Текст книги "Женский приговор"

– Ну так скажи, что знаешь, а я сама решу, можно или не можно, – вспылила Надежда Георгиевна, – а то взяла моду рака за камень заводить, тайны какие-то, увертки. Господи, да что ты знать-то можешь!

Аня холодно пожала плечами:

– Знаю, только не скажу тебе, потому что ты так пресмыкаешься перед Шевелевым, что тебя ничего не остановит. Даже если я скажу, что он убил десять человек, ты все равно к нему побежишь, как собачка.

– Да чего мелочиться, говори, что сто, десять маловато будет. Сказать, Анечка, можно любой бред, важно доказать.

– Это вообще не проблема.

– Да? Ну так я тебя слушаю.

– Раз ты мне не веришь, то я и говорить ничего не буду! Иди, целуйся со своим Шевелевым, и его шлюху тоже поцеловать не забудь!

Прежде чем Надежда Георгиевна успела что-то сказать, Аня развернулась и скрылась в комнате.

Только заведя машину и тронувшись с места, Наташа подумала: куда бы поехать? Логичнее всего домой, ужинать и спать, но у Наташи были сильные сомнения, что после того, как узнала, что придется быть судьей в деле со смертной казнью, она заснет спокойно. Родители были бы ей рады, но Наташа в последние годы заставила их сильно поволноваться, поэтому теперь лучше к ним приходить только с приятными новостями.

На работу! Там она или увидится с Глущенко, и остальные мысли улетучатся, или поможет дежурной смене. Любимое дело – лучшее средство от тягостных мыслей, а сегодня дежурит Аркадий Леонидович, он с удовольствием даст ей оперировать, а если не случится вдруг ни одного экстренного случая, то сунет пачку историй – эпикризы писать.

Наташа столкнулась с Альбертом Владимировичем на пороге комнаты дежурного хирурга. Он шел, как всегда, быстро и тормозить перед ненавистной аспиранткой не стал. Наташе даже на секунду показалось, что он хотел захлопнуть дверь перед ее носом, но она все-таки вошла.

– Лицо болит, – сказал Глущенко Аркадию Леонидовичу, энергично потирая лоб.

– Что так?

– Да онколога замещаю, улыбаюсь пациентам, вот лицо с непривычки и болит.

Аркадий Леонидович сочувственно покачал головой:

– Тяжело тебе. О, здравствуй, Наташенька!

Наташа поздоровалась и сказала, что хочет поработать.

– Девочка, а ты песочницу не перепутала? – схамил Глущенко.

Наставник попытался сгладить ситуацию:

– Альберт, ну зачем ты так? Надо быть добрее. Еще Лев Толстой говорил, что мы любим людей не за то добро, что они нам делают, а за то добро, что им делаем мы.

– Не знаю, я вообще не люблю людей, ни за то, ни за это. А цитата не точная. Чтоб не соврать, в библиотеке посмотри.

– Сейчас, разбежался. Наташенька, не обращай внимания на этот гибрид Печорина и Пирогова. Пусть он уматывает в операционную, а мы с тобой сядем уютненько, попишем эпикризики, кофейку попьем…

– Счастливо оставаться, – буркнул Глущенко и был таков.

Писать истории никто не любит, но Наташа понимала, что это необходимо. Кроме того, существовало негласное правило – чем больше писанины взял на себя молодой специалист, тем больше у него шансов встать у операционного стола и тем быстрее ему дадут оперировать самостоятельно. Аспирант или ординатор освобождает своему наставнику время тем, что пишет для него истории, а наставник, в свою очередь, потратит это время на обучение молодого доктора в операционной. Ему значительно проще сделать аппендэктомию за десять минут самому, чем целый час стоять на месте ассистента и терпеливо объяснять, что так пинцет не держат, а в кольца иглодержателя пальцы не суют, и прочие подобные нюансы, которые забывают дать в институте.

