Текст книги "Мой бедный богатый мужчина"

Глава 4

Дом встретил унылой пустотой.

Розенберг вздохнул – он еще не привык, что его никто не встречает, – прошел на кухню и зарядил кофемашину.

На втором этаже хлопнула дверь, легкие шаги быстро застучали по ступенькам, и ему на шею бросилась зареванная Мила.

– Где же ты был столько времени? Что, нельзя было сообщить?

Он опустился на стул, выдвинул ящик буфета и достал свою любимую трубку.

– Извини. Не хотел тебя беспокоить.

– Беспокоить? Да я просто извелась! В полиции была, все справочные больниц обзвонила…

Розенберг взял ее за руку.

– Я не думал, что ты так быстро обнаружишь мое отсутствие. Я, правда, не хотел тебя волновать. Пошел ночью в магазин и нарвался на наркоманов, только и всего. Полежал в канаве, потом добрые люди подобрали и отвезли в больничку, где меня превосходным образом починили. Волноваться не о чем, как видишь.

Мила всхлипнула и села рядом с ним.

– Я уж думала, что больше тебя не увижу… Единственная надежда оставалась, что ты у какой-нибудь девушки.

Розенберг улыбнулся:

– Девушка там была, да… Ножки славные… Ласковая сестричка, даже удивительно, я и не думал, что такие бывают. Они же все там решили, что я бомж, но ухаживали, как за королем. Нужно будет поехать отблагодарить их как следует. Ну все, хватит грустить… Или ты мне не рада?

– Да ты что? Я от радости чуть с ума не сошла, когда услышала, что ты вернулся!

– Тогда давай съездим суши поедим? Звони своему синьору Помидору, скажи, отец устраивает пир по поводу чудесного воскрешения из мертвых.

Мила молча уставилась в пол.

– Ну? Что-то не так? – безмятежно поинтересовался Розенберг. – Пока я лежал в больнице, ты разлюбила японскую кухню?

– Не разлюбила, – пробормотала Мила, по-прежнему глядя в пол. – Но Стас меня бросил. Вроде бы… – добавила она.

Розенберг едва не рассмеялся: он был твердо уверен, что между такими молодыми и хорошими людьми, как Мила со Стасом, могут происходить только пустячные размолвки. Но его любимая приемная дочь сидела, ссутулив плечи и понурив голову, и это необходимо было немедленно исправить.

– Из-за чего, позволь узнать?

– Я случайно проболталась, что девчонки учатся в Англии, он стал расспрашивать, слово за слово… В общем, он понял, что у нас много денег, взбесился и ушел.

– Мила, жена должна уметь врать, это основа счастливой семейной жизни, – назидательно сказал Розенберг. – Но вообще-то синьор Помидор радоваться должен. Я еще понимаю, если бы мы врали, что богаты, а оказались на самом деле нищими.

– А он сказал, что мы с тобой его за альфонса держали… И нахлебником он быть не хочет! – После этих слов Мила горько зарыдала.

Розенберг рассеянно погладил ее по голове.

– И теперь ты злишься, что я попросил тебя не говорить ему о наших деньгах? Ну наверное, лучше было дать вам во всем разобраться самим… Давай я съезжу, поговорю с ним? Скажу, что вовсе не подозревал его в корыстных целях, а просто хотел, чтобы вы какое-то время пожили в стесненных условиях. Ничто так не укрепляет брак, как совместно пережитые трудности, ты знаешь. Но искусственно созданные комбинации долго не живут, я должен был это предвидеть. Да не реви ты, – прикрикнул он, – сейчас кофе выпью и поеду.

– Тебе надо отдохнуть после больницы, – неуверенно сказала она.

– Я прекрасно себя чувствую. Говорю тебе, за мной прекрасно ухаживали. Эти идиоты-наркоманы не стали дожидаться, пока я добровольно выдам деньги и ценности, сразу врезали кирпичом по башке, так что если бы не врачи, последствия могли быть гораздо серьезнее. А так у меня останется маленький шрам под челюстью, да и его можно при желании убрать. Ладно, сегодня разберусь с твоим гордым обормотом, а благодарить завтра поеду. Хоть и говорят, что услуга, которая уже оказана, ничего не стоит. Но я им всем очень благодарен. Особенно этой сестричке… Хорошенькая она, я тебе скажу… – Розенберг мечтательно уставился в потолок, но тут же спохватился: – Так где сейчас находится мой дорогой будущий зять? Как честный человек, он обязан на тебе жениться, сколько бы денег у тебя ни было. Я доведу эту мысль до его помраченного сознания. А будет выпендриваться, так в дыню ему закатаю.

