отвернулась.

– Слушай, это же ты на меня настучала? – вдруг спросил Альберт Владимирович.

– Что?

– Ты стукнула, что я православный и посещаю церковь?

– Нет. А вы посещаете?

– Не твое дело! Но если это ты, лучше признайся.

– Нет, Альберт Владимирович, это не я.

– А я думаю, ты решила мне отомстить, что я тебя не пускаю в операционную. Слушай, я тебя прощу, только скажи правду. Понимаешь, хирургия – это работа коллектива, и чтобы делать действительно хорошие вещи, а не просто аппендиксы выковыривать, люди должны доверять друг другу. Если мы хотим и дальше двигаться вперед, то нужно каждому верить, как самому себе. Когда же общаешься с коллегами и знаешь, что любой из них, даже самый близкий друг, может оказаться стукачом, ничего не выходит.

Глущенко прошелся по ординаторской и остановился у окна. Он отражался в темном стекле на фоне ночи – высокий, сухопарый, с длинным узким лицом.

Наташа понимала его чувства. Трудно жить, когда не знаешь, кому можно доверять, и еще труднее так работать.

– Ничего не выходит, – повторил Глущенко.

– Альберт Владимирович, это не я, честно!

– А если не ты, что ж глаза отводишь? – холодно бросил он.

– Ничего не отвожу.

– Я вижу. Просто если хоть маленько совести осталось у тебя, скажи правду, и забудем. Мы серьезное дело делаем, и будет очень обидно, если все пошатнется из-за капризов избалованной прошмандовки!

Лучше бы он ударил. Наташа встала. От отчаяния звенело в ушах и кружилась голова.

– Зачем мне трудиться и стучать на вас, когда я могу просто пожаловаться папе? – Наташа старалась, чтобы голос звучал холодно и язвительно, но получалось, кажется, не очень хорошо. – А моему отцу достаточно щелкнуть пальцами, и завтра вас здесь уже не будет. Мне кажется, Альберт Владимирович, вы прекрасно это понимаете и третируете меня не от жажды справедливости, а из зависти.

– Да неужели?

– Ну конечно! Вы завидуете, что мой отец – мировая величина, он одним словом может вас уничтожить, а вы способны только обзываться и пакостить по-мелкому.

Наташа ополоснула свою чашку в раковине, надела куртку и вышла, тихонько притворив дверь.

Пока спускалась к машине, в голове крутилась только одна мысль: «Зачем я поехала на работу?»

Наташа открывала машину, когда из дверей вдруг вылетел Глущенко, притормозил на секунду, осматриваясь, и быстрым шагом направился к ней. Он был в хирургических штанах и рубахе, только сверху накинул старый байковый халат – общую вещь, которой сотрудники пользовались, чтобы в холодное время перебегать из корпуса в корпус.

– Слушай, извини… – начал Альберт Владимирович, но Наташа перебила его:

– Не беспокойтесь, я не собираюсь жаловаться на вас отцу.

– Да при чем тут…

– При том, что не жаловалась и не буду. Вы напрасно подвергаете себя риску пневмонии, никакие репрессии вам не грозят, по крайней мере, с моей стороны.

– Наташа, подожди. Я просто хотел извиниться, что нехорошее слово сказал.

– Что думал, то и сказал, за что ж извиняться?

– Да не думал я! – Глущенко попинал носком туфли лежалый сугроб. – Я просто слова перепутал. Хотел сказать «свиристелка», а оно вырвалось. Ты, Наташа, мне не нравишься, но только как человек. Как, по-другому-то я о тебе вообще не думаю, вот эти все дела, что я оговорился, клянусь – ни разу мысли не было ни одной нечистой в твой адрес.

– Спасибо, Альберт Владимирович. Теперь я могу ехать?

– А как человек, – повторил Глущенко, – ты мне совсем не нравишься. Можешь так своему папе и передать.

