Текст книги "Зимняя сказка"

Манхэттен, узкое и высокое островное королевство, столь же многообещающее, как и любое другое королевство на свете, поднялся перед ним во весь свой рост огромной дворцовой громадой с сотнями палат, с многоярусными садами, прудами и высящимися над реками бастионами. Выстроенный на острове, связанном мостами с другими островами и с материком, дворец, уходящий к небу тысячами высоких башен, был совершенно незащищенным. В него в силу его огромности могли попасть почти все желающие. Приезжих да и самих жителей острова настолько потрясали его многообразие, изменчивость, спесь, масштаб, жестокость и изящество, что они не могли толком понять, где же они все-таки находятся. Вне всяких сомнений, Манхэттен являл собой структуру, поделенную на множество взаимосвязанных частей, немыслимый улей, самое большое из построенных когда-либо жилищ. Питер Лейк понял это в тот же миг, как он ступил на его землю. Произошло же это в мае, в пять часов вечера в пятницу. Он стоял посреди Бауэри, надев на себя ожерелье из перьев и корону из ракушек.

В одной руке он держал кувшин с брагой, в другой – мешок, сшитый из шкуры енота, в котором лежала вяленая рыба. Манхэттен совершенно потряс его, однако это не мешало ему усваивать правила новой жизни. Стоило ему причалить к берегу в районе Южной улицы и выйти на берег, как он лишился своего каноэ. Он успел заметить, как из-за поросших мхом свай возникли какие-то тени, которые тут же растворились в темноте вместе с его лодкой. Не прошло и пяти минут, как появившиеся на улице мальчишки стали предлагать прохожим дрова, в которых Питер Лейк тут же узнал обломки своей лодки. К тому времени, когда он добрался до Бауэри, уличные торговцы уже готовили на этих дровах жаркое из птицы, свинины и говядины. Когда дрова прогорали, повара продавали пепел и золу посеревшим от жизненных тягот мусорщикам, которые набивали золой огромные мешки и, в свою очередь, сбывали ее химическим компаниям и оранжереям. Питер Лейк приблизился к одному из таких мусорщиков и, указав на его гигантский мешок, сказал:

– Там мое каноэ.

– Что еще за каноэ? – изумился мусорщик.

– Вот это самое, – ответил Питер Лейк, продолжая указывать на мешок.

– Каноэ, говоришь, – задумчиво произнес мусорщик, с недоумением разглядывая корону из ракушек и сшитые из мускусной крысы башмаки мальчика. – А что, если старик Джейк Сэлвин поплывет на твоей посудине в Китай, а? Тю-тю, парнишка! Скоро тебя снова отвезут в психушку!

– В психушку?

– А то ты не знаешь! Пшел прочь, придурок!

Город (во всяком случае, та его часть, в которую попал Питер Лейк) казался ему похожим на облачную стену, но если та была плоской и белой, то город с его бесконечным движением, звуками, несущимися со всех сторон, и необычайной жизнью скорее походил на огромный, переливающийся всеми красками радуги ковер. Его формы и очертания ввели Питера Лейка в состояние транса: оранжевые всполохи в окнах верхних этажей, зеленовато-белый свет газовых фонарей, вздымающиеся ввысь языки пламени раскаленных докрасна жаровен, лакированные кабриолеты, запряженные черными как смоль конями, островерхие треугольные крыши, танец прохожих, чинно шествующих по тротуарам и перебегающих сломя голову через улицу, гортанные звуки машин (он отчетливо различал низкий звук, походивший на голос облачной стены, который на деле производили паровые двигатели, маховые колеса и прессы), белизна парусов в конце улиц, крики уличных торговцев, здания (никогда прежде он не видел зданий), в глубине которых поблескивали огни сотен ламп (никогда прежде он не видел ламп), деревца и таблички, море красивых, шествующих горделивой походкой женщин, в отличие от обитательниц болота одетых в разноцветные шелка, что делало их похожими на экзотических птиц. Никогда прежде он не видел людей в униформе, трамваев, стеклянных окон, поездов и людских толп. Город вторгался в его сознание, прорываясь через кольцо белых ракушек, из которых была сделана его корона. Его совершенно ошеломили огни и толпы Бродвея и Бауэри, хотя многое казалось ему непонятным. Так, он увидел неподалеку человека, вращавшего ручку ящика, из которого доносилась музыка. Маленькое существо, похожее разом и на человека и на животное, танцевало под музыку и собирало в шляпу какие-то штучки. Питер Лейк попытался заговорить с этим человеком. В ответ тот порекомендовал ему дать этому странному созданию денег.

