Текст книги "Париж в настоящем времени"

– Быть знаменитым необязательно. Богатство тоже пришлось бы кстати, но из-за алиментов и необходимости поддерживать детей у меня нет и этого. Разница между нами в том, что я не хранитель другой души. Жаклин всегда с тобой. Она ведь не совсем умерла, правда?

– Правда.

– Ты можешь любить ее, даже любя еще кого-то, но не оставаясь таким, какой ты есть сейчас. Ты более предан жене, чем священник Богу, Жюль. У тебя только одна жизнь, которая может так и закончиться ничем. Нельзя же быть настолько истовым в своей вере! А как же ты сам?

– Я пытаюсь, не важно, насколько это бессмысленно, сохранить им жизнь.

– Кому это «им»?

– Им всем.

* * *

Франсуа вернулся к семейной жизни, для которой он был куда менее пригоден, чем его закадычный друг, а Жюль отправился пешком через Латинский квартал под зарядившим дождем. Около одиннадцати вечера он пересек Марсово поле, безлюдное из-за позднего времени и погоды. Ему хотелось устать настолько, чтобы по возвращении домой сон одолел тревогу. Если бы он смог, то дошел бы до Пасси, где он вырос, и прикоснулся бы к фасаду дома, где жили его родители до того, как вынуждены были бежать в Реймс. Евреи бежали тогда и на юг, пытаясь пересечь Пиренеи, и на юго-восток – в Швейцарию, но семейство Лакур предпочло Реймс, обыденный и заурядный, где евреев было гораздо меньше, чем в Париже, и у них был шанс на спасение. Многие их друзья, зашившие бриллианты в подкладку, были схвачены или отправлены обратно из Аннеси или По. Жюль не знал, кто теперь живет в этом доме, и не хотел узнать. Но при каждой возможности, особенно в тяжелые минуты, он ходил туда и прикасался к стене.

Ливень, начавшийся над Марсовым полем, сопутствовал ему до моста Бир-Хакейм. Мост был возведен на том месте, где свободные французы, сплотившись против Роммеля, переломили ситуацию и начали возрождение достоинства Франции. Мост был символом преодоления, и, хотя конструкция сама по себе была весьма отвратительна, Жюль любил этот мост, потому что именно здесь он поворачивал назад после тяжелой борьбы с течением. Уродливый и громоздкий, мост стал знаком избавления, он придавал смысл страданиям, без которых избавление почти невозможно.

Пешеходные дорожки, малолюдные даже днем, теперь были блестящими и пустынными. Он держался середины, между колоннами, подпирающими железнодорожные пути наверху, – какая-никакая защита от дождя. Пройдя почти половину пути, в том месте, где лестничный пролет спускался к узкому и длинному Лебяжьему острову, расположенному в центре русла Сены, он услышал сумятицу гневных голосов, эхом отскакивающих от колонн и затухающих, когда проезжая машина шуршала шинами по лужам на асфальте. Чем ближе он подходил, тем отчетливее понимал, что впереди происходит нечто ужасное, тем явственнее ощущал угрозу. Бежать навстречу опасности он не стал, но шаги ускорил. Жюль будто снова оказался в алжирских чащах в ненастную погоду. Он был невидим, в полной безопасности, а внезапность и хладнокровие давали ему огромное преимущество. И пусть он был безоружен, зато обладал опытом. К тому времени как он увидел, что именно происходит возле срединной опоры, солдатский дух частично к нему вернулся.

Трое парней, один с ножом в руке, избивали четвертого, а тот катался по земле, пытаясь защититься. До сих пор Жюль не боялся, но испугался теперь – трое молодчиков против одного старика.

Неожиданность поможет ему одолеть первого. Опыт и сила могут пособить со вторым. Но как быть с третьим, когда Жюль уже выдохнется? И он отпрянул. Если это их внутренние разборки и они все друг друга стоят, зачем вмешиваться? Может, приедет полиция, хотя до сих пор никто не появился. Все, что он мог, – наблюдать, сгорая от стыда, не имея возможности ни отступить, ни действовать.

