Текст книги "Книжная девочка"

Глава 2

Мила неторопливо шла по Зверинской улице. Она ходила на работу пешком: с Петроградской стороны на Васильевский остров и обратно. Будто с одной планеты на другую. Петроградская казалась ей мрачной. Темная, гранитная, тревожно-красная, какая-то узкая. А Васильевский, наоборот, светлый и просторный.

Она вышла на набережную, повернула на мост. Совсем еще темно, только где-то вдалеке занимается суровый ноябрьский рассвет. Край солнца с трудом пробивался сквозь черный бархат осеннего неба. Мила остановилась, вдыхая промозглый запах моросящего дождя. Посмотрела на тяжелые, ленивые волны Невы, на одинокий буксирчик в желтых кляксах сигнальных огней.

«Как причудливо жизнь тасует и сдает карты! – думала Мила. – Вот я, прожив почти целую жизнь, вдруг оказалась здесь, и хожу той же дорогой, что моя бабушка в страшные годы блокады. Разве я могла предположить, слушая в детстве ее рассказы, что мне придется повторять ее путь почти шаг в шаг? Хотя и время другое, и город стал другим, да и бабушки давно нет».

Мила очень любила Ленинград своего детства. Кроме обязательных экскурсий с классом, любила одинокие прогулки, во время которых ей открывалась не парадная, а тихая, внутренняя красота города.

Затея с переименованием Миле не понравилась. В ту пору она училась на третьем курсе института и, как все ее поколение, была в ужасе от открывшихся зверств большевизма. Но, безоговорочно приняв превращение дедушки Ленина в кровавого тирана, она инстинктивно противилась возвращению старого названия – ей казалось, что с этим переименованием ее хотят насильно переселить в другую жизнь.

И другая жизнь действительно началась, и город изменился. Тот, прежний Ленинград, сильный и светлый, как юноша, растаял в утреннем молочном тумане. Что ж, он всегда был немного призраком, этот город-мученик, город-герой.

Новый город, крепкий жизнелюб, украсил себя дорогими витринами, оброс жирными боками пригородов, залоснился сиянием реклам и подсветок.

Так и должно быть. Раз город меняется, значит – живет. Города взрослеют и стареют, как люди.

Санкт-Петербург переживает прекрасный период зрелости и расцвета, уговаривала себя Мила. Но в нем почти не осталось мест, где она могла бы встретить свою ускользающую тень, услышать отзвук своего юного смеха, снова хоть на миг ощутить себя влюбленной… Ее душа словно бы ушла отсюда, город перестал принимать и узнавать ее, и Мила с горечью чувствовала, что уходят и души тех, кто жил здесь раньше, покидают улицы и набережные с тихим шелестом осенней листвы, с неслышной поступью первого снега…

Скользнув взглядом по грозному объявлению, что сотрудникам категорически запрещается входить через приемное отделение, Мила толкнула тяжелую дверь. Охранник ее приветствовал.

Администрация права, если все начнут шастать через приемник, ничего хорошего не получится, но слишком уж много запретов в последнее время. И сотрудников так и тянет эти запреты нарушать. Чтобы не чувствовать себя политзаключенными.

Мила, за почти двадцать лет беспорочной службы не заработавшая ни чинов, ни медалей, была уверена, что заслужила право входить в клинику там, где хочет.

Она тепло поздоровалась с сестрами, прошла мимо стойки регистрации. Возле смотровой, как обычно, крутился маленький людской водоворот. Центром его был молодой ординатор. Доктор прижимал к груди стопку историй болезни, а больные теребили его.

– Я жду уже три часа! Три часа! – горячился высокий сухопарый дядечка, на лице которого читалась вся боль угнетенной русской интеллигенции.

– Вы посмотрели мой снимок? – пронзительно интересовалась старушка.

Мила притормозила. Интересно, как парень разберется с наплывом страждущих?

Активней всех был «интеллигент», к нему ординатор и повернулся. Ошибочка, отметила Мила, самых наглых и шумных надо обслуживать последними. Не только в воспитательных целях, но и потому, что по-настоящему больной человек обычно не может громко заявить о себе.