Мила улыбнулась сквозь слезы:

– Не думаю, что жених в кровоподтеках будет достойным украшением свадебной церемонии. Не хочет – не надо. Это его дело, на ком жениться. Правда, не езди.

Розенберг посмотрел на часы.

– Сейчас он, должно быть, еще в клинике.

– Да, и туда нет смысла ехать. Если главврач заметит, что Стас занят посторонними делами в рабочее время…

– А я скажу, что пришел к нему на консультацию!

– Да ты что! Для их главврача каждая платная услуга, оказанная помимо него, как нож в сердце. Нет, лучше позвони Стасу и договорись. Если он, конечно, захочет с тобой встречаться. Я сама звонила ему сегодня, так он сказал, что нам видеться незачем.

Розенберг хмыкнул, взял из вазы красное яблоко и энергично подбросил его несколько раз.

– Звонить не будем. Используем фактор внезапности. Я его подкараулю возле клиники.

– Ты что, мальчик – в засаде сидеть?

– Дочь, все очень просто! Пусть Миллер ему позвонит, скажет, что надо срочно повидаться, назначит встречу, а тут я! Внезапный сыч, помнишь, была такая рок-группа? Хотя ты еще маленькая, у вас другие кумиры.

Медицинский мир тесен. Дмитрий Дмитриевич Миллер, известный нейрохирург, был однокашником и другом Розенберга по институту. Одно время Розенберг даже мечтал, чтобы закоренелый холостяк Миллер стал его зятем, но Дмитрий Дмитриевич знал Милу еще ребенком и не мог относиться к ней как к взрослой женщине. Стас Чесноков проходил ординатуру в клинике, где профессор Миллер оперировал, и познакомился с будущей невестой именно благодаря ему. А недавно холостяцкая жизнь Дмитрия Дмитриевича закончилась, и, по доходившим до Розенберга слухам, он уже ждал первенца…

Розенберг тут же привел свой план в исполнение. Профессор Миллер не любил играть в шпионские игры, но отказать другу не смог и встречу назначил. До условленного времени оставалось около двух часов, и Мила с Розенбергом решили пообедать.

– Как ты думаешь, что будет лучшим подарком для молодой медсестры? – спросил он за едой. – Какое-нибудь украшение? Или просто конверт?

– Конверт лучше. Ты не знаешь ее вкусов. А так она сама выберет, что ей нужно.

– Да… Но деньги как-то не очень удобно совать…

Мила с интересом покосилась на романтично настроенного отчима. До сих пор такие тонкости не приходили ему в голову.

– А она тебе сильно понравилась!

– Да нет, просто она милая и удивительно добрая девушка. Я очень ей благодарен.

– Вот и поухаживай за ней! Яша, в самом деле, сколько можно! – Мила поставила перед ним тарелку с картофельным пюре и двумя огромными котлетами, но сама за стол не села: ей было удобнее говорить, расхаживая по огромной, прекрасно оборудованной кухне коттеджа. – Тебе просто необходимо жениться! Девчонки в Англии, я, бог даст, выйду за Чеснокова. – На всякий случай она перекрестилась. – Конечно, я очень хотела бы, чтобы мы здесь жили все вместе, но Стас вряд ли на это согласится. Скорее всего, он захочет, чтобы я переехала к нему. И что прикажешь мне делать? Жить на два дома? Или отказаться от Стаса ради тебя?

– Ты с ума сошла! Дети никогда не должны жертвовать собственной жизнью ради родителей! Живите где хотите. Можете здесь, а я на Крестовский поеду. Впрочем, вашу дислокацию мы обсудим с Помидором через… – Розенберг посмотрел на настенные часы, поскольку ручные с него сняли наркоманы, – ровно через полтора часа.

– Но ты не можешь жить один! Кто будет тебе готовить и вообще вести дом? Ты неделю пожил один и пожалуйста – загремел в больницу.