Они пинали и топтали лежащего на земле, который мог лишь корчиться, приподнимаясь на четвереньки и пытаясь отползти в сторону, но опора моста преградила ему путь. Тогда они прекратили избиение, отступили, и самый рослый из них, тот, у которого был нож, подошел к распростертому на земле телу и, не сводя с него взгляда, занес руку с ножом.

Жюль дошел до точки, раздираемый двумя императивами, и его затрясло, но не от страха. А потом он увидел такое, что дрожь его мгновенно прошла. Юноша на земле теперь стоял на коленях, обливаясь кровью, на макушке у него была ермолка. Он ничего не говорил, но глаза его умоляли. Он не знал и даже не представлял и его мучители тоже не знали и, конечно же, не могли себе представить, что из тени за ними наблюдает Жюль, человек, отброшенный в прошлое, как будто и не было семидесяти минувших лет, человек, чья жизнь была сжатой пружиной ударника, только и ждавшей, пока они нажмут спусковой крючок. И сам он не ведал, на что способен.

Жюль даже не осознавал суровой правды: вот он – шанс убить именно так, как он всю жизнь мечтал убить, и умереть именно так, как он всю жизнь мечтал умереть. Они его не замечали, пока он на полной скорости не набросился на них со спины. Жюль предвидел, что они замрут от неожиданности, и они остолбенели, все. Прежде чем кто-то смог шевельнуться, Жюль набросился на одного из них, того, что выше всех, с ножом, он схватил верзилу за голову и мощнейшим толчком размозжил ее о каменную опору моста, о самый острый выступ кладки, как раз над закругленной частью, мостовой бык стал его оружием, первый противник был убит мгновенно.

Двое других атаковали его даже прежде, чем первый упал на асфальт, они молотили кулаками в воздухе, как мельницы, потому что не знали, как драться. За долю секунды, пока Жюль решал, как с этим справиться, он успел подумать о том, что́ этот хасид делал на мосту – в одиночестве, на ночь глядя. Может, просто шел, а они затащили его сюда. Пока Жюль изо всех сил уворачивался от града ударов, еврей с огромным трудом заковылял к левому берегу, пытаясь добраться до лестницы. Удары сыпались отовсюду все быстрее и все крепчали. Жюль справлялся все хуже, но вместо того, чтобы боксировать – он же не был боксером, пусть даже и они ими не были, – он выждал, пока один из них открылся, и с громким криком схватил его за горло, развернулся всем телом, и, словно ныряя в бассейн, швырнул противника в бездну, к лестнице, и пролетел на нем верхом, как на санях, двадцать одну ступеньку. Когда они остановились, оглушенный молодчик, вяло навалившись на Жюля, попытался встать. Позади и сверху доносился звук шагов третьего, подхватившего нож. И шаги приближались. Жюль обессилел, у него все болело, и он понял, что больше не сможет одолеть двоих и даже одного не сможет, поэтому дождался, пока парень под ним окажется в наиболее уязвимой позе, и, когда тот попробовал подняться, нанес ему удар в горло, зная, что удар смертелен. Он убил его.

И тут парень с ножом струсил. Не зная этого, Жюль смотрел на него, готовый умереть или убить снова, – все так напоминало сон, и на мгновение ему даже показалось, что это и в самом деле сон. А потом мальчишка швырнул нож в Сену.

Между деревьями на Лебяжьей аллее показались мужчина и женщина под зонтом и остановились как вкопанные. Мальчишка, отшвырнувший нож, неожиданно нагнулся, поднял клочок бумаги и спрятал в карман – как будто именно сейчас его больше всего интересовал мусор, и вдруг завопил на истерической высокой ноте:

– Он убил моих друзей! Расист! Расист!

