Текст книги "Тайна кротовой норы. Как поймать крота, найти смысл жизни и свое место в природе"

Земля

Я смотрю на это поле и вижу, что кротовые норы распределены группами. Иногда они располагаются почти по прямой, но основная их масса лежит вразброс. Буддистская загадка, которая на первый взгляд нечитаема, как ноты без нотного стана.

Один ловец кротов как-то раз объяснял мне, что самцы ходят по прямой, а самки бродят. Понятие пола обтекаемо, но я продаю за что купил. Все живые ползающие, плавающие и летающие существа всегда для меня «он» или «она». Жизнь была бы проще, если бы я знал слово, обозначающее то или иное существо без указания его пола. Мне не нравится называть живое существо словом «это»: оно создает между нами какую-то неловкую дистанцию. И тогда я чувствую себя обособленным, одиноким и непочтительным. Стая длиннохвостых синиц (я вспомнил их название) позади меня наворачивает круги и разворачивается с такой скоростью, что напоминает каких-то похожих на рыб одиночных животных, хотя все они похожи. Стая означает «это». Группы всегда «эти». Характер всех живых существ меняется, когда они живут группами.

Я оторван от групп. Я не доверяю им.

В некоторых частях Великобритании и Северной Европы крота называют двигающим землю – «mouldiwarp» или «moldivarp». Кроты поднимают темную землю прямо из-под поверхности, перевернутую, перекопанную до мельчайших комочков. Тот тип влажной, плодородной земли, которую фермеры и садоводы любят за ее состав и питательные свойства.

Большую часть жизнь они проводят под землей, в нескольких дюймах от ее поверхности. То место, где кроты, черви, личинки, жуки и миллионы других организмов выполняют свою работу. Под этим слоем расположен нижний слой грунта, который обычно плотный и малоплодородный, потому что все его питательные вещества вытянуты, а сам он утрамбован снующей по нему разнообразной живностью и слоями лежащей сверху органики. В саду я копать перестал: я выпалываю мотыгой сорняки, а осенью утепляю деревья и кусты компостом, как природа укрывает землю опавшими листьями и травой. Это удерживает внутри влагу и не дает расти сорнякам.

А еще это позволяет червям пробить твердую землю и усилить ее микробную активность, пропуская к почве воздух и влагу, насыщая ее жизнью. Кроты делают это для нас. Некоторые садовники до сих пор продолжают перекапывать сад, но все больше и больше людей приходят к пониманию важности микробов и грибов и часто воспринимают перекапывание как губительный процесс, предпочитая не трогать почву и не утрамбовывать ее.

* * *

На пастбище с лоскутами смерзшейся травы часть кротовых холмиков кажутся крошечными черными бугорками, чуть приподнявшими поверхность земли. Другие же представляют собой крупные кучи свежей земли высотой почти с голенище моего сапога или даже выше. Многие покрыты сверху льдом. Парочка из них свежая, они появились здесь, быть может, пару минут назад. А рядом множество обветренных, сплющенных и поросших сорняками кротовых холмиков, которые здесь уже давно. Здесь обитают кроты, которые жили тут на протяжении нескольких поколений. Я был на этом пастбище раньше: кроты всегда возвращаются, как и я. Это их территория, и они всегда будут здесь. Ловцы кротов могут только слегка подкорректировать их популяцию. Воля к жизни всего сущего на земле слишком сильна, чтобы ей могли противостоять люди, вооруженные одними лишь ловушками. Чтобы полностью уничтожить вид, нужно задействовать химические препараты.

Холмистая с уклоном поверхность земли мало что говорит о том, что лежит под ее тонким слоем. Но я научился «читать» кротовые норки и знаю, как представить себе землю под поверхностью в трех измерениях. В какой-то степени это стало уже инстинктивным, но всегда есть чему учиться.

Размер норки ничего не говорит мне о глубине подземного хода. Но его содержимое и цвет могут служить подсказками. Камни или глина из более глубоких слоев или светлая вспаханная земля ближе к поверхности – все зависит от структуры в каждом конкретном участке земли.

