Текст книги "Мораторий на крови"

27

Номер «Вечернего Тригорска» со статьей Фальковского «Всегда ли надо миловать?» Алексей Комиссаров решил прочесть наедине, в спокойной обстановке. Предчувствуя, что его фамилия, возможно, будет упомянута в статье, он разом купил три газеты, положив их на заднее сиденье «Вольво». Оставив машину на стоянке у обладминистрации и достав сигареты, Комиссаров поднялся на четвертый этаж, пустынным в выходной день коридором прошел в свой кабинет.

«А ведь рюмочка коньяку отнюдь не помешает», – прикинул Комиссаров, подойдя к холодильнику. – Конечно, я за рулем, но моя машина в городе известная, да и ехать до дома чуть более двух километров. Проскочим…».

Достав наполовину опустошенную бутылку «Арарата», пару засохших бутербродов – один с ветчиной, другой, странно уцелевший, с черной икрой, он плеснул коньяк в хрустальный стакан. Едва приятная теплота поползла вниз, ему вспомнился ранний утренний разговор с Фальковским. Заведующий отделом новостей начал его без предисловий:

– Алексей Поликарпович, по заданию главного редактора я готовлю материал о моратории. Хотелось бы узнать у вас, как председателя областной комиссии по помилованию, мнение относительно президентского указа.

– Ничего нового, Анатолий Соломонович, сообщить не могу. Мнения, понятно, сложились разные. Вам известны результаты нашего голосования по мораторию?

– Я в курсе. Шеф передал мне кассету с аудиозаписью.

– Вот из этого будем исходить. И, поскольку мораторий подписан президентом с одобрения правительства и Госдумы, его остается только исполнять. К слову, мы должны были рассмотреть вопрос по Бессонову из поселка Войново, зверски убившему семью Садовских из трех человек, но мораторий автоматически снял вопрос с повестки дня. На этом, кстати, мы и закончили.

– Это мне известно, как и то, что лично вы проголосовали за одобрение моратория.

– Что ж тут поделать, Анатолий Соломонович, – после паузы вздохнул Комиссаров. – Понимаю вас, как отца трагически погибшей дочери, но меня должность обязывает, все-таки президентский указ…

– Но в бытность прокурором вы не раз подписывали, говоря языком юридическим, санкционировали, смертные приговоры. Таких осведомленные люди насчитали не менее двадцати.

– У вас верная информация. Но то были иные времена, с иными государственными законами. Извините, звонят по мобильному. – Едва сдерживая себя, Комиссаров положил трубку.

Он налил себе еще коньяку, выпив, озорно подмигнул портрету Кедрова над рабочим столом. Ему вспомнилось теперь уже продолжение их разговора, когда десятью минутами спустя вновь позвонил Фальковский.

– Теперь серийный маньяк Милославский избежит высшей меры. Ведь именно вы, Алексей Поликарпович, его защищали. И шестнадцать жестоких доказанных убийств этого выродка позволяют бывшему прокурору спокойно спать?

– Повторю, я разделяю ваши чувства как отца погибшей дочери. Но закон есть закон. Я лишь его скромный исполнитель. Да, к слову…

– Что ж, возрадуйтесь президентской виктории. Теперь защищаемый вами Милославский останется живым, воскреснув, как феникс из пепла. Проиграв справедливый приговор суда, сейчас вы с помощью моратория расстреляли и закон.

– Но позвольте, Анатолий Соломонович, – возмущенно выкрикнул Комиссаров, – не я же принимал этот указ!

Журналист, перебив его, продолжил:

– Наверняка и дополнительное вознаграждение вам, как адвокату, прежде защищавшему Милославского, теперь вновь последует. Куш, надо полагать, господин прокурор, будет весьма солидным.

После этих слов Фальковский оборвал разговор и повесил трубку.

28

В кресле стоматолога Нины Печерской заместитель начальника централа по режиму Иван Геннадьевич Стукашов чувствовал себя вполне комфортно.