Женщина достала телефон, но у нее дрожали руки, и мужчина выхватил его, зонт упал и покатился по асфальту, гонимый ветром. Хасид к тому времени уже давно ушел, и двое свидетелей видели только Жюля, стоящего над поверженным телом, и перепуганного мальчишку, зовущего на помощь. Жюль знал, что, даже если его показания будут приняты и каким-то образом подтвердятся, а это очень маловероятно, и даже если удастся отыскать того хасида, ножа им не найти. Как Жюлю было выстоять против троих, один из которых был вооружен ножом, никого не интересовало. Добропорядочные, хорошо защищенные граждане, которые сами никогда бы не вмешались и позволили бы безвестному еврею подохнуть на этом мосту, так страстно избегали насилия, что зажмуривали глаза и желали, чтобы все поскорее закончилось, без всяких действий с их стороны, без риска оказаться под следствием. Прокурор вынесет вердикт, руководствуясь однобоким профессионализмом. Раз нападавшие – мусульмане, а скорее всего, так и было («Расист!»), давление, с одной стороны, и желание задобрить, с другой, неизбежно грозили Жюлю тюрьмой, а в тюрьму ему было нельзя, ни в коем случае, особенно сейчас.

С правого берега донесся вой сирен, и вереница машин с синими проблесковыми маячками начала взбираться по западной эстакаде, ведущей на мост.

Вместо того чтобы броситься бежать, подтверждая таким образом свою вину, Жюль пошел на запад в темпе, демонстрирующем, что он ни сном ни духом о происшедшем. И хотя его поведение было вполне сообразно пережитому шоку, для случайного свидетеля это выглядело как безразличие. Он оглянулся на мост Бир-Хакейм, в центре которого истерически перемигивались десятки синих огней. Полицейские бежали вниз по лестницам.

А это означало, что Жюлю тоже пора бежать. Когда не было возможности выйти на лодке, Жюль бегал ежедневно, а теперь он рванул гораздо быстрее обычного. И у полицейских, бросившихся за ним вдогонку, сложилось ясное впечатление, что от них убегает молодой человек. Им его не поймать, но что он станет делать, добежав до конца Лебяжьей аллеи? Было поздно, лил дождь. Улицы опустели, их наверняка уже наводнила полиция. Он бежал и чувствовал такое же отчаяние, как на войне. Страха не было, потому что, как и на войне, ощущение, что он уже мертв, освободило Жюля. И как тогда, в Алжире, он испытал какую-то особенную радость, выдавая себя, оставляя за собой право действовать так, чтобы ошеломить врага, сбить его с толку и тем самым спасти себе жизнь.

Мост Гренель впереди мерцал гирляндой синих огоньков. Жюлю оставалось только одно. Он всегда любил гулять и бегать по Лебяжьей аллее, но теперь ему пришлось ее покинуть. Бросившись к ограде, он встал одной ногой на нижнюю перекладину и перепрыгнул через остальные. Потом соскользнул по крутой каменной кладке, стараясь не подвернуть лодыжку, и без малейших колебаний почти бесшумно погрузился в реку ногами вперед.

Дальнейшее происходило быстро и безгласно. И все-таки он осознавал, что все время чувствует во рту вкус крови первого убитого им человека – того, которого он ударил о стену. Окунувшись в реку, он смыл и кровь, и ее вкус, похожий на вкус кровельного железа, только не ржавый, а какой-то гнилостный. Река приняла его так, как он и предполагал. Вода оказалась до боли холодна, но не настолько, чтобы испугать его. Меньше минуты Жюлю понадобилось, чтобы привыкнуть, а к тому времени он уже поравнялся с эстакадой и лестницей, ведущими с моста Гренель на Лебяжью аллею; по лестнице сбегали полицейские, и длинные полосы света от ручных фонарей лихорадочно метались по воде. Кое-кто из полицейских оказался настолько прозорлив, чтобы обшарить с фонарями поверхность покатых берегов вдоль аллеи. Когда течение понесло его на север, Жюль нырнул под воду.