Кроты не живут под вырытыми холмиками: большинство этих холмиков – всего лишь кучи земли, результат их жизнедеятельности – почва и камни, кучи мусора, где они уже не появятся, если только норы не обрушатся. Часто в норках встречаются кусочки керамики и осколки стекла. На севере Англии и Дании археологи просеивают землю из кротовых нор в поисках тех фрагментов, которые кроты извлекают из глубоких слоев земли.

Они ищут свидетельства существования предшествовавшей цивилизации, не нарушая этого места: такое направление называют «кротологией». Иногда в кротовых норках я нахожу кусочки нейлона и шпагата или алюминиевые крышки от ржавых жестяных банок. Меня удручает, что эти искусственные, созданные руками человека вещи не хотят разлагаться и соединяются с землей. Единственные постоянные вещи, связанные с жизнедеятельностью человека, это бытовые отходы. Натуральные продукты разлагаются.

Есть некое горько-сладкое ощущение бытия из-за того, что все живое со временем исчезает – стадия, когда живое существо перестает быть тем, кем оно было, и превращается в нечто иное.

Думаю, что я сейчас нахожусь на этой стадии.

* * *

Иногда я вижу, как кротовий холмик двигается, когда крот выталкивает снизу землю. Ни один из холмиков, на которые я сейчас смотрю, не шевелится: кроты знают, что я здесь. Они услышали, как я иду, наверно, еще за полмили, когда я брел по тропинке с лопатой и холщовой сумкой, набитой ловушками. Здесь нет никаких звуков, кроме карканья ворон. Затихли даже маленькие длиннохвостые птички.

У кротов нет ни друзей, ни семьи, они не ходят в гости. Они терпеть не могут компании. У них отсутствует групповая идентичность: никогда не встретишь ватагу кротов, никогда не будет «этой» группы. Собирательное существительное здесь не подходит, потому что они никогда не собираются вместе, если только не лежат мертвые. Тогда можно выбрать любое подходящее существительное – куча, груда, гурт, ведро, мешок, гряда и пр.

Мир крота и мой одинаков: в нем нет толп, которые могут возвыситься над тобой, а могут отвергнуть тебя, и ты станешь либо ее частью, либо одиночкой.

В их и моем мире есть несколько связанных друг с другом индивидов и их взаимоотношения. Это мир, по большей части лишенный всех остальных. Но в мире людей ездят машины, стоят дома и ходят люди: мы живем в городах или рядом с ними и транспортной сетью. Пока до этого поля еще не добрались, но я каждый день встречаю все больше машин: город надвигается, отбирая у природы все больше пространства.

Несмотря на то что кроты избегают друг друга, в этом поле я найду нескольких представителей, у каждого из которых будет своя, возможно, пересекающаяся с чужими территория. Бросив повторный взгляд и не торопясь делать выводы, я обращаю внимание на структуру и расстояния между отдельными норками и их группами. И это помогает мне примерно подсчитать, сколько кротов там может быть.

Я прикидываю, что это маленькое поле, которое я легко могу обойти примерно за сорок минут, может включать популяцию из дюжины кротов. Я прищуриваюсь и считаю акры – здесь, пожалуй, десять или двенадцать разных площадей, часть из которых пересекается друг с другом.

Справа протекает река: земля на той стороне поля каменистая и серая, и в ней много глины. Выдра оставила следы на илистом берегу, а зимородки, бакланы, цапли, лебеди и разные утки вернулись, так как в нескольких милях вверх по течению закрылись шахты. Летом неработающие шахтеры и их дети сидят там, на берегу, с удочками. Они ловят лосося и форель. Люди разоряются – природа цветет пышным цветом. Несколько человек остались без жилья, но держатся этих мест, сопротивляясь искушению уехать, как большинство людей, на юг. Другие предпочли переехать, оставив заколоченные дома, мертвые жилища в тридцати милях вверх по течению, где нет работы. Несколько маленьких домиков уютно разбросаны на холмах в долинах.

