Автор книги: Марк Блау
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Песня эмигранта
И сказал Бог Авраму: «Уходи из страны твоей, от родни твоей из дома отца твоего в страну, которую я укажу тебе».
Бытие, 12:1
И пока плещет в борт атлантическая волна и, слава Богу, нет на горизонте бури, выберемся из мрачного трюма, поглазеем вокруг и поговорим об эмиграции и об эмигрантах. Вон, сколько их собралось на палубе!
В русском языке после 1917 года слово это имело устойчивую отрицательную коннотацию. А как же могло быть иначе? Советские пропагандисты старались изо всех сил и черной краски для белых эмигрантов не жалели.
По звериным тропам крались те в страну Советов, чтобы всячески вредить рабочим и крестьянам. Гайки на рельсах откручивали. Или опять же гайками заклинивали шестеренки, чтобы сломать на заводе токарный станок со звонким названием «ДиП», «Догнать и Перегнать!» В крайнем случае, могли бывшую усадьбу спалить, как в рассказе «Ханский огонь» М.Булгакова.
Мысль о том, что предводитель уездного дворянства для чего-то зловредного возвратился из Парижа в родной Старгород, не казалась слишком смешной даже молодым смехачам И. Ильфу и Е. Петрову. Вопрос о том, какого лешего было ему покидать уютный Старгород ради блистательного, но чужого города Парижа, к тому же зная французский на уровне: «Мсье, же не манж па сис жур», как бы выносился за скобки. Все и так знали, что это был за леший.
Перековавшийся в красного графа Алексей Толстой, вернувшись из Парижа, авторитетно подтвердил: плетут, плетут эмигранты козни против Советской России. Для пущей убедительности даже красочно описал зловещую эмигрантскую жизнь. Впрочем, как известно, граф врал обильно и радостно. Потому особой веры ему не было.
Осколки правды стали появляться то тут, то там уже во времена вегетарианские. Из осколков этих официальная пропаганда складывала нечто грустное, пропетое обаятельным Михаилом Ножкиным во всесоюзном блокбастере «Ошибка резидента»:
И носило меня, как осенний листок.
Я менял города и менял имена.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахли цветы, не блестела луна.
И окурки я за борт бросал в океан.
Проклинал красоту островов и морей,
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Это было красиво. Это была неправда. К тому времени ностальгировать на березки было уже некому. Старики-белогвардейцы упокоились на каком-нибудь Сен-Женевьев де-Буа. А их дети и внуки вполне вписались в жизнь новых родин: Франции, Америки, Канады. Русские эмигранты внесли свой вклад в историю даже таких экзотических стран, как Лихтенштейн и Парагвай. К родине отцов и дедов потомки относились чаще всего с доброжелательным интересом. Ну, а березок им хватало и своих. Скажем, в штате Вермонт их целые рощи.
Пока старший лейтенант КГБ, притворяющийся блатным по кличке Бекас, душевно пел с экрана о тяжелой жизни эмигрантов, многие советские люди решили таковыми стать. Обнаружилось, что при некоторых условиях переезд из Харькова в Нью-Йорк или Иерусалим оказывался гораздо легче, чем переезд из того же Харькова в Москву. Осколки же правды, долетавшие через границу, на то и осколки, что при желании складывалась из них совсем другая картинка заграничной жизни. Блистательная, как аксеновский остров Крым! По сравнению с этим блистающим и свободным миром Красная Москва казалась каким-то заскорузлым Чугуевым.
Хотя, скажу правду, Чугуев – городок приятный во всех отношениях. Зеленый, теплый, в основном одноэтажный, что ни сколько его не портит. А дешевый рынок! А полчаса езды на электричке до Харькова! А вполне пригодный для купания Северский Донец!
В прелестном провинциальном Чугуеве я побывал более чем тридцать пять лет назад в гостях у своего друга. С ним мы вместе учились в московском институте. Теперь он живет в Ашдоде.
Что ему, что мне эмигрантскую жизнь довелось попробовать задолго до пересечения каких-либо государственных границ. Для нас, юных провинциалов, в 1970-е годы переезд в столицу был вполне сравним с эмиграцией. Утверждаю это со всей ответственностью, поскольку есть с чем сравнивать
Москва была другой страной. Она задавала другой темп жизни, здесь была другая еда, другое питье, другие зрелища, другие девушки. Москвичи мало походили на лениво-неспешных сибаритов из Чугуева или, скажем, Мелитополя. Даже язык в Москве был хоть русский, но все же другой. Помню, как сначала резал мне ухо мАсковский гАвАроЧЧек. И как смешило москвичей и москвичек наше с другом южное мягкое «г» и всякие украинские словечки.