Шестьдесят с лишним лет он ходил здесь на веслах и знал каждую причуду этой реки. Хотя он и должен был следить визуально, но мог направить корму лодки на ориентир и долго грести, не оглядываясь, а потом сменить точку и сориентироваться на другую веху, чтобы сделать дугу или избежать столкновения с мостовой опорой. Как раз в том месте, где он нырнул, находился один из наиболее опасных участков во время гребли, и он, похоже, знал этот отрезок реки как свои пять пальцев. Кильватерная волна батобусов, пусть и не такая мощная, как у моторных катеров, часто заваливала его лодчонку, и требовалось немалое мастерство, чтобы не перевернуться под ее напором. В особенно ветреные дни гребля на Сене небезопасна: Сена – могучая река и всегда сопротивлялась, даже громадине Парижа не удавалось ее целиком подчинить. Здесь батобусы выполняли свои потрясающие развороты, они вращались вокруг своей оси, словно длинные лопасти. Это создавало высочайшие волны, и горе тому, кто в них угодил. Удар огромного, вращающегося бато означал верную смерть. К западу от Бир-Хакейма бывало потише, главная угроза исходила от торговых барж. Но сейчас по реке не ходили батобусы и баржи, и будь Жюль в своей лодке, то мог бы с закрытыми глазами промчаться по всей реке. Медленно сосчитав до двадцати, он понял, что поток пронес его дальше самой западной точки Лебяжьей аллеи, и вынырнул на поверхность набрать воздуха.

Мосты по обе стороны Лебяжьей аллеи, озаренные мерцающими синими огоньками, сверкали наряднее рождественских елок. Сена несла его в новую жизнь, навязанную случаем, и он чувствовал наэлектризованность и возбуждение, даже несмотря на мысль, а может, именно благодаря мысли, что все вело к катастрофам и смертям, которых он всю жизнь боялся: гибли евреи, родители, Миньоны, солдаты и гражданские в Алжире, Жаклин, а теперь на очереди Люк и он сам. Но река уносила его на запад, смерть все еще держалась на расстоянии.

Жюль помнил, что течение свернет на юг, ударится о левый берег и отрикошетит севернее, – так он окажется у причала. Он видел это ежедневно, наблюдая за щепками на поверхности воды. Доверившись течению, он почувствовал поворот на юг, оттолкнулся от южного берега и помчался на север. Поток шмякнул Жюля о северный причал с такой силой, как будто им выстрелили из цирковой пушки.

Он выбрался на берег. Воздух оказался гораздо теплее воды. Было совсем тихо – ни сирен, ни огней. С улицы его не было видно, в лодочный домик по ночам никто не ходит, а у Жюля был ключ. Отдышавшись с минуту, он вошел, стянул мокрую одежду и закинул в стиральную машину, чтобы избавиться от следов крови и речной воды. Барабан машины разгонялся, а он, обернутый в полотенца, сидел на краю койки, на которой спал совсем недавно, сидел и тихо раскачивался в темноте.

Мысли метались в голове, он не сомкнул глаз, пока машина не достирала. Потом бросил одежду в сушилку. Гудение и свет, струящийся изнутри, убаюкивали. Он лег на спину, снова и снова напоминая себе, что необходимо проснуться до того, как придут первые любители утренней гребли. Он не знал, кто может прийти и когда, да и придет ли вообще, – ведь сам он являлся гораздо позже, но ему необходимо встать затемно, чтобы одеться и переждать рассвет. Уйдет он только тогда, когда Париж оживет, улицы заполнятся ранними пташками и видеокамерам придется вбирать в себя изображения тысяч, десятков тысяч и сотен тысяч людей, спешащих по своим делам, размытых, движущихся, безвинных и виноватых, безликую массу мужчин и женщин, что есть силы жмущих на педали своих безвозвратно ускользающих жизней.

* * *

Разбуженный утренним светом, отражающимся в серой реке, Жюль попытался заснуть опять. Теперь существовали два мира, а может, и всегда так было: один – мир сна без сновидений, где нет места тревогам, и другой – мир бодрствующий, где цепенящими всплесками накатывает страх. И раз уснуть было невозможно, пришлось ему увидеть без прикрас, во что превратилась его собственная жизнь.