– Нет, вы скажите, сколько еще можно ждать! – восклицал дядечка.

– Ваша фамилия? – Ординатор принялся листать истории.

– Имя мое хомо, а фамилия моя сапиенс! – заявил «интеллигент» с невыразимой горечью.

Парень еще раз просмотрел истории.

– Но у меня нет вашей карточки!

Мила громко рассмеялась. Сама она за годы работы пропиталась профессиональной мизантропией: человек как тело вызывал ее врачебный интерес, но человек как личность раздражал. Особенно если пытался ярко проявить эту свою личность перед доктором на излете рабочих суток.

Подмигнув ординатору, Мила пошла в отделение, переодеваться и принимать смену. В коридоре звучал фактурный бас Волчеткина. Профессор всегда приходил в клинику по субботам – смотреть тяжелых больных, работать с бумагами. Она прислушалась:

– Мои обязательства перед Гиппократом вас не касаются! – сообщил кому-то профессор и появился в коридоре. – О, Мила, привет!

Распахнул перед ней дверь ординаторской, помог снять пальто, включил чайник.

– Гиппократа им подавай! – Руслан заглянул в холодильник. – Да, бабушка храпит и бормочет, но куда я ее дену? А соседки давай меня стыдить! Мол, Гиппократ, на меня глядя, в гробу переворачивается!

– В каком гробу, он же бог! Бог врачевания. В лучшем случае, на Олимпе икает.

– Ты путаешь, бог это Эскулап. А наше население возлагает свои необоснованные надежды на Гиппократа. Не зная, что главная его заслуга в том, что он додумался брать гонорар! Если бы медицина с древности была бесплатной, мы бы дальше деревянной шины, жгута, голода и льда не продвинулись.

– А если уж говорить о клятве, – подхватила Мила, – в ней речь о том, чтобы не помогать человеку свести счеты с жизнью, не делать аборты, не спать с пациентами и их домочадцами, хранить врачебную тайну и почему-то не удалять камни из почек.

– Ты еще одно условие забыла – нужно содержать врача и его потомков, которые тебя научили докторскому искусству.

Мила вздохнула.

– Больные не виноваты, Руслан. Они знают, что застрахованы, а по телевизору им каждый день рассказывают, сколько денег уходит на медицину. Но что эти деньги уходят кому угодно, только не врачам, им не рассказывают.

– Да не о больных я, а о руководстве нашем! Про клятву звонят на каждом шагу, а вот на летальных комиссиях Гиппократ им не указ. Хотя надо бы и другие его слова помнить. «Жизнь коротка, наука и искусство бесконечны, случаи скоротечны, опыт обманчив, правильное суждение сложно», – с чувством произнес Руслан, сделал бутерброд с колбасой и протянул его Миле. – А я вот выполняю завет Гиппократа – кормлю своего учителя.

Посидели.

– Как у тебя, все по-прежнему? – тихо спросила Мила.

Она знала ответ, просто вдруг Руслану захочется выговориться?

Но он только кивнул.

– А у тебя? Аристократия по-прежнему угнетает рабочий класс?

Она тоже кивнула.

– А Женя как?

– Нормально. Учится на отлично, нашла работу в книжном магазине.

– Рад за нее.

Два года назад Женя устроилась в клинику санитаркой, но работа была ей не под силу. А самым тяжелым для нее оказалось общение с другими санитарками. Женя терпела, но у Милы сердце кровью обливалось, когда она видела, как грубые тетки помыкают ее чудесной книжной девочкой, не чураясь соленых словечек, а то и мата. И она настояла, чтобы Женя перешла в сетевое кафе, где работали в основном студенты.

– Привет ей передавай.

– Может быть, не стоит? – мягко возразила Мила. – Она ведь до сих пор влюблена в тебя…

Он задумчиво покачал головой:

– Не в меня… В своих книжных героев. Да, не стоит передавать. Я ведь, как-никак, женат.