– Что такое деньги? – спросил Питер Лейк.

– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – ответил шарманщик.

– Дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала… – повторил вслух Питер Лейк, пытаясь понять смысл этих слов.

В следующее мгновение он понял, что существо в красном костюмчике и было обезьянкой, поскольку оно стало писать ему на ногу. Он отскочил назад и решил, помимо прочего, что ему следует на всякий случай обзавестись деньгами.

Через час он чувствовал себя уже смертельно уставшим – ноги отказывались идти, тело ныло, в голове раздавался такой трезвон, словно это была не голова, а медный котелок, скатывающийся с высокой лестницы. Ему казалось, что вокруг него идут бои, в которых участвуют бесконечные легионы доведенных до полного отчаяния прохожих. Он слышал разговоры обитателей болота о войне, но они никогда не говорили о том, что военные действия можно обуздать, можно ослабить их напряжение, растянув их на многие годы. Тысячи миль городских улиц были заполнены мятущимися армиями: десять тысяч бродвейских проституток, полмиллиона беспризорных детей, полмиллиона калек и слепцов, десятки тысяч преступников, ведущих постоянную войну с таким же количеством блюстителей порядка, и огромное количество относительно добропорядочных граждан, жизнь которых больше походила на жизнь бездомных псов. Они не покупали и не продавали, они убивали и воевали. Они не прогуливались по улицам, они крались по ним подобно копейщикам, хотя головорезы эти по сути мало чем отличались от заурядных обывателей. Судья, выносящий приговор преступнику, на деле заслуживал куда более сурового наказания, которое в один прекрасный день мог наложить на него другой судья, повинный в еще более серьезных преступлениях. Город казался немыслимым колесом фортуны, равного которому не было на всем белом свете, являя собой модель бездушного механизма судьбы: сначала невинные и грешные души кувыркались в его гигантском переполненном барабане, затем они оказывались в запутанных, полных опасностей лабиринтах, заканчивавшихся душными подвалами или дворцами.

Питер Лейк не мог до конца понять собственных чувств, подобно тому как проводящий операцию хирург не осознает всех своих переживаний. Он был подавлен происходящим. Город походил на огромную топку, он же находился в самом ее сердце, опалявшем его своим безумным жаром. Он тащился по лабиринту улиц, сжимая в руках кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой, понимая, что не найдет здесь ни заводей, ни хижин, ни песчаных пляжей, которые могли бы стать для него прибежищем.

Но сколько здесь было анаринд! Питеру Лейку стало казаться, что он сошел с ума. Он видел их всюду: сбоку, сверху, снизу, он видел их, смеющихся и невесомых, в глубине застекленных коробок. Им не было числа. В их голосах ему слышался звон колокольчиков, пение чистого хрусталя и щебетание птиц. Он решил, что ему следует познакомиться с какой-нибудь анариндой, которая отведет его к себе домой. Какая анаринда сможет устоять перед его ракушками, перьями и полным кувшином браги? Они казались ему одна другой краше, но та, на которую пал его выбор, своей красотой превосходила всех. Она была почти вдвое выше его и ликом походила на богиню. На ее высоком сером воротнике поблескивал изумруд, на плечи же была наброшена соболиная пелерина. Он заметил ее в тот момент, когда она уже собиралась занять место в лакированном черном экипаже.

Подбежав к девушке, Питер Лейк показал ей кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой. Она изумленно уставилась на его корону и ожерелье и тут же испуганно захлопнула за собой дверцу тронувшегося экипажа.