Было около шести, в это время кто-то мог бы уже и прийти за лодкой, однако течение усилилось, даже по сравнению со вчерашним днем, а окрестные ливни согнали в Сену всякий мусор, сучья и даже деревья целиком. За окном холод, хмарь, туман. И все же кто-то мог нагрянуть, так что Жюль начал торопливо собираться. Он знал, что позднее ему придется тщательно обдумать, как поступить дальше, но что делать внутри лодочного домика, было очевидно, и он не тратил времени даром. Полотенца, служившие ему постелью, он швырнул в корзину, а койку застелил свежим, то же самое он сделал и вчера. Затем подошел к раковине, набрал в пригоршни воды и плеснул на дно своей лодки, чтобы казалось, что ею пользовались. Зашел в душ и капнул на пол немного шампуня, чтобы все выглядело так, будто после гребли он принимал душ. Аромат заструился между выстроенными в ряд лодками. Затем Жюль прикрепил фонарь к носу своей лодки – ему не приходилось ходить на веслах в темноте, и он немного повозился с незнакомым приспособлением, но вскоре сообразил, как его установить.

Приди кто-нибудь сейчас, все будет смотреться так, будто Жюль с утра пораньше решил заняться греблей и не так давно вышел из воды. Он еще не оделся, как и любой человек только что из душа. Может, никто и не появится, но если появится, то ничего необычного не заметит. Следующий шаг – одеться, и пока он одевался, то прокручивал в голове возможные сценарии, один за другим.

Всю жизнь его переполняло и душило неизбывное чувство вины. Он винил себя в смерти людей, погибших не от его руки, – людей, которых он любил, но ничего не смог сделать для их спасения. Теперь же, на самом деле убив двоих мужчин, почти мальчиков еще, он не чувствовал вины вовсе. Сам факт, что он совершенно не раскаивается, вызвал у него сильнейшее раскаяние и душевный разлад, и все же он отчаянно пытался продумать наиболее безопасный путь к спасению.

Совершил ли он преступление? Убийца ли он? Их было трое, и по крайней мере один был вооружен. Можно ли было действовать более осмотрительно? Он не боксер и не уличный боец, он музыкант семидесяти четырех лет. Действуй он чуть менее решительно, так они, наверное, убили бы его или оттолкнули бы в сторону и прикончили бы того хасида. Следовало ли ему воздержаться от насилия, как пристало добропорядочным гражданам, оставив монополию на жестокость государству, но тем самым позволив убить беззащитного человека? Много лет назад в парке Сен-Жермен-ан-Ле изнасиловали и убили женщину, чрезвычайно жестоко убили, а вскоре еще одну. Вся округа просто оцепенела от ужаса. И в ответ на это добропорядочные граждане вооружились… оранжевыми свистками из пластмассы. На собрании соседей Жюль, живо представивший себе толпу перепуганных бессильных людишек, сопровождающих музыкальным аккомпанементом преступление, которое совершается у них на глазах, спросил, а почему бы вместо свистков не взяться за револьверы? Сотня свистящих людей и та сотня, что прибежит на свист, будут абсолютно бесполезны, если никто, ни один из них не осмелится вступиться. Он высказал это слегка недипломатично, наверное заявив, что «так весь пар в свистки и уйдет». Все присутствующие, возмущенная толпа, храбро постановившая остаться безоружной и беспомощной, навсегда подвергли его остракизму. На прощание он сказал: «Надо иметь мужество, чтобы спасти жизнь». Все посчитали его чокнутым, и теперь ему подумалось, что, наверное, они были правы. Жюль был так потрясен, сбит с толку, страх туманил ему зрение и все плыло перед глазами, пока он старался придумать, что же делать дальше.

– Не дрейфь! – сказал он сам себе вслух. – Соберись!

Это сработало. Даже если кто-то придет, он будет в норме. Но никто не приходил, давая ему время подумать. В ранней утренней дымке все вокруг подернулось серым, и стремительно бегущая река, мощная и не знающая препятствий, стала образцом для его мыслей.