* * *

Женя никому не рассказала о визите хозяина магазина. Он не спросил ее имени и не представился сам, но все же в ее бедной событиями жизни это было настоящее приключение, причем даже с романтической окраской. Человек книжный и мечтательница, тем не менее она понимала, что интерес его к ней был мимолетным, однако фантазировать ей никто не запрещал! И Женя мечтала: он, одинокий, разочарованный и печальный, как демон, навещает ее в магазине, они делятся впечатлениями о прочитанном, советуют друг другу новые книги. И за литературными беседами исподволь, осторожно открываются друг другу, между ними возникает доверие… И строгая, скупая дружба. Пусть даже они никогда не будут видеться вне стен книжного магазина…

Женя хихикнула, представив себя старушкой в букольках и с камеей за этим же самым прилавком. И старичка-работодателя: в одной руке тросточка, в другой букетик: «Вы удивительный человек, Евгения! Беседы с вами сделали мою жизнь ярче!»

Ну и глупости приходят в голову! Жизнь и литература – совсем разные вещи. И то, что случается в романах, никогда не происходит в реальности. Поэтому ей нравится мечтать и не хочется спускаться на землю. Хорошо, что она умеет из своих фантазий сплести кокон, в котором можно прятаться от мира.

Мила ее жалеет, хочет принарядить, но Жене это не нужно. Ей нравятся старинные наряды Натальи Павловны, нравится перебирать вместе с нею ее запасы. Эти вещи – будто тени мечты. И в них Женя становится ближе к тому иллюзорному миру, в котором хочется жить.

Потому что в реальности бывает слишком больно. И слишком страшно.

Он появился в магазине через несколько дней, перед закрытием. Увидев его, Женя почувствовала, что опять краснеет, но поздоровалась просто и вежливо. И улыбнулась.

– Я прочел все книги, которые вы мне продали, и получил удовольствие, – объявил он. – Причем большее, чем ожидал.

«Так быть не должно, – подумала Женя. – Реальность и фантазии не могут пересекаться. А столкновение параллельных миров грозит катастрофой».

– Приятно слышать, – пробормотала она.

– И теперь я пришел за новой порцией. Как и обещал.

Но ведь это абсурдно – покупать книги у себя самого! А полагаться в их выборе на постороннего человека, пусть и продавца, еще глупее. Конечно, вслух она этого не произнесла.

Женя смутно чувствовала, что хозяин магазина забавляется, играет с ней в какую-то непонятную игру. Это было неприятно, а то, что условия этой игры совпали с ее собственными мечтами – пугало.

Сегодня он показался ей еще интереснее, чем при прошлой встрече. Как ни мало Женя разбиралась в моде, все же смогла определить, что вещи на нем дорогие, но старые. Куртка на локтях вытерлась до белизны, да и сумка знавала лучшие времена. Яркая иллюстрация к упадку книжного бизнеса, усмехнулась Женя про себя. Но признаки неудачи в делах странным образом еще больше расположили Женю к этому человеку.

– Я жду новую порцию, – нетерпеливо напомнил он. – И чтоб не хуже прежней, пожалуйста.

Она покачала головой:

– Не стоит приписывать мне особой проницательности. Все, что вы купили в прошлый раз, общепризнанные шедевры.

– Я знаю. Но «Графа Монте-Кристо» без вас я бы точно не стал перечитывать. А ведь он совпал с моим настроением.

– Вы не похожи на человека, размышляющего над идеями мести, – расхрабрилась Женя.

Он улыбнулся, кажется, первый раз на ее памяти. Морщины на его смугловатом лице стали отчетливее.

– Да, верно. Кто-то сказал, что месть – это блюдо, которое подают холодным. И возможно, чаще им травится сам повар, а не тот, для кого оно приготовлено. Вот все, что я знаю о мести. Но книга совсем о другом. Вы так не думаете?

Вне стен университета такой вопрос ей задали впервые.