– Даже если бы у меня был полон дом народу…

– Кто-нибудь сообразил бы купить все необходимое днем! – отрезала Мила. – И тебе не пришлось бы выходить за хлебом ночью, когда силы зла властвуют безраздельно! Будь у тебя жена, она бы по крайней мере надоумила тебя ехать на машине, подсказала бы, что полночь не время для пеших прогулок.

– Можно взять экономку, – пожал плечами Розенберг. – Или даже экономку, горничную и кухарку. Не морочь мне голову, а? Какая жена? Моя жена – Ольга Алексеевна.

– Мама умерла, – жестко сказала Мила и достала сигареты из узкого блестящего шкафа, где хранились всякие хозяйственные мелочи: формочки для печенья, медная ступка, пергамент и скалка. – А ты еще молодой мужчина. Не думай, что все эти твои «папаша Розенберг», «старик Розенберг» могут кого-то ввести в заблуждение. Тебе ведь всего тридцать семь лет!

– Всего! Пушкин в этом возрасте был уже убит.

– Но ты, слава богу, остался жив! – Она опять перекрестилась. – Многие люди в твоем возрасте женятся в первый раз.

Мила закурила, не опасаясь, что отчим станет ее ругать. Он знал, что она берется за сигарету только в самых крайних случаях.

Розенберг улыбнулся дочери и открыл окно. До весны было еще далеко, но на улице неожиданно потеплело, снег таял, и вода беспечно капала с крыши, чистая, сверкающая, а стук капель по крыльцу был совсем весенним. Только птицы, упорно возвещающие весну даже в самых грязных районах города, еще не пели… Солнце светило ярко, лучи его распадались в лужах на тысячи солнечных зайчиков, и на Розенберга неожиданно пахнуло давно забытым ветром надежд юности…

– Моя молодость и любовь уже позади, – грустно сказал он. – Я был счастлив, а теперь нужно покориться природе и не пытаться взять у нее сверх положенного.

– Здрассте! – фыркнула Мила. – Ты хочешь сказать, что уже ни на что не способен?

– Да нет, дело не в этом. Секс – это одно, а любовь, влюбленность… Они возможны только в юности. Попытки искусственно затянуть весну человеческой жизни, продлить юность смешны и нелепы. Да и отвратительны, в конце концов. Яблоко, не снятое с ветки вовремя, все равно сгнивает в положенный ему срок.

– Если ты решил удариться в поэзию, отвечу тебе, что яблоко сгнивает, а яблоневое дерево зацветает заново всякий раз с приходом весны! Кто тебе сказал, что любовь возможна только в юности? Сколько маме было лет, когда она за тебя выходила? Тридцать четыре, всего на три года меньше, чем тебе сейчас. А я, между прочим, живое свидетельство того, что она кого-то любила и до тебя! Значит, по твоей теории, она жила с тобой без любви, что ли?

Розенберг не ответил. Он все смотрел, как тает снег во дворе, как темнеет от воды поленница, и солнце уже не казалось ему таким веселым и ярким.

– Конечно, она меня любила! – наконец сказал он запальчиво. – Просто в молодости ей задурил голову один человек, обманул, оставил с ребенком. И ей стало уже не до любви, нужно было заниматься тобой. Если говорить иносказательно, в ее жизни весна наступила поздно, после заморозков и ураганов, только и всего.

– А ты знаешь, кто мой биологический отец? – внезапно спросила Мила.

– Честно говоря, нет. Но это легко можно выяснить, он записан в твоем свидетельстве о рождении. Он прекрасно знает о твоем существовании и даже платил алименты. Хочешь с ним повидаться?

– Нет, я просто так спросила.

– Ну ладно. Короче, Мила, если я устраиваю твою жизнь, это еще не значит, что ты немедленно должна устроить мою. Дай мне куртку и джинсы. Те, в которых я был, потеряли товарный вид, хоть их и постирали в больнице.