Кого они будут искать? Трое свидетелей, несомненно, подумают, что он был выше и тяжелее, чем на самом деле. Как детишки воображают чудовищ, как мореплаватели рассказывают небылицы о гигантских морских чудищах, так и свидетели, скорее всего, наделят Жюля недюжинной силой и размерами – у страха глаза велики. То, что он убежал от молодых полицейских, даст основания предположить, что лет ему гораздо меньше, учитывая, что он смог напасть на троих юнцов и быстро убил двоих из них. В тот вечер дождь намочил ему волосы, они потемнели, прилипли к голове. И еще поверх пиджака на нем была надета яркая непромокаемая куртка шафранового цвета, купленная в Швейцарии много лет назад. Цвет у куртки был незабываемый. Ее изготовили на японской фирме, а цветовосприятие японцев несколько отличается от европейского. Он редко надевал этот дождевик, но вчера вынул из шкафа, послушавшись прогноза погоды. Значит, первым делом он обернул курткой один их шлакобетонных камней, которыми в ветреную погоду подпирали двери, чтобы не закрывались, а сверху обвязал нейлоновым лодочным шпагатом, который и за несколько лет не разложится. Потом оделся, взял щетку, вышел на причал и стал его подметать. Подойдя к краю, он незаметно уронил куртку с грузилом в воду, а там, под причалом, метров двадцать глубины, да и течение сильное и стремительное. Он еще помахал щеткой на случай, если где-то вдалеке затаились дорожные камеры.

Вместо рослого и крепкого, темноволосого мужчины от тридцати до пятидесяти в яркой желто-оранжевой куртке из лодочного домика выйдет на улицу мужчина невысокий, лет семидесяти с жесткими русыми с проседью волосами. Покидая место, знакомое ему уже более полувека, он будет одет в синий блейзер. Этот блейзер тоже пришелся кстати, поскольку был пошит из немнущейся материи. Производитель хвалился, что можно засунуть этот блейзер в термос (если найдется подходящий по размеру), залить горячей водой и оставить на неделю, а потом достать, и он будет совершенно как новенький – хоть сразу надевай. Зачем совать одежду в термос – вот вопрос, но слово не воробей: хотя блейзер и побывал в реке, он выглядел так, словно был тщательно выглажен и стал для Жюля важным элементом маскировки. Преображенный таким образом, Жюль будет похож на кого угодно, только не на человека, устроившего побоище на мосту, но, конечно, он им останется.

Он осмотрел себя, прежде чем одеться. На руках и плечах нашел синяки, но лицо осталось чистым, ни глубоких ссадин, ни порезов на теле не оказалось, так что крови он не оставил. И волос не оставил – они у него частенько выпадают, когда голова сухая, но вчера слиплись от дождя. Он ничего не потерял ни на мосту, ни на аллее, все его вещи при нем. В его возрасте синяки исчезнут недели через две, не раньше, но под одеждой их не видно. На дороге, ведущей к лодочному домику, камер нет. Жюль лично убедился в этом, потому что часто парковался у баржи дольше положенного, но так и не получил ни одного штрафа, значит наблюдение не велось. Зато, конечно, камеры имелись по всей округе, и если бы кто-то отследил и по косточкам разобрал именно его приходы и уходы, то стало бы очевидно, что прошлым вечером он домой не возвращался, все время оставался здесь, а верхняя одежда – не та, в которой он пришел. Но в Париже миллион жителей, и пути их – это спутанный клубок из миллиарда нитей. Надо быть невероятным гением и обладать исключительным везением, чтобы сфокусироваться именно на его передвижениях, особенно учитывая его несходство с человеком, описание которого дадут свидетели. Теперь нужно просто неспешно и спокойно идти по Парижу, как ни в чем не бывало, купить газету, почитать ее за завтраком в кафе и сесть на поезд домой. Труднее всего – не дрожать и не дергаться, а если уж не получится, то делать это незаметно для окружающих.