Перед нами-то языковый барьер не возникал, а бедный паренек, кореец откуда-то из Узбекистана, по-русски говорил совсем «мала-мала». Однако, скидок на это, как студенты из Вьетнама или Нигерии, он не получал. Изучение иностранного языка превращалось для него в каторгу двойного перевода. Перед ним лежало сразу два словаря: англо-русский и русско-узбекский. Подозреваю, что и узбекский язык тоже был для него не родной.
Московская жизнь стоила гораздо дороже провинциальной. Даже при советских ценах не всякий сладкий пирожок с золоченой московской тарелочки был по карману бедному студенту. Так что, несмотря на родительские субсидии и на повышенную стипендию жить все время приходилось в условиях жесткой экономии и в поисках какого-нибудь заработка. Нет, точно, по всем параметрам студенческая жизнь – лучший тренинг для эмигранта!
Кстати, о ностальгии. Эта пресловутая болезнь совсем не мучила ни меня, ни моих друзей, иногородних студентов московских вузов. Ну, совсем не вспоминали мы родную Чердынь или Вапнярку! Видать, нечего особенно было вспоминать.
Зато у меня, к примеру, ностальгусики включились на полную мощность потом, когда по окончании института я уехал из Москвы. Несколько лет они не давали мне покоя. Стоило увидеть по телевизору какой-нибудь Столешников переулок или же улицу – пардон – Хулиана Гримау, накатывали, как слезы, воспоминания. Я истово ностальгировал по «своей» Москве на берегу Верх-Исетского пруда. Почти так же, как генерал Чернота по своей – на берегах Босфора.
Ностальгией желательно переболеть пораньше, чтобы выяснить: это тоска не по месту, а по времени. По времени, когда ты был молод и потому счастлив. Тогда станет понятен и А. И. Куприн, вернувшийся в Москву умирать в шестьдесят восемь лет, и сорокалетний В. В. Набоков, ни о каком возвращении «в край березового ситца» даже не помышлявший. Прорыдав проклятие России и русскому языку
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, – мой язык.
он стал писать по-английски. Словно бы начал жизнь сначала.
Собственно говоря, соблазн новой жизни – движущая сила любого эмигранта. Всякая перемена места – намек на начало новой судьбы. Любой эмигрант робко желает перемены участи. Даже тот, которому было что терять на оставленном берегу. Как праотцу Аврааму, сделавшему с точки зрения современников странный выбор. Отказаться от комфортной и обеспеченной оседлой жизни в приличном городе Уре ради бедуинской палатки! И всех своих родственников ввергнуть в эту безнадежную авантюру!
…Просто уму непостижимо, как можно было все бросить – крышу над головой, налаженный быт, могилы родителей, языковую среду, знакомых и друзей и вот так бездумно, не имея ни малейшего представления о стране, куда мы едем… Без каких-либо собственных средств к существованию и какой-либо поддержки, по сути, нищими, голыми и босыми, как в омут головой.
А. Б. Файншмидт. Моя жизнь. Красноярск, 2009
Подобного рода причитания, совсем не безосновательные, и мне, и многим моим читателям, совершившим свое путешествие из Ура в Ханаан, наверняка приходилось слышать не раз. В них все правильно. И все неправильно.
Уходить из Ура необходимо! Уходить из Ура полезно! Перемена места, в самом деле, совершенно изменит тебя. Придется обживать другую страну, учить новые языки, обзаводиться новыми привычками, а зачастую, и новым именем.
И, пройдя через все это, отдыхая под сенью своей смоковницы и виноградной лозы, пусть даже виртуальных, придется понять самый главный секрет, рано или поздно открывающийся любому страннику. Ни в какие дальние страны от себя, родненького, не убежать!
Рис. 2. «Пассажиры 4-го класса». Фотография знаменитого американского фотографа Альфреда Штиглица (1864 –1946)
Может, потому так спокоен бородатый старик-еврей, сидящий на палубе и углубленный в свою толстенную книгу. Углубленный настолько, что некогда ему глаз от страницы поднять, чтобы окинуть взглядом океанские просторы.
