Текст книги "Без подводных камней"

Там мать и дитя обследовали лучшие врачи и дали самые обнадеживающие прогнозы. Молодой организм Валерии справился с кровопотерей, а ребенок вообще выше всяких похвал. Да, немножко гипотрофик, но не будем забывать, что он родился на месяц раньше срока. А так здоровенький мальчишка, сейчас быстро наберет массу и станет обычным пухлощеким младенцем с перетяжечками.

Бабушки и дедушка снова выдохнули, но тут Валерия вдруг заявила, что это не ее ребенок. Она не отказывалась кормить, но требовала, чтобы врачи разобрались и поскорее исправили ошибку. Несмотря на слабость после перенесенной кровопотери, она ходила за лечащим врачом, умоляя разобраться, просила пустить ее в детское отделение, мол, там она узнает своего ребенка, будоражила других мамаш, спрашивая, уверены ли они, что им приносят кормить именно их детей.

В детское отделение, святая святых, Валерию, конечно же, не пустили, но на всякий случай тщательно перепроверили. Все сходилось, клеенчатые бирочки на ручках младенцев все были в порядке, и каждая молодая мать была уверена, что кормит своего собственного ребенка. Валерия предположила, что подмена произошла в дачном роддоме. Добросовестные врачи позвонили туда, но там тоже никто не жаловался и жизнь текла своим чередом.

Валерию это не убедило. Она целыми днями занимала единственный в отделении телефон-автомат, названивая то свекру, то матери, то брату мужа, требуя разобраться и вернуть ей родного ребенка, пока время еще не упущено.

Не помог даже приезд Мариши. На правах практикантки она была с Валерией во время родов, а на следующее утро официально заступила на сутки, так что ни на секунду не выпускала из поля зрения подругу и ее новорожденного сына до момента, как их обоих погрузили в санитарную машину. Девушка, вопреки всем правилам и санитарно-эпидемиологическим нормам допущенная в ординаторскую Снегиревки для свидания с Валерией, клялась и божилась, что ребенок является не кем иным, как сыном Валерии и Филиппа.

Это подтверждалось и объективными признаками – пол ребенка и масса тела совпадали с зафиксированными при рождении (масса тела, естественно, не в точности, но разница как раз укладывалась в естественную динамику веса новорожденного ребенка), а кроме того, по настоянию старшего Гаккеля была даже определена группа крови малыша. Мало ли, например, у обоих родителей резус отрицательный, а у ребенка положительный. Или у обоих первая группа крови, а у ребенка четвертая. Тогда да, можно утверждать, что дитя неродное. Но здесь таких сюрпризов не возникло, у Валерии была вторая положительная, у Филиппа первая положительная, и у малыша тоже определили первую положительную, как у отца. Вполне нормальная ситуация, никаких вопросов.

Что могла противопоставить Валерия этой стройной системе аргументов? Что этот ребенок не похож на того, которого она видела несколько минут, пока его не обработали и не унесли в детское отделение? Но дети меняются ежесекундно. Материнское чутье? Так это вообще штука нематериальная и во всяком случае не доказана научно. Мало ли что кому померещилось и сердце подсказало. Вот кроватка с номером, вот бирочка на ручке. Все нормально, мамочка, не волнуйтесь, социализм – это учет!

– А вы не думали, что жена права и ребенка действительно подменили? – азартно спросила Светлана Аркадьевна. Слишком азартно для народного заседателя.

Филипп Николаевич развел руками:

– Знаете, если бы я не учился в медицинском, то может быть… Но я изучал акушерство, был на практике в роддоме и знаю, какие там порядки. Перепутать младенцев практически невозможно, и даже умышленно подменить, скорее всего, не получится. Нет, это надо просто фантастическое стечение обстоятельств, разгул стихий, военные действия или что-то наподобие, чтобы пробить тройную защиту от дурака, которая в родильных домах Советского Союза соблюдается самым жестким образом.

