Текст книги "Париж в настоящем времени"

Вздымающиеся волны прошлого

На военной базе-крепости в Алжире и в окрестных лесах молодые солдаты прочно усвоили, что опасность подкарауливает везде и всюду каждый день и каждый час. Риск испокон был привычен для большей части человечества и остался таковым в местах, где свирепствуют мор, голод и война, а жизнь хрупка и беззащитна. Для Жюля это не было новостью, и все же в его долгой жизни опасности возникали лишь эпизодически: в младенчестве, в раннем детстве во время войны, в конце сороковых – начале пятидесятых, в пору тяжелых болезней на самой заре по-настоящему современной медицины, потом в Алжире и дома во Франции, куда докатилась алжирская война, и, в меньшей степени, во время кризиса 1968 года.

Что касается самых защищенных и стабильных жизней в самых защищенных и стабильных странах Запада, то даже упоминание наименьших из зол – автомобильных аварий, рака, пропажи детей – заставляет усомниться в общих представлениях о безопасности. Тем не менее Жюль, как все прочие, пребывал в иллюзии защищенности, которую могут себе позволить современные развитые страны. Он осознавал абсурдность своих мелочных жалоб и понимал их неуместность: вещи в химчистке не готовы в срок, в метро жарко и не протолкнуться, ледяной дождь, насквозь промочивший его во время гребли, ошибочный счет, нагло требующий немедленной оплаты, подтекающая раковина, собака, воющая ночь напролет.

Подобные досадные недоразумения меркнут перед лицом болезни и смерти – болезни Люка, смерти Жаклин. А еще, пусть и не сразу (Жюль и в самом деле обладал обостренной чувствительностью), французские евреи ощутили страх и мрак, накатывающие из далеких тридцатых годов двадцатого века; на этот раз страх и мрак были другими, но кое в чем оказались очень похожи. Чем больше он старался, чем больше планировал, тем больше убеждался, что ни над чем не властен. А что, если бы он не пошел в «Георг V» и по чистой случайности не получил заказ? А что, если бы из простого ритма гребков в бассейне ему не открылась песня, которая может спасти его семью?

Все так и было, но на следующий день, после того как тема снизошла на него из эфира над плавательным бассейном, ставки взлетели, и все обрывки иллюзии контроля развеялись полностью. Ибо утром того дня, когда он записал песню, отправил ее и с удовольствием поплавал на лодке по водам Сены, он (совершенно того не желая) начал влюбляться. А с наступлением ночи кровавое насилие в клочья разметало остатки его спокойной старости.

* * *

Обучение музыке велось по всему городу. Но поскольку Жаклин всегда жила и работала в Латинском, да и Жюль здесь начинал, он предпринял неимоверные усилия, чтобы остаться здесь, когда его факультет переехал в Клиньянкур. Задолго до этого, когда Национальная консерватория была перенесена в Город музыки[31]31
  Город музыки (Музыкоград, называемый также Второй филармонией) – общественно-коммерческое предприятие под эгидой Министерства культуры Франции, открытое в 1995 г. и объединяющее сразу несколько музыкальных учреждений. Расположен в квартале Ла-Вилетт XIX округа Парижа.


[Закрыть], Жюль Лакур мертвой хваткой вцепился в свой крохотный кабинет в тихом здании в Сорбонне. Но чтобы преподавать, ему пришлось кататься практически из одного конца города в другой, в пробках, уворачиваясь от грузовиков, мимо бесчисленных гор мусора в сполохах граффити на поросших сорняками проулках вдоль загруженных автострад.

Дабы записать свои тридцать два такта, Жюль отправился в консерваторию, расположенную в Городе музыки в восточной части Парижа. Приехав поздним утром, он смог собрать шестерых скрипачей, двух альтистов и студента, согласившегося поработать звукорежиссером. Можно было бы уложиться за полчаса. Но требовалась вторая виолончель, а рядом ни одной не оказалось. Раздав партии своему импровизированному оркестрику, половину которого составляли его нынешние и наверняка будущие студенты, он объявил:

– Нам нужна еще одна виолончель. Не знаете кого поблизости? Мы в самом деле без нее не сможем начать запись.

– Элоди, – предложила Дельфин.

– Кто?