Он подходил с тем же предложением к дюжине других анаринд, но все они смотрели на него с явным презрением. Он шел все дальше и дальше, понимая, что ему нужно отыскать место для ночлега, поскольку на город уже опустилась ночь. Улицы сменяли одна другую, и едва ли не на каждой из них он видел что-то странное: кувыркающуюся собаку, человека в белой простыне, клянущего все и вся, столкновение катафалков. За эти три часа (было всего восемь вечера) он забыл и думать о Бейонн-Марш, совершенно потерявшись в странном, похожем на сон мире.

Вскоре он оказался в небольшом парке, окруженном со всех сторон каменными зданиями, мирная зелень которого влекла его к себе так, словно это был изумруд. Он видел перед собой деревья, мягкие травы и тенистые укромные уголки. В самом центре парка находился фонтан, освещенный светом газовых фонарей, возле которого Питер Лейк увидел двух танцующих анаринд. Маленькая рыжеволосая анаринда в зеленой блузке и рослая румяная блондинка, плененные красотой весенней ночи, взявшись за руки и прижавшись друг к другу щеками, кружили перед фонтаном, напевая какой-то нехитрый мотив.

Они так задорно плясали, притоптывая своими большими коричневыми башмаками по щебенке, что Питеру Лейку страшно захотелось присоединиться к ним. Оставив на дорожке кувшин, сумку с рыбой и палаш, он выбежал на открытое пространство перед фонтаном и стал исполнять индейский лунный танец (именно индейцы научили болотных жителей танцевать и водить хороводы), то подпрыгивая, то притоптывая, то выделывая диковинные па. Анаринды, услышавшие постукивание ракушек, принялись кружить возле него. Их танец так понравился прохожим, что они стали бросать к их ногам маленькие кусочки серебра. Питер Лейк тут же понял, что это и есть деньги. Впрочем, он очень долго не мог усвоить связанных с ними загадочных правил. Во-первых, получить их было практически невозможно. Во-вторых, их очень трудно было сохранить. В-третьих, эти правила относились далеко не ко всем, поскольку существовали люди, черпавшие их ведрами и никогда не знавшие в них недостатка. Четвертое правило состояло в том, что деньги любили привлекательные места. Так, их было немало в высоких, сложенных из темно-красного камня зданиях, окружавших парк. Он видел за их окнами темно-бордовые, красные, зеленые и белые гардины, подсвеченные огнями сверкающих люстр. Эти места были закрыты для него, хотя их обитатели и бросали ему монетки. Это обстоятельство также казалось ему странным. Он танцевал только потому, что это ему нравилось, они же платили ему за это деньги. Именно тогда он и стал вором, хотя основной воровской принцип стал понятен ему много позже: если ты получаешь деньги за то, что тебе ничего не стоит, значит, ты вор. Пока же он просто-напросто почувствовал симпатию к этим девочкам, которые, как он выяснил, оказались мошенницами.

– Кто такие мошенницы? – поинтересовался он, когда они подошли к фонтану и стали смывать пот со своих раскрасневшихся лиц.

– Ты не знаешь, кто такие мошенницы? – изумилась большая анаринда. – Да откуда ты такой взялся?

– Раньше я жил на болоте.

Они так и не поняли, что именно он имеет в виду. Пока шел дележ денег, они посвятили его в тайны своего ремесла.

– Мы танцуем перед прохожими, то есть привлекаем к себе их внимание, понимаешь? Они бросают нам деньги…

– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – поспешил вставить Питер Лейк, крайне изумив этим замечанием своих новых подружек.

– Они бросают деньги, а Крошка Лайза Джейн тем временем чистит их карманы, понял?

– Почему же вы продолжали танцевать и после того, как они перестали бросать вам деньги?

– Не знаю, – пожала плечами рослая девочка.

Она-то и была Крошкой Лайзой Джейн, подружка же ее носила имя Долли. До недавнего времени им помогала третья девочка, которую звали Боской, но она на днях умерла.

– От чего она умерла? – спросил Питер Лейк.