Наташа засмеялась и села в машину, чувствуя, что может и расплакаться. Она завела мотор, но Альберт Владимирович все не уходил, стоял рядом, легонько попинывая сугроб.

– Что? – Наташа опустила боковое стекло.

– Ничего, – сказал Глущенко мрачно и вернулся в клинику.

Наташа ехала грустная. Она не сердилась на Глущенко за то, что он обозвался нехорошим словом, потому что вполне поверила его объяснениям. Когда работаешь по пятнадцать часов в сутки, и не такие слова можно перепутать! Но она представляла, каково сейчас Альберту Владимировичу, что он чувствует, и расстраивалась, что ничем не может ему помочь.

О «стукачестве» она знала не понаслышке. Наташа училась в школе с «преподаванием ряда предметов на английском языке», в которой хороших, благонадежных учеников периодически предъявляли иностранным делегациям, показать, в каком достатке растут советские дети, какие они все умненькие и верят в коммунизм. Попасть на такую встречу считалось удачей – так здорово было хоть на секунду прикоснуться к другой жизни, воочию увидеть то, что большинству советских людей доступно только через телевизор. А главное, там иногда можно было получить подарок: ручку, значок, блокнотик или другую подобную мелочь, обладание которой существенно повышало престиж советского ребенка. Наташе эта «раздача слонов» всегда казалась немножко унизительной, но у нее все это и так было благодаря папе, а другим детям повезло меньше. Но в жизни часто так бывает – то, что не нужно, достается тебе без всякого труда. Наташа была умненькая, воспитанная, вежливая девочка с прекрасным знанием языка, поэтому ее всегда выбирали представлять советских детей перед иностранцами. После одной такой встречи в Доме дружбы Наташу вызвали к «английскому» завучу. Учительница с торжественным видом сказала, что до администрации дошли сведения о неподобающем поведении ученицы Попович. Якобы она в беседе с иностранцами говорила гадости о школе, учителях и жизни в СССР в целом. Наташа честно задумалась, припоминая разговор – что именно из ее слов можно было истолковать так превратно. Нет, все прошло как обычно, по стандарту. Нейтральный разговор о красоте Ленинграда, о достопримечательностях, которые нужно обязательно посмотреть, вот и все. Наташа была совершенно довольна жизнью, ну а если бы и нет, то иностранцам она бы точно жаловаться не стала! Нет, тут даже недоразумения никакого не могло быть! Поджав губы с очень мудрым видом, завуч сказала, что они, конечно, не станут применять мер к такой хорошей ученице на основании одного-единственного сигнала, но пусть это послужит Наташе уроком. Нужно быть очень осторожной в своих суждениях. Наташа тогда попросила сказать, кто именно про нее такое сообщил. Может быть, если они все вместе соберутся и поговорят, инцидент будет исчерпан. Может, человек действительно ошибся, например, принял за нее кого-то другого, или услышал не так, все же разговор шел на английском языке. Завуч с учительницей переглянулись с таким видом, будто Наташа сошла с ума и они ей очень сочувствуют.

– Иди, девочка, – сказала завуч мягко, – просто сделай выводы и не болтай лишнего.

Наташа до сих пор помнила чувство безнадежной тоски, охватившее ее тогда. Она не боялась, что донос навредит ей, не подумала, что больше ее не станут брать на встречи или не примут в комсомол, нет, дело было совсем в другом. Страшно было понять, что кто-то, кто давал списать или сам скатывал домашнее задание, кто вместе с ней слушал про чувство локтя, про «сам погибай, а товарища выручай», кто-то из тех, кого она считала другом, оговорил ее ради каких-то несчастных ручек и значков. И совсем ужасна оказалась мысль, что этот человек сейчас улыбается ей как ни в чем не бывало. Наташа тогда едва не заболела. К счастью, инстинкт самосохранения подсказал ей, что не надо всех подозревать и вычислять гада, так действительно можно свихнутся или растерять настоящих друзей.