– Но неужели даже тени сомнений не шевельнулось? – напирала Светлана Аркадьевна. – Вы пять минут назад сказали, что считали жену здравомыслящей и уравновешенной женщиной, и вдруг поверили такому серьезному навету…

– Ну я и сына тогда уже много лет считал своим сыном, – улыбнулся Филипп Николаевич, – как-то дико было сомневаться в том, что он мой, но да, вы правы, я не поверил, что у жены развилось послеродовое расстройство психики. Я потом спрашивал у дяди Сережи Берга, который консультировал Лерочку в роддоме, что, наверное, вся ситуация явилась результатом какого-то недопонимания, но он мне объяснил, что нет, это определенно был психоз. Видите ли, диагноз ставится не только на основании картины мира пациента, но и по его реакциям на ситуацию. Например, за стеной раздается стук. Нормальный человек сразу сунется к соседям узнать, что там у них творится такого интересного, а сумасшедший сразу поймет, что это инопланетяне передают ему важную информацию, запишет ее и отправится на радио для обнародования послания с другой планеты, или совершит не менее нелепые поступки, исходя из понятной лишь ему логики. И будет признан душевнобольным, несмотря на то что стук за стеной вполне реален. Так, к сожалению, случилось и с Лерочкой. Подмена ребенка в роддоме ситуация редчайшая, но не невозможная, мне кажется, что все матери немножко опасаются в нее попасть, и это нормально. Но когда подозрение без всяких доказательств превращается в уверенность, а потом в одержимость, то это уже симптом. Если бы Лерочка спокойно поделилась своими опасениями с лечащим доктором, то он объяснил бы, что в первые несколько часов жизни дети меняются до неузнаваемости, и ничего нет удивительного, что она не узнала сына через сутки с лишним. Но беда в том, что она сразу категорически заявила, будто ребенок не ее, и не хотела слушать никаких разумных доводов. Вела себя беспокойно, нарушала распорядок дня в отделении, звонила всем подряд, даже тем, кто совершенно точно ничем не мог ей помочь…

Филипп Николаевич развел руками. Ирина кивнула, прикидывая, как сама поступила бы на месте Валерии. Действительно, дети меняются, но она сразу узнала Егора, когда ей принесли его кормить, никаких мыслей о подмене не возникло, а с Володей она чуть не умерла в родах и увидела младшего сына только через два дня, но не сомневалась, что это ее ребенок. А если бы закрались тревожные мыслишки, тогда что? Поделилась бы ими с врачом или лучше с опытной акушеркой, и они быстро убедили бы ее, что опасения напрасны, фирма веников не вяжет и детей не путает. На том бы и кончилось. Нет, поведение Валерии можно было бы счесть адекватным, если бы она приводила какие-то веские аргументы в пользу своей гипотезы. Например, у ее ребенка родимое пятно, а у этого нет. Или у этого шесть пальчиков на ножке, а у ее сына было пять. Особая примета могла стать серьезным доводом, но ведь ее не было… Хотя стоп! Недоношенность и маленький вес вполне себе примета, и она совпадает, так что Коля Гаккель никакой не подменыш.

– А почему об эпизоде психоза нет никаких упоминаний в истории родов, да и вообще нигде? – поинтересовался государственный обвинитель.

Филипп Николаевич засмеялся:

– Вы серьезно?

– Вполне. Отвечайте, пожалуйста, по существу дела.

– Ну если по существу, то руководство роддома уже хотело вызывать психиатра и оформлять все официально, и папе стоило большого труда уговорить их этого не делать. Иначе жену поставили бы на учет, она не смогла бы работать по специальности, в общем, многие дороги сразу бы закрылись перед ней. Разве справедливо губить жизнь женщине только потому, что у нее на фоне преждевременных родов и сильного кровотечения развился кратковременный психоз?

– Время вроде бы показало, что справедливо, – шепнул Ирине на ухо заседатель Шубников, – иронично, что этот риторический вопрос задает именно он.