Впрочем, на что там смотреть? Сегодня морской горизонт еще ровен и пуст. И завтра будет таким. А послезавтра он ощерится неровным долгожданным берегом. Который приблизится внезапно и откроется перед глазами уставших путников большим портом большого города на берегах большой реки.
Нью-Йорк (1847 – 1853)
Итак, после 48 дней трансатлантического плавания, в августе 1847 года восемнадцатилетний юноша Лейб Штраусс вместе с матерью и сестрами спускается с корабля на американскую землю, в Нью-Йорке.
В то время Нью-Йорк еще не успел обзавестись ни одним из символов, которыми известен нынче во всем мире. Не было ни статуи Свободы, ни небоскребов. Центром того Нью-Йорка был не Бродвей и не Уолл-Стрит, а нью-йоркский порт. Здесь и на соседних верфях во всю кипела работа. Городские улицы начинались едва ли не у причала. Большая часть иммигрантов оседала здесь же, в районе порта, в Нижнем Манхеттене.
Рис. 3. Порт Нью-Йорка в 1850-м году
Евреи селились тогда главным образом в южной части острова Манхеттен. Эта часть Нью-Йорка напоминала большой рынок, где каждый занимался своим маленьким или не маленьким бизнесом. Некоторые арендовали на этом торжище магазины. Однако, большинство не могло позволить себе такой роскоши. Такие люди занимались продажей товара с телег или в разнос. Те, кто бывал на одесском Привозе, может себе представить, как выглядела сто шестьдесят лет назад нью-йоркская площадь Чэтхем сквер (Chatham Square) – главная площадь еврейского квартала.
Жизнь иммигрантов, и без того нелегкая, омрачалась то и дело вспыхивающими возмущениями на национальной, религиозной или расовой почве. Протестанты были недовольны наплывом ирландцев-католиков. Всерьез распускались слухи, что они хотят создать в стране сеть католических приходов, через которые в США будет установлена тайная власть папы римского. Ирландцы отнимали рабочие места у чернокожих (их тоже было в Нью-Йорке изрядное количество), и одновременно ненавидели этих самых чернокожих. Те, в свою очередь, возмущались «понаехавшими» откуда-то из Европы белыми и евреями. Одним словом, терпимость и в Америке тогда была не в моде.
Неверно думать, что США с момента своего возникновения были образцом демократии и свободы. Уже в 1795 году конгресс принял закон о натурализации, с современной точки зрения совершенно расистский. В законе говорилось, что гражданами молодой республики могут становиться только свободные люди белой расы. Черных рабов из Африки гражданами, естественно, не считали. Впрочем, и приезжали они сюда не по своей воле.
С началом «золотой лихорадки» в США появились люди другой небелой расы, китайцы. Они проникали в страну не через порт Нью-Йорка, а высаживались на тихоокеанском берегу, в Калифорнии. В 1848 году их было всего трое: двое мужчин и одна женщина. В 1851 году в Калифорнии жило уже около 25 тысяч китайцев.
Они селились обособленно в своих «чайнатаунах» и не спешили ассимилироваться. Белое население тоже весьма подозрительно относилось к желтокожим соседям. Губернатор Калифорнии Уильям Ирвин в 1876 году заявил: «Китайцы не едины с нами и никогда едины не будут; они принадлежат к другой расе, у них своя особенная цивилизация, они не говорят на нашем языке, не принимают наших манер, обычаев и привычек; к тому же они язычники». Его слова были поддержаны одобрением многотысячной толпы. Повторяю, говорилось это уже после Гражданской войны. Право чернокожих на американское гражданство уже было официально признано.
Впрочем, неприязнь прагматичных американцев подпитывалась не столько культурными различиями. Китайцы отнимали у них работу, будучи удивительно послушными и работая за гроши. В результате по Калифорнии, где китайцев было особенно много, прокатилась волна погромов. Законодатели отреагировали на это весьма своеобразно. В 1882 году конгресс принял акт, фактически закрывавший въезд китайцам в США. Дискриминационный этот документ действовал до 1943 года.
