Текст книги "Солдат великой войны"

– Хотел бы я там оказаться, – вздохнул Николо.

– Правда? – спросил Алессандро. – Ты мог бы помочь нам и в Капоретто[4]4
  Битва при Капоретто (24 октября – декабрь 1917 г.) – широкомасштабное наступление австро-германских войск на позиции итальянской армии, одно из крупнейших сражений времен Первой мировой войны. Итальянская армия отступила в глубь своей территории на 70—110 км и понесла колоссальные потери как в людских силах, так и в вооружении. Итальянскому командованию пришлось бросать в бой неподготовленных 18-летних новобранцев, которые только прибывали на фронт.


[Закрыть].

– Просто расскажите мне о войне.

– Нет смысла рассказывать о войне, если ты не знаешь, как она началась.

– Это скучно.

– Только для человека, который ничего не знает. Когда становишься старше, любые битвы не так интересны, как причины, которые к ним привели, и их влияние на дальнейший ход событий. Я знаю, знаю. У меня три копыта на пастбище, а одно уже в могиле, но мне есть что сказать, прежде чем я отправлюсь в адское пламя. Тройственный союз, когда-нибудь слышал о нем?

– Естественно, нет.

– Это был наш союз с Австро-Венгрией и Германией, в котором мы подошли к балансу сил в Европе со своими мерками, опробованными внутри страны, взяли на себя роль слабака с непомерными амбициями. С одной стороны, мы оставались в Тройственном союзе, с другой – заигрывали с Францией, Англией и Россией, создавая впечатление, будто итальянский хвост виляет большими собаками Европы. Урок, который мы могли выучить по нашей внутренней политике, по истории, по человеческой природе, остался неусвоенным. Если ты играешь то на одной стороне, то на другой, рано или поздно наступит момент, когда эти стороны, объединившись, тебя раздавят. В конце концов, нам надоело это лавирование, потому что оттяпать Альто-Адидже у австрийцев нам хотелось больше, чем Корсику у французов. Действительно, на что нам эта Корсика? У нас хватало проблем и с Сардинией. Позволь мы нашей культуре амортизировать удары дурной политики, и нам удалось бы удержать нестабильность под контролем. Почему нет? Мы же не Гренландия. Тысячу лет мы подменяли политику культурой, и ведь получалось. Но в годы, предшествующие девятьсот пятнадцатому, мы вели себя как все. Отсутствие твердых этических норм, соответствующих тому периоду человеческой истории, развитие техники, закат романтизма, закончившего свое долгое и плодотворное существование… кто знает? Какие бы факторы тут ни повлияли, в какую бы комбинацию они ни сложились, в итоге все пришли к убеждению, что наши верования ложные, все разваливается, Бог нас покинул и во всем мире не осталось ничего прекрасного. Полдесятилетия разлада, и философы всех мастей принимаются утверждать, что свет мира угас навсегда. Все это прошло мимо меня, потому что в молодости я ни на миг не сомневался в доброте мира, его красоте и абсолютной справедливости. Даже когда меня сокрушали, как иногда сокрушают людей, даже когда я падал, я всегда поднимался, более сильный, чем прежде, и красота, если можно так все это назвать, которую я так любил, потускневшая при моем падении, сверкала еще сильнее. Чуть ли не каждый раз после того, как я падал и тьма окутывала меня, она упрямо представала передо мной, уже не такая, как прежде, а гораздо ярче. Словно забыв, что история – это постоянная череда темного и светлого, люди исполнились отчаяния и пессимизма, а такие моменты – благо для безумцев и дураков. Напоминает тебе фракционную политику и Тройственный союз? Это одно и то же. Когда крупные игроки бездействуют, маленькие фракции учиняют бучу. Как и в других деморализованных странах, безумцев у нас хватало. Движение «футуристов» возглавлял натуральный псих по фамилии Маринетти[5]5
  Маринетти, Филиппо Томмазо (Marinetti, Filippo Tommaso, 1876–1944) – итальянский писатель, поэт, основатель футуризма. Автор первого манифеста футуризма (опубликован в парижской «Фигаро» 20 февраля 1909 г.). Один из основателей итальянского фашизма, тесно сотрудничал с Муссолини.