Поэтому Наташа без возмущения занималась бумажной работой. Аркадий Леонидович в этот раз подсунул ей пачку типичных историй: поступил с клиникой того-то, диагноз подтвержден так-то, операция такая-то, послеоперационный период без осложнений, выписывается на амбулаторное лечение, данные обследования такие-то. Писать по этой болванке не требовало умственных усилий, и потихоньку Наташины мысли стали возвращаться к сегодняшнему суду. Дорого она дала бы, чтоб больше там не появляться! Во-первых, не хотелось судить беднягу, против которого особо и не было свидетельств, а во-вторых – стыдно за то, что ввязалась в спор с оголтелой коммунисткой. А тут такое дело – если уж эта идеология зашла в голову, то к другим аргументам человек становится невосприимчив, нечего было даже начинать. А она зачем-то ввязалась в спор и судью подставила. Эта жаба в жабо может и кляузу написать. Или гневное письмо возмущенной общественности, или стукануть по-тихому. Все-таки не зря папа советует поступать по совести, но на словах быть как можно скромнее.

Тут размышления ее прервал звонок местного телефона.

– Ого, дела, – сказал Аркадий Леонидович, – Сашеньке что-то поплохело на операции, Глущенко нужен ассистент. Наташ, может, сходишь?

– Я?

– Ну не я же! Я старенький, и не по чину мне.

– Да он же меня терпеть не может.

– Подумаешь! Мне тоже много кто не нравится, так что ж теперь, на работу не ходить? Давай беги скорее.

Наташа помчалась со всех ног. Вбежала в ординаторскую оперблока, переоделась в робу, схватила маску, убрала волосы под колпак и влетела в операционную. Краем глаза зацепила Ярыгина: тот сидел в моечной на низкой скамеечке, красный, и тяжело дышал. Наташа уловила исходящий от него острый запах, его не смогла перебить даже ватка с нашатырным спиртом, которую Саша держал в руке. Ярыгин махнул ей рукой, мол, все в порядке, иди мойся. Наташа схватила брусочек хозяйственного мыла и щетку. У стола, кажется, все нормально, Глущенко потихоньку работает, а операционная медсестра заступила на место ассистента и помогает ему. Есть время обработать руки по инструкции. Закончив мытье и тщательно просушив руки стерильной салфеткой, Наташа перевернула песочные часы и опустила кисти и предплечья до локтей в ведерко с первомуром. Пока шла экспозиция, Наташа снова посмотрела на Сашу. Кажется, он потихоньку приходит в себя. Краснота немного схлынула, и дышать он стал спокойнее. Что ж это такое было с ним? У женщины сразу предположили бы беременность, но тут… Эндокринные какие-то нарушения?

– Пил вчера, – сказал Ярыгин в ответ на ее внимательный взгляд.

– А, извини.

Время экспозиции вышло, и Наташа, держа руки перед собой, подошла к столу. Сестра подала ей салфетку и хищно смотрела, чтобы Наташа, осушив руки, бросила ее в таз, чтобы потом не спутать счет.

Наташа была готова ко всему: что Глущенко пошлет ее подальше и потребует другого ассистента или просто оскорбит, но он, держа тампон на ране, пока сестра подавала халат, смотрел Наташе в лицо странным тоскливым взглядом.

– Да нет, не может быть, – тихо сказал он, – нет, отставить.

Сердце Наташи сжалось – а ведь действительно он первый раз видит ее в маске!

– Бери крючки, – скомандовал Глущенко, – и сейчас меня не бойся. Не обижу.

– Водяное перемирие?

– Рот закрой.

Она растянула края раны, стараясь предугадать каждое движение Альберта Владимировича. Он выполнял тромбэктомию, и ход этой операции был Наташе знаком. Она, безнадежно влюбленная, читала всю литературу по той области хирургии, которой занимался Глущенко.

Работали молча и слаженно и справились быстро.

– Слушай, может, и действительно по наследству тебе передалось, – фыркнул Глущенко, стягивая перчатки, – хорошо помогала.

– Спасибо, Альберт Владимирович.

– Только чтобы я больше в своей операционной тебя не видел, договорились?

– Но…

– Без «но».

– Ладно. Протокол напишем?

Глущенко кивнул. Они в четыре руки записали операцию, в историю и в журнал, Альберт Владимирович откинулся на спинку стула, а Наташа поднялась.