Подкидывая ключи в руке, Розенберг весело шел к машине. Хорошая погода и то, что приходится выступать парламентером у молодых влюбленных дураков, вновь настроили его на романтический лад. Прикоснувшись к светлой юношеской любви, он затосковал об ушедшей молодости, и так внезапно захотелось пожить… Обернуться в поисках утешения и увидеть не призрачное лицо жены, а живую физиономию, опереться не на тень, а на теплую крепкую руку… Неужели ушли безвозвратно ночные телефонные звонки, прогулки по набережным и плеск волн, неразличимых в темноте? Может быть, и правда поухаживать за той сестричкой? Полдня всего прошло, как он выписался, а ему уже хочется видеть ее опять.

Розенберг сел за руль, хотел было передернуть передачу (коробку-автомат он не признавал), но тут перед его мысленным взором возникла попа сестры из реанимации: девушка наклонялась, чтобы поменять банки с содержимым дренажей, и под легкой тканью медицинской формы проступали резинки трусиков.

Желание оказалось настолько острым, что Розенберг даже засмеялся. Чтобы отвлечься, он достал из-за солнцезащитного козырька блокнот и принялся сочинять поэму.

В холле послышался пьяный гогот, что-то хрупкое ударилось о кафельный пол и, судя по всему, разбилось.

– Принимай жениха! – закричал Розенберг. – Ремейк фильма «Москва слезам не верит». Доставил! – Он уселся на галошницу и, пыхтя, стал снимать ботинки. – Стас, что ты молчишь? Твоя реплика.

– Это спорный вопрос, кто кого доставил, – недовольно сказал Чесноков и поднял глаза.

Мила стояла на ступенях лестницы, комкая в руках уголок шали. Она не знала, то ли бежать к любимому, то ли укладывать в постель перебравшего Розенберга.

– Чай будете пить? – робко спросила она.

– Да, детки, попейте чаю или чего покрепче, а я, пожалуй, удалюсь к себе. Забудусь сном. Спокойной ночи, детки. Не шалите тут без меня.

Он с некоторым усилием погрозил молодым людям пальцем и пошел наверх, а Мила со Стасом так и остались смотреть друг на друга.

– Пойдем, я налью тебе чаю.

Она красиво сервировала чай, а потом подумала, что, наверное, Стасу хочется чего-нибудь более фундаментального. Мила знала привычку отца напиваться в пафосных заведениях, где подавали вкусную, экзотическую, но низкокалорийную закуску.

Котлеты были съедены за обедом, поэтому пришлось на скорую руку готовить омлет.

– Спасибо, – буркнул Чесноков, – я буду со сковородки, мне так вкуснее. Ты думаешь, Яков Михайлович напоил меня, и я не соображаю, что делаю?

– Сколько раз говорил тебе – называй меня просто папа! – Голова Розенберга показалась в дверном проеме и тотчас же исчезла.

Стас встал и притворил дверь плотнее.

– Короче, Мила, ты знаешь, как я тебя люблю, – сказал он. – Если бы не любил, ни за что не пришел бы после того, как ты меня обманула. Яков Ми… то есть папа сейчас клялся, мол, это он заставлял тебя врать. Говорит, ты его всегда слушаешься. Смешной он вообще-то. Я ему: как же она мне врала, если она меня любит! А он: меня она тоже любит! Конечно, не больше тебя, но, во всяком случае, дольше. Мила, ты могла бы мне все рассказать! Так, мол, и так, отец запрещает говорить, но на самом деле я очень богатая невеста. Неужели я бы не понял?

– Стас, прости… Но я действительно люблю Розенберга и всегда слушаюсь его.

– В том-то и дело. А мы с тобой, если хотим быть вместе, должны жить своим умом, а не розенберговским. Я знаю, он хочет тебе счастья, но как быть, если его представления о счастье не совпадут с нашими?

– Стас, он никогда не станет нам навязываться.

– Да? А как быть с тем, что он заставлял тебя мне врать? Допустим, ты переедешь ко мне… Переедешь?

– Конечно.

– Но все равно мы оба будем знать, что это только игра, что настоящий твой дом здесь и, как только тебе наскучит бедность, ты вернешься сюда.

– Но как же нам тогда быть?

Чесноков обнял ее и посадил к себе на колени.

– Пока я вижу только один выход. Не потому, что я такой вредный, просто не могу придумать ничего другого. Я тебе рассказывал про моего начальника…

Мила так рада была снова прислониться к могучей груди любимого, что почти не слушала, что он ей говорит. Но столь резкая перемена темы заставила ее встрепенуться.