[Закрыть]. В девятнадцать лет, прочитав его манифест, я пришел в ужас. А ведь ужаснуть девятнадцатилетнего юношу практически невозможно. Тебя что-нибудь ужасало?

– Нет, – покачал головой Николо.

– Какие-то отрывки я до сих пор помню. Могу процитировать: «Мы намерены воспеть любовь к опасности. Мужество, отвага и бунт – элементы нашей поэзии… Мы за агрессивное движение, лихорадящую бессонницу, смертельные прыжки и удары кулака… Наша хвала человеку у руля… Теперь красота может быть только в борьбе. Ни одно произведение, лишенное агрессивности, не может быть шедевром, и, таким образом, мы прославляем войну». Лихорадящая бессонница? Смертельные прыжки? Может показаться смешным, если отбросить их влияние на страну. Когда люди пишут на городских стенах ожесточенную дикость, город тоже становится ожесточенным и диким. Ты, вероятно, незнаком с одами Фольгоре[6]6
  Лучано Фольгоре (Luciano Folgore, настоящее имя Омеро Векки (Omero Vecchi), 1888–1966) – итальянский поэт-футурист, драматург.


[Закрыть] углю и электричеству, да тебе это и ни к чему. Можно представить, что кто-то способен написать пристойную оду углю или электричеству, но эти лишены даже тени юмора, какие-то маниакальные, ужасающие примеры поэзии, правда, они хорошо согласуются с соцреализмом другой стороны политического спектра.

Тут Николо вытянулся во весь рост, покраснел и с видом полицейского агента в мелодраме, открывающегося группе диверсантов, объявил:

– Я коммунист.

Он вроде бы и гордился этим, но одновременно и чувствовал себя униженным.

Алессандро прошел еще несколько шагов, гадая, почему же его прервали, и посмотрел на юношу с мягко насмешливым выражением, таким же, как и после заявления Никколо о желании принять участие в проигранных сражениях, как будто оно могло принести победу Италии.

– Господи, ты хочешь сказать что-то еще, или я могу продолжать?

– Нет, но сказанное вами… это некрасиво. Пожалуйста, помните о том, что я социалист.

– Я думал, ты коммунист.

– Разве есть разница?

– Ты член партии?

– Да нет.

– Молодежной организации?

– Играю в футбольной команде завода.

– Тогда почему ты утверждаешь, что ты социалист… или коммунист?

– Не знаю. Просто я так считаю.

– Так ты голосовал?

– Я еще слишком молод.

– Как ты будешь голосовать?

– Встану в очередь, мне дадут лист бумаги. Потом я отнесу его в такое место, где смогу…

– Я не про это. За кого ты будешь голосовать, за какую партию?

– Откуда я знаю?

– Тогда откуда ты знаешь, кто ты по политическим убеждениям?

– Я же сказал. Просто знаю.

– И что с того? – возмущенно спросил старик, внезапно рассердившись, что его прервали.

– А вы коммунист? – спросил Николо, предположив, непонятно по какой причине, что Алессандро скорее не коммунист, а христианский демократ.

– Нет.

– А кто?

– Какая разница? Изменится для тебя что-то от того, кто я? Нет. Так что позволь мне продолжить. Были и другие. Они плодились как кролики. Папини[7]7
  Папини, Джованни (Papini, Giovanni, 1881–1956) – итальянский журналист, эссеист, литературный критик, поэт и писатель.