– Слушай, – окликнул он, когда она уже стояла на пороге, – тут не в тебе дело, ты вроде нормальная девчонка оказалась. Но я очень тебя прошу – в операционную ко мне не приходи.

– Да хорошо, договорились уже.

Надежда Георгиевна вернулась, когда в программе «Время» передавали погоду. Валя давно ушла домой, Анька закрылась в комнате, а муж сидел перед телевизором с остывшим чаем, и Надежде Георгиевне стало неловко, будто она вернулась от любовника.

– Ну что тебе сказал наш небожитель?

– Ой, ни за что не угадаешь! – Она принужденно засмеялась.

– Хорошее или плохое, не томи! Связано с моей защитой?

Надежда Георгиевна вздохнула. Чем ближе становилась дата защиты диссертации, тем больше муж нервничал. Кандидатская у него прошла без особых затруднений, а вот докторская… То хорошую тему уводили из-под носа, то не включали в план работы кафедры, то научный консультант вставал на дыбы, в общем, докторская давалась тяжело. Свекровь даже плакалась Нине Михайловне, но та отказалась просить Павла Дмитриевича за Алексея, и отношения между дамами несколько обострились. Но сейчас вроде бы дело двигалось к победному концу, а муж уже просто по привычке боялся, что возникнет какое-нибудь новое неожиданное препятствие.

– Нет, не волнуйся, о тебе речи не было, – Надежда Георгиевна погладила мужа по плечу и поставила чайник кипятиться, – знаешь, я столько передумала, пока ехала, столько разных гипотез перебрала! Может, думаю, он Мийку хочет помянуть, или об Ане решил позаботиться, или вспомнил, что я единственная нормально к его новой жене отнеслась, и теперь решил нас подружить… Всякие безумные варианты перебрала, а оказалось знаешь что?

– Что?

– Он узнал, что я в суде заседаю и мы рассматриваем общественно важное дело. Нет, ну конечно, сначала вежливость проявил, мол, как вы поживаете, как детки, бабушка, ах, Наденька, не забуду, как вы тепло отнеслись к нам после смерти Мишеньки. Я прямо испугалась, но тут-то он меня и огорошил! Вы, говорит, народный заседатель! Я прямо так и села, ничего себе, второй день всего, а Шевелев уже в курсе!

– Да уж, – муж покачал головой, – знаешь, а не исключено, что он интересуется нашими делами, потому что завидует. Мы, конечно, не достигли таких высот, как он, зато у нас в семье все хорошо.

– Тьфу-тьфу, Алеша, разве можно такое вслух говорить! – Для гарантии Надежда Георгиевна постучала по краешку стола. – В общем, он меня вроде как напутствовал, чтобы я проявила мужество.

– В смысле?

– Алешенька, я не знаю, можно ли с тобой говорить о деле, – улыбнулась Надежда Георгиевна, – я спрошу завтра у судьи, и если она разрешит, все тебе расскажу.

Муж кивнул. Он не был особенно любопытен.

– Слушай, – спохватилась Надежда Георгиевна, – а ты помнишь новую жену Шевелева, какая она высокая и худая? В наше время совсем не было таких девушек, правда? Ну, может, одна на весь университет, так это считалось уродство, макарониной дразнили, доской или еще похуже, а теперь, извольте, эталон красоты.

– Тоже мне, эталон, два метра сухостоя, – фыркнул Алексей.

– И такое чувство, что спрос рождает предложение, – продолжала Надежда Георгиевна, которой не хотелось больше вспоминать разговор с Шевелевым, – вокруг становится все больше и больше подобных дылд. В школе у меня в параллели хоть одна да есть такая. И всем плевать, что головка маленькая, как у ящерки, а рожица так просто недоделанная. Главное – ноги тощие и длинные и жопка с кулачок, вот это красотища.

– Ну это все пройдет, – зевнул муж, – а пойдем-ка, моя дорогая, спать.