– При чем тут твой Максимов?

– При том, что работать под его руководством могут только подлецы или слабоумные. Я защищаю диссертацию и ухожу. Место я уже нашел, как раз сегодня утром. Уезжаю, короче. В Магадан. Если хочешь со мной, то поехали.

Мила покрепче обняла его, чувствуя, как Чесноков напрягся, ожидая если не отказа, то протестующих воплей. Она знала, что просто так Стас ее не простит, и была готова к подобному повороту событий. Ну что ж, в Магадан так в Магадан.

– Поехали, – сказала она спокойно.

– Ты правда согласна?

– Конечно. С тобой мне будет хорошо везде.

В то время как одна молодая семья пыталась убежать от богатства, другая, не столь молодая, прикидывала, удастся ли им когда-нибудь вырваться из бедности. По всему выходило, что вряд ли.

– До десятого числа дотянем? – спросил Колдунов, мрачно размешивая сахар в чае.

Катя примостилась рядом с ним на узком кухонном диванчике и грустно вздохнула:

– Не уверена. Постараюсь, но сам знаешь, в этом месяце у нас были непредвиденные траты девочкам за школу. А занимать не хочется.

Муж кивнул и обнял ее за плечи.

– Вряд ли мне удастся добыть денег в ближайшие дни. Так что ты постарайся, Кать, ладно?

Он рассеянно поцеловал ее в макушку. В ответ жена уютно завозилась, устраиваясь у него под мышкой.

– Ян, ты прости меня, – пробормотала она, – это из-за меня ты живешь в такой нищете…

– Ты с ума сошла? Мне очень хорошо с тобой.

– Ага… Работаешь, как проклятый, чтобы всех нас прокормить, а я, вместо того чтобы тоже зарабатывать деньги, рожаю детей. Сижу у тебя на шее с целым выводком, а ты пашешь, словно на каторге, хоть ни в чем не виноват.

Колдунов засмеялся:

– Как это не виноват? Это же мои дети, надеюсь? Или… – Он интригующе замолчал.

– Правда, Ян… Я не хотела посягать на твою свободу, а вон как получилось.

– Как пелось в старой песенке – лучше быть нужным, чем свободным.

И Колдунов тихонько запел:

 
Лучше быть сытым, чем голодным,
Лучше жить в мире, чем в злобе,
Лучше быть нужным, чем свободным,
Это я знаю по себе.
 

– Да у тебя совсем нет слуха. Ян, а давай что-нибудь продадим.

– Что? Мои армейские кальсоны?

– Рояль мой. Он занимает много места. А вместо него купим обычное пианино, «Красный Октябрь», например. Тысячу долларов мы выручим.

– Ну, во-первых, места у нас теперь достаточно. А во-вторых, ты же так любишь свой рояль!

– Тебя и детей я люблю больше.

– Оставим этот вариант на самый крайний случай.

Глава 5

Дни бежали, и хорошее настроение, предвкушение чуда потихоньку покидало Диану.

«Он не придет, – думала она. – В своей обеспеченной, упорядоченной жизни он давно обо мне забыл. У него есть если не жена, то постоянная девушка, и медсестра из обычной муниципальной больнички, пусть даже симпатичная и доброжелательная, ни на что ему не сдалась».

Она мрачнела и всерьез поглядывала на самого упорного своего воздыхателя, травматолога Мишку Демченко. Видимо, красивая жизнь не для нее…

– Готовься, Дианка, Колдунов нам опять бомжа везет, – крикнула Лада Николаевна, – вот любят они его, нюхом чуют. Как он дежурит, бомжи моментально выползают из своих щелей, словно оборотни из могил в полнолуние. Перчатки надевай, шапочку… В приемнике клянутся, что санобработку провели, но сама знаешь…

Привычный ритуал – каталка с больным, идущий следом Колдунов, перекладывание пациента на кровать – до боли напомнил ей появление того мужчины. «Ну почему он не клюнул?» – в тысячный раз с тоской подумала Диана и принялась исполнять свои обязанности.

Социальная принадлежность этого пациента не вызывала сомнений. Грязный, весь в расчесах, он был к тому же неправдоподобно худым. Ноги и руки как ивовые веточки, с грубыми, тяжелыми узлами суставов; реберная дуга, нависающая над животом, как утес над берегом реки… Страшно было смотреть, во что может превратиться человеческое тело.