– От ничего, – буркнула в ответ Крошка Лайза Джейн. Они решили, что он сможет заменить им Боску. Он будет танцевать вместе с Долли, а тем временем Крошка Лайза Джейн будет чистить карманы прохожих. Он поинтересовался, есть ли у них место для ночлега, и они ответили ему утвердительно. На то, чтобы добраться до этого места, у них ушло три часа. Им пришлось переправиться через несколько маленьких речушек и пять проток. Они миновали сотню изогнутых, словно ряды оперного театра, проулков. Позади оставались гигантские мосты и торговые площади с людьми, глотающими огонь, и с мясом, жарящимся на вертелах, проходные огромных дымных заводов, мерный рокот которых отдаленно напоминал стук сердца. Питер Лейк пел странные песни, вторя этим необычным звукам: «Буммм, атча-атча-рапумбелла, бумм, бок, атча-атча, зииии-их! Балака-балака-балака-ух! Чик-чик-чик-чик-чик! Бима! Ум-баба ум-баба, дилла-дилла-дилла-маш! Ум-баба ум-баба, дилла-дилла-дилла ук!» Горожане (все как один) ходили, странно покачивая бедрами и сильно размахивая руками. Можно было подумать, что здесь идет война или произошло нечто не менее ужасное, – его поражали множество огней, армии бездомных, груды камня и немыслимая суматоха. Он спросил об этом у своих новых друзей, но в ответ те только недоуменно пожали плечами, не найдя на улицах ничего необычного. Он же был совершенно подавлен увиденным.

Они оказались на улице с симметричными зданиями. Мошенницы жили не в самих этих зданиях, а во дворах за ними. Они миновали темный туннель с выбеленными известкой стенами и оказались на площадке, вокруг которой теснилось не меньше сотни домов. В небольшом запущенном скверике стоял маленький домик. Мошенницы жили в его подвале. Они спустились по лестнице и оказались в крошечной темной комнатке с оконцем под самым потолком. В печке, сделанной из железной бочки, все еще тлели угольки. На стене висели сушеные овощи, котелок и кое-какая утварь. Единственным предметом обстановки здесь была огромная кровать с изогнутыми ножками, на которой лежала груда измятых подушек, простыней и одеял, оказавшихся на удивление чистыми. Судя по всему, мошенницы спали именно на этой кровати.

– Крошка Лайза Джейн зажгла свечу, а Долли подбросила в печку дров, – сказала Долли, бросив в печь несколько поленьев. Она привыкла говорить о себе в третьем лице. – Через час вода закипит, и мы сварим овощи.

Питер Лейк достал вяленую рыбу и показал, как ее следует нарезать на полоски и скатать в клецки, прежде чем бросить в кипяток. Так вкуснее будет.

Они решили отдохнуть перед ужином и выпили почти всю брагу. Крошка Лайза стянула с себя рубашку, Долли последовала ее примеру. Потом они сбросили с себя юбки. У Питера Лейка голова и так уже кружилась от браги. Крошке Лайзе Джейн было шестнадцать, и количество у нее давно перешло в качество, а Долли казалась еще подростком и, там где не добирала качеством, подкупала свежестью.

Уставившись на девичью грудь. Питер Лейк подумал, что, потеряв одну Анаринду, нашел двух анаринд, и начал стаскивать штаны. Это оказалось не просто. С таким же успехом можно было протащить кавалерийское седло через плетеную краболовку. Освободившись наконец от одежды, он оказался в кровати и нащупал голые ноги девиц. Они лежали в обнимку, сладострастно постанывая и причмокивая. Чем это они там занимались? Он решил проверить, анаринды они или нет, и протянул руку. Обе оказались анариндами, без сомнения, но не обратили на него никакого внимания. Это было удивительно, но, впрочем, все в городе было для него новым и удивительным, так что он решил пристроиться сбоку. Не встретив сопротивления, он несколько раз удовлетворил свое любопытство и вскоре потерял к анариндам всякий интерес. Через час успокоились и девицы, и незадолго перед рассветом вся компания отправилась ужинать. Они молча съели похлебку, завалились на кровать, и, уже теряя сознание, будто сквозь опиумный дурман, Питер Лейк услышал, как Крошка Лайза Джейн сказала:

– Завтра пойдем в Мэдисон-сквер. Вот уж где полно простофиль, так это там.