Ирина кашлянула и слегка отодвинулась. Заседатель циничен, как все врачи, и от него несет перегаром, но по сути он прав. Да, Гаккель-старший своим академическим крылом укрыл Валерию от взоров нашей дорогой карательной психиатрии и подарил невестке полноценную интересную жизнь нормального человека. А второй невестке подарил преждевременную смерть…

Ветров рассказал, что отец частным образом пригласил к Валерии профессора Берга, после консультации которого Валерия успокоилась, бредовые идеи исчезли, и выписали ее из роддома во вполне удовлетворительном состоянии. Берг неофициально наблюдал ее еще некоторое время, но через полгода вынес вердикт, что молодая женщина абсолютно здорова. Просто совпали неблагоприятные факторы: стресс от столкновения с велосипедистом, острая кровопотеря, вызвавшая кислородное голодание мозга, и неудачный наркоз, который в деревенском роддоме делал даже не анестезиолог, а хирургическая медсестра.

– И вы хотите нас убедить, что только через несколько лет узнали обо всей этой истории, да и то случайно? Но как же так? Сами только что заявили, что ваша жена звонила всем подряд, кому надо и кому не надо, а собственному мужу почему-то не сообщила. Странно, очень странно… – Светлана Аркадьевна многозначительно хмыкнула.

Ирина вздохнула, понимая, что в этот раз ей досталась худшая разновидность заседателя: активная, любопытная и тупая. Три секунды назад сказали тебе, что у человека развился острый психоз, а ты продолжаешь искать логику в его поступках!

О том же, кажется, подумала и подсудимая, потому что Ирина заметила на ее губах мимолетную улыбку.

– Во-первых, тут чисто техническая причина, – терпеливо объяснял Ветров, – в больницах телефонный автомат с заблокированной восьмеркой, по межгороду не позвонишь, даже если очень захочешь, а во-вторых, и некуда. Там, где я служил, телефон был только на переговорном пункте. Если со мной хотели связаться, то заранее заказывали разговор на определенное время, и мне с почты приходила бумажка, чтобы я прибыл во столько-то такого-то числа, а это было не всегда возможно, у военных рабочий день ненормированный. Поэтому я сам звонил примерно раз в неделю. Ну или когда связь была.

– И родственники не сообщили, что у вашей жены развился психоз?

Филипп Николаевич отрицательно покачал головой:

– Нет, отец рассказал, что Коля родился раньше срока, а у Лерочки началось кровотечение, но врачи быстро справились с ситуацией, и теперь все в порядке, мать и ребенок вне опасности.

– А потом неужели вы не были шокированы, когда узнали, что от вас скрыли такой важный факт? – не отставала Светлана Аркадьевна.

– Честно говоря, нет. Я ведь был тогда не вальяжной богемой, а простым лейтенантом медицинской службы, для которого существует сначала приказ, а потом уже сильно позади все остальное. Я не мог остаться с женой до рождения нашего первенца, не мог сорваться со службы, чтобы ухаживать за нею, когда она заболела. К сожалению, супруге военнослужащего приходится много чего выносить на своих плечах и многие задачи решать в одиночку. Жить черт знает где, без конца переезжать, волноваться за мужа, ждать его с опасных заданий… Это трудная доля, и не зря наших жен называют боевыми подругами. Сейчас, слава богу, мирное время, но все же иногда служба сопряжена с опасностями, и, честно говоря, хочется знать, что если ты погибнешь, то жена твоя без тебя не пропадет и детей поднимет. Поэтому родственники ничего мне и не сказали, чтобы у меня была такая уверенность. Все равно я не смог бы покинуть расположение части и рвануть в Ленинград, так они и решили не тревожить меня напрасно.