Так не хотелось верить, что ни с кем нельзя быть искренней и говорить что думаешь! Казалось немного диким, что черное нельзя назвать черным, пока не узнаешь, какого цвета оно считается официально. Иностранцы, конечно, другое дело, им жаловаться – это все равно что жаловаться на собственную мать чужой тете, но в кругу друзей-то или в коллективе – почему нет?

Отец тогда рассказал ей о культе личности Сталина, о том, сколько хороших и честных людей было брошено в лагеря и расстреляно по ложным доносам. Сам отец не пострадал только потому, что началась Великая Отечественная война и он сразу ушел на фронт.

Наташа слушала, и сердце замирало – неужели так могло быть? Вдруг папа ошибается, ведь в школе они ничего этого не проходили… Разве могут люди быть такими чудовищами, как Сталин?

«Не в Сталине дело, доченька, – сказал папа, грустно улыбаясь, – нельзя все зло человеческой природы запихнуть в одного человека, не стоит и пытаться. Это в каждом из нас сидит, а не в Сталине. Все очень просто: когда в человеке уничтожается хозяин, остается доносчик. Холопская психология, куда ты денешься. Когда идея разбогатеть от своих трудов выкорчевывается полностью и благосостояние начинает зависеть только от царской милости, тут возникает очень большой соблазн отпихнуть от корыта того, кто пристроился там раньше тебя. Ну очень большой соблазн!»

«А почему сейчас не так? Люди становятся лучше?» – спросила Наташа, и отец рассмеялся.

«Потому что машина репрессий стала слишком опасна и начала сама себя кушать. Сегодня ты настучал, а завтра на тебя, и ничего ты не сделаешь уже. Нет такого механизма, чтобы ты мог строчить доносы, а на тебя – нет. Если бы его придумали, то все бы продолжалось. А так снизили степень риска, теперь лишают только должностей и привилегий, а жизнь и свободу не трогают, но принцип остался тот же. Знай свое место у корыта и чавкай потише».

Отец не был диссидентом и не пользовался своим положением лучшего хирурга страны, чтобы отпускать какие-нибудь шуточки про советскую власть, но зато и льстивых речей никогда не произносил. Он – великий врач, и на этом точка. Тот разговор был, пожалуй, единственным, который у них состоялся на политической почве. Папа сказал, что если чего-то в жизни добьешься, то тебе обязательно будут завидовать, а значит, и пакостить, но единственный способ держаться – это оставаться самим собой, думать и поступать по совести, только при этом совершенно не обязательно бегать и кричать на всех углах о своей ненависти к советской власти.

В общем, Наташа понимала чувства Альберта Владимировича, и очень грустно было от того, что она не может его утешить. Может, надо было соврать, что это она стукнула про церковь? Глущенко бы сразу полегчало… Он сейчас внедряет новую операцию, очень тонкую, тут необходима слаженная работа всей бригады. Хирург с ассистентом должны чувствовать друг друга так, будто они один человек с четырьмя руками, и анестезиолог тоже должен понимать ход событий. Моральная низость, конечно, не сказывается на профессионализме, но все равно тяжело подозревать своего ассистента, тем более когда точно никогда не узнаешь, стучит он на тебя или нет. Может, у тебя родится какая-нибудь мысль по улучшению работы, а ты побоишься ее высказать, потому что стукач все переиначит, и тебя обвинят черт знает в чем. Или еще проще: во время операции хирург испытывает колоссальное психологическое напряжение, поэтому ему необходимо сосредоточиться исключительно на операционном поле. Все остальное он может себе позволять – ругаться матом, петь, все что угодно. Бывают, конечно, и типичные, рутинные операции, а бывают моменты, когда сердце выскакивает от напряжения, все это знают, и сестра никогда не обидится и не упрекнет оператора, когда он в критическую минуту обложит ее в три этажа за то, что подала не тот инструмент. Сестра не обидится, а стукач донесет.