Сизый сонный дымок наполнил комнату, завис облачком под потолком и неслышно опустился над их мягкой скрипучей кроватью.

На следующее утро Питер Лейк увидел город уже совершенно иными глазами. Впрочем, он менялся день ото дня. Темные, дымные, удушливые сумерки, буйство дождя, кристальная чистота осеннего воздуха, свет и тени сменяли друг друга в призрачном хороводе.

Питер Лейк проснулся очень рано. Девочки все еще лежали под одеялами. Он оделся и быстро вышел наружу в тот самый момент, когда солнце осветило трубы на крыше высящегося над площадью здания. Стоя по пояс в траве, он с интересом разглядывал эту громаду, силясь представить, что же может находиться внутри нее. Никогда в жизни ему не доводилось бывать внутри подобных строений. Ему казалось, что стоит отворить дверь парадной, как перед ним откроется еще один – такой же огромный и такой же необычный – город. Не в силах совладать с собой, он подбежал к ближайшей парадной и распахнул ее дверь, думая, что увидит где-то внизу панораму огромного, занесенного снегом города. Ему в лицо пахнуло затхлостью. За дверью было темно. Он осторожно преодолел лестничный марш (он вырос на болоте и потому привык к тому, что все должно находиться на одной высоте) и оказался на площадке. То тут, то там к лестничным перилам были привязаны веревки. Он решил, что их оставили дети, игравшие в какие-то неведомые ему игры. Темные стены были сплошь покрыты уродливыми царапинами и выбоинами. Это место – без воды, без неба, без песчаных отмелей – показалось ему жутким. Он заставил себя преодолеть еще один марш. Теперь он находился в самом сердце здания, которое больше походило на мрачный склеп. Он уже хотел было повернуть назад, как заметил прямо перед собой странную маленькую фигурку с непомерно большой лысой головой. Ребенку, одетому в грязный черный комбинезон, судя по всему, не исполнилось еще и четырех лет. Он стоял, прислонившись к стене, и сосал пальцы, бессмысленно глядя куда-то в пустоту. Голова и челюсти его то и дело странно подергивались. Питер Лейк сразу понял, что жить этому ребенку осталось совсем недолго, помочь же ему он не мог ничем. Он попятился назад и уже в следующее мгновение вновь оказался на залитой светом улице.

Ребенка оставили умирать в темном коридоре. Разве возможно было подобное на болоте? Здесь же, в городе, было множество мест, с которых можно было упасть и уже никогда не подняться: вечный кошмар, медленная смерть, смерть ни в чем не повинных, несчастных детей, скорбь и утрата. Он запомнил этого ребенка на всю жизнь, реальность же окружающего тем временем вернула его к жизни.

Он возвратился к мошенницам.

– Ты бы лучше свой меч здесь оставил, – сказали ему девочки. – Иначе эти болваны его у тебя отнимут.

Жители болота практически никогда не расставались со своими мечами.

– Я не оставлю его здесь ни за какие деньги! – гордо ответствовал Питер Лейк.

– Брось ты, – фыркнула Долли. – Видали мы таких!

Мэдисон-сквер[16]16
  Мэдисон-сквер – на пересечении Бродвея и Пятой авеню. С 1871 г. здесь проводились спортивные состязания и выставки. В 1925 г. на месте снесенных сооружений разбит парк.


[Закрыть] находился ничуть не ближе, чем парк, в котором он познакомился с девочками. Паром, два моста, поезд, полдюжины туннелей и многочасовое путешествие по лабиринту улиц, переулков, аллей и аркад, переполненных людьми. К тому времени, когда они добрались до места, Питер Лейк уже чувствовал себя совершенно разбитым. Тем не менее, оказавшись в центре этого замечательного парка, окруженного высокими зданиями, связанными друг с другом сетью ажурных мостов, он исполнил лунный танец, танец охотника за моллюсками и танец тростника. Долли кружилась рядом с ним, что до Крошки Лайзы Джейн, то она тем временем бродила взад-вперед и обчищала карманы зевак.