Ирина не очень любила подготовительную часть судебного разбирательства, главным образом потому, что приходилось очень много говорить. Оглашать сущность дела, разъяснять всем права, предупреждать об ответственности… И все это необходимо не бормотать себе под нос, а декларировать громко и внушительно. У Ирины же был тихий, нежный голосок, скромное самомнение и ни малейшей тяги к актерству, поэтому она сильно утомлялась, олицетворяя советское правосудие. Зато в процессуальных тонкостях Ирина не терялась. За все время работы у нее не было ни одного отмененного приговора, прежде всего потому, что она скрупулезно соблюдала все формальности. Проверка явки в суд, проверка своевременности вручения обвинительного заключения подсудимому, проверка полномочий, разъяснение прав, заявление и разрешение ходатайств – все это Ирина выполняла безукоризненно и осмысленно. У нее мелькнула даже мысль, не заявить ли отвод идиотам Бабкину с Полоховым или, на худой конец, самой себе, но оснований не нашлось.

Чем больше Ирина думала над процессом, тем менее убедительной представлялась ей система аргументов обвинения. Убери заколку – и вся пирамида рассыплется. Ну приставал к малолетке, с кем не бывает, может, она выглядит на двадцать пять, а если накрасится, так и на все сорок. Ну кортик у какого-то растеряхи сперли, пока Мостовой служил. И что с того? Вот если бы кортик нашли при обыске, другое дело, а так не аргумент. Две жертвы из шести были знакомы с творчеством группы «Мутабор» – что ж, в популяции, наверное, как раз около тридцати процентов слышали или знают о существовании этого подпольного коллектива.

Приставал к девушке, имея нож в кармане, ну так в кармане же!

Бабка какая-то видела его около места преступления примерно во время преступления. Уже получше. Вот если бы еще другой свидетель не заболел и был способен опознать Кирилла! Но, с другой стороны, Мостовой мог оказаться там с совершенно невинными целями, он же живет неподалеку.

Все мелочи, мелочи, но одно к одному. Всех подряд в изнасиловании не обвиняют, и редкие заколки кустарного производства, тем более с волосом, по групповой принадлежности совпадающим с жертвой преступления, обнаруживаются под диваном не у каждого мужика в городе.

Мостовой успешно поступил в вуз, и хоть не стал продолжать учебу, все равно занимается умственной деятельностью – пишет музыку и стихи, значит, интеллектуально он стоит довольно высоко. Другими словами, мозгов хватает, чтобы избавляться от улик и хранить орудие преступление там, где искать не станут. Может быть, это какое-нибудь дупло в старой сосне неподалеку от дачи, может, заброшенный дом в деревне, располагающейся вообще не на Карельском перешейке. Может, склеп на кладбище. Если бы наружка подольше походила за Мостовым, он бы вывел сыщиков на свой тайник, но ребята поторопились, и как их за это винить, жизнь человека дороже любых доказательств.

Ирина вздохнула. Гособвинитель, пустой человек, заполняет пустоту пустотой. На суд будет обрушена лавина никому не нужной информации. Вызвана тетка первой жертвы, от которой она ушла навстречу смерти, подружка второй девочки, отец второй девочки вообще непонятно зачем. Сестра третьей жертвы расскажет про заколку, это будет, пожалуй, ключевое свидетельство, по этому же случаю вызвана медсестра, с которой девушка общалась по поводу работы в день своей трагической гибели. Бедная студентка ЛИТМО мало что иногородняя, так еще была такая нелюдимая, что о ней некому даже рассказать в суде, но на всякий случай в качестве свидетеля пригласили научного руководителя. Про участкового терапевта будет говорить муж, а про несчастную последнюю девочку – родители и подружка. Девушка, при попытке пристать к которой взяли Мостового, тоже вызвана. Сначала будут давать показания представители потерпевших, потом спасенная девушка, потом глазастая бабулька, ну а дальше уже люди из окружения Кирилла, эксперты и специалисты. Очень бы хотелось вызвать в суд молодого человека, с которым за несколько дней до гибели поссорилась первая девушка, но Бабкин заявил, что смысла в этом нет, и взглянул очень многозначительно. Ирина сказала, что парня никто ни в чем не обвиняет, но он может знать о своей девушке больше, чем родители, и то, что его не допросили повторно, когда вышли на личность Мостового, является одним из немногих недочетов в целом добросовестно проведенного следствия. «Поверьте, Ирина Андреевна, делать этого было не нужно», – ответил Бабкин с некоторым даже высокомерием.