Запоздалую признательность американцам китайского происхождения, внесшим свой вклад в развитие и защиту США, выразили уже в наше время. Нью-йоркский чайнатаун нынче расположен там, где сто двадцать лет назад ютились евреи, в Нижнем Манхэттене. Площадь Чэттем-сквер переименовали в площадь Кимлау в честь американского военного летчика китайского происхождения, Бенджамина Ральфа Кимлау (Benjamin Ralph Kimlau) (1918–1944). В ее центре установлен вполне политкорректный монумент, памятник Линь Цзэсюю (1785-1850). Этот императорский чиновник высокого ранга в первой трети 19-го века боролся против контрабанды опиума в Китай.
Но вернемся в 1847 год. Старшие братья Лейба, Йонас и Липпман, уже несколько лет жили в Нью-Йорке, продолжая отцовский бизнес, галантерейную торговлю. К ним и направилась прямо с корабля Ривка Штраусс с детьми.
В Америке все Штрауссы превратились в Страуссов. Или даже в Строссов. Эти американцы – чтоб они были здоровы – говорят, словно рот у них кашей забит! Свои еврейско-немецкие имена иммигранты тоже поменяли на американские. Йонас и Липпман уже давно были Джонсом и Луисом соответственно. Лейб превратился в Ливая. Сестры Фейгеле и Майла стали называться Фанни и Мэри.
Обе сестры довольно скоро вышли замуж. Фейгеле-Фанни стала супругой Дэвида Стерна (David Stern) (1823 – 1874), тоже эммигранта из Германии. Через несколько лет молодые перебрались на запад, в город Сент-Луис, штат Миссури. Позже Дэвид Стерн станет одним из совладельцев фирмы «Levi Strauss & Co»
Мэри вышла замуж за Уильяма Салейна (William Salein). Сначала Уильям работал портным в Нью-Йорке. С началом золотой лихорадки в Калифорнии он со своей семьей переедет на Запад и поселится в Сан-Франциско.
В 1848 году Джонс и Луис Страуссы открыли в Нью-Йорке свой галантерейный магазин. До этого они были, как их отец, коммивояжерами. Под руководством братьев Ливай начал постигать азы бизнеса. Братья учили его правильно отбирать товар, правильно вести себя с клиентами при купле-продаже. Английскому языку его они тоже учили. В 1848 году девятнадцатилетний Ливай перезжает в штат Кентукки. В то время этот штат был пограничным. За рекой Миссисипи начинались «дикие» западные территории, плохо освоенные американцами. В Кентукки Ливай, по семейной традиции стал коммивояжером, бродячим торговцем галантерейным товаром.
Первоначально торговцами-коробейниками здесь были обитатели Новой Англии, «янки». Приблизительно в середине 1830-х годов коммивояжеров-протестантов из Новой Англии постепенно вытеснили евреи-иммигранты из Германии. Для многих из них, и для нашего героя тоже, это была наследственная профессия, привычное ремесло. Искать другую работу в новой стране смысла не имело. Гораздо проще было выучить еще один, английский, язык, закупить товара на сумму около десяти тогдашних долларов22
Десять долларов 1847 года – не такая уж и маленькая сумма. В пересчете на нынешние деньги это составляет приблизительно 220 долларов.
[Закрыть] – и в путь. Гирш Штраусс исходил пешком окрестности Буттенхайма, его сын освоил лесистые просторы «штата мятлика». «Bluegrass state», таково официальное американское прозвище штата Кентукки.
Своеобразные «ходячие универмаги», коммивояжеры переходили из города в город и от фермы к ферме. Все свое «бедное богатство» бродячие торговцы переносили на закорках в мешках или же в чемоданах. В их коробках были очень необходимые в хозяйстве товары: иголки, нитки, булавки, пуговицы и крючки для одежды, ножницы, бритвы, женское белье, мануфактура, часы и даже парфюмерия.
Сколько можно унести на себе? Здоровый и молодой парень (таким был и Леви, когда занялся торговлей вразнос) может поднять на спину килограмм 30-35 (100 фунтов, если считать по-американски) Да, коммивояжеру лучше было быть здоровым и молодым! Ну, и не трусливым тоже. Не бояться ходить одному от фермы к ферме по дорогам лесистого штата, ночевать на постоялых дворах, а то и в лесу. Многие коробейники , опасаясь разбойников и диких животных, устраивались на ночь в амбарах у фермеров. За ночлег и кормежку гостеприимные фермеры получали существенные скидки.