«Угу, – подумала Ирина, – или вы с адвокатом придумали эту историю, чтобы подкрепить патологический аффект, а сразу тебе родственники не сказали, что жена рехнулась, не потому, что волновать не хотели, а чтобы тебя за лжесвидетельство нельзя было прихватить. Ты же молодец, сразу предупредил, что в ситуацию не был включен, ничего не знал, просто передаешь рассказ родителей, которые за десять лет могли все перепутать. Только, ребята, небольшая недоработочка у вас, бывшая жена сидит слишком спокойно для шизофренички. Не встревает, не доказывает истинность своих идей, а с другой стороны, и не заторможена, как бывает после нейролептиков. Или сейчас у нее ремиссия, во время которой психически больной ничем не отличается от обычного человека? Хотя вроде бы психиатры дали в заключении вялотекущий тип течения… Стоп! Острый приступ, а потом много лет совершенно нормальное поведение, разве это вялотекущая? Скорее уж шубообразная. Надо будет как следует погонять психиатра во время заседания, и если он не сможет дать исчерпывающие объяснения, назначить повторную экспертизу».

Прежде чем покинуть свидетельское место, Филипп Николаевич повторил, что у Лерочки с Вероникой были прекрасные отношения и он не верит в виновность первой жены несмотря ни на какие доказательства.

Когда Ирина отпустила Ветрова, он сел поближе к Валерии Михайловне и ободряюще ей улыбнулся.

Дальше пошла рутинная часть, во время которой Светлана Аркадьевна заскучала и принялась рисовать на бумаге для заметок цветочные узоры. Ну да, естественно, после такого интересного поворота, как подмена ребенка, то есть практически индийского фильма, вдруг пошла скукотища про химико-технологическую экспертизу и прочие, как говорил Лелик из фильма «Бриллиантовая рука», опись, протокол, отпечатки пальцев. Это ключевые моменты, но, право слово, такие нудные, что пусть судья сама в них вникает, она зарплату за это получает. А мы подождем, когда снова мелодрама начнется. Ирина хотела сделать Светлане Аркадьевне замечание, но тут со стороны второго заседателя донеслось красноречивое посапывание.

Шубников нагло спал, убаюканный свидетельскими показаниями эксперта-химика, видно, напомнившими ему студенческую лекцию. После того как Ирина сильно толкнула его ногой, он открыл глаза, приосанился, но через секунду снова закемарил. Бесценный навык отключаться в любых обстоятельствах и в любом положении вырабатывается у врачей после ночных дежурств, это очень их выручает, но как Александр Васильевич, обладающий, кстати, равными правами с судьей, собирается выносить приговор, если проспит весь процесс?

К счастью, вызванная следом за химиком соседка снизу обладала уникальным тембром голоса, а проще говоря, завывала как электродрель, и уснуть под ее рассказ было невозможно.

Женщина рассказала, что очень расстроилась, увидев расползающееся по свежепобеленному потолку мокрое пятно, тем более что никак не ожидала такой подлости от новой соседки. Когда Ветров с Вероникой вселились, соседи немного напряглись, ожидая круглосуточной гульбы и прочего непотребства, которым славен мир творческих людей, но супруги вели себя на редкость респектабельно. Даже машины перестали оставлять во дворе после первого же замечания.

– Я решила, что это не Вероника сразгильдяйничала, а трубу прорвало или что похуже, – продолжала соседка, – сначала думала самой быстренько посмотреть, но как-то боязно входить в квартиру без хозяев. Вроде люди честные, но вдруг как обвинят, что я у них деньги украла, и ведь не докажешь ничего потом. Вот я и позвонила сразу Алле Максимовне, думаю, подтвердит в случае чего, а заодно сразу и посмотрит, что там надо поменять, чтобы не текло. Ну мы зашли, я сразу на кухню, смотрю, все вверх дном, в раковине полотенце лежит, и вода из крана течет тонкой струйкой, видимо давно, потому что раковина наполнилась и через край начало переливаться. Я скорее выключать, ну, думаю, Вероника, голова садовая, уборку начала и забросила, усвистала куда-то. Не ожидала от тебя, матушка! А с другой стороны, слава богу, что так, не надо трубы менять и по перекрытиям искать. Только выдохнула, как слышу, Алла Максимовна кричит не своим голосом! Заглянула в комнату, а там такое… Ой, просто ноги подкашиваются, как вспомню.