[Закрыть], этот сукин сын, хотел предать огню все библиотеки и музеи. Он утверждал, что дебилы – самые глубокие философы, и к этому выводу его могло привести только самовосхваление. Добавь к этому кампанию Маринетти против спагетти, желание ди Феличе научить каждого ребенка убивать животных и всякие оды и симфонии углю, сверлильным станкам, кинжалам и ювелирным булавкам, и ты получишь школу. А в сочетании с Д’Аннунцио[8]8
  Д’Аннунцио, Габриэле (D'Annunzio, Gabriele, настоящая фамилия Рапаньетта, 1863–1938) – итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель.


[Закрыть] – движение.

– С каким Д’Аннунцио?

– Что значит, с каким Д’Аннунцио? – переспросил Алессандро.

– Фамилия показалась знакомой.

– Я не могу объяснять тебе все и вся. Мне следовало это знать. Разве можно ожидать, что ты поймешь теорию, понятия не имея, о чем речь. Я ошибся, углубившись в подробности. Позволь начать снова, максимально все упростив. Это была великая, разрушительная война. Она бушевала в Европе с девятьсот четырнадцатого по девятьсот восемнадцатый. Италия оставалась в стороне до весны девятьсот пятнадцатого. Потом, главным образом позарившись на Южный Тироль, Альто-Адидже, мы вступили в войну против Австро-Венгрии, и погиб почти миллион человек.

– Вы участвовали в той войне?

– Я участвовал в той войне.

– Расскажите, какой она была.

– Нет, – ответил Алессандро. – Помимо прочего, у меня просто нет сил.

Они уже шли по улочкам Ачерето. Даже в десять вечера город спал, закрыв окна ставнями. В центре города находилась площадь с фонтаном посреди. Они присели у фонтана.

* * *

Не горело ни единого огня, луна еще не поднялась, но света звезд хватало, чтобы различать силуэты окружающих площадь домов и всего, что на ней двигалось. Вода била из фонтана мощной струей и мягко падала в бассейн. Иногда брызги долетели до Алессандро Джулиани и Николо Самбукку.

Алессандро положил руки на набалдашник трости. Днем его могли бы принять за землевладельца, мэра или врача, отдыхающего у фонтана после посещения пациента. Болело в бедре и чуть выше колена. С течением времени все больше давала о себе знать одна из ран, но боль его только радовала. Боль неизбежна, и он знал, что в борьбе с ней победа в итоге останется за ним. Вернувшись с фронта зимой в унылый и деморализованный Рим, он частенько чувствовал, как сильно ему не хватает войны, об окончании которой он раньше мечтал. То же происходило и с болью.

Возможно, из-за возраста спутника Алессандро чувствовал себя молодым, и его пугало, что к нему могут вновь вернуться воспоминания юности. Некоторые из его коллег и студентов заявляли, что их так тронула та или иная книга, что они перечитывают ее снова и снова. Что с ними происходило? О чем они думали? Они лукавили? Возможно, его следовало назвать дураком, но он придерживался мнения: если книга действительно хороша, достаточно прочесть ее один раз, чтобы она тронула тебя, изменила, сделала другим. Стала бы частью тебя и уже никогда не уходила, персонажей ты любил бы так, словно сам их и создал. Кому охота пахать и без того идеально вспаханное поле? Перечитывать такую книгу все равно, что заново переживать свою жизнь, а это обычно невероятно больно. По работе ему приходилось перечитывать книги, но никакого удовольствия он от этого не испытывал – только раздражение и злость.

Он посмотрел на Николо, который, лежа на боку, ухом на каменном бортике фонтана, и доверху закатав рукав рубашки, шарил рукой по дну, пытаясь достать лежащую там монету.

– Думаешь, оно того стоит? – спросил Алессандро.

Николо промолчал, решив, что лучшим ответом станет поднятая в воздух, поблескивающая от воды монета в сто лир.

Нащупав монету, он с облегченным вздохом выпрямился, достал из кармана коробок спичек, зажег одну левой сухой рукой.