– Я согласна с вами, – Женя даже приосанилась. – Месть не достойна того, чтобы ей посвящали целый роман. Недаром же Дюма теряет интерес к своему разбогатевшему персонажу. Из яркого положительного героя он превращается в орудие, в инструмент, с помощью которого автор выражает основную мысль: если человек позволяет себе делать зло ближнему, рано или поздно он сделает зло самому себе. Зависть, жадность и злоба в конце концов всегда оборачиваются против своего носителя. Если бы не считалось кощунственным сравнивать Дюма и Толстого, я бы вспомнила эпиграф к «Анне Карениной».

– Мне отмщенье и аз воздам, – процитировал работодатель и усмехнулся. – Мы такие разговоры с вами ведем, а я даже не знаю, как вас зовут.

– Евгения, – сказала она и тут же отругала себя за излишнюю помпезность.

Сказала бы – Женя, да и все. Она же продавец, а не императрица!

– Константин Долгосабуров, – он слегка наклонил голову.

И от этого почтительного жеста, пусть и немного насмешливого, Женя внезапно почувствовала себя не продавщицей, счастливо избежавшей увольнения, а, как и прежде, хозяйкой сказочного мира!

И уже в этой роли она продолжила беседу с человеком, странную фамилию которого от волнения сразу забыла:

– А что вы скажете о финале романа? Как вы считаете, почему граф Монте-Кристо не женился на Мерседес?

– Это мужской шовинизм. – Константин опять улыбнулся. – Она ведь уже была старушкой, по тогдашним меркам. Пока в литературе господствовали мужчины, героини всегда были юные красавицы. Зато теперь, при засилье женщин-писательниц, все наоборот.

Женя энергично покачала головой:

– Позвольте с вами не согласиться! А как же крошка Доррит у Диккенса? Она не блистала красотой. Или княжна Марья у Толстого? Вот, кстати, Толстого и возьмите! – Она сняла со стеллажа «Войну и мир», взглянула на довольно вульгарную обложку и быстро заменила книгу другим изданием.

– Спасибо, нет. Недавно перечитывал. И «Каренину» тоже. Давайте лучше вашу крошку.

Женя сразу нашла нужный том. Ей было приятно, что он видит, как хорошо она ориентируется в магазине.

Задумчиво полистав книгу, Константин достал бумажник и неожиданно спросил:

– Проводить вас домой?

– Спасибо, меня встречает Михаил Васильевич.

– Звучит загадочно. Кто это?

Чтобы объяснить степень ее родства с Михаилом, нужно было рассказать всю историю ее жизни. Вряд ли она ему интересна.

– Мой дядя, – ответила Женя. – Мы живем недалеко, и он совмещает мою охрану с вечерней прогулкой.

– А он может завтра погулять без вас?

Подумав, Женя сказала, что, наверное, может.

– Тогда до завтра. – Константин пошел было к выходу, но обернулся. – И знаете что? Давайте сходим на каток. Вы умеете кататься?

Крытый каток считался достопримечательностью торгового центра, в котором располагался магазин, Жене давно хотелось там побывать.

– Умею немного. Но каток закрывается одновременно с магазином…

– Я попрошу, чтобы завтра они поработали подольше.

– Вы думаете, они согласятся?

– Надеюсь, – сказал он и ушел, оставив Женю в удивлении, предвкушении… И бог знает в чем еще!

Он сказал, что недавно перечитывал «Анну Каренину», вдруг вспомнила она. Может, поэтому и пригласил ее на каток? И они будут кататься, как Кити с Левиным?..

Глава 3

Мила привела Руслана в реанимацию, где их поджидала небольшая толпа во главе с ответственным дежурным. Терапевты, клинические ординаторы, студенты – все ждали его решения, правильного диагноза, который он извлечет быстро, неожиданно и непринужденно, как фокусник – кролика из шляпы.

– Добрый день, добрый день! – улыбался Волчеткин, обмениваясь с докторами рукопожатиями. – Хотите, чтобы я сказал, что острой хирургической патологии нет и можно деда не трогать?

– Да, клиника стертая, – сказал ответственный дежурный.

Этот парень звезд с неба не хватал, но нравился Миле своей расторопностью и добросовестностью. С ним всегда было спокойно дежурить.

– Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад. – Руслан взял в руки тоненькую историю. – Сейчас разберемся с этим загадочным дедом.