Покупателями были в первую очередь фермерские семьи, жившие «на отлете» от городов. Сейчас нам трудно представить, что означала в середине девятнадцатого века в Америке жизнь в десятке миль от города, пусть даже самого небольшого. А значила она полную оторванность от мира, надежду только на Бога, а после него, на свои силы и на свое оружие. И еще двум-трем поколениям американцев из глубинки предстояло жить так до тех пор, пока не изобретут автомобиль, изменивший привычные понятия о том, что такое «далеко» и что такое «близко».
В кентуккийской глухомани коробейники были желанными гостями фермеров. Бродячему торговцу иногда случалось проходить десяток миль, чтобы продать товара на несколько долларов. Зато на каждой ферме его ожидали с нетерпением. И не только потому, что он приносил с собой вещи, остро необходимые в любом хозяйстве. До изобретения радио и телевидения новости и слухи по американской глубинке разносили бродячие торговцы. Как это делали в далекой Германии их отцы и деды.
Где «затаривался» Ливай Страусс перед своими походами по фермам Кентукки? Там же, где и большинство коробейников, на одном из крупных оптовых складов вблизи Нью-Йоркского порта. И занятие это было совсем не из легких. Среди множества товаров следовало отобрать те, что с охотой купят фермеры и лесорубы. Не много – всё ведь тащить на своей спине, но и не мало – не возвращаться же обратно с полдороги, потому что товар закончился, а нового взять кроме как в Нью-Йорке негде.
Так еврейский паренек, иммигрант из Баварии мерил своими ногами дороги американской глубинки, потихоньку учил английский и становился настоящим американцем, предприимчивым, здравомыслящим и смелым.
Рис. 4. Коммивояжер
Обычно ноги кормили коробейника несколько лет. Со временем разбогатев, коммивояжер покупал лошадь и телегу. Эта покупка переводила бродячего торговца в другую «весовую категорию». В телеге могло поместиться больше товара. И товара более серьезного. Например, отрезы ткани или готовая одежда. Если, благодарение Богу, дела шли хорошо в какой-то момент коробейник прекращал свои коммерческие «путешествия», останавливался в каком-нибудь городе, открывал свой магазин и становился уважаемым коммерсантом. Многие владельцы крупных американских универмагов начинали свою карьеру на американской земле, как бродячие торговцы.
Но Ливай Страусс не осел в одном из штатов Восточного побережья. Его судьба совершила крутой поворот. Через несколько лет Ливаю пришлось второй раз в жизни совершить морское путешествие для того, чтобы на другом краю американского континента начать новое дело, прославившее его не только на новой родине, но и во всем мире.
Урок географии
Из долины Тавазэнта,
Из долины Вайоминга,
Из лесистой Тоскалузы,
От Скалистых Гор далеких,
От озер Страны Полночной…
Г.Лонгфелло. «Песнь о Гайавате»
Теперь нам следует на несколько страниц отвлечься от жизни героя нашей книги, чтобы лучше узнать страну, в которой он поселился и гражданином которой стал в 1853 году. Это немаловажно. «Мир – театр, люди – актеры» сформулировал когда-то Шекспир. Он даже не представлял насколько прав. И сцена, на которой приходится нам играть, оказывает на нашу игру определяющее влияние.
Европейская сцена, которую покинул Лейб Штраусс, была тесна и слабо освещена. Мало того, на этой сцене повсюду, как назло, валялись всякие старинные обломки, затруднявшие перемещение. Выбросить бы все эти бесполезные артефакты к чертовой матери! Да вот беда – главный режиссер на это никак не решался. Память о дорогом дедушке, ничего не поделаешь!
Ливаю Страуссу довелось сыграть свою жизнь на другой сцене, очень просторной. Даже несколько пустоватой.
Соединенные Штаты Америки уже в середине девятнадцатого века стали одним из самых крупных государств в мире. Между Нью-Йорком и Сан-Франциско расстояние приблизительно такое же, как между Москвой и Иркутском. Расстояние же от северной до южной границы страны сравнимо с расстоянием от Балтийского до Черного моря. Впрочем, Америку с Евразией нужно сравнивать очень осторожно. Здесь больше различий, чем сходства.
Главное отличие Американского континента: горы здесь тянутся не в широтном направлении, с запада на восток, а в меридиональном, с юга на север.