Приличный адвокат заявил бы ходатайство о вызове молодого человека в суд, но Полохов есть Полохов.

Ирина думала, не пригласить ли малолетку Дементьеву, с подачи которой Мостовой попал в поле зрения правоохранительных органов. Только смысл? Это всего лишь оперативная информация, ничем не подкрепленная, а изнасилование, даже если оно и совершилось, не имеет отношения к тем преступлениям, в которых обвиняют Мостового. Татьяна несовершеннолетняя, мороки с ее показаниями куча, а толку – ноль. Или все же нужно было вызвать?

Сон не шел, она закуталась в платок и отправилась на кухню. Сегодняшнее похмелье напугало Ирину, и она поклялась себе, что больше никогда не станет пить. Бокал-другой по праздникам, а в одиночку – ни при каких обстоятельствах.

Но чего-то хотелось, и Ирина сделала себе чаю. Вдруг увидела на полке с кулинарными книгами первый том «Проклятых королей» и ужаснулась: господи, она начала их читать месяц назад, а потом даже не вспомнила, куда положила. Хваталась за рюмку каждый вечер, какой позор! Ну все, слава богу, очнулась.

Ирина погладила синюю картонную обложку – сколько интересного скрывается под нею! Ох, был бы Валерий сейчас рядом…

Как все же обидно, что он взял больничный именно теперь, когда его помощь и совет так необходимы. Тут до Ирины дошло, что она имеет полное право звонить Валерию домой. Судья, ведущая важнейший процесс, просто обязана информировать своего руководителя.

Кирилл Мостовой оказался совершенно обычным парнем, так что даже если бы Ирина возомнила себя великим физиономистом и человековедом, ничего не прочла бы в этом простом лице.

Предварительное заключение и угроза смертного приговора не оставили на Кирилле своей печати. Он не горбился, не отводил глаз, не заискивал взглядом, но и нарочитой дерзости в нем тоже не было. Нет, пожалуй, для обычного человека он слишком уж спокоен.

Ирина вдруг обратила внимание на его сильно выступающий подбородок с ямочкой и невольно улыбнулась. Если Полохов ее подбородок называл мефистофелевским, что он скажет об этом? И спина гребца, кстати, тоже у Мостового присутствует.

Она быстро погасила улыбку, но, взглянув в спокойные серые глаза Кирилла, подумала, что при других обстоятельствах пошла бы на свидание с этим молодым человеком, если бы он ее пригласил.

Только сейчас нужно решить совсем другой вопрос, и тут ни в коем случае нельзя полагаться на интуицию и личную симпатию. Следователь еще может позволить себе довериться чутью, судья – ни в коем случае. Беспристрастность прежде всего, с каким бы достоинством ни вел себя Мостовой, к доказательству его вины это не имеет ни малейшего отношения.

В первых рядах сидели родные и близкие погибших девушек. Вот пожилая пара, держатся за руки, губы плотно сжаты, вот молодой мужчина с усталым лицом, вот юная красавица… Ирина взглядом выхватила из толпы всего несколько лиц, но знала, что все они сейчас смотрят на нее с надеждой, что она предаст преступника справедливому наказанию, и тогда боль утихнет.

Только вот не утихнет. Легче не станет, и покой не наступит, но родные узнают это после приговора, а сейчас ждут от нее возмездия, как лекарства.

Ирина покосилась на своих заседательниц. Наташа грустная, тихая, а вот Надежда Георгиевна полна энтузиазма. Смотрит на Мостового так, будто уже готова зачитать приговор и самолично привести в исполнение. Вообще очень внушительная дама, наверное, со стороны кажется, будто они перепутали и на месте судьи должна сидеть именно Надежда Георгиевна.