– Так-так, Иван Геннадьевич, все мои пломбочки у вас в порядке, – щебетала Печерская, – а у седьмого зубика снизу начинается кариес, придется подлечиться. Я вам, кстати, с утра звонила.

Скованный ватными тампонами во рту, Стукашов утвердительно покачал головой. Нажав ногой, обутой в изящную босоножку, на педаль бормашины, под визг сверла в раскрытом рту пациента Печерская не умолкала:

– Но вас я, Иван Геннадьевич, не застала. Ответил некто, назвавшийся посторонним. Тогда я вас отыскала по мобильному. Кто же этот незнакомец в кабинете кума? Голос у него приятный, доброжелательный. Как все женщины, я сгораю от любопытства…

После того, как Печерская закончила процедуру и удалила тампоны, прополоскав рот, Стукашов облегченно выдохнул:

– Из Москвы, Нина Александровна, к нам сей господин пожаловал. Я в отпуске, вот Папаша и посадил его в мой кабинет. А из отпуска срочно отозвал.

– Как я вам сочувствую, Ванечка Геннадьевич, – артистично, с состраданием пропела Печерская. – И к чему такая спешка?

– Вот и я думаю – к чему? Сейчас поеду сдавать билеты в Сочи, и прощай, забронированный номер в санатории МВД. Проверочка у нас, Ниночка, проверка. Похоже, всех поставят на уши. Ведь господин непростой, прислан к нам из столичной ФСБ насчет президентского указа о моратории.

– Да что проверять, ведь серийного маньяка наконец расстреляли.

– Так вы уже осведомлены? Вроде бы все по закону, но наверху сомневаются. Там считают, не ко времени с ним покончили, с нарушением моратория, вот и проверяют.

И уже с порога, вытирая носовым платком вспотевшее лицо, Стукашов, полуобняв Печерскую, шепотом произнес:

– За зубы спасибо, а Трофиму Валентиновичу вы все-таки сообщите о проверке. Мы ему по мобильному и домой названивали, но так и не отыскали. Конечно, он объявится, завтра ему дежурить. Но в его интересах, чтобы дал знать о себе как можно скорее. Скажем, не позднее сегодняшнего вечера.

Вряд ли стоило сомневаться, что о близких отношениях Благова со стоматологом централа знали все или почти все сотрудники учреждения. И, конечно, Стукашов, исходя из своей должности, был уверен, что быстрее всех отыщет подполковника его же любовница.

Едва ее пациент скрылся за дверью, как Печерская, опасаясь прослушивания, выбежала из кабинета во внутренний двор централа. Достав мобильник, она набрала номер своего домашнего телефона. Разыскивать Благова не пришлось: любовник Нины Александровны, пока ее супруг с дочкой укатили на юга к морю, отсыпался от тягот тюремной службы у нее дома.

– Слушаю, – осторожный Благов произнес единственное слово. Мало ли кто может звонить Печерской. И если то был кто-то из знакомых, включая близких подруг и столь далекого мужа, он должен был назваться мифическим сантехником, осуществляющим ремонт унитаза.

Узнав голос Нины, Благов бодро затараторил:

– Докладываю как старшей по должности. Картошка поджарена, вешенки томятся в горшочке, в магазин я тоже сбегал…

– Прервись, Трофим, – Печерская властно перебила любовника. – Дождись меня, закончу прием, сразу еду домой. – Она взглянула на циферблат, уточнив: – Подъеду не позже четырех. Есть срочный разговор, повторяю – срочный. Без меня никуда, если нечего делать – пропылесось ковры.

Не дожидаясь ответа, Печерская отключила мобильник и, закурив ментоловую «Монтану», вернулась в кабинет. После чего приготовила крепкий кофе, влив в него столовую ложку коньяка. «Кофе, курево, коньяк – три в одном, – не без удовольствия подумала Печерская. – Расслаблюсь минут на десять, а там созвонюсь с тезкой, секретаршей Папуши. Может, новости какие подкинет, заодно и поболтаем, лишняя информация не помешает».