«Все же это врожденное – умение держаться с людьми, – рассеянно думала Мила. – Как бы и по-дружески, и по-свойски, но всегда сохраняя дистанцию, так, что все воспринимают его именно как начальника, а особо впечатлительные – и как высшее существо. А вот я сразу становлюсь всем закадычной подружкой, с которой можно не считаться. Но если я приму начальственный тон, это тоже не поможет. Сочтут истеричкой и станут вовсе игнорировать».

Сквозь стеклянную перегородку она наблюдала, как Руслан осматривает деда. Он всегда был внимателен и доброжелателен с больными, независимо от того, мог ли с них что-то получить.

Дед, несмотря на жестокие боли в животе, держался мужественно, находил в себе силы не только четко отвечать на вопросы, но и улыбаться профессору. И Миле остро захотелось, чтобы он поправился, чтобы они сумели ему помочь…

– Слава богу, явился днем, – заметил ответственный, радуясь, что есть на кого переложить свою ответственность, – а не в три часа ночи, как это обычно делается.

Мила кивнула:

– Да, обычно они неделю сидят дома, надеясь на чудо, и только среди ночи до них доходит, что чуда не произойдет и надо принимать срочные меры по спасению собственной жизни.

– Не понимая при этом, – подхватил ответственный, – что кое-какие чудеса на свете все же происходят, и ровно в полночь голова дежурного врача превращается в тыкву.

Мила собиралась развить тему подлых старушек, которые нарочно являются в три часа ночи. В это время шансов прорваться в больницу у них неизмеримо больше, ибо доктору проще за десять минут оформить историю, чем до утра доказывать, что в госпитализации они не нуждаются. Но тут от больного вышел Руслан.

– У меня представление сложилось, – сказал он, занимая председательское место в ординаторской. – Можно было бы устроить показательный разбор, но время дорого, не стоит тратить его на разглагольствования, верно?

Все закивали, студенты – особенно оживленно. В свои годы учебы Мила тоже ненавидела бесконечную тягомотину, называемую профессорским разбором больных.

– Запишите мой обход, диагноз – мезентериальный тромбоз[3]3
  Тяжелое состояние, встречающееся у людей с сердечно-сосудистыми заболеваниями.


[Закрыть], и готовьте больного к операции.

– Вы уверены? – спросил один из докторов.

– Насколько врачу вообще можно быть уверенным. Если бы вы внимательно относились к сбору анамнеза и клиническому осмотру, вы разделяли бы мое мнение. Студенты, говорю специально для вас, запомните: клиника – это все. Особенно в экстренной хирургии. Мы слишком многое передоверяем инструментальным методам диагностики, а все многообразие симптомов пытаемся впихнуть в стандарты, будто готовим фигурное печенье – формочкой вырезаем из теста фигурку, остальное долой. Больной предъявил одну ключевую жалобу, от которой вы отмахнулись, даже не записав ее в историю. Он отметил, что стул у него какого-то странного цвета. Уж не из-за пропотевания ли крови в просвет кишки?

Все снова закивали, а Мила вздохнула. Руслан останется оперировать, значит, придется остаться и ей, несмотря на то, что рабочий день окончился.

Как только Волчеткин встал из-за стола, все молодые доктора немедленно исчезли. Они остались втроем с ответственным, да реаниматолог.

– Хотите, Руслан Романович, я вам в помощь доцента Побегалова пришлю? Он сегодня дежурит, – предложил ответственный.

Руслан отмахнулся:

– Да ну его! Он же безрукий, как Венера Милосская! Мы с Милой прекрасно вдвоем справимся.

Маска непризнанного гения прилипла к доценту Побегалову, наверное, с детства. Во всяком случае, когда Мила пришла на кафедру, он был еще совсем молодым сотрудником, но уже тогда скорбел, что мир слишком примитивен для такого совершенства, как он.

Репутацию интеллектуала он снискал в основном тем, что отчетливо произносил два «л» в этом слове, да еще цитированием некоторого количества научных статей. Впрочем, впечатление он производил только на свежего человека, коллеги же вскоре поняли, что мозг его подобен скорее грампластинке, чем флешке: можно бесконечно проигрывать имеющуюся там информацию, но записать новую – нельзя.