– Элоди. Она еще не в программе. – (Имелась в виду Сорбоннская программа, участниками которой были все студенты Жюля.) – Только что приехала из Лиона. Я ее видела с минуту назад, с виолончелью. Правда, она странноватая.

– В каком смысле?

– Может, мне не стоило так говорить, это трудно выразить, зажатая она какая-то, нелюдимая. Как будто выросла одна-одинешенька в старом особняке в окружении книг.

Жюлю захотелось сгладить сказанное, и он ответил:

– Может, так и было. Но ничего плохого в этом нет. Вы слышали ее игру?

Дельфин кивнула:

– На зависть.

– Тогда пойдите и позовите ее.

Жюль представил себе этакую неказистую деваху и благородно вознамерился взять ее под свое крыло.

Все расселись. Звукорежиссер в примечательных квадратных очках, купленных в Нью-Йорке, проверил оборудование. Студенты читали с листа, настраивали инструменты. Жюль любил эти обнадеживающие, не совсем случайные звуки оркестра перед концертом, подобные крикам животных в джунглях, заставляющие навострить уши и тут же исчезающие.

– Кажется, хорошая пьеса, – сказал один из скрипачей, – очень хорошая, простая, но завораживающая.

– Музыка, скрашивающая ожидание у телефона, – уточнил Жюль. – Это заказ. И спасибо вам, что согласились помочь, всем вам спасибо.

Оркестр ждал. Кто разучивал свою партию, кто уже проигрывал ее наскоро и внезапно обрывал, не желая навязывать композитору свое видение произведения. Жюлю не терпелось начать, и он стал притоптывать левой ногой. И тут вошла Элоди. Он ошибся в своих ожиданиях. Она была не просто привлекательна, она была пленительна, прекрасна. Кто-то сказал бы, что, несмотря на свою поразительную красоту, она была и, наверное, всегда останется одинокой. И не только потому, что ее ослепительность создавала ощущение неприступности.

Она была не просто величайшей загадкой, она была чудом, таинством. Жюль чувствовал, что ей неинтересны взаимоотношения с другими помимо минимальной необходимости, возможно, чтобы зарабатывать на жизнь, – если, конечно, ей это нужно, учитывая, что она производила впечатление человека, которому нет нужды работать. На свете немало женщин, настолько ранимых, что они кажутся одновременно эфирными и отстраненными, она вовсе не казалась ранимой. Напротив, она излучала уверенность на грани презрения, но не демонстрировала ни того ни другого. Она была высока и стройна, с осанистой спиной и почти военной выправкой. Песочно-золотистая грива, зачесанная назад над высоким лбом, волнами струилась ниже плеч. Правильные черты, высокие скулы, красивый напористый нос: в ее лице, как и в ее позе, была какая-то восхитительная притягательность. И наиболее примечательны были ее глаза, казавшиеся Жюлю штормовыми огнями, высверкивающими из плотных слоев туч. Наверно, потому, что это выражение лица – упорное и настороженное – напоминало лицо моряка, вглядывающегося навстречу ветру.

На ней был темно-синий жакет с простой белой окантовкой вдоль глубокого, но узкого выреза, блузки под жакетом не было. На каблуках она возвышалась над окружающими, не удостаивая никого даже взглядом. Духи ее пахли свежестью. Хотя она казалась невеселой, невозможно было сказать, важно ли для нее счастье или несчастье. Она заняла свое место, расчехлила виолончель, взяла партию из рук другой студентки, пристально вгляделась в ноты и, казалось, сразу же ловко и умело ухватила суть.

– Вам нужно настроить инструмент? – спросил ее Жюль, заметив, что она этого не сделала.

С чуть заметной улыбкой – самонадеянной и потусторонне-отчужденной – она ответила:

– Я играла несколько минут назад.