Вдоль побережья Тихого океана идут высокие отроги Кордильер. Влажные океанские ветры выпадают здесь снегом и дождями. Как следствие, восточным склонам гор влаги достается мало. Дереву, чтобы вырасти, воды не хватает.
Поэтому к востоку от горных цепей лежит широкий пояс степей и пустынь, который называется Великими равнинами. На севере, где летом прохладнее, находятся прерии. Романтическое это слово происходит от французского слова «pré», которое означает всего-навсего «луг». Травы здесь стоят все лето. К югу же, где жара летом становится жестче, вся (или почти вся) растительность выгорает. Здесь начинается зона полупустынь и пустынь.
Кордильеры – горы молодые. Гигантской цепью они протянулись через два континента, от мыса Горн до Аляски, и на всем своем протяжении то и дело сотрясаются от землетрясений и извержений вулканов. Герою нашей книги, когда он жил уже в Сан-Франциско, пришлось испытать удар большого землетрясения (см. стр. 51). А вскоре после его смерти, в 1906 году, город был едва ли не до основания разрушен землетрясением просто катастрофическим.
Но нет худа без добра. Геологи утверждают, что именно молодые горы – настоящие кладовые, переполненные самыми разнообразными полезными ископаемыми. Золотом, в том числе. Открытие месторождений драгоценного металла в Калифорнии произошло почти сразу же после появления этого штата на карте США. В результате эти совсем не райские края очень быстро оказались заселенными и обжитыми не менее чем «старые» штаты на восточном побережье. И поныне Калифорния – самый населенный штат США.
На востоке континента, вдоль Атлантического побережья, тоже тянется горная цепь, Аппалачские горы. В отличие от Кордельер, это горы старые, по возрасту сравнимые с Уральскими. Старые, значит, спокойные. О землетрясениях здесь не слыхали. Но минеральных богатств и в Аппалачах хватает. Черный уголь и красная железная руда могут совершать чудеса не меньшие чем блестящее золото. Благодаря их чудесному содружеству покрытый лесами штат Пенсильвания (название которого в переводе с латинского, собственно, и означает «лесная страна») стал в конце девятнадцатого века одним из главных мировых центров производства и обработки стали.
Впрочем, и с лесами в Аппалачах полный порядок. В самом центре этого горного массива, на границе между штатами Теннеси и Северная Каролина находятся Большие Дымные горы (Great Smoky Mountains). Почему дымные? Не из-за пожаров конечно. Просто над этими горами постоянно клубится туман. Такая высокая влажность создается миллионами деревьев и кустарников, произрастающими здесь.
Из-за меридионального расположения горных цепей погода в Америке с точки зрения европейца своеобразная. Неустойчивая погода. Тропическим вихрям, возникающим в Мексиканском заливе, ничто не мешает двигаться на север и спокойно достигать Великих озер, например города Чикаго. А то, что смерчи и ураганы беспрепятственно перемещаются по Техасу и Канзасу знают все, кто смотрел фильм «Смерч» или же читал «Волшебника Изумрудного города» Журналисты даже окрестили те места в штатах Техас, Канзас и Оклахома, где зарождается максимальное количество смерчей, «аллеей торнадо». Да и в долине реки Миссисипи зимой может произойти все что угодно: то по-летнему сияет солнышко, то снега навалит – не разгребешь. Невысокие Аппалачи – не серьезное препятствие для снежных вихрей. Поэтому заваленные снегом Нью-Йорк или Вашингтон довольно часто можно увидеть в телевизионных новостях. А на берегах Великих озер постоянно дует сильный ветер. Известно, что официальное прозвище Чикаго – «город ветров»
Так, если продолжать сравнивать Соединенные Штаты со сценой, мы, осмотрев боковые кулисы, принялись разгуливать по сцене. А что же у нас собственно в центральной части страны? А здесь у нас протекает великая река Миссисипи. Река могучая, многоводная, то и дело меняющая русло. О капризном нраве этой реки писал человек, этот нрав хорошо изучивший, бывший лоцман на Миссисипи, писатель Марк Твен (Mark Twain) (1835 – 1910). Он же – автор, пожалуй, самого знаменитого описания путешествия по этой реке, «Приключений Гекльбери Фина»
Там, где Миссисипи впадает в Атлантический океан, сейчас находится небольшой штат, называемый Луизианой. В 17-м же и в 18-м веке так называлась вся огромная долина Миссисипи. В 1682 лихой французский предприниматель и офицер Рене-Робер Кавелье де Ла Саль (René-Robert Cavelier de La Salle) (1643 – 1687) со своим напарником Анри де Тонти (Henri de Tonti)(1649 –1704) на индейских пирогах спустился по Миссисипи сверху, от того места, где в нее впадает река Иллинойс, до самого устья. После чего назвал этот край Луизианой в честь правившего тогда во Франции монарха, Людовика (Луи) XIV. Назвал и присоединил к Новой Франции, обширным французским владениям в Америке. «Король-солнце» благосклонно принял этот подарок.