В рамках своей гениальности Побегалов любил глумиться над ординаторами, уличая их в незнании таких важнейших для практической работы фактов, как то, что Керниг, например, был акушером, Монастырского звали Нестором Дмитриевичем, а шестой сегмент легкого называется иначе долей Нельсона.

Руслана, как парня яркого, он невзлюбил особо, и придирался к каждой букве, написанной тем в истории или научной статье, поэтому теперь профессор Волчеткин иногда позволял себе высказаться в его адрес, хотя к заглазной хуле был не склонен.

С привычной обидой Мила подумала, что она предлагала сама проконсультировать больного, не привлекая Руслана, но ответственный даже не стал ее слушать. И Побегалова в помощь предложил только потому, что считает ее откровенно слабой. Все, что она говорит, проходит мимо ушей коллег, ведь ясно, что ничего умного она не скажет. И оперирует плохо, она же женщина. Возможно, будь она красавицей, или хотя бы интересно уродливой дамой с ультракороткой стрижкой и декадентским мундштуком в зубах, ее воспринимали бы всерьез, но слушать обычную сдобную тетеньку… Просто смешно!

Диагноз мезентериального тромбоза, разумеется, подтвердился, пришлось делать резекцию кишки, и домой Мила попала только в восьмом часу вечера. Уже в прихожей она поняла, что можно было не спешить. Старший Внук сидел за пианино. Студент первого курса консерватории, он проявлял если не талант, то удивительное упорство, по сто раз повторяя трудные места, и эта настойчивость отчасти примиряла Милу с затратами на его учебу.

Мила всю свою взрослую жизнь провела в маленькой хрущевке, в которой свила уютное гнездышко, и переезд в эту просторную, но неорганизованную квартиру дался ей нелегко. После свадьбы они с мужем, как водится, затеяли ремонт, но Наталья Павловна не разрешила больших переделок, не позволила расстаться ни со старыми дверями, покрашенными белой больничной краской, ни с сучковатым паркетом, ни с множеством бесполезного, но милого ее сердцу хлама. Поэтому Мила никак не могла почувствовать себя здесь дома, тем более что в огромной квартире ей почему-то вечно не находилось места…

Вот и сейчас Миша занимается в их комнате с Младшим Внуком. Ведь в гостиной читает Наталья Павловна, а спальня у нее для того, чтобы спать!

Мила немного послушала Мишины объяснения, такие четкие и логичные, что даже ей, полному математическому профану, стало кое-что ясно. Какой великолепный педагог мог бы получиться из мужа! Он в полной мере обладал самым необходимым для этой профессии качеством – неистощимым терпением. И не будь у Миши этого терпения, Младшему Внуку несдобровать! Мила, по крайней мере, давно бы выпорола его.

– Смотри, я выкалываю две точки на этой гиперболе. Зачем? – Миша склонился над учеником неумолимо, как рок.

– А это чтобы гипербола дышала. – Огромные глаза казались бездонными озерами честности и наивности на этой плутовской рожице.

Мила засмеялась. Считая Младшего Внука невероятно наглым подростком, она не сопротивлялась обаянию этой наглости.

– Здравствуй, дорогая! – приказав ребенку сидеть и думать, Миша обнял ее и расцеловал. – Как прошла операция?

– Сам понимаешь, об успехе можно будет говорить только дней через десять.

Она так ясно читала мысли мужа, будто они действительно были написаны у него на лбу. Он знает, как она устала, и хочет дать ей отдохнуть, но заниматься с ребенком необходимо, а выгонять Наталью Павловну из гостиной невозможно…

– Я попью чайку на кухне, – сжалилась она, – а вы продолжайте.