Она не удосужилась взглянуть на него. Все смотрели на него, ожидая указаний, но она глядела в пол или поверх его головы, словно, кроме нее, в помещении никого не было. Он понимал – Жюль хорошо себя знал, – что внезапно мог бы возжелать ее с такой же страстью, как желал или любил каждую женщину, с первого взгляда. И все же он не чувствовал сексуального влечения. Наверно, после долгого отсутствия или тайного сдерживания оно вырвалось бы на поверхность, но не теперь. Теперь он хотел лишь близости. Величайшим наслаждением, какое он только мог себе представить, стала бы для него возможность оказаться с ней лицом к лицу, на расстоянии ладони, просто быть рядом, на самом деле посмотреть ей в глаза, а нет – так просто посмотреть на эти глаза, смотреть на нее, видеть, как у нее на шее бьется пульс, как она моргает, как улыбается. Даже этого ему хватило бы для счастья. Поцеловать ее означало бы разрушить заклятие, или поцелуй стал бы невообразимым восторгом. Он старался не пялиться на нее, отвлечься, но задышал глубже.

Как его угораздило влюбиться так быстро, невольно и так глупо? Пусть она и выглядела гораздо старше своих лет, ей всего двадцать пять, уж никак не больше тридцати. Невозможно и неприемлемо. И даже будь это возможно, это невозможно. Разумеется, у него случалось, как и у любого мужчины, который часто вращается в обществе молодых женщин, множество недолгих влюбленностей, но не чета теперешней. Стоит ему прикоснуться к ней – просто пожать руку, – и он пропал, пропал навеки. Но он всегда перебарывал себя, возвращался мысленно к Жаклин, и влюбленность исчезала.

– Ну что ж, – сказал он. – Спасибо, что уделили время. Американцы называют это «демо». Лейтмотив, который они используют в рекламе и который будет звучать в телефонной трубке, пока клиент ожидает соединения с оператором. – Он сказал это улыбаясь, и в ответ раздался смех; Элоди сверкнула на смеющихся холодным взглядом, как будто понимала, что на кону, возможно, его честь, или даже больше. – Недавно я заключил сделку с очень богатыми, странными, чокнутыми и, вероятно, опасными людьми. Возможно, музыка им не придется по душе, но все-таки давайте начнем.

Все сели ровнее, подняли смычки. То есть все, кроме Элоди, которая не сдвинулась ни на сантиметр. Когда все приготовились, звукорежиссер поднял вверх большой палец. Жюль кивнул на счет три, и все смычки одновременно задвигались. И очень скоро всех студентов захватила музыка, музыка подняла их и унесла в лучший мир, который и был причиной того, что они стали музыкантами, мир, куда они были допущены всего несколькими взмахами смычка. Как легко это было и как прекрасно – они будто попали в сонм ангелов. После трудового дня они будут возвращаться домой, паря над тротуаром, и небо над ними озарится, и все закружится в танце, лица людей в метро станут похожи на лики с картин Возрождения.

А теперь они скользили по ритмичным восходящим и нисходящим волнам, заключенным в повторяющиеся пассажи и подхваченным репликой скрипок – любовным, но печальным признанием, – а затем и более деятельными виолончелями и альтами. Пьеса длилась всего минуту, и они повторили ее четыре раза, и пять раз, и шесть, и семь. Звукорежиссер уже не раз подавал сигнал к завершению, но они были зачарованы. Лица у всех светились вдохновением и оптимизмом. Они были счастливы, но с подголоском светлой печали, без которой не бывает настоящего счастья. Взглянув на них, Жюль узнал это прекрасное выражение на лицах музыкантов, возникающее порой во время исполнения Allegro из Третьего Бранденбургского[32]32
  Имеется в виду Бранденбургский концерт № 3, соль минор И. С. Баха.


[Закрыть], когда они играют и не хотят останавливаться. Он никогда не слышал исполнения собственной пьесы, не видел, как она может воздействовать на других людей. И он подумал, что, как и во всякой хорошей музыке, удостоился наивысшей привилегии: ему было дозволено избежать – на этот раз – мельчайшей задоринки вечного совершенства, которое незримо колет сердце всего сущего. И он знал, что, если они сыграют пьесу слишком много раз, что-то будет утрачено. В ней было ровно столько музыкального дара, сколько душа смогла бы вынести, не обессилев. Поэтому он остановил исполнение, а музыканты продолжали вибрировать почти как струны.

– Прекрасно, – сказал один скрипач, когда инструменты были сложены в футляры.

– Американские телефоны, – сказал другой, – теперь будут круче наших. Да вы изменник.

– Это и для наших телефонов.