Достав платочек и обстоятельно промокнув сухие глаза, свидетельница рассказала, что, сочтя обеих женщин мертвыми, они с Аллой Максимовной в ужасе выскочили на лестничную площадку, отдышались, взяли себя в руки, вернулись в прихожую и вызвали милицию с телефона Ветровых и снова вышли на лестницу, где безостановочно курили до появления дежурной группы.

– Лучше бы у меня всю квартиру затопило, чем такое видеть, – всплеснула руками свидетельница, – теперь по ночам снится…

Ирина отпустила ее, поблагодарив за сознательность и гражданское мужество.

Итак, благодаря показаниям свидетелей и экспертов картина преступления вырисовывается достаточно четко. Замки на входной двери открывались только приданными к этим замкам ключами, на орудии убийства обнаружены отпечатки пальцев Валерии Михайловны и ничьи больше, следы крови на ее руках и одежде по групповой принадлежности совпадают с кровью Вероники. Добросовестный следователь проверил, не является ли патологическое опьянение Валерии следствием отравления, но нет. Экспертиза показала, что остатки ликера не содержат посторонних веществ. Правда, в биосредах Валерии Михайловны были выявлены следы барбитуратов, но это объяснялось тем, что бригада «скорой» сделала ей инъекцию транквилизатора.

Бывает так, что о невиновности человека свидетельствует характер ран, нанесенных жертве. Хрестоматийный пример: если у человека подбит правый глаз, то подрался он, скорее всего, с левшой. Или удар сверху вниз позволяет предположить, что нанес его человек высокого роста. Правда, такие гипотезы обычно больше путают, чем проясняют, но в данном случае судебно-медицинский эксперт не нашел на теле жертвы ни одной раны, которую бы не могла нанести женщина среднего телосложения и физической силы. Отметил хаотичный и бессистемный характер, а также то, что роковым оказался первый удар, остальные были нанесены уже посмертно, и это говорит в пользу того, что убийца действовал в состоянии патологического аффекта.

Ирина надеялась, что Шубников, как хирург, проявит интерес к медицинскому аспекту дела, задаст коллеге хоть парочку уточняющих вопросов, но тот сидел совершенно безучастно, а Светлана Аркадьевна вообще закатывала глаза, всем видом демонстрируя, как эти ужасные подробности шокируют ее тонкую натуру.

«Да уж, если это для Павла Михайловича лучшие заседатели, то кто в его понимании плохие? Страшно представить!» – желчно подумала Ирина и закрыла заседание, хотя оставалось время допросить еще одного свидетеля.

Сегодня они выяснили, что Вероника погибла от руки Валерии Михайловны, а завтра на свежую голову попытаются понять, что направляло эту руку – безумие или все-таки трезвый расчет?

Остаток рабочего дня Ирина потратила, вдохновляя заседателей честно исполнять свой гражданский долг, то есть самим вникать во все происходящее в зале, анализировать, взвешивать и составлять собственное мнение.

– Так эксперт же все ясно написал, – фыркнул Шубников, – у бедной бабы война с головой, ей лечиться надо, что тут еще рассусоливать?

Ирина терпеливо повторила, что эксперт дает компетентное заключение, а суд выносит приговор исходя из внутреннего убеждения, которое возникает только после комплексной и всесторонней оценки всех данных.

– Знаете что, если приходит положительная реакция Вассермана, то я и понимаю, что у больного сифилис, а не ветрянка, – засмеялся Шубников, – думать тоже надо до определенной точки, иначе так ничего и не решишь.

– А вдруг анализы перепутали? – прищурилась Ирина. – Или ложноположительная реакция?

Шубников посмотрел на нее с уважением:

– А вы сечете тему.