В кухне Мила привычно расстроилась. Муж у нее из тех людей, которые, будучи посланы за хлебом, скупят полмагазина. На буфете – килограмм шоколадных конфет, нечего сомневаться, что Внуки уплетут их за вечер. А это, на минуточку, четыреста рублей из бюджета. В холодильнике колбаса, ветчина, оливки… Подобный набор бывал у Милы в доме только по праздникам. Естественно, все наедятся гастрономии, а приготовленный ею обед отправится в унитаз! Миша с Натальей Павловной страшные привереды, трехдневный суп с котлетами есть ни за что не будут.

– И все вы любите вк-у-у-у-сненькое!.. м-я-я-я-генькое!.. с м-а-а-аслицем! – беззвучно кривлялась Мила, для конспирации засунув голову в холодильник. – Аристократы хреновы! Так и рождаются революции, между прочим!

Ого, а это что за коробочка? Запредельно дорогой сыр. Мила присвистнула. С их доходами покупать такой – все равно что сантехнику дяде Васе похмеляться духами «Шанель № 5».

Сыр, конечно, для Натальи Павловны. Одна из многих «единственных маленьких слабостей» аскетичной и самоотверженной женщины. Или нет, кажется, это «потребность». Да, точно, на днях она провозгласила: «У меня появилась какая-то потребность в сыре».

Вот Миша и расстарался. От каждого по способностям, каждому по потребностям! – Ленин мог бы утешиться, узнав, что коммунизм построен хотя бы для одной, отдельно взятой старухи.

Укорив себя за злобные мысли, Мила размешала сахар и задумалась.

Наталья Павловна совсем не похожа на старуху. Да и слова такого не было в Милином лексиконе. Пожилых женщин она классифицировала как старушек, бабулек и бабок.

А вот Наталью Павловну мысленно всегда называет старухой. Неужели она в глубине души ненавидит ее?

Почти до сорока лет Мила проживала обыденную в своей трагичности и трагичную в своей обыденности судьбу матери-одиночки.

Ей пришлось повторить путь многих и многих женщин так же, как многие и многие в будущем повторят ее судьбу. Раннее замужество, ребенок, изумление мужа, вдруг обнаружившего, что все всерьез и надо нести ответственность. После прозрения муж не стал мешкать и с проворством ящерицы от этой ответственности ускользнул, как тысячи и тысячи других молодых мужей.

Чтобы не чувствовать себя дезертиром, он внушил Миле, что это она «не справляется», «создает невыносимую обстановку», а сам-то он прекрасный муж. И этот прекрасный муж сбежал, оставив сына полностью на попечение ни к чему не годной Милы.

И она стала выживать, без помощи и поддержки, но с горьким чувством, будто сама проворонила свое счастье.

Родители тяжело переживали ее развод, она стала для них дочкой «с брачком», и мать совсем забросила ее, прильнув к старшей дочери, у которой все было правильно. Мила даже услышала от матери: «Я у тебя этого ребенка не просила!»

От полного разрыва с родителями Милу спасло только то, что она жила отдельно, в квартирке покойной бабушки.

Все время опаздывая, недосыпая, бегом, удалось окончить институт и поступить в аспирантуру. Тут Миле помогла мать нынешнего профессора Волчеткина, Анна Спиридоновна. Она, профессор кафедры эндокринологии, благоволила студентке-медсестре, а от ее сыночка была просто в восторге. Иногда возникают между людьми необъяснимые привязанности, почти такие же крепкие, как родственные узы. Такая вот взаимная симпатия проявилась у элегантной ученой дамы и буйного детсадовца Кольки. Ребенок проводил в мединституте больше времени, чем некоторые студенты, и при случае Анна Спиридоновна забирала его к себе в кабинет пить чай. Колька степенно усаживался за стол, оглушительно дул в чашку, потом прихлебывал из нее, болтая ногами и с интересом разглядывая таблицы на стенах. При этом странная пара едва обменивалась десятком слов, но такое времяпрепровождение обоим нравилось.

Колька оказался чрезвычайно одаренным ребенком. Победитель нескольких международных олимпиад, после школы он получил приглашение в Сорбонну и грант для оплаты учебы и проживания.

Мила отпустила его и осталась совсем одна.