Им понравилось, но понравится ли американцам? Все-таки это не «Боп-боп-ши-боп!». Ничего подобного. Америка – громадная страна, которая как будто вечно куда-то скачет вприпрыжку. Свирепые европейцы сцепились со свирепыми дикарями в тех краях, где гейзеры ширяют из-под земли, а все, что из этого вышло, – «Боп-боп-ши-боп!». Во всяком случае, такова точка зрения француза. Его пьеса прошла бы отбор где-нибудь в Лос-Анджелесе – солнечном, пастельном, зеленом и нереальном. Жюль даже не знал, как ее теперь туда отослать.

– А вы могли бы сделать из этого эм-пэ-девять? – спросил он звукорежиссера.

– Эм-пэ-три? Конечно. Дадите электронный адрес?

Жюль даже мобильником обзаводиться не хотел, но Катрин ухитрилась всучить ему сотовый, установив на нем чудесную арию вместо звонка. Жюль иногда набирал сам себя по городскому телефону, чтобы ее послушать. И частенько пропускал входящие вызовы, заслушавшись. Он не помнил своего номера и вообще нередко забывал включить телефон.

– Вы можете его отправить прямо сейчас? Отсюда? – спросил он у звукорежиссера, колдующего над своим оборудованием.

А тот, понимая, что Жюль отстал на несколько поколений, вежливо кивнул:

– Это же компьютер.

– Он и записывает, и почту отсылает? И все готово?

– Все готово. – Звукорежиссер быстро пробежался по клавиатуре, подвигал мышкой. – Какой адрес?

Адрес был такой: [email protected].

– Что бы вы хотели написать?

– Надо написать по-английски: «Уважаемый Джек, вот музыка, о которой вы просили. Надеюсь, вам понравится. Пожалуйста, сообщите мне ваше решение при первой же возможности. Жюль Лакур».

– И все?

– А что еще?

Звукорежиссер нажал «отправить»:

– Сделано!

Жюль поблагодарил его. Все шло замечательно, и на миг он даже перестал думать об Элоди, но не успел оглянуться – а она тут как тут: стояла рядом и пристально смотрела на него. Предельно прямолинейная и совершенно непостижимая. У него даже дух перехватило. Теперь он смотрел ей прямо в глаза, и никогда ни одна другая женщина не казалась ему такой изысканной и утонченной, даже Жаклин. От этой правды у него защемило сердце, но он не мог избавиться от притяжения, от головокружительной эйфории, ведь девушка стояла так близко. Она прервала затянувшуюся паузу.

– Бонжур, я буду вашей ученицей, – буднично произнесла она и протянула ему руку.

Они пожали друг другу руки, но она не сразу разорвала контакт, затянув рукопожатие на каких-то пять секунд.

Он смешался, но, помедлив мгновение, выдавил:

– Кажется, у меня в списке вас нет.

Вот и все, что он смог сказать.

– Пока нет. Но я там буду, – заверила она.

Жюль был потрясен. Это просто невозможно, невероятно. Но хотя студенты и не могли выбирать преподавателя, он не сомневался, что она окажется в его списке.

– Возможно, я на пару недель должен буду уехать в Америку, – сказал он.

И она терпеливо, как идиоту, пояснила ему:

– Вы вернетесь, и я все еще буду здесь.

А затем, не удостоив его даже взглядом, взяла виолончель, развернулась и ушла. С таким же успехом могла бы огреть его лопатой.

* * *

В начале осени холодные ночи в Сен-Сен-л’Аббеи (где берет начало Сена, неподалеку от Дижона), в Верхней Марне и других районах на спуске из нижних областей Швейцарии к Иль-де-Франсу, ускорили течение Сены и неожиданно остудили ее. Не в один прекрасный день, но с увяданием сентября будто нажимается рубильник, выключающий лето. Солнце светит по-мартовски, листья подернулись желтизной и багрянцем и многие облетели уже в августе, а терпкий дым горящего валежника, ползущий вверх по склонам Сен-Жермен-ан-Ле, намекает, что зимние костры – не за горами.