– Что это? – спросил он Алессандро, который видел в мерцающем свете спички, что рука юноши стала более бледной от пребывания в холодной воде.

– Дай посмотреть.

Николо зажег еще одну спичку.

– Монета греческая, – сообщил ему Алессандро.

– И сколько она стоит? – напряженно спросил Николо. Как и многие люди, нашедшие иностранную монету, он подозревал, что она очень и очень ценная.

– Примерно лиру, может, и меньше, – ответил Алессандро.

– Лиру? Одну?

Алессандро утвердительно кивнул, прежде чем спичка погасла.

– Как это может быть?

– А ты чего ожидал? Думаешь, люди разбрасываются золотом? Из фонтана выгодно вытаскивать деньги, когда дно усыпано монетами. Я и сам это делал.

– Но вы ведь были богаты?

– И что с того? Я был еще маленьким. Мы добывали деньги на мороженое, залезая в фонтаны.

– Разве отец не давал вам денег?

– Не на мороженое.

– Почему?

– Он знал, что я добываю деньги на мороженое из фонтанов.

– Какой он был умный.

– Его ум проявлялся не в этом. Сколько тебе лет, Николо? Выглядишь ты на восемнадцать.

– Семнадцать.

– Николо, в девятьсот восьмом, более пятидесяти лет назад, я только-только начал учиться в университете. Однажды проходил мимо фонтана и увидел, что дно усыпано серебряными монетками. Я знал, что поступаю неправильно, но снял пиджак, закатал рукав и начал доставать монеты со дна. Почему неправильно, сказать не мог, но это имело какое-то отношение к достоинству. Потом появился полицейский и намекнул, очень настоятельно, как они умеют намекать, что мне следует бросить монеты обратно в воду. Сказал, что для такого, как я, подобные поступки недостойны, что монеты я должен оставить детям. К достоинству это никакого отношения не имело. Защитить собственное достоинство невозможно. Оно или есть, или его нет. Речь, вероятно, следовало вести о справедливости. И осознав, что все дело в справедливости, о достоинстве я больше не тревожился. Понимаешь, о чем я?

– Но монета греческая, синьор, – запротестовал Николо.

– Разве она не порадовала бы маленького мальчика? – спросил старик.

Николо согнул руку, чтобы бросить монету на середину фонтана.

– А как же он ее достанет? – спросил Алессандро. – Ты хочешь, чтобы он утонул?

– Пусть доплывет, – фыркнул Николо.

– Нет, – последовал ответ. – Монета для маленького мальчика.

Николо бросил монету у края и раскатал рукав. Ему не хотелось расставаться даже с одной лирой.

– Весь этот дурацкий город спит. Представляете, ни одного огонька, ни единого…

– Я видел один, когда мы вошли в город, на перекрестке.

– Но не в самом городе. Не могу поверить. Только десять вечера. Сейчас на виа Венето жизнь только начинается, – заявил он с таким видом, будто появлялся там каждый вечер.

– Ты завсегдатай виа Венето? – спросил Алессандро.

– Иногда бываю.

– И что ты там делаешь?

– Смотрю на женщин, – признался Николо и так покраснел, что даже в темноте Алессандро пробормотал: «Pomodoro»[9]9
  Pomodorо – помидор (ит.).


[Закрыть].

– Неплохое местечко, чтобы смотреть на женщин, – согласился Алессандро. – Их там множество, а ты с ними знакомился?

– Не совсем… – Голос Николо упал до хриплого шепота.

– Ты когда-нибудь спал с женщиной?

– Еще нет, – стыдясь, признался Николо.

– Не переживай, – успокоил его Алессандро. – Переспишь. Ты, вероятно, даже не знаешь, что женщинам хочется переспать с тобой не меньше, чем тебе с ними.

– Правда?