За грустными мыслями Наташа не заметила, как доехала до дома. Поставив машину во дворе, она еще минуту медлила выходить, так силен был соблазн развернуться.

Вдруг нужно сейчас приехать к Альберту Владимировичу и все рассказать, чтобы он понял, что может доверять Наташе, как самому себе? Когда появляется хоть один человек, которому можешь открыться, жизнь становится намного лучше…

Наташа вздохнула и решительно вышла из машины. Никогда ты не убедишь человека доверять и любить, если он того не хочет.

Хороший день перешел в хороший вечер. Забрав Егорку из сада, Ирина вдруг обратила внимание, что сумерки еще не совсем сгустились и морозец хоть и крепкий, но не такой стылый, как зимой.

Быстро поужинав, они взяли санки и отправились в сквер. Сначала Ирина бежала во весь дух, катя Егора на санях, потом поменялись. Она осторожно села на дощечку, а сын, хохоча, пытался сдвинуть ее с места. Она пыталась отталкиваться ногами, чтобы Егору казалось, будто он везет мать, но в какой-то момент координация подвела, и Ирина повалилась в снег.

Вскочила, отряхнулась, и они побежали к «горке» – невысокому холмику в центре сквера. На плоской вершине установлен памятник героям революции, но это никого не смущало – в равнинном Ленинграде любая возвышенность на вес золота, и зимой тут кучкуются дети со всего района. Егор скатывался на санках, а Ирина несколько раз съехала с ледяной дорожки. Сначала на корточках, а потом осмелела и скатилась стоя, «на ногах». Мальчишки постарше разбегались, набирали ускорение и потом катились далеко-далеко, до самой кромки аккуратных кустов, которыми был обсажен сквер. Егор тоже захотел съехать «как большой», Ирина разрешила и страховала, готовая кинуться наперерез любому, кто захочет скатиться, пока ребенок не закончил свой полный опасности спуск. К счастью, обошлось, и, когда сын поднялся наверх, Ирина вдруг неожиданно для себя самой разбежалась и понеслась вниз по склону, выставив одну ногу вперед и балансируя раскинутыми руками.

И тут радость вдруг покинула ее. Ирина вспомнила, что одна, и никто не встретит у подножья горки с распахнутыми объятиями.

Она остановилась. Все должно быть не так! Разве может одинокая мать быть счастливой?

Привычное отчаяние уже готово было затопить сердце, но тут Ирина увидела, как Егорка несется к ней со всех ног и от избытка чувств кричит «бразды пушистые вздымая!». Ирина поймала его, прижала к себе крепко-крепко и закрутила, счастливая от того, что сын еще маленький и легкий и она пока может его поднять.

По дороге домой они зашли в булочную, работающую до восьми, и купили огромный рогалик, блестящий сдобным коричневым боком и обсыпанный сахарной пудрой, не удержались, сразу отломили по горбушке, так что у Ирины в руках осталась только середина рогалика. Заглянули в окно детского сада, расположенного на первом этаже соседнего дома. Егорка ходил в другой сад, а здесь разглядывал шкаф с игрушками. Это был ритуал.

Егор начал клевать носом, как только вошел в дом. Он быстро разделся, почистил зубки и все это время так сладко зевал, что Ирина тоже страшно захотела спать. Раз уж такое дело, она решила лечь пораньше и хоть раз в жизни проснуться выспавшейся и бодрой.

Как хорошо, что я взрослая и никто меня не заставит встать и чистить зубы, подумала она на границе сна и яви, и последней ускользающей мыслью пронеслось в голове, что сегодня первый вечер за очень долгое время, когда ей не хотелось выпить вина.

Ирине начало сниться что-то хорошее, радостное и такое понятное, как никогда не бывает наяву, но тут раздался телефонный звонок. Она вскочила с колотящимся сердцем – ночной звонок всегда к беде. Тряхнув головой, Ирина взглянула на часы. Всего половина десятого, еще приличное время, просто она рано легла.