Жюль спустил лодку на воду, начал грести против норовистого течения, которое за секунду до того, как он сел в свою посудину, попыталось сорвать ее с причала. Полчаса он боролся с рекой, медленно продвигаясь вперед, а потом за каких-то десять минут его стрелой принесло обратно к лодочному домику. Повернуть у моста Бир-Хакейм было бы мудреным делом, потому что там течение перпендикулярно лодке и разворот кормы требует гораздо больших усилий, чем просто движение против течения. Ему уже приходилось видеть, как одинокие лодчонки боком неслись по течению, совершенно неуправляемые, пока либо водоворот случайно не выровняет движение лодки, либо течение опрокинет ее или швырнет о набережную.

В отличие от многих гребцов, которым раз в несколько лет приходилось побарахтаться в воде, Жюль никогда не переворачивался в лодке. И не только потому, что дорожил своим непревзойденным рекордом. Просто он считал, что это опасно, особенно в ледяной воде при сильном течении. Поэтому он постарался сосредоточиться, но оказалось, что это невозможно. Возбуждение, страх, сожаление бушевали у него в голове, пока руки налегали на весла. Он думал о юной женщине, об Элоди, которая возникла и исчезла, бросив шутливые слова, эхом отозвавшиеся в нем, и чувствовал то же, что и полвека назад, когда полюбил Жаклин, – ошеломительный, эйфорический утробный рокот запущенной ракеты.

Но это было невозможно и неправильно. Пускай Жаклин умерла и, по всем мировым обычаям, времени прошло уже более чем достаточно, но она жила в его воспоминаниях, и заменить Жаклин кем-то означало заставить ее умолкнуть. Он разговаривал с ней много раз в день. Вызывал в памяти ее образ и видел ее в красках, трехмерную, движущуюся. Он даже чувствовал ее прикосновения и воображал аромат ее духов. От нее так мало осталось – лишь его преданность, которую он не дерзнул бы нарушить.

И даже если бы Жаклин никогда не было на свете, все равно влюбиться в Элоди – безрассудство. Он же не Франсуа Эренштамм, способный забыть живую, когда-то любимую женщину и все начать заново с другой, такой молодой, что годится ему в дочки. Жюль всегда считал подобную страсть к молоденьким бесплодной попыткой обыграть смерть, и эта игра неминуемо закончится гамбитом в адских мучениях не на том свете, а еще на этом, когда старик, превратившийся в немощную отвратительную шелуху, будет в отчаянии наблюдать, как молодая женщина желает и достойна принадлежать другим.

Юная Элоди годилась Жюлю во внучки и, скорее всего, вообще им не интересовалась. Он надеялся, что неверно истолковал ее тон и слова. Ему не хотелось становиться в боксерскую стойку против старости и смерти, драться с ними изо всех сил, то и дело уворачиваясь от ударов, и знать, что в любую минуту они могут взять верх. Они вели бы в этом танце, и он признал бы их верховенство хотя бы потому, что мужество куда дороже, чем попытка удержать молодость.

Поначалу его безрассудная страсть была лишена сексуального подтекста, но теперь, представив Элоди, он ощутил такой невыносимый жар, что его даже озноб прошиб. Наверное, он в хорошей физической форме и какое-то время мог бы угнаться за ней, но надолго ли его хватит? Этого просто не может быть, так что лучше просто сосредоточиться и держать ритм, налегая на весла. Но этот ритм напоминал ему любовные толчки, и, хоть и претили ему подобные сравнения, он не мог противостоять так долго, как ему хотелось бы, все новым полчищам волн, без устали прибывающим с альпийских предгорий.

Чтобы отвлечься, Жюль попытался припомнить умиротворяющий запах дыма, курящегося над склонами Сен-Жермен-ан-Ле, но этого было недостаточно. И мысли о том, что ждет его пьесу в Америке, не помогли. Он неотвязно думал только об этой Элоди, с которой виделся всего двадцать минут, к которой едва прикоснулся и с которой перекинулся парой ничего не значащих слов. На крутом повороте у Бир-Хакейма Жюль отвлекся, и лодку чуть не утащило боком вниз по реке. Но сработал многолетний опыт и многократное прохождение этих поворотов, а еще нежелание сдаваться, так что он выровнял лодку и быстро и непреклонно направился к причалу, на миг отрешившись от всего, кроме стремительного продвижения по воде.