Колдунов, как обычно, остался поболтать с Ладой.

– Ой, а что это у тебя на голове? – захихикала она, и Диана обратила внимание, что вместо колпака профессор обвязал голову куском бумажной простыни на манер косынки.

– Колпаки одноразовые в оперблоке кончились. Вот и оперируем в банданах, а что делать? Видишь, Ладушка Николаевна, какого красавца тебе подогнал? Ты уж его пригрей как-нибудь, постарайся вытащить. Понимаю, что это будет нелегко, но ты попытайся.

– Да уж, Ян Александрович, поставил задачу. Как говорится, краше в гроб кладут. Причем много краше. И как он дошел до жизни такой, не знаешь?

– Обычный диагноз: острое отравление тяжелыми металлами. Получил свинцовой трубой по ребрам и по башке, вот и все. Ну, недельки три, конечно, погулял, пока гнойная интоксикация не скрутила окончательно, тогда сердобольные друзья притащили его в больничку. Два литра гноя я из него добыл, то есть свою задачу выполнил.

– Бедный Ян Александрович! – посочувствовала Диана и достала из ящика стола коробочку с разрезанным мускатным орехом. – Понюхайте.

– Я уж нанюхался, спасибо! – Колдунова передернуло. – Так просто, мускатным орехом, аромат от эмпиемы плевры не перешибешь. Моего ассистента, кажется, до сих пор рвет в туалете.

– А у меня, например, личная жизнь не сложилась из-за гангрены легкого, – обиженно произнесла Лада Николаевна. – Тоже оперировали одного кадра, и у меня волосы провоняли. Я перед свиданием голову помыть не успела, молодой человек понюхал и больше мне не позвонил.

– Надеюсь, уважаемая Лада Николаевна, вы понимаете, что данный экземпляр перед вами ни в чем не виноват. Сами знаете, при гнойных заболеваниях успех зависит не от мастерства хирурга, а от нормального послеоперационного ухода. Антибиотики, парентеральное питание, альбуминчик, может быть, перелить ему.

Лада Николаевна фыркнула.

– И где, позволь осведомиться, я возьму тебе нужные препараты? Диана, покажи Яну Александровичу наш запас медикаментов. Вот, полюбуйся, в ассортименте широко представлены глюкоза и физраствор. Все!

Колдунов наконец-таки снял свою бандану, раздраженно скомкал ее и выкинул в корзину для бумаг.

– Это не разговор. – В его голосе послышались жесткие нотки. – Иногда дорогие лекарства можно капать, а можно и не капать, но в этом случае хорошие антибиотики и внутривенное питание – вопрос жизни. Если не дать ему сегодня нужной порции калорий, до завтра он просто не дотянет.

– Ладно, Ян, не кипятись. Сейчас позвоню Всаднику.

Не прошло и десяти минут, как в реанимации появился начмед Илья Алексеевич, стремительный мужчина очень маленького роста. Он был невероятно кривоног и для скорости не ходил, а бегал по клинике вприпрыжку, поэтому со стороны казалось, будто начмед не идет пешком, а скачет на лошади. За это коллектив называл его Всадником, иногда уточняя: «Без головы».

– Что тут у вас? Колдунов, привет, надо поговорить! Тут такое благодарные больные на тебя накатали, я прямо зачитался! Лада Николаевна, что, опять хотите наказать больницу на сто тысяч круглым счетом? – Казалось, это говорят несколько человек, перебивая друг друга.

– Пациент с тяжелой гнойной интоксикацией. Я дренировал эмпиему, но не исключаю гангрену легкого. Крайняя степень алиментарной дистрофии, почти кахексия, сами видите.

Илья Алексеевич подскочил к койке, откинул одеяло, посмотрел на истощенное, грязное тело, все в гнойниках и расчесах, на повязку, уже пропитавшуюся гноем…

– Н-да… Не гламурно, – сказал он после недолгих размышлений. – Ладно, пишите. Так, мол, и так, по жизненным показаниям… Я приду завтра обход делать и сразу подпишу. Или даже сейчас подпишу, если вы, Лада Николаевна, управитесь за десять минут, пока я беседую с Яном Александровичем. Завтра с утра получите антибиотики и раствор аминокислот.