– Алло, Ириша?

Услышав в трубке голос Валерия, Ирина окончательно расхотела спать.

– Что случилось?

– Можно я заеду?

Ирина пошатнулась, трубка едва не выпала у нее из рук. Неужели…

Сказав любовнику, что ждет, она заметалась по квартире. Так оно в жизни и бывает, счастье приходит так же внезапно, как и горе. Сегодня она еще отчаявшаяся разведенка, а завтра проснется почти замужней женщиной. Зато жена Валерия… А ну ее! С самого первого дня, как они с Валерием стали вместе, Ирина решила не сочувствовать этой женщине и вообще не принимать ее в расчет. Все эти штучки типа «на чужом горе своего счастья не построишь», это чушь, придуманная счастливыми и сытыми, чтобы уберечь свой мирок, который еще неизвестно как им достался. Всегда кто-то страдает, всегда. Если есть победитель, то есть и проигравший, а закон сохранения материи так ясно говорит: если где-то что-то прибыло, то где-то что-то убыло. Никогда не бывает так, чтобы ты взял свое и при этом ничего ни у кого не отнял.

Была бы хорошей женой, муж бы не искал любви на стороне, так что сама виновата.

Правда, Ирина была хорошей женой, а муж все же ушел, ну так его и мужем-то назвать можно было только из вежливости. Просто большой ребенок, решивший поиграть в жениха и невесту.

– Вот, кстати, от меня муж ушел, и я ничего, выжила. И ты выживешь, – сказала Ирина вслух. – Где написано, что от меня уходить можно, а от тебя нельзя? Я имею право на счастье не меньше, чем ты. И совесть мою ты не потревожишь!

Она лихорадочно заметалась по квартире. Обжитое, уютное жилье вдруг показалось ей тесным и вроде как недостойным Валерия. Квартирка действительно была маленькая, спроектированная с расчетом на минимальные потребности человека в пространстве. Кухня, как говорится, «узковата в бедрах», потолок на голове, зато две комнаты, и отдельные, а не смежные. Это жилье досталось Ирине от бабушки. Она часто бывала тут маленькой, а в детстве все кажется большим, так Ирина и выросла с пониманием, что квартирка очень даже просторная, а сейчас вдруг сообразила, как тесно Валерий чувствует себя в этой клетухе. Ну ничего, потерпят. Валерий – благородный человек и должен уйти от жены с зубной щеткой и сменой белья, все остальное оставить ей, это даже не обсуждается. Делить квартиру они точно не будут, но он разведется, женится на Ирине, пропишется, она быстро родит второго ребенка, и им дадут жилье попросторнее. «А если не дадут, можно и третьего, – нервно засмеялась Ирина, – я люблю детей».

Она быстро застелила постель и переоделась. Все домашние вещи показались ей недостаточно хороши, и Ирина выбрала нарядное летнее платье. Волосы оставила распущенными, зная, что Валерию так нравится.

От волнения Ирина не могла сосредоточиться, руки дрожали, сердце билось как сумасшедшее, а в голову лезли обрывочные, лихорадочные мысли о том, что у нее тут слишком простенько для такого человека, как Валерий. Поженившись, они с мужем сами поклеили обои, но на этом все. Ни финского унитаза тебе, ни кафеля. Сантехника сияет чистотой, это да, но она самого что ни на есть отечественного производства, и кухня тоже… Во многих интеллигентных домах люди облагородили свои кухни, сделав из них что-то вроде столовых, оклеили специальными обоями и поставили гарнитуры из дерева со встроенной мойкой, так что любо-дорого посмотреть, а у нее до сих пор белая плитка, жестяная эмалированная раковина и белые пластиковые шкафчики с алюминиевыми полосками вместо ручек. Пусть все чистое, без единого пятнышка, но уныло, тоскливо, неуютно. И на подоконнике у нее не красивые цветы, а пошлый лук прорастает в майонезных банках – витамины для Егора. Вдруг Валерию станет грустно, когда он поймет, что теперь эта кухня – его?