Летом бездомные люди из ближних и дальних мест ночуют иногда у реки, спрятавшись в кустах на берегу. Кто-то ставит палатки. Зимой они перебираются в город, где есть укрытие от ветра. Кто-то остается поблизости, кто-то двигается дальше, кто-то умирает.

Это река Тафт, которая берет начало высоко на территории национального парка Брекон-Биконс, где мне нравится гулять и иногда ночевать. А через пятьдесят миль она течет по центру Кардиффа, мимо замка и стадиона для игры в регби, впадая в Кардиффский залив. Этот кусочек земли, на котором я работаю, на протяжении многих столетий служил пастбищем. Почва здесь черная и рыхлая. Здесь я такой, какой есть – животное, подобное всем другим: мне не нужно объяснять свое поведение или оправдываться перед кем-то. Я тут для того, чтобы ловить кротов. Простота моего нахождения на этом месте за этим одиноким занятием погружает меня все глубже и глубже в изумительную сопряженность, которая дает все, что мне нужно. Цапля, почти невидимая, ждет появления маленькой рыбы, застыв в переплетении стволов деревьев, оставшихся после бури, и прилива, который отнесет ее в открытое море. Баклан проплывает мимо.

У меня вошло в привычку возвращаться в эти места. Мне всегда нравилось иметь свою собственную территорию: есть некая свобода в возможности периодически возвращаться в определенное место – можно не задумываться ни о чем и просто отдохнуть. Чувство принадлежности чему-то – это то, что я хотел передать своим детям. И в то же время я испытываю некоторое беспокойство из-за того, что связан с определенным местом. Чувство принадлежности рождает желание строить что-то, чтобы отметить эту связь. А потом, построив что-то – сад, дом, карьеру, систему подземных ходов, – ты должен защищать эти вещи от чужаков, с применением насилия, если это необходимо. Мы пытаемся создать иллюзию постоянства, но его нет.

В детстве я жил кочевой жизнью, переезжая с места на место. Моя семья была постоянно в дороге, мы не успевали привыкнуть ни к людям, ни к местам. Близкие отношения, которые невозможно было поддерживать, никогда не длились дольше нескольких недель интенсивного знакомства. Я прошел длинный путь, прежде чем стать тем, кем я стал. Я впитал культуру, которую унаследовал от своих родителей и дедов, а также от тех людей, в окружении которых я рос.

Они передали мне те частицы знаний, которые перешли к ним от их родителей. Те вещи, которые тем или иным способом связаны с различными частями этой земли. Манеры, вкусы, привычки и бзики наследовались от прадедов и прапрадедов, которых я не мог знать. Люди, которые для меня не более чем призраки, вдруг проявляются в моем поведении. И это все, что у меня есть: ни фотографий, ни фамильных ценностей. У меня нет своей земли.

Я обошел пешком этот остров практически целиком и ночевал в разных его местах. Я чувствую, что он полностью принадлежит мне, как и всем остальным. Я родился в семье странников. Моими предками были шотландцы, ирландцы, уроженцы острова Мэн и Ланкашира. Солдаты, железнодорожники и мельники, которые странствовали в поисках работы, спасаясь от нищеты или просто потому, что стало скучно. До начала промышленной революции они, вероятно, могли быть мигрирующими фермерами или даже ловцами кротов. Лишь один мой дед прожил всю свою жизнь в Ланкашире, в городе, где родился, и у него была валлийская фамилия. Возможно, я вернулся домой.

* * *

Я знал одну ирландскую семью, они называли себя цыганами. Они жили в доме в городе и часто рассказывали о трудностях, с которыми им приходилось сталкиваться, живя по соседству с деревенскими.

Когда я спросил их, что значит «деревенские», они ответили мне, что называют так тех людей, которые живут в сельской местности.