– Это правда, но я знаю, что ты мне не поверишь. Я бы в твоем возрасте тоже не поверил. В любом случае, это нечто такое, чего нельзя принимать полностью. Если такое случится, это трагедия, означающая, что ты стал павлином. Ты даже не начнешь соображать, что к чему, пока не станешь гораздо старше. Будь только уверен, что все получится. Ты молодой, серьезный, у тебя хорошая работа. Я думаю, женщин наверняка будет тянуть к тому, кто делает пропеллеры.

– Вы так думаете?

– Да. Это почетно, необычно, интересно, перспективно. Конечно, это не медицина и не юриспруденция, но кто посмеет утверждать, что ты, проявив упорство и трудолюбие, не сможешь стать инженером, а то и возглавить АЗИ.

– АЗИ? – скептически переспросил Николо, как человек, чьи тайные мечты частенько обгоняют возможности. – Я? Никогда. На АЗИ работают сто двадцать тысяч человек.

Алессандро такое неверие в себя не понравилось.

– Послушай, дурачок. – От этих слов краснота сошла с лица Николо, уступив место бледности. – Так высоко подняться тебе будет нелегко. Судьба, обстоятельства, другие люди иногда почти сокрушат тебя. Ты сможешь превзойти их при условии, что не присоединишься к ним и с самого начала не потеряешь веру в себя. Если ты сам не будешь верить в себя, то кто будет? Я не буду. Не стал бы тратить на это время, и никто бы не стал. Понимаешь? Ты сможешь возглавить АЗИ. Ты еще достаточно молод, чтобы стать папой.

– Папой? Они никогда не выберут папой такого молодого, как я.

Алессандро обреченно вздохнул.

– Ты еще достаточно молод, чтобы стать папой.

– Для этого я сначала должен стать священником?

– Я думаю, это самое малое, да.

– У меня нет желания становиться папой.

– Я и не предлагаю тебе стать папой, дурачина! Я просто говорю, что ты еще достаточно молод, чтобы попытаться.

– Зачем мне это надо?

– Сейчас тебе кажется, что не надо, но твоя юность – магический инструмент, с помощью которого ты можешь достичь всего.

– Каждые две секунды вы говорите, что я дурак. Почему?

– Потому что каждые две секунды ты его напоминаешь. Ты попусту тратишь то, что у тебя есть.

– Вы говорите, как наш тренер по футболу, и мы проигрываем всем. Мы всегда проигрываем «Оливетти». Мы проигрываем даже профсоюзу музыкантов. Команда «Авиационных заводов Италии», производителя самолетов, проигрывает лысым парням, пиликающим на скрипочках.

– Я не хочу идти до самого Сант-Анджело с… с человеком, который обрекает себя на поражение еще до начала игры, – отчеканил Алессандро. – Я хочу сказать тебе кое-что. Не знаю, поймешь ты или нет, но я хочу, чтобы ты запомнил мои слова и время от времени повторял их, пока в один прекрасный день наконец-то не поймешь.

– Запоминать много?

– Нет.

– Давайте.

– Николо, – начал Алессандро.

– Николо, – повторил Николо.

– Суть жизни – не доходы.

– Суть жизни не доходы.

– И не роскошь.

– И не роскошь.

– Суть жизни – это движение.

– Движение.

– Цвет.

– Цвет.

– Любовь.

– Любовь.

– И самое главное…

– И самое главное…

– Если ты действительно хочешь наслаждаться жизнью, ты должен упорно работать и смиренно осознавать свои заблуждения насчет собственного величия.

– Но у меня их и нет.

– Начни ими обзаводиться.

Николо решительно покачал головой.

– Я понимаю, синьор. Я понимаю, что вы говорите. Да. Мне кажется, понимаю.

Алессандро что-то буркнул.

Оба молчали, пока Алессандро выкладывал еду: прошутто, сухофрукты, шоколад, а потом они с Николо принялись за еду, время от времени наклоняясь к фонтану, чтобы зачерпнуть холодной, до ломоты зубов, воды.