Первая неприятность случилась уже на этапе установления личности подсудимого. После удаления свидетелей из зала Ирина, как положено, спросила у Мостового его анкетные данные и перешла к обстоятельствам, характеризующим личность подсудимого. Она думала, что это пустая формальность, но вдруг на вопрос о правительственных наградах Мостовой ответил, что награжден медалью Ушакова.

– Почему же в деле этого нет? – удивилась Ирина.

– Меня не спрашивали, а я не подумал, что это имеет какое-то значение.

«Полохов, сука, – мысленно чертыхнулась Ирина, – должен был хоть этот момент да прояснить. Ладно, подадим запрос. Признал бы Мостовой сейчас себя виновным, чистосердечное признание и деятельное раскаяние плюс государственная награда равно пятнадцать лет. Любой адвокат, если не полный идиот, этот вариант бы прокачал. Сейчас сделаем перерыв между предварительной частью и судебным следствием, может, Полохов все-таки сообразит».

После оглашения обвинительного заключения Мостовой сказал, что обвинение ему понятно, но виновным он себя не признает. В сторону своего адвоката он даже не посмотрел.

Ирина вздохнула. Что ж, легко не будет. Быстро установив порядок исследования доказательств, приступили к допросу подсудимого.

– Мне нечего вам сказать по существу дела. – Кирилл развел руками, и Ирина невольно заметила, какие они у него длинные. Очень удобно парень сложен для нанесения внезапных ножевых ударов.

– Вы утверждаете, что никогда не видели убитых девушек? – спросил Бабкин, насупив брови. Наверное, ему казалось, что он олицетворяет собой неумолимую силу закона, но выглядел он просто самодовольным дураком, напыщенным больше обычного.

Ирина посмотрела в зал суда. Народу собралось порядочно. Наверное, семьи погибших девушек пришли в полном составе, и друзья тоже. Суд – серьезное испытание для родных, тут необходимо поддерживать друг друга. Остальные – это зеваки и журналисты. Кто из них кто, трудно сказать, да это и не нужно. Нельзя смотреть на родственников жертв и проникаться к ним сочувствием, все, что может помешать беспристрастному и взвешенному суждению, должно быть отброшено.

– Я не был знаком ни с одной из них, – сказал Кирилл спокойно, – только слышал, что в районе действует маньяк, и в тусовке говорили, что одна девушка из наших стала его жертвой, но на этом все. Больше я ничего не знал, пока меня не задержали.

– Расскажите об этом.

– Шел домой, а когда увидел, как девушка сворачивает в глухой двор, предложил проводить.

– И все?

– Ну, может, думал познакомиться.

– Вы сказали ей, что одной ходить опасно, потому что по улицам бродит маньяк?

– Да, сказал.

– Откуда вы владели этой информацией?

Ирина поморщилась. Если уж Бабкин начал говорить изысканно, то не остановишь.

– Я завладел этой информацией от своих соседок по квартире, – сказал Мостовой серьезно.

– То есть вы верите всем слухам и сплетням, на распространение которых столь падки пожилые женщины?

Мостовой пожал плечами:

– Мои соседки – совершенно нормальные люди. А кроме того, был уже поздний вечер, темно, а двор как будто специально спроектирован для преступлений. И без маньяка девушка серьезно рисковала, поэтому я решился.

– А нож у вас зачем был при себе?

– Он всегда при мне, если я не забываю его переложить из одной куртки в другую.

– И часто вам приходится им пользоваться?

Кирилл задумался.

– Знаете, нет, – сказал он после долгой паузы, – почти никогда.

– Так зачем же вы его с собой носите?

– Трудно сказать… Привычка, или, скорее, талисман. Отец говорил, что никогда не знаешь, что ждет за порогом, поэтому мужчина должен быть во всеоружии.

Бабкин надулся, картинно развел руками и выдержал такую долгую театральную паузу, что Ирине стало за него неловко.

– Продолжайте, Аркадий Васильевич, – сказала она.

Бабкин перешел к опознанию. Мостовой ответил, что не помнит, где был в тот день, но вполне допускает, что свидетельница могла видеть именно его. Там как раз пролегает его привычный маршрут на электричку, а идет он обычно на автопилоте, погрузившись в свои мысли. Ну а дни в основном похожи один на другой, и со временем забывается, что когда было.