⁂

Понимая, что просмотр документации централа – уголовных дел, дежурного журнала, разного рода сводок и объяснений – будет эффективным лишь в сочетании с присущей его ведомству оперативной работой, посланец президента, как себя без излишней скромности окрестил Лаврик, с помощью начальника Тригорской ФСБ разом поставил до сотни телефонов и мобильников сотрудников централа на прослушку. Среди прочих, тоже весьма полезных (ведь весть о проверке Федеральной службы безопасности уже разнеслась по централу), разговор Благова и Печерской оказался зафиксированным спецотделом столь осведомленного ведомства.

«Ничего особенного, обычный служебный роман, или, как говорят французы, адюльтер, – рассудил Лаврик. – Все-таки личные дела офицера Благова и стоматолога централа напрямую не касаются нашего ведомства. Однако на всякий случай стоит внести их в досье», – подумал подполковник, делая пометку в своем блокноте.

29

Дневная жара спала, когда вечером из ворот централа выехала крытая тентом светлая «Газель». В кабине, кроме водителя, находились двое – отозванный из отпуска Стукашов и габаритный, под два метра ростом, надзиратель четвертого корпуса Арсений Горбенко. Миновав центр города, сделав изрядный крюк, «Газель» сквозь тоннель под железнодорожными путями выехала на мост через реку и, проехав загородную зону, остановилась у ворот городского кладбища.

Машину здесь уже ждали. Из находившегося перед воротами красного кирпича двухэтажного здания вышли с лопатами двое мужчин в брезентовых робах и забрались в кузов. Свернув с центральной аллеи, асфальтированной тропой машина проехала в отдаленный участок кладбища до высокого каменного забора.

Здесь, в трех метрах от ограды, находилась свежевырытая могила. Пока мужчины и помогавший им Горбенко, вытащив из кузова гроб, готовились опустить его в могилу, Стукашов с водителем, переговариваясь, курили. Грубо сколоченный гроб из необработанных досок оживлял желтого цвета крест плотного картона, приколоченный в центре крышки.

– Поосторожней, ребята, – Иван Стукашов подошел к краю могилы. Отбросив недокуренную сигарету, он наблюдал, как могильщики подвели под гроб широкие, на лямках, брезентовые ремни и начали опускать его в могилу. – Туберкулезный бомж, он туберкулезник и есть. А гроб мы раствором на всякий случай обработали.

– Нам не привыкать, – отозвался худощавый жилистый мужчина, старший из двух. – Всяких хоронили – инфекционных, из ракового диспансера, да и туберкулезных тоже. Однако что-то давненько из тюрьмы никто не поступал.

Одновременно с его словами деревянный короб с небрежно подведенным снизу ремнем соскользнул наискосок по диагонали, с высоты грохнувшись в яму. Крышка отскочила, крест отлетел в сторону.

– Мать вашу ети! – рявкнул Стукашов, выругавшись, добавил в сердцах: – Е…..ые работнички, – при этом едва не столкнув в могилу Горбенко. – Давай, Арсений, спускайся. Крышку-то прибей, сделай все, как положено.

– Не ругайся, начальник. Всякое случается, у нас и не такое бывало. – Гробовщик, что помоложе, квадратного вида молодой парень, спрыгнул вниз.

– А ведь молод ваш туберкулезный, хоть и с бородкой. – Он подтянул под голову трупа сместившуюся подушку, но, ощутив что-то липкое, отдернул руку. Ладонь его оказалась в крови.

– Откуда кровь, начальник? – Парень из могилы зло взглянул на Стукашова. – Еще не хватает домой заразу принести. Брось, Иваныч, какую тряпку, – обратился он к напарнику. Вытерев руки и ловко подтянувшись на мускулистых руках, выпрыгнул из могилы.

Поскольку молотка не оказалось, Горбенко подали монтировку. Тот уложил крышку на гроб, несколькими сильными ударами приколотил ее на место. Когда все утряслось и над могилой возвысился аккуратный холм, Стукашов достал из дипломата две бутылки водки, покопавшись, вытащил смятый белый конверт.

– Помяните, ребятки, покойника, тут и на закуску хватит, – примирительно произнес он. – Ты, Сергей, прав – всякое бывает. Вас подвезти или сами дойдете?