Ирина зачем-то протерла стол, заглянула в холодильник, в мыльницу на мойке – нет ли где грязи?

И с мебелью у нее тоже не все благополучно. Только кровать хорошая, современная, купленная мужем, а все остальное от бабушки: старинный шкаф с резьбой и горка для посуды. К счастью, она сразу сообразила, что ребенку нужна своя мебель, и записалась в очередь на детский диван, как только Егор родился. Они с мужем ходили отмечаться по ночам, следили, когда диваны подвозили и выставляли в торговый зал: тогда обладатели первых номеров вбегали и садились на диванчики, а тетя-активистка ходила между ними с тетрадкой и присваивала очередникам новые номера. Система была довольно сложная, Ирина так до конца в ней и не разобралась, ответственным за диван был муж, и, к счастью, очередь подошла до того, как они развелись, иначе Ирина диван упустила бы, и черт знает, на чем бы Егорке пришлось спать.

Опыт с диваном напугал Ирину, поэтому она медлила записываться в очередь на «стенку», хотя необходимость такой покупки давно назрела. Но бегать по ночам, караулить в мебельном, заглядывать в глаза тете-активистке… Нет, лучше она со старым шкафом поживет! Она-то да, а Валерий? Ох, надо было подсуетиться вовремя и подготовиться к совместной жизни!

Ирина заглянула в свою комнату, пригладила покрывало на кровати и вышла в коридор. Шубка Егора на детской вешалочке, а вот свое пальто Ирина легкомысленно повесила за петельку! Хорошо, что заметила и успеет исправить до прихода Валерия, чтобы ему с порога не бросилась в глаза ее неаккуратность! Ирина расправила пальто на плечиках и удовлетворенно вздохнула. Так, обувь на галошнице, сумка тоже. Выключатели чистые. А кормить? Господи, чем же она будет кормить Валерия?

Ирина метнулась в кухню, распахнула холодильник. Майонез и горошек стоят в углу, ждут дня рождения Егора. Сметаны еще четверть банки и творог – она завтра на ужин сырники сделать собиралась. Ладно, сделает сегодня. Пошарив в ледяной норке морозильника, Ирина извлекла на свет божий курицу. Утром проснется пораньше и приготовит. Можно еще тесто поставить, чтобы утром Валерия разбудил чудесный аромат свежеиспеченных блинов. Таких блинов, как у нее, больше нигде нельзя поесть, только дрожжи еще неплохо бы найти… Ага, вот они, примерзли к потолку морозилки. Ирина взяла нож и попыталась отколоть серый брусочек, но тут раздался звонок в дверь.

Она побежала открывать…

Надежда Георгиевна готовила обед на завтра. Бросив мясо на раскаленную сковородку, она принялась натирать морковь. Терка была острая, опасная, а Надежде Георгиевне непременно хотелось использовать каждую морковину до конца, чтобы не переводить напрасно хорошие продукты. Но как ни была она внимательна, все равно стесала ноготь. Настроение, и без того не радужное, совсем испортилось: редко так бывало, чтобы Надежде Георгиевне удавалось отрастить все ногти одинаковой длины и сделать приличный маникюр, а вчера все получилось. Но из-за проклятого жареного мяса наслаждаться красивыми руками пришлось недолго. К счастью, хоть в морковку ноготь не упал, и на том спасибо.

Надежда Георгиевна сбегала в ванную, предполагая, что не найдет там своих маникюрных ножниц, и предвкушая, что сделает с Анькой, если предположение подтвердится. Но набор, как ни странно, лежал на месте.

Даже с одним коротким ноготком руки уже имели совсем другой вид, но грустить по красоте было некогда: мясо, кажется, стало подгорать. Надежда Георгиевна вернулась в кухню и быстро помешала содержимое сковородки, добавила морковку и помешала еще раз.