– Ты ешь, как животное, – указал, констатируя факт, Алессандро. Николо на мгновение застыл, вновь шокированный, с набитым прошутто ртом. Не мог ответить и подозревал, что старик нарочно выбрал такой момент для замечания. Так что ему пришлось слушать с чуть раздутыми, как у белки, щеками. – Ты не должен бубнить, когда ешь – хотя животные этого и не делают, – потому что это подразумевает некоторую степень врожденного слабоумия. Никто не собирается отнимать у тебя еду, поэтому ты можешь резать ее на куски или разламывать, прежде чем класть в рот. Не дыши так яростно: можно подумать, что ты сейчас взорвешься. И незачем так громко чавкать, когда жуешь. В кафе на виа Венето полно людей, которые следуют перечисленным мною правилам. Поверь, хорошо одетые женщины не удостоят взглядом человека, который ест, как шакал в Серенгети. И еще, когда ешь, глаза не должны бегать из стороны в сторону. Это уже половина дела.

– Я никогда не слышал о Серенгети, – подал голос Николо, после того как усилием воли проглотил огромный комок пищи, который мог застрять в горле и задушить его. – Это улица или площадь?

– Это территория площадью в половину Италии, населенная львами, зебрами, газелями и слонами.

– В Африке?

– Да.

– Я бы хотел поехать в Африку. – Николо отправил в рот еще один большущий кусок прошутто.

– Есть места получше Африки, – заметил Алессандро. – Гораздо лучше.

– Где?

– Здесь. – Старик указал на северо-северо-восток, на великие горы, которые находились далеко-далеко, укутанные тьмой: на Альто-Адидже, на Карнийские Альпы, на Юлианские, на Тироль.

Николо повернул голову туда, куда указывал Алессандро, но увидел только подсвеченные звездами здания, которые даже в темноте передавали столь привычное для Италии ощущение обветшалости.

– А что там такого великого? – спросил Николо. – Даже огней нету.

– Я говорю не про то, что перед глазами, – Алессандро думал о снежных вершинах и будоражащем прошлом. – Я о том, что далеко-далеко. Словно ты улетел в ночь как во сне, высоко поднялся и почувствовал, как ветер бьет в лицо, звезды влекут к себе, а под тобой непроглядная мгла. Я внезапно перенесся в горы, – добавил он, – хотя никогда туда не возвращался из опасения встретить себя, каким я тогда был.

– Там больше нет воюющих людей. Когда-то это было, но уже закончилось, и все.

– Нет, – покачал головой Алессандро. – Случившееся остается навсегда. Я никогда об этом не говорил, потому что верю, что события эти никуда не делись независимо от того, буду я упоминать о них или нет. Я не боюсь умереть, потому что знаю: все, что я видел, не уйдет вместе со мной, когда-нибудь вырвется во всей красе из кого-то, еще не родившегося, кто знать не знал ни меня, ни мое время, ни тех, кого я любил. Я это знаю наверняка.

– Откуда?

– Потому что есть душа, и солдат ли ты, ученый, повар или ученик на заводе, твоя жизнь и работа со временем убедят тебя в ее существовании. Разница между твоей плотью и оживляющей силой внутри ее, которая дает возможность чувствовать, понимать и любить, в таком вот нарастающем порядке, откроется тебе десятью тысячами разных проявлений десять тысяч раз.

– Вы когда-нибудь видели душу? – спросил Николо.

– Видел миллионы, – ответ удивил даже самого Алессандро, который теперь уже не вполне себя контролировал. – Миллионы мертвых, марширующих в небо по лучу света. А теперь послушай. – Он наклонился к юноше, ударил кулаком в ладонь. – Если ты обойдешь все музеи мира, чтобы взглянуть на картины, на которых такой луч света связывает небеса и землю, знаешь, что ты обнаружишь? Ты обнаружишь, что независимо от времени, независимо от страны, независимо от художника угол наклона этого луча более-менее одинаков. Случайность?