– Езжай, начальник. Мы тут перекурим, на луну, что уже взошла, полюбуемся. Извини, если что не так.

Когда задние огни «Газели» исчезли за поворотом, старший из гробовщиков фонариком осветил деревянную дощечку над могилой.

– Гляди, фамилии нет, указан лишь номер – 73-А. И дата сегодняшняя.

– Странно все это, Игнат. Обычно они под фамилиями хоронили, хотя и номера тоже ставили. Давай, открывай голубушку, выпьем по глотку. Но прежде я все-таки продезинфицирую руки. Лей, не жалей, на сегодня нам горючего хватит.

– А мне, Сергей, кажется, что я где-то видел этого туберкулезного с бородой, – задумчиво отозвался напарник. – Но где, не вспомню. Давай подставляй руки. – Налив водку в пластмассовый стаканчик, Игнат тонкой струей вылил ее на ладони Сергея. Затем, ополоснув руки и сам, разлил остатки водки.

– Закуска в рублях не закуска, – шутливо заметил он, открыв конверт. – Однако не поскупились тюремщики, тут три тысячи на двоих. А закусим родимую сухариками да луком, я их не зря прихватил.

30

Начальник бюро судмедэкспертизы Михаил Литвинов, вскрывавший труп Милославского, откинувшись на спинку кресла, просматривал на компьютере свое заключение. Слева от Литвинова в пепельнице лежала смятая сигарета, рядом в чашке остывал недопитый зеленый чай.

«Внутреннее исследование, – прочел судмедэксперт. – От первой входной раны затылочной области свода черепа огнестрельный раневой канал сквозь мозжечок и левое полушарие мозга идет вправо, кпереди и чуть вверх, заканчиваясь в задней трети лобной доли. В конце канала обнаружена деформированная пуля от пистолета «ТТ»…»

Оторвавшись от экрана, Левитин бросил взгляд на пенициллиновый флакончик, в котором, напоминая раздавленных желтоватых насекомых, находились две сплющенные пули, затем продолжил чтение.

«…От второго входного огнестрельного отверстия, расположенного на сантиметр книзу и левее первой раны, раневой канал касательно проходит через основание мозжечка, идет слева направо, кпереди и вверх с разрушением полушария головного мозга. Концом канала является лобная кость, где в правую переднюю черепную ямку внедрена деформированная пуля от пистолета «ТТ»… Толщина костей во всех отделах мозгового черепа значительно превышает верхние границы нормы, составляя от двух до двух и трех десятых сантиметра (аномалия развития костей черепа с их значительным утолщением – болезнь Педжета)».

Взявшись за недокуренную сигарету и размяв ее, Левитин щелкнул зажигалкой. Удовлетворенно затянувшись, эксперт нажал кнопку звонка.

– У нас не курят, Михаил Петрович, – осуждающе заметила вошедшая лаборантка. – С улыбкой на лице блондинка в голубом халате, отобрав сигарету у судмедэксперта, бросила ее в пепельницу. – Сами же распорядились, сами и нарушаете. О, так у вас «Кэмел» с ментолом! Так и быть – составлю вам компанию.

– Извини, я работаю разве что в порядке исключения, – Левитин, оторвавшись от компьютера, протянул лаборантке флакон с пулями. – Леночка, сфотографируй их на цифровике с масштабом, потом проверь заключение. Приложи к нему цветную фототаблицу со всеми повреждениями на голове и черепе расстрелянного, которые мы обнаружили на вскрытии. После обеда за актом и фотографиями заедут из прокуратуры. А сейчас пошли, во дворе перекурим, так и быть, нарушим приказ нашего министра.

31

Когда утром бригадир могильщиков Игнат Брызгалов, выдернув из бумажной кипы в туалете попавшийся под руку номер «Вечернего Тригорска», собрался между делом привычно почитать газету, на первой полосе его внимание привлекла крупная фотография с заголовком «Город может спать спокойно. Серийный маньяк дает первые показания». Он вгляделся в фотографию убийцы: вытянутое худощавое лицо, усы, тощая рыжеватая бородка клинышком…

От неожиданности Брызгалов привстал с сиденья. Затем, торопливо ополоснув руки и прихватив газету, прошел на кухню. Вялость после выпитого накануне разом исчезла. Ощутив нечто похожее на прилив сил, Брызгалов набрал по мобильнику номер своего напарника.