Ирина развела руками:

– Приходится, Александр Васильевич. И поскольку у нас завтра заседание будет плотно связано с медициной, я попрошу вас быть особенно внимательным.

– Я по другой части, вообще-то.

– Но вы врач, получили соответствующую подготовку… – Ирина заставила себя улыбнуться, – так что я очень рассчитываю на вашу помощь, Александр Васильевич.

* * *

Шубников привык к похмелью, жил с ним и работал, и дни, когда Клавдии приходилось укладывать его на операционный стол с холодным полотенцем на лбу и баночкой раствора Рингера в руке и самой продлевать больничные и делать перевязки, выпадали редко. Очень редко, даже не каждый месяц. Лежать на столе считалось плохой приметой и было неудобно, зато Клавдия Константиновна, когда на вопрос «где хирург?» – отвечала «занят в операционной», говорила чистую правду. Почему-то самые тяжелые похмуры выпадали на самые ясные дни, солнце било ему в глаза, нагревало голову, Шубников прихлебывал теплый Рингер, ненавидел себя и твердо решал бросить пить, но регидратация делала свое дело, он вставал, брал под язык таблетку валидола и начинал принимать больных, сначала через силу, но к вечеру расходился, и решение завязать как-то незаметно сменялось мечтой о холодненьком пиве, всего об одной кружечке, последний раз поправить здоровье, и все.

В общем, Шубников был уверен, что если он без проблем ведет прием на похмельную голову, то в суде тем более высидит, но неожиданно оказалось наоборот.

Вынужденное бездействие, чужие речи и спертый воздух ввели его в мутное полусонное состояние, а когда в судебно-медицинском эксперте Шубников узнал своего старого приятеля, стало совсем плохо.

Они с этим экспертом учились примерно в одно время, только он в ВМА, а будущий эксперт в мединституте имени академика Павлова, и на заседаниях студенческого научного общества Шубников частенько обзывал младшего товарища некрофилом, трупоедом, а то и хуже – могильным червяком, ибо не понимал, как это возможно – выбрать смерть вместо борьбы за жизнь.

Что ж, время, великий целитель и учитель, показало ему как.

Теперь некрофил и трупоед уважаемый член общества, а звездный мальчик Саша Шубников – жалкий алкаш в кресле народного заседателя, еще более позорном месте, чем скамья подсудимых, потому что всем известно, что хорошего специалиста с рабочего места не отпустят даже ради такой великой цели, как торжество справедливости.

Жгучий стыд, слава богу, не пробивал похмельную пелену, так, холодная тоска камнем упала на сердце, и все. Шубников старался сидеть тихо, опустив голову, изо всех сил надеясь, что старый приятель его не узнает, почти не слушал, что он говорит, и с трудом дождался конца заседания.

К вечеру погода испортилась, налетел по-осеннему пронизывающий ветер, срывая с деревьев первые сухие листья, а небо заволокло тяжелыми тучами, упало несколько холодных капель, но дождь так и не начался.

То ли из-за плохой погоды, то ли в рамках борьбы с алкоголизмом, но пивные бочки внезапно исчезли с улиц. Шубников заглянул в пивнушку. Народ стоял плотно, как в троллейбусе, а табачно-дрожжевой смрад, смешиваясь с человеческим запахом, выедал глаза. Шубников заколебался, но тут приоткрылась дверь туалета, и оттуда так потянуло мочой, что он быстро вышел на улицу и обрадовался, что остались еще какие-то барьеры, которые он не в силах переступить.

Заодно вспомнил, что судья, милейшая и очаровательнейшая дама, просила его завтра прибыть со свежей головой, и решил сегодня обойтись без выпивки. Так-то, конечно, наплевать, от него все равно ничего не зависит, когда речь идет о судьбе таких высокопоставленных людей, решение принимают которое надо, а не то, что придет в голову забулдыге-заседателю. Можно хоть в алкогольной коме завтра явиться, на результат это никак не повлияет, но если женщина просит, то он должен выполнять, как снегопад в песне.