В то время Франция имела шанс стать главным хозяином североамериканского континента. Английские колонии на Атлантическом побережье были немногочисленны. Колонисты только-только начали взбираться на восточные склоны Аппалачских гор, а путь на запад им уже надежно перекрывали французские владения на Миссисипи. К тому же, поскольку точную границу между колониальными владениями в Америке никто не проводил, французские войска начали потихоньку продвигаться к востоку, расширяя, где можно свою территорию. Крепость Питтсбург (будущий центр сталелитейной промышленности) англичане построили на западной границе Пенсильвании именно для того, чтобы противостоять французским поползновениям.
В 1684 году французский король воевал с Испанией. Неутомимый Ла Саль предложил ему послать в Америку флот, чтобы закрепиться в устье Миссисипи. В случае успеха Ла Саль планировал даже отнять у испанцев северную часть Техаса. Он надеялся получить под свою команду полк – не меньше. Король, однако, выделил Ла Салю только 4 корабля, 200 солдат и офицеров да сотню колонистов.
Это, как говорится, был облом. Военная экспедиция против испанских владений в Америке начинала походить на авантюру. Но отказаться от королевского задания Ла Саль уже не мог. Он возглавил эту экспедицию, расчитывая привлечь на свою сторону карибских пиратов, многие из которых были французами. Кроме того, Ла Саль надеялся на помощь дружественных индейских племен, которые могли бы выделить 15 тысяч воинов. Ну, и еще на улыбку Фортуны.
Однако, в этот раз удача повернулась к искателю приключений спиной. Карибские пираты не помогли. Наоборот, они захватили один из кораблей Ла Саля.
Далее начались блуждания по водам. У капитанов кораблей были плохие карты, и за цель своего путешествия, устье Миссисипи, они приняли бухту Матагорда, находящуюся в Техасе, на 500 миль западнее. Здесь утонул второй корабль флотилии, а третий бездарно сел на мель.
Надежды на помощь индейцев тоже не оправдались. Ла Саль по суше отправился в сторону Луизианы с тем, чтобы привести солдат на подмогу и погиб. Скорее всего, его убили спутники, обозленные тем, что по его вине попали в такую переделку.
Граница Луизианы с испанскими владениями осталась достаточно неопределенной. Почти через полторы сотни лет эта неопределенность была разрешена в ходе войны между США и Мексикой, в результате которой северная часть полуострова Калифорния стала американским штатом.
Но пока судьба Америки решалась в Европе. В ходе Семилетней войны (1756—1763) Франции пришлось расстаться со своими владениями в Канаде. 18 сентября 1759 года Великобритания захватила Квебек. После этого слабо населенную Луизиану начали по кусочку «откусывать» испанцы и англосаксонские колонисты.
К началу 19-го века западной границей Соединенных штатов де-факто стала река Миссисипи. Правый берег с 1762 года был колонией Испании, но в 1800 году Наполеон Бонапарт вернул его под французское управление. Заметим, что для этого он не посылал экспедиционный корпус в далекую Америку, а в ходе своего испанского похода завоевал саму метрополию. То есть, опять же, судьба американских колоний решилась в Европе.
Однако, у Франции уже не было ни ресурсов, ни людей, ни желания удерживать эту заморскую территорию. Поэтому в 1803 году Луизиана была продана Соединенным Штатам Америки за 15 миллионов долларов. С процентами по кредиту эта сумма составила 23.2 миллиона долларов. Один гектар новоприобретенных земель обошелся Соединенным Штатам в 7 центов3. В результате этой сделки США практически удвоили свою территорию. Сейчас на земле бывшей французской Луизианы размещаются 15 американских штатов.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