– Я тоже не сплю, Иваныч, – сообщил Сергей. – Уже освежился, принял душ. Нам ведь сегодня с тобой две ямки надо осилить. Еще позавтракать осталось, успеем…

– Давай, Серега, по-быстрому перекуси, садись за баранку и мигом ко мне. Жду через полчаса, есть срочное дело.

Во дворе в ожидании товарища Брызгалов достал из пластикового пакета газету. Теперь уже более внимательно прочел подборку сообщений о задержании Милославского. Взглянул на дату: сентябрьский номер позапрошлого года. Стало быть, около двух лет прошло…

Солнце поднялось над крышей соседней пятиэтажки, уже припекало. Игнат встал, оглядываясь в поисках тени. Кто-то окликнул его, с ним поздоровались, он угостил подошедшего соседа сигаретой. Но мысли были не здесь, в знакомом с детства дворе спального района Тригорска, а там – на кладбище. Кого же они вчера похоронили? Заключенного-туберкулезника или убийцу, фото которого он случайно увидел в газете?

Рядом послышался скрип колес, открылась дверца подъехавшей автомашины. В резко затормозившей обшарпанной черной «Волге» он увидел Сергея и, сделав несколько шагов, опустился рядом с ним на переднее сиденье.

Едва Брызгалов сообщил о своей догадке относительно вчерашнего захоронения напарнику, тот быстро загорелся:

– Если ты, Игнат Иванович, уверен, поехали в централ – разбираться что к чему.

– И заметут нас туда или еще куда, по первое число. Что менты, что тюремщики такого выпендрежа нам не простят.

– Так давай молчать, ведь нас за язык никто не тянет.

– И это не дело. Хоть в народе нас считают людьми второго сорта – гробовщиками да алкоголиками, но, коль промолчу в тряпочку, меня совесть замучает.

– Наверное, ты прав, Иваныч, тут водка не поможет. Вдруг тот, которого они за туберкулезника выдали, нам по ночам являться станет? Я в души умерших с недавних пор верую.

– Давай, Сергей, кончаем разговоры и поворачиваем к березкам. Там на месте что-нибудь да придумаем.

«Березками» в Тригорске ласково, с оттенком печали, называли то же городское кладбище, к которому вела дивной красоты в несколько рядов деревьев березовая аллея. В молчании и раздумьях прошло несколько минут. Бригадир нещадно дымил, извлекая из пачки «Примы» сигарету за сигаретой. Вскоре в окно полетела пустая пачка.

– Ты бы, Иваныч, хоть перерыв сделал, – Сергей взглянул на напарника. – Никотин Никотиныч сосуды суживает, а нам предстоит и ямки копать, и мозгами поработать.

Некоторое время, пока машина стояла у последнего светофора к кладбищу, взгляд Сергея задержался на фотографии Милославского в газете, лежащей на коленях у бригадира.

– До чего схож, пид…..с. А что, Иваныч, если позвонить в редакцию, сообщить о вчерашнем захоронении? Журналюги быстрее нас разберутся, что к чему. Сенсации, скандальчики – это их хлеб.

– В редакцию, говоришь, позвонить? А ведь идейка стоящая. Только называть себя мы не будем, действуем инкогнито, есть такое мудреное слово.

Бригадир взял «Вечерний Тригорск», перевернул газету и, отыскав на последней странице телефоны редакции, потянулся за мобильником.

32

В каждом из тюремных учреждений есть свои большие и маленькие тайны. Растут они подобно траве за вскопанной запретной зоной, которая, если ее ко времени не скосить, шагнет и за колючую проволоку. Тогда может созреть такой чертополох, что поспособствует и побегу зэка. Эти тайны нечасто выходят за толстые крепостные стены. Оседают, растворяются в них, иногда на день, неделю, месяц, а то на десятилетия, становясь спутниками безмолвных каменных строений.