Шубников специально шел домой нога за ногу, застрял у киоска «Союзпечать», вдыхая сладковатый запах свежих газет, купил главный инструмент врача – шариковую ручку – и так дотянул время до закрытия винного магазина. А дома у него все кончилось, поэтому перспектива лечь спать трезвым представлялась более чем вероятной.

Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о выпивке, Шубников даже прибрался в комнате и постирал занавеску на окне, хотя сегодня был и не его день пользования ванной. Соседи любили его, как всегда люди любят врача, живущего с ними рядом, но Шубников понимал, что не надо обострять отношения до такой степени, чтобы клятва Гиппократа в случае чего ему стала не указ.

Шубникову прощались мелкие грешки, которые для человека другой специальности обернулись бы вереницей скандалов и склок, а он со своей стороны тоже не наглел, был тихим алкоголиком. Не буянил, женщин не водил – почти образец социалистического общежития.

Даже музыку слушал вполовину не так громко, как Лидия Михайловна, ответственная съемщица, врубала свой телевизор, стоящий вплотную к его стенке, и Шубников отчетливо слышал каждое слово про надои и урожаи, про новое мышление и ускорение. Про множество разных интересных вещей можно было узнать, прислонившись к стенке, только про самого Шубникова и про таких, как он, телевизор хранил молчание.

Шубников постоял у книжного шкафа, скользя взглядом по коленкоровым корешкам. Все это было читано-перечитано, почти прожито когда-то, и три мушкетера, и Артемка Загоруйко, и Саня Григорьев… Теперь эти друзья юности превратились в бледные тени, неспособные подарить нынешнему ему ни поддержки, ни утешения, ни даже просто помочь скоротать вечерок.

– Потому что вечер, товарищи, – сказал Шубников с нажимом, – проходит очень тяжело, если ты трезвый и одинокий.

У него тоже был телевизор, но черно-белый и давно не работал. Наверное, изначально в нем просто сгорели предохранители, но Шубникову было лень их менять, и телик был переведен в ранг тумбочки – на него садились, ставили бутылки и стаканы, бросали тяжелые сумки с картошкой, так что теперь чинить его, наверное, было вовсе бесполезно.

Но это совершенно не беспокоило Шубникова, потому что для культурного досуга у него имелся японский двухкассетник и приличный запас записей Ленинградского рок-клуба.

Он включил любимую группу «Кино». Глуховатый напористый голос Виктора Цоя будоражил, звал в дорогу, но Шубников не понимал, куда ему идти.

Шубников прошелся по вымытой комнате, заглянул в нижнюю секцию шкафа, где хранил книги по специальности, и достал монографию «Хирургия кисти», которую давно собирался почитать, но руки не доходили. А точнее, просто трезвым давно не бывал по вечерам. Он раскрыл книгу. Сначала остро царапнула досада, что сам он теперь точно ничего не напишет и не издаст, но вскоре увлекся, зачитался и не заметил, как уснул.

Приснился ему кошмар, ставший уже привычным. Где-то он шел по берегу моря, по грязному песку и топляку, и вдруг путь ему преградило существо, похожее на то, как дети рисуют человечков, только из серого ноздреватого камня. Это было очень древнее существо, сложенное из старых валунов, поросших серыми и желтыми лишайниками, будто кружевами, и смотрело оно дружелюбно, даже улыбалось тонким, прорезанным в камне ртом.

Шубников знал, что это его смерть, и надо вступить с ней в схватку, и победить ее, и во сне даже понимал, как именно это сделать. Он наклонялся, подбирал с земли палку, и тут смерть исчезала, но Шубников знал, что она никуда не ушла, а притаилась у него за спиной. Он оборачивался и каждый раз в эту секунду просыпался с колотящимся сердцем и в поту.

Странный, глупый сон, преследовавший его после возвращения.

Больше он не уснул, так и пролежал до утра в темноте, глядя в потолок и слушая, как за окном шумит дождь.