Крошка Лайза Джейн (настоящая красавица) всегда отличалась особым чутьем. Стоило ей заметить, как из дверей Турецкого банка вальсирующей походкой вышел полный господин в клетчатом костюме, она стрелой помчалась к нему. Завладев его переполненным бумажником, она обнаружила в нем ровно тридцать тысяч долларов. Дрожа от волнения, она скрылась за углом, и уже вскоре к ней присоединились Питер Лейк и Долли. Они разделили утренний заработок поровну, так что на долю Питера Лейка пришлось 10 004 доллара и 28 центов. Крошка Лайза Джейн сказала, что толстяк наверняка поднимет полицию на ноги и потому им лучше расстаться до наступления ночи.

– Деньги лучше всего положить в банк, – посоветовала она Питеру Лейку.

– А что такое банк? – спросил он.

Она научила его читать слово «банк» и сказала, что, если он оставит деньги в здании с такой надписью, они будут в полной безопасности. Питер Лейк с благодарностью принял ее совет, после чего они расстались. Он отыскал банк, вошел в его двери, положил пачку новеньких банкнот возле стенки и вышел, крайне довольный тем, что ему удалось-таки обзавестись деньгами. Затем он вернулся в стеклянный павильон посреди Мэдисон-сквера, решив дождаться здесь наступления ночи.

Машины. Всюду он видел множество машин. Вначале Питер Лейк принял их за диких зверей, которые выучились стоять на месте. Металлический блеск повергал его в состояние, близкое к трансу. Никогда прежде он не видел ничего подобного. Свет, падавший в окна, отражался множеством огромных лопастей. Невидимый оркестр играл ритмичную музыку в такт странным механическим танцам. В центре плоского стального блока подрагивала зеленая крышка шипящего клапана. Он видел множество разноцветных шестеренок, что подрагивали, медленно поворачивались то в одну, то в другую сторону или вращались с совершенно немыслимой скоростью. Штоки поднимались и опускались, коробки передач постукивали и позвякивали, задвижки то и дело с треском сталкивались друг с другом. От лопастей поднимались маленькие облачка пара, двигатели же, которые были огромными, словно городские скверы, выпускали мощные струи воды и масла. Они нравились Питеру Лейку. В общей сложности их здесь было никак не меньше двух тысяч, и все они работали и пускали пар. Он тут же забыл и думать о своем болоте. Все находилось в постоянном движении: волны, ветер, вода. Машины казались ему воплощением силы и восторга.

Словно зачарованный, ходил он от машины к машине. Он решил спросить у знающих людей, что делает каждая из них. Возле исполинов стояло по торговому агенту, которые представлялись Питеру Лейку чем-то вроде стражников. Питер Лейк никогда в жизни не сталкивался с торговыми агентами и потому не знал, что торговому агенту, который стоит возле машины весом в пятьдесят тонн и стоимостью в двести тысяч долларов, и дела нет до двенадцатилетнего мальчишки в ондатровых башмаках, в ожерелье из перьев и в короне из ракушек. Он подошел к одной из махин и спросил как ни в чем не бывало:

– Что это за штука?