* * *

Лет десять назад получасовой бег бодрил не хуже кофеина, но теперь после гребли или пробежки Жюль нуждался в отдыхе. Достаточно было полчасика вздремнуть или даже просто спокойно посидеть на скамейке. В лодочном домике никого не было – в клубе осталось не много членов, и приходили они по утрам или в выходные. Он платил постоянно растущие из-за снижающегося количества участников взносы, содержал лодку и весла в должном порядке, делал приборку на причале и на столе, в ящике которого хранился бортовой журнал. И хотя он был одним из старейших членов клуба, если не самым старшим, многие новички никогда с ним не встречались и считали его членство фикцией.

Он долго стоял под горячим душем, потом оделся. Койка, втиснутая между шлюпочными отсеками, была застлана белым полотенцем. Полотенце оказалось склизким – кто-то, похоже, обтер им днище лодки. Содрав его, Жюль забросил полотенце в корзину, взял свежевыстиранное махровое покрывало с верхней полки сушильного шкафа и расстелил его. Потом сел на койку и поглядел на причал и на реку.

Стремительные воды Сены были свинцовы, но небо над ними сверкало парижской лазурью, и ветер ранней осени вызывал непрерывный тремор у листвы на деревьях. Из-за этого ветра, скорости течения и наплыва барж в середине дня на воде не было ни одной весельной лодки. К тому же в конце лета многие прерывают членство – люди снова погружаются в работу, и кто их за это осудит? Краски садов и улиц достигли пика своей красоты в посвежевшем воздухе, слабеющем свете и в тени под меркнущим солнцем.

Клуб не имел ни регистрации в Париже, ни официального разрешения, но баржа стояла на приколе у морской станции Пуан-дю-Жур еще с довоенных времен, а во время войны ею пользовалось Сопротивление. С тех пор каждый мэр Парижа обещал участникам клуба, что если они будут вести себя тихо, не расширяться, не бузить и не высовываться, то клуб может остаться. Жюль забросил ноги на койку, лег на спину и повернул голову, чтобы видеть мчащиеся мимо баржи. Ветер шумел в листве, как река шумит в плотине. Он глубоко вдохнул, собираясь вздремнуть минут двадцать. В мыслях проносилось то одно, то другое, потом все улетучилось, и он погрузился в сон.

* * *

Проснулся он в кромешной темноте, если не считать огней на противоположном берегу. Сон оказался так глубок, что Жюль не знал ни где он, ни какой сейчас день – даже какое теперь десятилетие. Спустя несколько секунд он опомнился. В лодочном домике не было часов, на его наручных часах циферблат не светился, а где включается свет, Жюль не помнил, он ведь никогда не бывал здесь ночью.

Когда он сел, то почувствовал сотовый в заднем кармане брюк, достал его и открыл. Экран озарил его лицо мертвенной зеленцой, но он, по счастью, себя не видел. Тем не менее он ужаснулся, – оказалось, уже перевалило за восемь вечера, и он проспал более пяти часов. Затем он вспомнил Элоди, и волна радости и боли прокатилась по всему телу. Не раздумывая он позвонил Эренштамму.

– Ты уже поел? – спросил он.

– Кто? Я?

– А кто же еще?

– Я уже в дверях. Читал доклад, вернулся домой поздно, все уже поужинали – а мне ни крошки не оставили, большое им спасибо. Думаю, это тревожный звоночек, но я все равно собирался к «Рене». А что? Ты где?

– Ходил на веслах.

– На ночь глядя?

– Нет. Я спал. Увидимся через полчаса.

Жюль отключился.

Они по-прежнему не гнушались неприметных бистро бульвара Сен-Мишель, где в студенческие годы обитали чуть ли не круглосуточно, но сегодня, дочитав свой блестящий доклад, влюбивший в него очередную порцию зрителей, особенно хорошеньких зрительниц, и положив в карман солидный чек, Франсуа предпочел роскошный ресторан «У Рене» на бульваре Сен-Жермен. Заведение было отличное, и к тому же посетители, даже узнав Франсуа, не удостоили бы его внимания, поскольку были или полагали себя равными ему по статусу, а то и выше. И он, и они были интеллектуалами, но из-за его популярности и частого появления на экранах они смотрели на него свысока, изнывая от зависти. А еще в ресторане подавали пюре кресси, а Франсуа с самого детства испытывал к нему слабость. Он ходил туда с незапамятных времен, а теперь ресторан, похоже, дышал на ладан, и Франсуа хотелось как-то помочь.