– Сегодня надо, – буркнул Колдунов, – время работает против нас.

– Аптека уже закрыта. Ничего, жил он месяц с эмпиемой, еще ночку как-нибудь протянет, – махнул рукой Всадник. – Лучше скажи мне, Колдунов, зачем ты издеваешься над стариками?

– Я?

– Ну не я же! Сегодня обнаружил возле своего кабинета разъяренную толпу, желающую вздернуть тебя на рее. Какого черта ты нахамил ветерану войны? А уж мамаш великовозрастных сыновей злить – это вообще последнее дело. За минуту удовольствия будешь потом расплачиваться годами судебных разбирательств. Так, Лада, написала? Давай скорее!

– Давай как-нибудь сегодня хотя бы антибиотики начнем, – заныл Колдунов. – Может, где на отделении есть?

– Да вы что, Ян Александрович, ах, у дуба, ах, у ели? Кто позволит в свободном доступе такие дорогие препараты держать? Сказал, завтра с утра все будет. Другой начмед вас вообще бы послал сами знаете куда, сказал бы: лечите тем, что родина дает, не фиг на бомжей деньги переводить.

– Мы ценим, Илья Алексеевич.

– Вот и цените! Тем более я еще от главврача огребу по полной за эту бумажку. Колдунов, у меня курева – ноль! Угостишь?

Ян Александрович достал пачку, и Всадник молниеносным движением выхватил оттуда несколько штук. Одну сразу зажал в зубах, две заложил за уши, еще одну сунул в нагрудный карман.

– Все, спасибо, – процедил он сквозь зубы, чтобы сигарета не выпала. – Увидишь главврача, скажешь, что я тебе вставил кол от земли до неба за грубое обращение с больными. И вот еще что: тут проверки намечаются, поэтому денег у больных не проси. Знаю, – он поднял ладонь щитком, чтобы отразить бурю справедливого негодования, – ты редко берешь, но таких в первую очередь и ловят. Тренировки нет.

Всадник поставил размашистую подпись, еще раз напомнил Колдунову о необходимости соблюдать вежливость и умчался.

Ян Александрович тоже ушел, а Диана занялась бомжом – он выходил из наркоза. Несчастный ерзал в постели, двигал руками, а когда он чуть не выдернул себе капельницу, Диана уже открыла рот, чтобы прикрикнуть, но вдруг ей стало ужасно стыдно за собственное лицемерие. И, чтобы хоть немного оправдать свою двуличность, она заставила себя ласково улыбнуться, смочила бомжу губы, устроила голову поудобнее и проверила, не натянуты ли дренажные трубки.

Отойдя от больного, она заметила, что в дверях стоит незнакомый человек в белом халате и пристально наблюдает за ней. Присмотревшись, Диана узнала недавнего пациента, объект своих брачных интересов.

«Неужели он пришел ко мне?» Сердце екнуло – то ли в предвкушении счастья, то ли от страха, что надежды не оправдаются…

– Здравствуйте, – улыбнулся он. – А я к вам.

– Простите? – Диана сыграла удивление. По сценарию она не должна была его узнать, ведь бомж не мог ассоциироваться с этим ухоженным, пышущим здоровьем человеком.

– Вы меня не помните? – спросил мужчина, а Диана все пыталась сообразить, почему он в белом халате и кто пустил его в реанимацию.

«Как вовремя у меня проснулась совесть, – с усмешкой подумала она. – Вот редчайший случай, когда доброе дело оказалось немедленно вознаграждено. Он стоял в дверях и видел, как я ухаживаю за этим несчастным умирающим с почти материнской нежностью. Это мощно поднимает мой рейтинг. А с другой стороны… Захочет ли нормальный человек связываться с женщиной, которой приходится обслуживать таких вот больных?»

– Разрешите, я вымою руки. – Она направилась к раковине, где тщательно, как хирург перед операцией, намылила руки до локтя, каждый палец отдельно. Кроме демонстрации аккуратности, этот тайм-аут помог ей собраться с мыслями.

– Слушаю вас. – Диана доброжелательно улыбнулась и чуть-чуть, почти незаметно, развела руками. Этот жест на подсознательном уровне сигнализировал собеседнику, что она настроилась на его волну.