В шесть вскочил, отметив, что сегодня первое за бог знает сколько времени утро, когда он не отдирает себя от кровати, как пригоревшую котлету от сковороды, и что терпеть без водки тяжело, но оно, пожалуй, того стоит.

Он ведь стал напиваться на ночь во многом ради того, чтобы не видеть этот тяжелый каменный сон, но оказалось, что его переживать легче, чем утренние радости похмелья. Шубников болел честно, не лечился по утрам маленькой дозой водки и даже пивом, что позволяло ему пока что не считать себя конченым алкашом.

Неожиданно он захотел есть и вспомнил, что нормальные люди по утрам завтракают. Взяв из холодильника два яйца, вышел на кухню, но соседка готовила обед и заняла две его законные конфорки. Увидев его, засуетилась, мол, сейчас уберу, но он только рукой махнул, быстро умылся, оделся и вышел на улицу в сырое сентябрьское утро, пахнущее прелой листвой.

До открытия булочной оставалось еще несколько минут. Мужики в синих халатах, беззлобно переругиваясь, выгружали из машины лотки с черным хлебом. Буханки стояли плотно и ровно, как солдаты в строю. Шубников вспомнил, что двадцать пять лет назад здесь точно так же грузили хлеб, возможно эти же самые мужики. Они с пацанами подбегали, смотрели и иногда получали одну буханку на всех, еще горячую, с восхитительно твердой корочкой, а продавщица в белом фартуке и кружевном колпачке кричала им, чтобы подождали, пока остынет, потому что от горячего хлеба бывает заворот кишок. Но эта угроза ни разу не остановила ребят. Отбежав на качели, они немедленно начинали отламывать себе по кусочку грязными руками, тщательно следя, чтобы всем досталось поровну и корочки, и мякиша, и верхней черной корки, самой вкусной. И ни разу не случилось ни заворота, ни даже простого поноса.

Улыбнувшись, Шубников отступил, чтобы мужики не приняли его за попрошайку, и, найдя в кармане двухкопеечную монетку, зашел в красно-синюю, как учительский карандаш, телефонную будку.

Маша сняла трубку сразу, на втором гудке.

– Фу, это ты, – сказала она сварливо, – а я уж испугалась. Не звони больше в такое время, а лучше вообще никогда.

– Дай послушать дочку, пожалуйста.

– В смысле?

– Ну пусть она хоть посмеется в трубку.

– Слушай, Шубников, мне надо собрать семью и собраться самой, нет у меня времени на эти глупости.

– Пожалуйста, Машуня!

– Иди в задницу.

– Да, не получилась из тебя боевая подруга, – вздохнул он.

Маша фыркнула:

– Что ты несешь? Из запоев, что ли, я должна была тебя дожидаться?

– Не получилась.

– Знаешь что, Саша, иди проспись.

– Я трезвый. Вообще бросаю.

– Поздравляю, только при чем тут я?

– Маш, ну я правда скучаю очень.

– Шубников, ты ведешь себя как низкодифференцированный рак. Вроде удалили уже и «химию» провели, а ты все рецидивируешь и рецидивируешь! Оставь нас уже в покое, сколько можно!

В трубке полетели короткие гудки.

Ощущая затылком холодное стекло будки, Шубников прикрыл глаза и представил, как Маша весело снует по квартире, одновременно успевая помешивать кашу и красить глаз. А Виталик сидит на его стуле и точно так же, неспешно прихлебывая кофе, наблюдает за суетящейся женой и улыбается такой же довольной улыбкой, как когда-то он.

И кофейник тот же, высокий и серебристый, как ракета, только отражается теперь в нем другой. Вот так… Не успеваешь шагнуть за порог, как тьма проглатывает тебя и твое место у теплого семейного огня оказывается занято.

Двери булочной распахнулись, но Шубников, страстно мечтавший о том, как по дороге к метро сгрызет четвертинку черного, вдруг расхотел есть.