– Ты проспал пять часов? Заболел?

– Устал.

– Обычно это веский повод вздремнуть. А разве не лучше было сперва пойти домой? Ты же не нарколептик.

– Кажется, нет, но если лягу отдохнуть после обеда, то просыпаюсь с трудом. Я и сейчас еще не совсем пробудился. Как твой доклад?

– Прекрасно. Полный зал, много хорошеньких женщин, особенно одна – в первом ряду, я глаз не мог отвести.

– И что за тема?

– «Случай и умысел».

– У меня, наверное, духу не хватило бы для полемики. Оппонентов слишком много, а я уже слишком стар.

– Все было на ином уровне, без дискуссий. Я обратил внимание, что иногда случайность настолько целенаправленна, что просто не верится в отсутствие умысла, но я не настаивал на выводе. Гамлет говорит Горацио, что «нас безрассудство иной раз выручает», и тут же делает вывод, что «божество намерения наши довершает»[33]33
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть], – и я уверен: уж кто-кто, а Шекспир не мог не держать в уме довольно распространенный каламбур. Но я оставил это на суд публики, а сам вместо этого подробно остановился на множестве обстоятельств, когда то, о чем ты и мечтать не мог, или то, с чем боролся, неожиданно приводит тебя к желанной цели. Может, помнишь, как в кино происходит взрыв или природный катаклизм, а потом все прокручивается в обратном направлении?

– Да-да, а миллиарды осколков вазы, вдребезги разбитой об пол, снова взлетают и воссоединяются в нетронутое целое.

– Именно! Это кажется мне одной из характерных черт реальности, которую мы стремимся не замечать. В математике и физике задача трех тел демонстрирует, что невозможно предугадать поведение, к примеру, компонентов жидкости. Несмотря на свою бесчисленность, автономные частицы всегда будут выстраиваться в правильном и совершенном порядке, чтобы пройти сквозь ограниченный канал, а потом в кажущейся анархии обрушиться на берег. Это происходит из раза в раз, все дискретные части реальности обтесывают друг друга и в конце концов формируют целое: eppur si muove[34]34
  И все-таки она вертится (ит.).


[Закрыть]. Скажем так: иногда то, чего ты хочешь меньше всего, оборачивается тебе во благо, с течением времени непредвиденные события все-таки приводят к тому, что мириады жалких осколков соединяются в нечто безупречное, прекрасное, подлинное.

В ту же секунду полдюжины мотоциклов громогласно проревели по бульвару, и Жюль не смог ответить – они с Франсуа одновременно повернулись на звук.

– Полиция такого себе не позволяет, – заметил Жюль. – У них машины и помощнее, но ведут себя гораздо тише. Ненавижу варваров на мотоциклах. Девяносто процентов машин у них черные, одежда черная. В этих шлемах, полностью скрывающих лица, они похожи на гигантских космических насекомых, лишенных всего человеческого. Разъезжают повсюду, словно черные рыцари. Терпеть не могу рыцарей. Когда-то в детстве играл, наряжаясь в жестяные листы, но вообще ненавижу рыцарей.

– Даже сэра Ланселота?

– Даже сэра Ланселота.

– А я-то думал, такой ретроград, как ты, должен бы ими восхищаться.

– Восхищаться? Теми, кто всю Европу держал в рабстве? Я был бы на стороне крестьян, которые вышибали их из седла и добивали, пока те корчились на земле, как черепахи, в своих тяжелых латах.

– Что с тобой? Тебя недавно сбил мотоциклист?

Жюль мотнул головой.

– Тогда что за извержение вулкана? Это на тебя совсем не похоже. Хотя постой, – возразил Франсуа сам себе, – очень похоже, если вспомнить Софи.

– Какую Софи?

– Девушку – в ту пору, когда мы занимались фехтованием.

– О да. Я забыл ее имя. Припоминаю смутно.

– А я никогда не забуду. Такая хрупкая, ей можно было дать двенадцать лет, может, одиннадцать. И когда какой-нибудь мужик становился с ней в пару, мы были начеку. Это было для нас проявление отеческих чувств – слишком раннее для университетских студентов, но мы же хотели ее защитить.