Дом – это место, которое мы должны любить и уважать, оно дает нам ощущение привязанности.

Не будь у нас дома, мы не имели бы этой привязанности, чувства принадлежности нации. Именно здесь, в Южном Уэльсе, я чувствую себя как дома. Я создал свое жилище там, где в итоге осел. Место, где мне хорошо, где я свил свое гнездо вместе со своей женой и где мы родили детей. Я выбрал место для жизни, и мы все поселились в нем. Это территория, которая стала нам знакомой, в которой легко ориентироваться и выживать.

На севере Англии и Шотландии не спрашивают, где ты живешь или откуда ты родом: они спрашивают: «Где ты остановился?» Словно живя где-либо, ты делаешь всего лишь остановку в пути, словно все мы – путешественники. Здесь, в Уэльсе, – то место, где я решил остаться. Ложбинка в постели, в которую я скатываюсь, когда устаю. То место, где моя жена и дети знают, где меня искать. Но в действительности все мы – путники.

Мое ощущение себя как личности возникло не благодаря какому-то из мест, где я жил, оно появилось, когда я стал садовником и когда я осознал, что мой дом – просто вне помещений, на природе, в любом месте. Когда я схожу с ковра или дощатого пола и ступаю на землю, я знаю, кто я. Я принадлежу земле, и я люблю землю. Это живой организм, и я хочу чувствовать его кожей. Мне доставляет удовольствие ходить пешком, при возможности босиком, с голыми руками и непокрытой головой, чтобы мое тело соединяло воздух и землю. Земля это окончательный приют для всего, что живет и растет. Место, питающее все. Природа моего образа жизни стала природой скал и деревьев, илистой воды и дождя, падающего в нее. Эти вещи притягивают меня, и жить так, словно бы их нет, для меня немыслимо.

Я работаю садовником в ухоженных, выкошенных садах, которые созданы, чтобы удивлять и служить местом отдыха. Но душой я не там.

Душой я в лесах и лугах, диких местах, где папоротник растет в прохладной тени, пустив корни под поваленными деревьями. Где над ручьями свисает наперстянка или ива, а в темные родники и пруды падают листья и гниют и забавно пузырятся, как маленькая кальдера. Это те места, где я бродил еще подростком, сидел там часами и готовил себе импровизированный ночлег. Это те места, где я чувствую себя в безопасности.

* * *

Полдюжины черных дроздов, или больше,

Едят спелые яблоки, которые никто не собрал.

Они ничего не знают.

Они не делают планов на будущее,

Но все равно готовятся к зиме.

Жаба плюхается рядом со мной,

Пока я стою на коленях.

Так мы равны.

Одинокий дикарь,

Я снова влюбляюсь.

Поток воды сталкивается с камнем,

И брызги плещут мне в спину.

Я чувствую себя разоблаченным.

Теперь я уже не смогу вернуться назад.

Темно-зеленые сосны, раскачиваясь, тянутся ввысь

К небу, леденяще-голубому и чистому,

В их тени – и мороз, и пристанище.

Я тут же представляю палатку для сна

И пробуждение среди этого холода,

То, как я делаю утренний чай

На дымящемся хворостяном костре.

Я олень.

Я лиса.

Я карп.

Я грач.

Я – голое двуногое животное, укутанное в шерсть,

И мои руки в грязи.

Сон и подземные ходы кротов

Я устал. Холодно. И сейчас я предпочел бы остаться дома, в теплой постели. Но мне нужно выполнить свою работу. А потому, укутанный в слои шерсти и хлопка, я выпускаю пар. Это маленькое поле похоже на место сражения: когда-то поросшая травой поверхность теперь почти полностью покрыта кротовыми холмиками и грязью. Это поле принадлежит клубу лучников, и выглядит оно так, словно его бомбили. В Уэльсе существует давняя традиция стрельбы из лука: валлийские лучники высоко ценились на полях сражений в Англии и Франции.