– Штука?! Ты говоришь – штука?! Да это же, мой друг, кессонный проходчик Баркингтона-Пейсона с полуавтоматической поддержкой уровня! На всей этой выставке и на всем белом свете ты не сыщешь такого агрегата, как этот! Начнем с конструкции. Чего стоит хотя бы этот тромбовый башмак тончайшей работы, изготовленный в Дюссельдорфе. Обрати внимание и на эту турецкую станину, и на сверкание йодлей, и на гофр из чистейшей стали! Станина связана с калиброванной мельтоновой штангой, основание которой в отличие от всех прочих аналогов оснащено вороненым патроном Оскара! О лучшем качестве не приходится и мечтать. Скажу тебе по секрету, я и сам пользуюсь точно такой же машинкой. Да и жене моей она нравится. Все прочие агрегаты этого класса мне просто противны. Нет-нет, ты только посмотри! Ты видишь эти заборные ножи? Скажи честно, ты когда-нибудь видел что-либо подобное? Один этот бурав каких денег стоит! А что ты скажешь о двойной защите фенового маховика? Впечатляет, верно? Он защищен твердым как камень тангенсом. Открой эту крышечку. Чувствуешь, какая гладкая поверхность у этой калабрийской изложницы? Так-то. Наша машина тянет на полмиллиона, не меньше. Ты же, я смотрю, парень не дурак, это сразу видно. Я таких, как ты, насквозь вижу. Ты, парень, механик от бога, вот что я тебе скажу! Тебе хочется заниматься настоящим делом, верно? Надежность, совершенная конструкция, как у Баркингтона-Пейсона и все такое прочее! Иди-ка сюда, я покажу тебе свистящую насадку. Теперь я открою тебе кое-какие секреты, но для начала мы поговорим о цене нашей установки…

Питер Лейк напряженно внимал ему два с половиной часа, силясь уловить хоть какой-то смысл в его речах. В конце концов он решил, что видит перед собой один из краеугольных камней цивилизации, к которым успел причислить обезьянок в красных одеяниях и искусство карманников. В этот самый момент его раздумья были грубо прерваны двумя полицейскими и пастором, которые вывели его из сверкающего выставочного зала, предварительно связав руки за спиной, затолкали в набитый детьми полицейский фургон и отвезли в психушку преподобного Оувервери.

Город был наполнен бездомными детьми, что жались друг к другу, как кролики, грелись на солнышке и прятались в бочках и подвалах. По ночам холод выгонял беззащитных детей из убежищ и отдавал их во власть смертельно опасных приключений. Таких детей здесь было больше полумиллиона, и они первыми становились жертвами болезней и насилия. Могильщики, работавшие на кладбище для бедняков, переносили сразу по два-три маленьких гробика. Никто даже не интересовался именами беспризорников (впрочем, зачастую, они и сами не знали собственных имен). Порой самые совестливые горожане задавались достаточно абстрактным вопросом: «Так что же будет со всеми этими детьми?» Некоторые из них становились чернорабочими или ворами, жизнь других состояла главным образом в смене исправительных учреждений и камер, что касается всех остальных (а таких было большинство), то они не доживали до зрелого возраста, хоронили же их где-то на пустошах, далеко за городом.

Порой дети, которые, конечно же, не были готовы к подобной жизни, сходили с ума. В этом случае они попадали в Дом Оувервери, где им не только давали кров, но и учили нехитрым ремеслам. Во время одного из своих регулярных рейдов сотрудники Оувервери и обратили внимание на необычный костюм Питера Лейка.

Он достаточно быстро понял, что домом этим на деле руководят три человека. Сам преподобный Оувервери, исполненный искреннего сострадания к несчастным детишкам, был, что называется, трагической фигурой. Он только и делал, что плакал, и потому не имел ни времени, ни сил на то, чтобы бороться со своим первым заместителем дьяконом Бэконом, проявлявшим к некоторым детям явно нездоровый интерес. Впрочем, через какое-то время они достигли взаимопонимания, и преподобный закрывал глаза, когда дьякон в сопровождении многочисленной свиты отбывал в свой особняк, обставленный словно хоромы султана, живущего где-нибудь на острове в Мраморном море.