* * *

Жюль очень устал, пока добрался домой, потому что шел пешком до станции «Л’Этуаль», чтобы сесть там на региональный поезд линии «А», следующий в западном направлении. В Сен-Жермен-ан-Ле пришлось купить поесть, и теперь с бутылкой пива и сэндвичем он сидел на террасе. Солнце сначала выжгло облака, а потом испарило туман, поднимавшийся от Сены, бегущей далеко внизу.

Казалось, совсем недавно молодая семья из трех человек поселилась в этом чудесном жилище. Жена была жизнерадостна, проворна, изящна, как статуэтка, и соблазнительна, но самое замечательное в ней было то, как она проявляла любовь к своему ребенку. Это чудесное зрелище навсегда запечатлелось в памяти Жюля. Созерцание Жаклин и Катрин стало смыслом его жизни, определило ее. Жюль знал, что люди образованные, из последних сил избегающие банальности, высмеяли бы его за то, что он считает свое дитя ангелом. А он снова и снова невинно и радостно сообщал об этом. Холодное презрение робота, которое однажды последовало за этим, подстегнуло его нанести ответный удар.

– Вам это кажется трюизмом? – поинтересовался он.

Безмолвный ответ был ясен как день.

– И вы считаете, что ангелы – постыдный плод средневекового воображения? Тогда давайте оговоримся заранее. – Человек, к которому он обращался, был юристом. – Предположим, что ангелов не существует. Но мы имеем неопровержимые доказательства того, что тысячелетиями люди верили в непорочные и благословенные создания – в посредников, приближенных к Богу. Так что же, по-вашему, питало их распаленное воображение? Откуда взялась сама идея? Что послужило им образцом? Разумеется, дети! И когда родитель называет свое дитя ангелом, он обращается к всемирному источнику вдохновения. Сначала появились дети, а у мира, при всем его многосмыслии, действительно особое к ним отношение. И это самое точное и оригинальное описание, которым человек льстит папским ангелам, ассоциируя их со своими детьми. Так почему же вы так желчно реагируете на нечто столь прекрасное и удивительное, даже если это не так?

В младенческие годы Катрин даже Шимански был еще довольно молод, а его дети недостаточно повзрослели, чтобы стать ужасными. Жюль тогда мог пробежать пятьдесят километров и проплыть двадцать почти с олимпийской скоростью. Ему была пожалована новая университетская должность, и он часто пробуждался посреди ночи, чтобы записать приснившуюся музыку. Летом они путешествовали по Средиземному морю налегке и задешево, загорали и прекрасно отдыхали почти всегда у самого моря. Когда Катрин чуть подросла, они отправились на Атлантическое побережье Жиронды. Осенью Париж становился величественнейшим городом на земле. Жаклин надевала серый костюм от Шанель, купленный специально, чтобы читать в нем лекции. При виде ее у студентов захватывало дух. И как известно, во время ее занятий они целый час могли просидеть, ни разу не шелохнувшись.

Насколько он мог припомнить, жизнь его была близка к идеальной, но потом она медленно стала рушиться – вначале совсем незаметно, а теперь ее почти не стало, осталось всего несколько лет затрудненного дыхания, беспокойного сна, пока его тело неизбежно и предсказуемо не развалится. Но хотя бы одно, последнее дело он все-таки совершит. Для Люка. Такова была его цель, его последний рывок, усложнившийся теперь до чрезвычайности.

После войны, будучи все еще ребенком, Жюль не испытывал желания жить, и мысли о смерти приносили ему утешение. А к старости его желание выжить медленно и неразрывно переплелось с его любовью к прекрасному. Даже просто улицы Парижа, то, как радостно они перетекали друг в друга, и музыкальная жизнь этого города, который сам по себе был совершенным музыкальным произведением, обольщали Жюля – поначалу робко, а затем покорили окончательно и безвозвратно.