Тут в кухню вошла дочь. Будто не замечая матери, она включила газ под чайником и достала из буфета свою кружку. Надежда Георгиевна вскипела:

– Куда ты лезешь? Не видишь, я готовлю?

– Мама, я просто чаю себе хотела налить, – сказала дочь сонным голосом.

– Просто чаю? Ты не видишь, что мешаешь мне? Мне, может, нужен чайник, чтобы мясо залить!

– Ну так он сейчас закипит как раз.

Дочь раздражала всем – ленью, отстраненностью от семьи, увлеченностью разной низкопробной литературой и музыкой, в общем, многим. Но хуже всего была ее невозмутимость.

– Вот ты когда начнешь что-то для семьи делать, тогда и будешь пить чай сколько пожелаешь! А пока ты ни черта не помогаешь, то не путайся под ногами хотя бы!

– Ладно, не буду.

Дочь хотела уйти, но Надежда Георгиевна преградила ей путь.

– Ты не видишь, мать пришла усталая, дух не перевела, и сразу в кухню, готовить! Для вас, не для себя! Другая бы отложила своего Ремарка вонючего, пришла, спросила бы: «Мамочка, милая, чем тебе помочь?», подключилась бы к работе, а ты сидишь! Книжечки почитываешь, ноготочки полируешь! И плевать тебе, что мать убивается!

Аня пожала плечами:

– Мама, ну так ты скажи, что сделать, и я сделаю.

– Да что ты сделаешь! Тебя попросишь картошки почистить, так ты половину с кожурой срезаешь!

– Вот именно, мама. Вообще-то я в магазин хожу и подметаю, а когда ты дома, так действительно стараюсь лишний раз тебе на глаза не попадаться. Не делаешь – ты ругаешься, и делаешь – тоже ругаешься. Так лучше уж я книжку почитаю.

Надежда Георгиевна сцепила ладони, чтобы не отвесить дочери оплеуху. Хладнокровие Ани ранило ее в самое сердце, потому что если бы дочь хоть немного любила мать, давно бы уже устыдилась, расплакалась, просила прощения и умоляла дать ей хоть что-нибудь сделать, хоть мусор вынести. А она стоит и рассуждает, что ей лучше! Бессердечная, равнодушная дрянь!

– Я не люблю, когда помощь выходит боком! – выкрикнула Надежда Георгиевна. – Когда за тобой, здоровой кобылой, все переделывать приходится! Взрослая девка, а ни картошку почистить, ни белье отжать как следует не можешь! В кого ты такая только уродилась! Вот Яшенька не боится почему-то матери помогать…

Аня фыркнула.

– Нечего тут хихикать!

Надежда Георгиевна спохватилась, налила воды в сковороду с мясом, закрыла крышкой и уменьшила огонь.

– Между прочим, надо кипящую воду подливать, – сказала Аня, – так полагается. А картошка стоит десять копеек килограмм, если я лишние сто граммов и срежу, то это одна копейка всего. Пусть мы по килограмму каждый день съедаем, получается тридцать копеек в месяц. Не те деньги, чтобы из-за них мотать нервы родной дочери.

– Какие у тебя нервы, если ты мать убиваешь и ухом не ведешь! И неважно, что тридцать копеек, ты их заработай сначала, а потом будешь рассуждать, те это деньги или не те! А то ишь какая! Ни черта не делает, на родителей плевать, зато куча претензий, джинсы ей, видите ли, не покупают!

– Но у нас в классе уже у всех есть, одна я хожу как оборванка!

– А ты следи за своими вещами! Если приложить усилия, в любой одежде можно выглядеть аккуратно и симпатично.

– Даже в ваших с бабушкой обносках? – рассмеялась дочь.

– Даже в них! Все равно они лучше, чем то, что в магазинах продается.