Поле расположено на холме, откуда видна граница города и сельской местности. В одном направлении в пяти минутах ходьбы расположен маленький поселок, а в другом поля тянутся до соседнего города. Думаю, что в конечном итоге тот или иной город поглотит эти поля, и тогда кроты вылезут на поверхность в чьем-то саду. За проволочной изгородью слева идет железнодорожное полотно, приподнятое на балластном слое, и грузовой поезд с цистернами с грохотом проносится мимо. Машинист подает двухтоновый гудок. Кротам все равно.

Справа от меня берег реки порос густым низким кустарником, где до самой реки тянутся заросли недотроги железистой. На другой стороне реки больше полей и обсаженных деревьями холмов, уходящих вдаль. Нижняя часть поля оставлена под лесные насаждения, преимущественно под лиственные дикие деревья, которые сейчас сбросили листья. Ясень, орех, ива, парочка остролистов. Деревья, которые выросли сами. Я знаю их названия. Это те деревья, которые я использовал в качестве дров.

Расположенные позади меня ворота фермы стали частью живой изгороди с маленькой рощицей слева. Теперь это уже не изгородь: через нее можно легко пройти. Раньше я искал подобные места для ночлега: листва под ногами, удобное укрытие от ветра и место, где можно вытянуться. Если приглядеться, то видно, что изгородь была посажена много лет назад, так как более старые, толстые стебли наклонены горизонтально и влево, и из них растут ветки, направленные вверх, словно деревья. Ясень, терновник и боярышник. По толщине стеблей я могу предположить, что изгороди лет пятьдесят или больше. Ниже по тропинке, ведущей к полю, кто-то начал закладывать новую изгородь.

Сейчас редко увидишь подобное в нашей местности: очевидно, кто-то учится данному ремеслу. Я сам со временем научился некоторым из этих навыков: сухая кладка стен, укладка живой изгороди. Но эти виды работ требуют много труда и перестали быть экономически оправданными. Данные навыки исчезают. И лишь благодаря фанатизму наших фермеров у нас еще сохранились каменные стены и живые изгороди. Стены сухой кладки были раньше основной средой обитания жаб, змей и ящериц, а теперь и они вымирают.

Я тру руки землей из норки, чтобы скрыть свой запах. Я достаю из кротовой норы осколок керамики, переворачиваю его, нахожу его симпатичным и кладу в карман. Эта горсть земли, старой доброй земли – смесь песка, гнилых листьев, веточек и кусочков насекомых и раковин. Каждая пригоршня изобилует результатами жизнедеятельности жуков, червяков, миллиардов микроскопических букашек, нематод, бактерий и грибов, которые питаются гниющими растениями и друг другом.

Постоянно уменьшающиеся частицы медленно проходят через один крошечный организм, а потом через другой организм еще меньшего размера. Они перемешиваются там с кишечными бактериями, которые разлагают растение и отходы животных, из которых состоит земля, на питающие ее минералы, чтобы крошечные грибы, живущие на тонких корнях растений, могли впитать их и передать обратно корням растений. Это символическая взаимосвязь, которая только сейчас становится понятна людям. Разгребите палую листву в лесу глубиной с толщину вашей ладони. Прежде, чем вы увидите это, вы ощутите грибной запах грибницы. Это чрево земли. Эта огромная сеть белых нитей объединяет в себе минералы и гниющую органику растений и животных. Она собирает все растущее вместе, связывая микроскопические, толщиной в человеческий волос, корни растений, отдавая им питательные вещества и насыщая их всеми минералами и химическими веществами, в которых те нуждаются.

Эти организмы и их внутренние взаимосвязи образуют пищеварительную систему живой планеты, частью которой мы являемся.

Мои руки покрыты этой живой коричневой землей и миллиардом микробов.

И снаружи и внутри я – часть этого обширного живущего и умирающего, цикличного организма, который вращает, перемешивает, прополаскивает и высушивает свои разлагающиеся части, как одежду в стиральной машинке. Без этих организмов, живущих на наших телах, внутри и вне их мы бы не выжили.