Да чем преподобный Оувервери был лучше дьякона? Рядом с его дворцом серое каменное здание приюта, где жило больше двух тысяч мальчиков, казалось жалкой развалюхой. Время от времени преподобный Оувервери устраивал экстравагантные вечера, на которые приглашал богатых людей, знатных особ и представителей интеллигенции. Они принимали его приглашения, поскольку питали слабость к хорошей кухне и уважительно относились к хозяину дома, который представлялся им необычайно состоятельным человеком, тратящим миллионы на содержание приюта. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Он существовал за счет своих воспитанников, которых сдавал внаем всем желающим. Стоимость неквалифицированного труда в ту пору составляла от четырех до шести долларов в день, а это, согласитесь, не шутка. Все две тысячи его воспитанников трудились не покладая рук каждый божий день. Он тратил на их содержание всего доллар в день, и потому его ежедневная прибыль составляла около восьми тысяч долларов (на деле прибыль эта была несколько меньше, так как воспитанники то и дело болели, умирали и сбегали). Сострадательный преподобный отец отлавливал детей на улицах (тем самым спасая их от неминуемой гибели), обучал их навыкам какого-нибудь ремесла и ежегодно получал за это два с лишним миллиона. Когда же дети покидали стены приюта, в их карманах не было ни цента.

Питер Лейк провел в приюте несколько лет. Хотя, по сути, все это время он оставался рабом, он чувствовал себя по-настоящему счастливым человеком, поскольку третья сила, правившая Домом Оувервери, уравновешивала первые две. Этой третьей силой был преподобный Мутфаул.

Так уж случилось, что в тот день, когда Питер Лейк забрел на выставку машин, рейдом руководил именно преподобный Мутфаул. К крайнему неудовольствию сопровождавших его полицейских, он также решил посетить выставку, поскольку страшно любил технику и инженерное дело. Он был одним из главных организаторов работы психушки. Прежде чем «посвятить его в сан», Оувервери заставил его закончить сразу несколько технических училищ. Все мысли, желания и мечты Мутфаула так или иначе были связаны с обработкой металлов, кузнечным делом, машиностроением, конструированием насосов, подъемом балок, намоткой кабелей и строительной техникой. Он постоянно находился возле горна или верстака, что-то мастеря, подпиливая или изобретая. Он не мог жить без стали, железа и древесины. Он владел всеми инструментами и мог изготовить все, что угодно. Он был совершенно безумным и совершенно бесподобным мастером.

Вскоре Питер Лейк вошел в состав элитной группы, состоявшей из полусотни ребят, проводивших все дни и ночи возле горна. Раннее и основательное знакомство с ремеслом сделало их настоящими механиками. Мутфаул и его ученики попали в десятку, поскольку именно в эти годы город только-только начинал механизироваться. Увенчанные облаками дыма и пара двигатели ожили и осветили своим светом самые дальние его углы. Их мерную поступь не могло остановить уже ничто – однажды заработав, они лишь набирали обороты. Они не только придавали телу города большую силу и быстроту, но и наполняли его новой жизнью. То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино. Электричество спешило явить себя миру во всем блеске. Огромные двигатели, приводящие в действие динамо-машины, подземные поезда, здания, вздымающиеся все выше и выше, стали новым миром и для механиков. Как только машины начали свое победное шествие, превратив весь город в огромный механизм, миллионы людей стали денно и нощно работать над тем, чтобы напитать его пульсирующее сердце сталью, камнем и орудиями.

Строители и механики, покрывавшие город новым стальным каркасом, прибывали отовсюду. Они моментально использовали все производимые материалы. Пустынная прежде Пенсильвания превратилась в огромный горн. Они свели все леса, потому что нуждались в древесине. Они рыли шахты, корчевали пни, извлекали динамитом породу и снабжали город сырьем. Нет ничего удивительного в том, что потребность в разного рода предметах и устройствах, изготовленных руками мастеров, все время росла. Среди них были и изделия из стали, которые научился изготавливать Питер Лейк: прокладки, болты, рычаги, шпонки, пластины, спицы, извлекавшиеся из огня или выходившие из-под пресса. Он, помимо прочего, научился управлять двигателями, приводившими машины в движение, и разобрался в конструкции турбин, доводивших печь до белого каления, с работой кулачковых механизмов загрузчиков топлива, электрических систем, коробок передач и трансмиссий, двигателей внутреннего сгорания и бойлеров, с тонкостями металлургических процессов и прочностных расчетов – иными словами, со всеми основными секретами тех, кто величает себя механиками.