– Если бы я был внимательнее, возможно, смог бы спасти девушку, – вздохнул Кирилл.

Бабкин отреагировал на удивление быстро:

– Как же вы тогда заметили, что девушка сворачивает в опасную подворотню, и решили проводить ее, если вы такой задумчивый?

– Я задумчивый, но не сумасшедший, – Мостовой усмехнулся, – о чем, кстати, у вас имеется соответствующее заключение.

Бабкин поинтересовался, считает ли Мостовой себя физически сильным человеком, и задал еще несколько таких же беспомощных вопросов. То ли не готовился к заседанию, то ли просто не способен ничего из себя выжать.

Полохов вопросов к подсудимому не имел, чему Ирина не удивилась. Зато включилась Надежда Георгиевна.

– Скажите, Кирилл Вениаминович, – спросила она неожиданно мягко, – а за что вы получили государственную награду?

– За личное мужество при исполнении воинского долга. Боюсь, что больше ничего не могу сказать.

– Почему?

– Не имею права разглашать эти сведения.

После Мостового пригласили отца последней девушки. Ирина слушала и никак не могла понять, зачем Бабкину понадобилось издеваться над человеком.

Он только потерял дочь, еще не оправился от удара, а теперь закон, который должен быть на его стороне, должен поддерживать его и защищать, вытаскивает его на свидетельское место и заставляет публично признавать, что дочь вовсе не была хорошей девочкой, а совсем наоборот.

Он стоял, вцепившись в кафедру обеими руками так, что костяшки пальцев побелели, смотрел в пол и говорил так тихо и медленно, что Ирина почти физически чувствовала боль, которую сейчас испытывает этот человек. Но формальных оснований прервать Бабкина у нее не нашлось.

Наконец пытка закончилась, и свидетелю позволили сесть рядом с женой. Ирина заметила, что он хотел взять ее за руку, но женщина отодвинулась и сжала руки в замок.

Затем в порядке исследования доказательств почему-то оказалась подружка последней убитой девушки. Ирина нахмурилась – как она могла такое пропустить? В первую очередь должны быть опрошены представители потерпевшей стороны, то есть ближайшие родственники, а подружка это всего лишь подружка, даже очень-очень близкая.

Задумалась о государственной награде Мостового, вот и допустила еще не ошибку, но уже ляп. Внимательнее надо быть!

В зал суда вошла девушка, про которую первое, что приходило в голову, – это определение «приличная».

Не полная, но приземистая, коренастая, очень простое круглощекое лицо, русые волосы, заплетенные в косу, – не уродина, а просто никакая. Может быть, гуляя со своей подружкой, свидетельница красилась и одевалась эпатажно, но сейчас она выглядела как настоящая советская девушка, даже комсомольский значок не забыла приколоть к серому сарафану с крылышками.

Странно, что погибшая, судя по фотографиям, бывшая на редкость красивой девушкой, дружила с этой простушкой.

– Да, Аня увлекалась рок-музыкой, – сказала свидетельница, – но дело было не в этом.

– А в чем? – осклабился Бабкин.

– В том, что она еще в школе влюбилась в Мостового, – заявила девушка, – и очень хотела с ним познакомиться.

– И она с этой целью ходила в кафе на углу Невского и Владимирского, так называемый «Сайгон»?

– Ну да.

– А вы тоже с нею ходили?

– Да, но я только чтобы ее подстраховать. Я все время ее отговаривала, переубеждала, что нечего там делать, но Аня меня не слушала. Ну а бросить ее одну я тоже не могла.

– И что ж, удалось вам познакомиться с Мостовым?