Нельзя было сказать, что она полностью посвятила себя сыну и отреклась ради него от женской жизни. Она училась, много работала, чтобы достойно содержать ребенка, и всегда находила время заниматься с ним, однако не переставала надеяться на встречу с, как говорится, хорошим человеком.

Но хороший человек все не попадался на ее пути… Несколько попыток «устроить свою судьбу», в каждой из которых было все меньше любви и все больше отчаяния, оставили на ее сердце грубые рубцы.

На пороге пятого десятка Мила составила крайне нелестное мнение о мужчинах. Если бы у нее попросили дать определение сильному полу, она, пожалуй, сказала бы так: сидящие-на-елках-с-непоцарапанными-попами. Нынешний уклад жизни позволяет им делать все, что пожелается, избегая при этом ответственности.

До отъезда Кольки она надеялась обнаружить исключение в этой еловой чаще. Ведь Руслан Волчеткин не один такой на свете!

А потом, оставшись одна, как-то вдруг махнула на себя рукой, расплылась. Фигура из просто «Рубенс» превратилась в «Рубенс плюс». И Мила примирилась с одиночеством, впустила его в свое сердце и стала готовиться к уютной одинокой старости. Она купила большой плоский телевизор, один махровый халат и один фланелевый с запахом, чтобы не чувствовать растущий животик. Начала серьезно подумывать о том, чтобы завести кошечку, но тут… Как гласит поговорка: мечта сбудется, когда забудется.

К изумлению всех коллег и родственников Мила вышла замуж! Она и сама была больше удивлена, чем счастлива… А теперь иногда думала, что лучше бы завела кошечку.

Слишком устав, чтобы обедать, она мрачно пила чай. Минут через десять к ней присоединился муж. Нежно погладил по голове, разогрел котлету, нарезал помидор. Но злость ее от этого не утихла. Если бездельничаешь на должности больничного санврача, конечно, остаются силы приласкать жену, которая пашет на полторы ставки, чтобы содержать все твое ненасытное семейство!

Самое противное, что приходится изображать радостную улыбку, а негодованием по поводу роскошного Мишиного шопинга делиться лишь с холодильником. Ну почему жизнь так несправедлива? Если жена живет на средства мужа, он вполне может ее этим попрекнуть, а если наоборот…

В коридоре раздались легкие шаги, и на пороге кухни появилась Наталья Павловна:

– Миша, а почему ты дома?

– А где же мне быть?

– В это время ты должен встречать Женю с работы.

– Не волнуйся. Сегодня ее проводит хозяин магазина.

– Что? – воздух вокруг Натальи Павловны немедленно сгустился. – Да как ты позволил?

– Мама, я не думаю, что надо так ставить вопрос.

– Хорошо. Отложим разговор до ее возвращения. – Ледяной взгляд и поджатые губы не сулили ни Жене, ни кому-либо еще в этом доме ничего хорошего.

Женя вернулась в одиннадцатом часу, веселая и румяная. Раньше Мила никогда не видела ее такой оживленной. Как жаль, что Наталья Павловна сейчас заморозит эту радость! Но остановить свекровь у Милы не хватило духу, и Женя была препровождена в гостиную.

– Евгения, я ни в чем тебя не виню, – важно сообщила старуха. – Это произошло только благодаря беспечности Михаила Васильевича, который забыл о том, как ты молода и неопытна и сколько глупостей можешь из-за этого наделать, – вытянутой вперед ладошкой она остановила готовую возразить Женю. – Из самых лучших побуждений, безусловно, но все мы знаем, чем вымощена дорога в ад.

– Наталья Павловна, поверьте…

– Я тебе верю, девочка. Михаил Васильевич, как глава нашей семьи, не должен был позволять незнакомому мужчине оставаться наедине с тобой.

– Он не незнакомый, – добродушно заметил Михаил. – Это хозяин книжной лавки, в которой Женя работает.

Последовавший взгляд старухи можно было смело назвать негодующим.

– Когда я говорю незнакомый, я подразумеваю: не представленный нашей семье, Михаил! А то, что ты попустительствуешь тайным отношениям Жени с ее работодателем – просто вопиющий факт! Вопиющий!