Но кроме секретов, присущего карательной системе стукачества, с древней как мир системой подслушивания и использованием в наш век прогресса самых современных электронных устройств, рядом существуют еще и люди. Разумеется, берутся (в этом нет сомнений) разного рода подписки о неразглашении у десятков сотрудников в погонах, равно и вольнонаемных граждан. Но именно среди людей, как в питательной среде от единственного микроба произрастают целые колонии, столь же стремительно распространяются и слухи. И тайна перестает быть таковой, как утверждал еще Шекспир: «Тогда лишь двое тайну сохраняют, когда один из них ее не знает».

Поэтому неудивительно, что одновременно с введением моратория на высшую меру в стране столь же быстро по централу разнеслась весть о проведении смертной акции и расстреле Милославского.

Одной из десятков женщин, работавших в тюрьме, оказалась бухгалтер Вера Сычугова, дочь которой Катя училась в одной группе с Аней Фальковской. Ей, дочери, вечером того же дня мать рассказала об исполнении смертного приговора. Катя, отличница и староста группы, была девушкой волевой и решительной. С разрешения матери она сразу позвонила Фальковскому.

Выслушав сбивчивый рассказ Кати, Фальковский какое-то время находился в полной прострации. Он попытался снять стресс от столь неожиданного известия обычным русским способом, но, даже выпив, так и не отошел от совершенно непредсказуемого события. Вчера – мораторий, его статья и вот – это известие! Наконец решив, что сообщение Кати надо завтра же проверить, приняв снотворное, журналист уснул.

Утром вся редакция сочувствовала заведующему отделом новостей, однако редко кто набирался смелости войти в его кабинет. Сам Анатолий Соломонович, с усталыми воспаленными глазами, всклокоченной шевелюрой, просматривал газеты, включал и выключал телевизор, листал какие-то книги, в беспорядке и вперемешку с ворохом прессы валявшиеся на столе. В целом он производил впечатление человека, ушедшего в себя, попросту убивающего время.

Калистратов, зашедший к товарищу, не застал его и неожиданно заметил на светящемся экране компьютера текст: «Уважаемый господин президент! К Вам обращается член Союза журналистов России Анатолий Фальковский, заведующий отделом газеты «Вечерний Тригорск». Три года назад у меня пропала дочь Анна, студентка 5-го курса филологического факультета нашего университета…»

Далее текст обрывался. Экран беспристрастно светился голубоватым светом в ожидании продолжения письма, однако, так и не дождавшись, угас, подобно недогоревшей до конца свече. Вместе с тем редактор подметил, что Анатолий пытается продолжить свое послание президенту. Рядом с компьютером валялись скомканные листы бумаги, пара авторучек.

Едва Калистратов вернулся в свой кабинет, как раздался телефонный звонок.

– Вас, Илья Борисович, какой-то мужчина уже второй раз домогается, – сообщила Лида. – Говорит, срочный разговор, требовал мобильный.

Калистратов взял трубку:

– Алло, я вас слушаю…

– Кто у телефона? – спросил неизвестный.

– Редактор газеты Калистратов. Представьтесь и вы, – предложил он незнакомцу.

– Мне это ни к чему. Есть для вашей газеты интересное сообщение. Вчера на городском кладбище захоронен заключенный, которого подвезли из централа. Их люди сказали, что это умерший туберкулезник, но, похоже, покойник убит. Лицом схож с маньяком, тем самым Милославским, о котором писала ваша газета и которого знает весь Тригорск. Могила номер 73-а, в самом конце ряда у южной стены.

– Назовитесь, – настойчиво попросил Калистратов. – Или лучше встретимся. В любом месте, хоть у нас в редакции.

– Мне это ни к чему, – повторил незнакомец. – А вы проверьте, товарищ редактор, повторяю, могила 73-а у южной стены. Все-таки сенсация, и не только для нашего города, коль там захоронен тот самый маньяк.