– Пока не появился этот ублюдок… откуда он взялся, не помнишь?

– Не помню. И имени его не помню. Верзила такой, наносил удары, пока она не свернулась в позу эмбриона. И тогда ты, против всяких правил, впрыгнул между ними и, как будто это был не матч, а настоящая война, колол его, пока он не стал умолять тебя остановиться. Но ты не остановился. Нам пришлось тебя оттаскивать. Будь это настоящие клинки, ты бы его двадцать раз уже убил. А теперь-то что стряслось? Почему именно мотоциклисты? Ты же любил Стива Маккуина. Мечтал о «BMW».

– У Стива Маккуина куртка была коричневая. И шлема он не носил – его лицо все видели. Его мотоцикл увозил в безопасное и прекрасное место, подальше от нацистов, Стив не пытался подражать им[35]35
  Имеется в виду «Большой побег» (The Great Escape, 1963) – американский фильм Джона Стёрджеса со Стивом Маккуином, Джеймсом Гарнером и Ричардом Аттенборо в главных ролях, военная драма о побеге заключенных из немецкого лагеря, снятая по одноименной книге Пола Брикхилла, выпущенной в 1950 г. и основанной на истории реального массового побега военнопленных (1944).


[Закрыть]. Не притеснял, не ужасал людей. Вот и все. А в наше время все мотоциклисты, большинство, подражают нацистам: высокомерие, демонстрация власти, стремление подавлять и запугивать, получая от этого явное удовольствие. Ненавижу таких.

Франсуа помедлил минуту, набрал воздуха и сказал:

– Понимаю.

– И думаю, я расстроен. Я просто не знаю, что делать.

– Я тоже. Уже лет семьдесят.

– Да, но я влюбился.

– Ох, только не это, – сказал Франсуа. – Глупость какая. Пожалуйста, не надо. Будешь распевать, как безумец, пока не доешь суп. Потом медленно начнешь превращаться в индейку в трагикомическом фарсе. А когда примешься за салат, Жаклин вернется. К тому времени, когда тарелки опустеют, ты только пригубишь вторую кварту пива и, говоря со мной, на самом деле будешь умолять Жаклин о прощении. И будешь объяснять мне, обиняками конечно, что жизни, которую я сам для себя выбрал, не хватает целостности и зрелости, что твои нынешние отрицания и страдания гораздо легче, чем те, что ждут меня в конце. Ты скажешь: «Я люблю эту молодую женщину, но такая любовь невозможна и неприемлема, поэтому я позволю ей уйти». Но, Жюль, она, наверное, думает о тебе не чаще, чем о расположении ближайшего пожарного гидранта…

– Но она думает!

– О гидранте? Сомневаюсь. Скорее всего, она считает тебя ходячей египетской мумией. Твое воображение просто опьянено ею. У тебя нет вставной челюсти или огромного пуза, но пока она не видела тебя голым и не обследовала твою ротовую полость, девушка будет думать, что все именно так. Встав поутру, девушка не похожа на помятый мешок, так ведь? В отличие от тебя. У нее нежное дыхание, упругая кожа, сверкающий взгляд. Брось это дело.

– Я не понимаю. А сам-то ты?

– Я? Мне далеко до твоей формы. И я курю, слава богу. Да, идиот, знаю. Зубы в пятнах от вина. Я не осилю десять километров бегом. А ты, наверное, и сотню пробежишь.

– Тебя никто и не просит.

– Знаю. Так почему, как ты думаешь, я – этакая загнивающая потаскушка в мужском обличье (поседею чуток сильнее и стану похож на Колетт с фотографии Пенна[36]36
  Колетт (Сидони-Габриэль Колетт, 1873–1954) – классик французской литературы, скандально прославилась на рубеже веков; с 1945 г. член Гонкуровской академии, с 1948 г. ее председатель. Здесь речь идет о ее фотографии, снятой в 1951 г. американским фотографом Ирвином Пенном (1917–2009), работавшим главным образом для журнала Vogue.


[Закрыть]), почему я каждое утро просыпаюсь рядом со свежей, цветущей, плодовитой, очаровательной юной женщиной?

– Потому что ты – знаменитость… у тебя есть…