Недавно мне довелось наблюдать, как камера путешествует по моему кишечнику. Она бродила по тоннелям – на экране они выглядели розовыми и сочными, – выискивая те клетки, которых там быть не должно, выжигая их горячей проволочной петлей. Меня поразила схожесть между бактериями, обитающими в почве, и теми, что сидят у меня в кишках. Мицелий и кишечник и бактерии выделяют питательные вещества, чтобы клетки могли их впитать. Когда я вернулся домой, я изучил эти кишечные бактерии и то, как их кормить. И сейчас я балую их, словно они мои крошечные домашние питомцы. Я не могу избавиться от ощущения, что весь я – сеть транспортных тоннелей, пищевой канал с системой поддержки для питания и размножения.

Так много всего, что происходит, зависит от непонятных, таинственных вещей, действующих незаметно, скрыто, под поверхностью.

В земле крот – часть пищеварительного процесса самой земли. Он ест червей, которые едят листья, которые они затаскивают в свои крошечные норки. Крот оставляет подсказки, говорящие о его жизнедеятельности, на земле, написанные лишь ему понятным языком: запутанная и неясная история о том, где он находится и насколько глубоко. Его редко увидишь. Прочитать его историю, расшифровать его тайны, найти его и отправить обратно в землю до срока, где его переработают личинки, гусеницы, жуки и червяки – те, кем он обычно питается, – в этом заключается моя одинокая и почти бесшумная работа.

В день крот способен прокопать ход длиной около двадцати метров, утрамбовывая своими крупными лапами почву в потолок и стены. Еще он проталкивает землю вперед, и в итоге ему приходится толкать большие массы земли. Он делает ответвление и выталкивает землю на поверхность. Иногда я мельком успеваю заметить, как он высовывает свои гигантские розовые лапы из норы.

Кроты могут копать под стенами, тропами и заграждениями, они способны переплывать реки и ручьи и рыть под фундаментами зданий. В своем трехмерном мире крот двигается вверх и вниз, крутится и поворачивается, чтобы обойти камни и корни в поисках пищи.

Тоннели, где кроты кормятся, имеют извилистый маршрут: они могут пересекаться и расходиться в разных направлениях.

Как глубоко крот копает тоннель, часто зависит от погоды и типа и глубины почвы.

Я слышал истории о том, как глубоко под землю уходят кроты. О том как, например, кладбищенский сторож видел крота, бегущего по дну пустой могилы. Эту историю я слышал несколько раз, но никогда от того, кто видел это собственными глазами. Мир держится выдумкой.

Кроты строят как минимум два вида тоннелей: тоннели для кормежки, которые закручиваются, меняя направление, и постоянные тоннели, которые часто тянутся вдоль границ поля, вдоль основания стен и под заборами и живыми изгородями, куда стекает влага и где почва остается сырой и нетронутой. Постоянные тоннели зачастую довольно глубокие и образуют костяк кротовой системы: это его дом. Если здесь много еды, крот будет просто патрулировать эти тоннели в поисках упавших туда червей и жуков.

В периоды нехватки еды он расширит сеть своих тоннелей, выкопает тоннели для кормежки, и тогда появятся новые холмики земли.

Некоторые тоннели неглубокие, они поднимают траву плотными, закручивающимися завитками торфа, появившимися вдруг на поверхности, словно из ниоткуда. Один из старых ловцов кротов, который учил меня этому ремеслу, называл это «безумными гонками». Он говорил мне, что крот, подгоняемый гормонами, ищет себе пару. Я понятия не имею, почему он так решил. Возможно, это говорило больше об одинокой жизни самого этого человека, а не о кроте. Думаю, что крот мог просто наткнуться на скопление червей или жуков, обнаруживших нематод или гнилой лист. У каждого есть свои идеи, но никто не знает наверняка. Нам не нужно знать все, чтобы поймать кротов. Комфортное незнание – важная часть процесса охоты: перед тобой открыты все возможные варианты, и есть выбор. Незнание для меня – лучший из всех возможных миров. В нем есть и сладость, и игривое желание идти навстречу переменам и наслаждаться многослойным цветком жизни с миллионом лепестков, не испытывая никакой тяги знать, что есть что.