Калистратов хотел было продолжить разговор, уточнить детали, но на другом конце провода уже положили трубку.

Вновь вернувшись в сизый от дыма, прокуренный кабинет Фальковского, редактор застал его на месте, и, поскольку время близилось к обеду, Калистратов взял инициативу в свои руки.

– Вот что, Толик, – властно произнес он, – через двадцать минут едем обедать в Домжур, так что собирай бумаги, проветри помещение. Учти, из-за твоих сигарет все мухи в редакции уже отправились на тот свет.

– А нельзя ли без меня? Я только перекусил.

– Перекусил! Двадцатой по счету сигаретой. Давай-ка сосчитаю окурки, – редактор склонился над пепельницей.

Видя напор главного, Фальковский предложил:

– Пятьдесят на пятьдесят. Помещение я проветрю, давай, Илья, перекусим здесь. Пошли Лиду за закуской, а бутылка у меня найдется.

Но редактор уже принял решение:

– Ты предлагаешь пить в редакции! – возмутился он. – Чего-чего, а этого от тебя не ожидал. Ведь знаешь мою установку: напитки богов пить разрешено не раньше чем подписан завтрашний номер. Так что собирайся, стол уже заказан.

И, не слушая возражений Фальковского, Калистратов, уже обдумавший в связи со столь неожиданным сообщением детали предстоящего разговора, вышел, нарочито громко хлопнув дверью.

⁂

В ресторане Дома журналистов редактора «Вечернего Тригорска», впрочем, как и сотрудников газеты, хорошо знали. Регулярно, обычно дважды в месяц – в дни зарплаты, иной раз чаще, при левых гонорарах за заказные статьи, – небольшой зал оказывался переполненным сверх меры. А поскольку уйти журналисту из ресторана, ограничившись часом застолья, все равно что сбежать с финала кубка по футболу, где играет любимая команда, после первого тайма, или покинуть баню с единственным заходом в парную, то у входа в столь притягательное место нередко возникали внушительные очереди.

На сей раз зал оказался полупустым. Калистратов с Фальковским уединились за столиком в дальнем углу за массивной, времен послевоенного интерьера, мраморной колонной.

– Неси все разом, Михалыч, – обратился Калистратов к официанту. – Две солянки, две котлеты по-киевски, салатики из помидорчиков, пару хачапури, минералку без газа.

– Что-нибудь покрепче минеральной? – Михалыч, седоватый представительный мужчина в светлом костюме и при бабочке, на правах давнего приятеля подмигнул Калистратову.

– Разговор серьезный, вот я и прихватил лишь бутылочку сухого. Но по пятьдесят коньячку для затравки не помешают. И, бекицер («быстро» на идиш. – Авт.), время – деньги.

Едва Михалыч отошел от стола, редактор извлек из дипломата бутылку «Мерло», открыв ее штопором от перочинного ножа, разлил вино по бокалам. После столь странного звонка неизвестного ему было что сказать Фальковскому. Новость, если она подтвердится, что и говорить, – сенсационная. И как на нее среагирует Анатолий?

– Поздравляю, Толик! – Калистратов поднял бокал с вином. – Давай чокнемся, старик.

– За что? – вяло поинтересовался Фальковский. – Напрасно ты меня в этот оазис разврата затащил, выпить можно было и в редакции.

– А вот и не напрасно. Пей до дна, тогда узнаешь, что к чему. – И уже на волне охватившего его энтузиазма, схожего с эйфорией, редактор закончил: – Возрадуйся, дружище! По непроверенным пока данным, Милославского все-таки расстреляли.

– Я об этом знаю. Мне вчера вечером подруга Ани по университету позвонила. У Кати Сычуговой мать в централе работает… Согласись, Илья, с такими новостями не шутят…

Рука Фальковского дрогнула, из нее выскользнул недопитый бокал. По белой скатерти расползлось темно-красное, схожее с кровяным, пятно.

– Мне тоже не до шуток, поэтому и зазвал тебя сюда. Выйдем, перекурим, пока уберут и заменят скатерть. Есть у меня идея, надо бы все обсудить – и за дело.