Большую часть своей юности, до того как врожденный талант и самоотверженный труд постепенно привели его к более честолюбивым устремлениям, он мечтал о небольшой квартирке в бедном квартале, о милой женушке, о дешевой машине и о работе где-то в городе – клерком, метельщиком, машинистом, сторожем. Быть безвестным, незаметным, лишенным амбиций, но живым до мельчайшей клетки, благодарным и внимательным ко всем жизненным перипетиям, счастливо жить в тени, свободно возделывать память и преданность, что редко могут себе позволить занятые люди, хватающиеся за будущее. А теперь, проезжая между серыми бетонными скалами предместья, на которые он ни за что не променял бы свое великолепное жилье, он гадал, каково это, жить там, и почти завидовал.

Газеты ничего не писали о происшествии на Лебяжьем острове, и он их выбросил. Какая разница, что случилось в Африке, в космосе, на Ближнем Востоке, не говоря уже о Франции? Только одну новость ему не терпелось прочесть. Хотя время и работало против Люка и его собственного здоровья, но в отношении Лебяжьего острова оно сулило спасение. Какой бы настойчивой и планомерной ни была работа полиции, время разрушало улики, распыляло задор и побуждения. Даже в относительно короткий срок – месяц или два спустя – он, скорее всего, может уже не опасаться, что ему придется давать объяснения, где он находился и что делал тридцать или шестьдесят дней тому назад. Эти часы только что начали отсчитывать время.

Здесь, вдали от центра Парижа, на террасе, укрытой расстоянием, богатством, деревьями и похожей на крепостную стену высокой оградой, малейшее дуновение означало нарастающий бег секунд, но в дверь никто не стучал. Зато зазвонил телефон. Жюль вздрогнул и прирос к месту. Телефон звонил восемь раз. У полиции, разумеется, нет его телефонного номера, а даже если бы и был, никто не стал бы ему звонить. Наконец он поднял трубку, и было так хорошо слышно, как будто звонили из соседнего дома, но на проводе был Нью-Йорк. Женский голос поинтересовался по-английски, не Джуэлс Лакур ли он.

– Пожалуйста, будьте на линии, соединяю вас с Джеком.

– Эй, Джуэлс! Привет!

– Джек?

– Джуэлс! Мы в восторге! Рич в восторге! Ты получил мой мейл?

– Еще не проверял. Я, вообще-то, не любитель мейлов.

– Все в письме. Мы ее берем. Здорово, да?

Жюль замешкался:

– Н-ну… Да, здорово.

Почему-то ему стало страшно. В животе екнуло, но он взял себя в руки.

– Вот что. Мы собираемся исполнить ее во время Суперкубка, так что надо пошевеливаться. В мире грядут большие перемены. Надо спешить. Ты нужен нам в Эл-Эй, чтобы оркестровать это и сделать запись. Можешь приехать прямо сейчас?

– Да.

– Замечательно. Подробности в письме, там детали сделки, что-то вроде контракта. Ты же знаешь, электронные письма не исчезают, разве что ты Хилари Клинтон. Отпишись нам, и скоро увидимся. Если будут проблемы, звони мне.

– О’кей.

– Замечательно, Джуэлс! Меня в Эл-Эй не будет, но мы встретимся в Нью-Йорке.

– О’кей, но…

Разговор прервался, у Джека было много дел.

Не обращая внимания на прочие входящие, Жюль сразу взялся за чтение письма от Джека. В нем говорилось:

«Эйкорн интернешнл лимитед», дочерняя компания «Эйкорн холдинг», Лондон и Гаага, принимает произведение, присланное м. Жюлем Лакуром, на сегодняшнюю дату и уплатит 500 000 евро после завершения оркестровки и записи отрывков различной продолжительности, пригодных к использованию на различных объектах и медиаресурсах по всему миру с целью рекламы продукции, корпоративного имиджа и доброго имени компании «Эйкорн» без дальнейших выплат или ограничений.

Жюль и так чувствовал себя в большей опасности, чем даже грабитель банка, поэтому написал ответ: «Я не согласен на сумму меньшую, чем один миллион евро» – и шлепнул «отправить». Он сидел, уставившись в экран, и ничего не ждал. Но ответ появился, не прошло и минуты. Он открыл его. «Договорились. Один миллион евро». Зазвонил телефон, это снова была секретарша Джека.