Похоже, эти поверхностные тоннели редко используются больше одного раза. И когда я вижу их, я просто их приминаю. Они не причинят вреда земле, они больше не появятся здесь снова.

* * *

Если вы, оказавшись в лесу, внимательно приглядитесь, то заметите привычное кольцо кротовых нор вокруг дерева – старых и новых. Именно сюда стекает влага с листьев, и листья начинают гнить, а потом здесь собираются жуки и червяки, и крот роет свои ходы. Возможно, всю оставшуюся жизнь он проведет здесь, ходя кругами, словно поезд в метро на кольцевой линии, и подбирая всю еду, которая падает со стен тоннеля. Время от времени он может выкапывать параллельные тоннели, ответвления, но он всегда вернется на главную магистраль.

Когда я приезжаю в столицу и езжу на метро, я иногда представляю себя кротом, что ходит по своим тоннелям, перебираясь в темноте из одного в другой, охотясь и периодически останавливаясь. А в другой раз я – шахтер, направляющийся в угольный забой. Подобно большинству других людей, я подозреваю, что с метро меня связывают чувства любви/ненависти. В любом случае я, в отличие от крота, не могу дождаться момента, чтобы поскорее выбраться оттуда на поверхность.

Под землей я чувствую себя неуютно. А крот лишь изредка покидает свое убежище, чтобы спариться. И каждый раз он возвращается. Его предсказуемость, его потребность в постоянной территории и нелюбовь к переменам – это те его слабые стороны, которые делают крота незащищенным.

Я начинаю свою охоту с того, что нахожу самые свежие кротовые холмики – те, которые появились за последние несколько часов, еще не примятые ногами, копытами, дождем или ветром, с рыхлой, влажной, невыветренной землей, только что извлеченной на поверхность. Это говорит мне о том, где он работает в данный момент. Он будет перемещаться между этими свежевыкопанными тоннелями и его основным ходом. И значит, мне нужно будет высматривать и ловить его где-то между ними.

Листья, упавшие всего несколько месяцев назад, уже начинают превращаться в компост.

Я вижу целые скопления подснежников, разбросанных вокруг. Кто-то, должно быть, высадил их прямо под дубом. И я задаюсь вопросом, зачем было делать это в чистом поле. Некая дань? Жертвоприношение? Даже в диких местах видна рука человека.

Я чувствую боль в суставах и мышцах. Мне нужно смириться с тем, что я старею и не всегда смогу носить эту тяжелую сумку с ловушками или переносить холод. Возможно, сейчас самое время двинуться дальше. Я предпочитаю остановиться и оглядеться, вместо того чтобы работать. Я напоминаю себе, что это – часть той жизни, которую я желал. Но вид этих подснежников на холодном, обдуваемом ветром холме натолкнул меня на такие мысли.

Я не в силах заставить себя не меняться – изменения идут постоянно, их не остановить.

Корка льда на колее, оставленной трактором, скрипит под моей ногой. Скрипят вороны на голых, обдуваемых ветром скрипучих деревьях. Скрипят колени.

Я иду к реке, чтобы обойти границы поля, где могут быть основные тоннели, пытаясь определить движения кротов. Спускаюсь вниз по полю, к реке, которая даже сейчас, почти замерзшая, пахнет рекой.

Запахи ощущаются всегда – там, внизу у реки, под деревьями и снова вверх, к забору. Дорожка, по которой ходит ловец кротов, всегда извивается и, подобно лабиринту, в итоге заканчивается в центре. И там, конечно же, исключительно мир и покой и простая законченность вещей – таких, какие они есть.