– Нет. На нас там никто не обращал внимания. Ну, может, поглядывали, но знакомиться не подходили, а мы с Аней первые стеснялись. Она все мечтала хоть как-то зацепиться в этой тусовке, сначала хоть с каким-нибудь мелким человечком законтачить, ну а дальше уж стать своей. У нее были надежды на свои переводы песен. Аня хорошо воспринимала на слух тексты, записывала и переводила. Еще говорила, что если бы люди у нас знали, какие глупые тексты песен у заграничных групп, то и слушать бы не захотели. Она вообще не такая была, не развязная. Со стороны могло показаться, что она чуждую музыку слушает, бегает по тусовкам, но это все было только ради того, чтобы познакомиться с Кириллом Мостовым. Если бы у нее это получилось и он бы на нее запал, то она бы сидела дома, борщи варила и Зыкину слушала.

Ирина покосилась на Мостового. Он впервые с начала процесса утратил свою невозмутимость. Опустив глаза и сгорбившись, он комкал в руках носовой платок.

– Гражданин Мостовой утверждает, что никогда не был знаком с вашей подругой и даже не подозревал о ее существовании, – сказал Бабкин. – Каким же образом она в него влюбилась? Все же он не киноартист.

– Сначала она услышала кассету с его песнями и прямо как с ума сошла. У нее дома не было магнитофона, так она ко мне приходила слушать, пока родители не подарили. А у нас в классе была девочка, так ее старший брат прямо фанат рока и вхож в тусовку. Ему Аня нравилась, поэтому он один раз взял ее на квартирник группы «Мутабор». Анька после этого вообще пропала. Она надеялась, что Павлик будет ее и дальше водить, но он сказал: или ты моя девушка, или разбежались.

– И?

– И они разбежались. Тем более что у него толком знакомств-то и не было, так, понты одни.

– А вы не думаете, что ваша подруга все же могла познакомиться с гражданином Мостовым?

– Ну что вы, нет, конечно! Я бы знала.

– А если бы они случайно встретились на улице, она могла бы подойти к нему первая?

– Не знаю даже, – свидетельница нахмурилась, – если бы мы с ней были вместе, то подошла бы, наверное. А одна, может быть, и растерялась…

Бабкин кивнул. Взглянул на Мостового, потом в зал, потом зачем-то переложил у себя на столе бумаги и снова посмотрел на подсудимого.

– А как вы думаете, – произнес он наконец, – если бы гражданин Мостовой сам подошел на улице к вашей подруге, она отнеслась бы к нему благосклонно?

– Ну конечно же! Она только об этом и мечтала!

– И она пошла бы с ним в темный двор?

– Да она бы с ним в ад пошла, если бы только он ее позвал!

Тут мать погибшей девушки встала, тонко вскрикнула, пошатнулась и осела на руки мужа. Наташа вскочила, побежала к женщине, а Ирина быстро закрыла заседание.

Надежда Георгиевна вышла из суда в тяжелом настроении. Врач «Скорой» не нашел у несчастной матери ничего серьезного, но все-таки предложил госпитализацию. Та отказалась, и вторая заседательница повезла ее домой на своей машине. Просто удивительно, что эта расфуфыренная девка оказалась столь отзывчивой.

Сегодня, прикоснувшись к чужой боли, Надежда Георгиевна вдруг поняла, что отвечает за справедливость приговора не только перед советским народом, но и перед совершенно конкретными людьми – родными погибших девушек. Эти люди, страдающие от потери самого дорогого, что есть на свете – детей, убитые, раздавленные горем, все же нашли в себе мужество явиться на процесс и дать показания ради торжества справедливости, так что она просто не имеет права не оправдать их надежд.

Уныние и тревогу не хотелось нести домой, поэтому Надежда Георгиевна решила зайти в школу – проверить, как она там стоит без нее, а заодно немного развеяться.

Уроки давно закончились, лишь на первом этаже еще работала продленка, поэтому в гардеробе оставались заполненными вешалки начальной школы, а на стороне старшеклассников висело всего несколько курток.

Надежда Георгиевна заглянула в столовую, где как раз ужинали бедные «продленщики», пожелала детям приятного аппетита и поднялась наверх, к бюсту Кирова. Что ж, слово из трех букв на месте, никуда не делось, и похоже, с тех пор, как она ушла в суд, никто тут ничего не обновлял. То ли не замечают педагоги, то ли делают вид, что не замечают. Да и ладно. И она сделает вид, будто ничего нет.