– Так что, не узнали? А если так? – Мужчина задрал голову и показал заживающую ранку под нижней челюстью.

– Вы? Но…

– Немножко ошиблись в диагнозе. Я не бомж, наоборот, ваш коллега.

– О?

Сколько часов было потрачено, чтобы научиться произносить это «О?» с чисто английской интонацией! Интонация должна была выражать следующее: «Я крайне удивлена, не ожидала подобного поворота событий, но вы имеете право жить, как считаете нужным, не мне вас судить, все равно вы можете рассчитывать на мое уважение». Но вообще-то Диана расстроилась. Коллега, значит, медработник, то есть не богатый человек. Пусть даже преуспевающий врач, но уж точно не олигарх. Хотя ботинки у него дорогие…

В реанимационный зал вошла Лада Николаевна и дружелюбно улыбнулась мужчине.

– Вы уже познакомились? – повернулась она к Диане. – Представляешь, Дианочка, мы с тобой, оказывается, лечили самого доктора Розенберга. И он, как ни странно, остался нами доволен. – Рука Лады Николаевны погладила карман халата, в котором угадывался сверток характерной прямоугольной формы. – Разумеется, до вашей клиники, Яков Михайлович, нам далеко, но мы старались. Надеюсь, если что, я смогу рассчитывать на небольшую скидку?

– Девушки, если бы я не считал, что любое изменение вашей внешности может только повредить вашей совершенной красоте, предложил бы вам весь пакет услуг бесплатно, – галантно расшаркался Яков Михайлович.

Диана поняла, что поторопилась с выводами. Сам Розенберг, надо же! К нему, говорят, даже из-за границы приезжают поправить лицо. Деньги у него наверняка водятся, и немалые.

Лада многозначительно взглянула на Диану и отошла к больному. Проверив показатели гемодинамики, она нагнулась проверить дренажи и быстро удалилась, чтобы Розенберг мог вручить медсестре гонорар без свидетелей.

– Я действительно очень доволен. Особенно лично вами, Диана. – Розенберг достал из кармана конверт. – Вот, примите в знак благодарности… Знаете, я хотел купить вам подарок, но потом решил, что вы распорядитесь этой скромной суммой лучше меня. – Он протянул конверт Диане.

– Нет, что вы, я не возьму. – Она мягко, но решительно отстранила его руку.

– Поверьте, это искренняя благодарность!

– Я верю. Но я тоже искренне вам сочувствовала и хотела помочь.

Она потупила взор, чтобы выглядеть смущенной. «Со скошенными к носу от постоянного вранья глазами», – неожиданно пришла в голову цитата из романа.

– Вы меня обижаете.

– А вы обижаете меня. Я ведь не сделала для вас ничего особенного, выходящего за круг моих обязанностей.

– Так что же нам с вами делать? – Не дожидаясь приглашения, Розенберг уселся на стул, подпер голову кулаком, как роденовский «Мыслитель», и томно посмотрел на Диану снизу вверх.

Она пожала плечами и с преувеличенным вниманием стала проверять, хорошо ли закреплены датчики кардиомонитора. В этом не было никакой необходимости, если бы хоть один из датчиков не держался на груди пациента, монитор моментально перестал бы записывать кардиограмму. Но, как говорится в романе «Театр», если уж сделала паузу, тяни ее, сколько сможешь.

– Может быть, вы согласитесь со мной поужинать?

Сердце Дианы, кажется, закрутилось вокруг своей оси. Неужели ее планы претворяются в жизнь? О, какая сейчас нужна собранность, чтобы не дать Розенбергу сорваться с крючка! Приглашение на ужин еще ничего не значит! Господи, вразуми!

Она обернулась и приподняла бровь – чуточку надменно, но в то же время дружелюбно. «О, хоть бы мои кривляния выглядели естественно! А вдруг я переигрываю? Он же взрослый человек и наверняка знает цену женским уловкам».

Розенберг смотрел на нее азартно и весело. Невозможно было понять, получает ли он удовольствие от флирта или забавляется ее манерами особы королевской крови.

– Так что насчет ужина? – повторил он. – В крайнем случае я согласен даже на дискотеку.