Обходя поле, я параллельно отмечаю для себя одно особое место – под массивным рододендроном, к примеру, – которое могло бы быть надежным и удобным ночлегом – привычка, от которой я так и не избавился. Потенциальные места для ночевки я замечаю всегда, где бы я ни был. Умение найти себе пристанище для отдыха – это, возможно, самый важный физический и интеллектуальный навык выживания, которым я владею. Усталость может быть фатальна. Самое умиротворенное место, которое я знаю – под деревом, любым деревом, кроме остролиста. Теплым весенним вечером так приятно смотреть, как паутинки полощутся между ветвей, и ждать, когда черный дрозд споет тебе колыбельную, в то время как звезды уже начинают проглядывать в темноте.

Хвойные деревья создают хорошее убежище, так как они сбрасывают хвою круглый год и образуют подстилку, которая пахнет свежестью.

А еще из-за того, что их хвоя смолистая, она, как правило, медленнее гниет и остается сухой до тех пор, пока ее не завалит новый приличный слой. В результате процесса гниения образуется тепло, организмы распадаются на минералы и химические вещества. По мере гниения нижних слоев выделяется тепло, которое высушивает верхние слои хвои. Лиственные деревья сбрасывают листья только осенью или в периоды засухи. И их листья притягивают влагу: они быстро гниют. Крупный кустарник – хорошее место, чтобы соорудить себе ночлег. Но сосновые леса лучше.

В те времена, когда я просыпался вместе с птицами, я ощущал себя наравне с дикими животными: мы занимались одними и теми же делами по одинаковым причинам. Все мы были заняты каждый своим. Я спал под кустами, на берегах рек и на пляжах. Я засыпал, слушая, как волны перекатывают у берега стучащие крошечные камушки, а вода, пузырясь, просачивается сквозь них.

Или как река пробегает по камням, а из леса доносится уханье сов, перекрикивающихся друг с другом. Или слушать, как мощные потоки воды стекают через ворота шлюза. Или разглядывать облака, что несутся над брошенными краснокирпичными ткацкими фабриками и отражаются в тысячах фрагментах разбитых окон, оставшихся в уголках ржавых железных рам.

По ночам я часто слышу пение черного дрозда. Черный дрозд – птица-сторож: он выбирает на верхушке дерева точку обзора и поет сладкую и сложную песню, осматриваясь вокруг. Но когда видит опасность – кошку, ворону, ястреба или человека, – дрозд посылает сигнал тревоги, предупреждая об этом всех птиц и других животных в округе. В конце дня я устраиваюсь на отдых, замирая и затихая. А черный дрозд, который видел, как я иду, меняет свой боевой клич «скри» и «чинк-чинк-чинк» и расслабляется, как и я, возобновляя ту же самую сложную и сладкую песню. А потом, когда стемнеет, он издаст последний крик и улетит, чтобы устроиться на ночлег в кустах, как и я.

Чем тише я себя вел, тем больше мог услышать. Животные расслаблялись: они знали, что я рядом, но не представляю для них никакой опасности. Чем громче я себя вел, тем сильнее затихала природа. Замерев, проще понять, что происходит вокруг тебя. В темноте я мог ощущать холод, сырой воздух от ближайшего водоема или тишину спокойного соснового леса, где есть кров и безопасность, но мало диких животных. Или слышать шум старого леса, где каждый дюйм земли населен какой-то живностью, чирикающей, бегающей, летающей, прыгающей, ползающей, или скользящей, или просто сидящей и впитывающей влагу. Я ощущаю тяжесть приближающейся бури.

В темноте я мог слышать, вдыхать или даже чувствовать своей кожей гораздо дальше, чем мог видеть. Я никогда не думал о том, чтобы приобрести фонарик: фонарик означал необходимость покупки батареек, а у меня все деньги уходили на еду. Я помню, как однажды ночью уснул, привалившись к дереву на краю поля, а потом в кромешной тьме вдруг резко очнулся, переполненный адреналином, как только услышал, что кто-то кашляет в поле в непосредственной близости от меня.