– Мне надо посмотреть. Надо измерить. Не знаю.

– Измерить?

– Транспортиром.

– Такое ты можешь измерить и глазами, и потом, когда приходит день Страшного суда, транспортиров не будет даже у марксистов.

– У меня будет. Всегда ношу в кармане. Смотрите. – Николо достал маленькую коробочку из красного пластика, в которой лежали линейка, транспортир, маленький контурный трафарет, циркуль и штанген-циркуль, словно приготовленные для показа Алессандро Джулиани. – Вы просто не знаете. Когда работаешь с машинами и должен что-то сделать, все приходится мерить и перемеривать, чтобы не допустить ошибки. Машина не терпит ни ошибок, ни оправданий. Ее не интересует, что ты хочешь и на что надеешься. Ты все должен сделать правильно, или она не будет работать. – Эту тираду он произнес так искренне и уверенно, что заставил старика замолчать. – Что такое? – спросил Николо, чтобы вернуть Алессандро в разговор.

– Твой довод прекрасен и удивителен, Николо, – ответил Алессандро. – Короче, ты прав. Ты должен мерить и перемеривать, чтобы все сделать правильно. И мне стыдно. Потому что я не измерял все эти лучи света.

– Синьор, что там с вами случилось?

И тут, возможно, потому, что долгая прогулка пешком утомила и вымотала его, старик наклонил голову, ткнувшись подбородком в кулак левой руки.

Николо наклонился и сочувственно посмотрел на старика, показывая, что со временем станет мудрым и сострадательным человеком. Николо не стал извиняться за то, что утомил Алессандро, потому что именно Алессандро повел их в этот поход, но тем не менее почувствовал привязанность к этому старику, который, пусть и хромой, учил его ходить.

* * *

Покинув Ачерето, они ускорили шаг. Вероятно, отдых и еда прибавили Алессандро сил.

– Бог всегда вознаграждает тебя, – сообщил он своему спутнику. – Ты не можешь упасть, не рассчитывая, что поднимешься. Называй это колесом или уроком Антея, как хочешь, но после падения сила вливается в тебя. Может, сказывается близкий восход луны, или причина в шоколаде, или во втором дыхании. Скажи мне, если захочешь идти медленнее.

– Думаю, что смогу за вами угнаться, – не без сарказма ответил Николо.

Но следующие час или два придерживаться взятого Алессандро темпа оказалось для юноши не так-то просто. Он тяжело дышал и даже начал подумывать, а может, у него нелады с сердцем, потому что едва поспевал за стариком, который при каждом шаге опирался на трость и наклонялся, так что создавалось впечатление, что он вот-вот упадет.

Они забирались все выше. Дорога от Ачерето до Ланчиаты иногда круто поднималась – к гребню хребта, который с крыш Рима казался Альпами, а потому ныряла в долины, где паслись стада овец, которые в лунном свете выглядели пятачками оставшегося после зимы снега.

Они проходили по краю ущелий, где белая обочина дороги обрывалась в пустоту. На поворотах Алессандро держался в опасной близости от пропасти. Иногда казалось, что, едва он убирал ногу, земля бесшумно обрушивалась за ним. Он не замечал этого, да его это и не волновало, словно набранная им сверхъестественная скорость гарантировала безопасность. Николо казалось, что они соревнуются, пытаясь выяснить, кто первым поднимется на самый высокий гребень, где громада луны висит над безмолвным миром.

Сам Николо к краю не приближался, и Алессандро это забавляло.

– У альпинизма есть много достоинств, – поведал он ночи, скалам и воздуху, потому что юноша все-таки держался в нескольких шагах позади. – И одно из них, едва ли не самое ценное, заключается в том, что он учит не бояться высоты. Мальчиком, поднимаясь в горы с отцом и проводниками, его знакомыми или нанятыми, я страшно боялся пустоты пропасти, и мои пальцы так вцеплялись в скалы, что костяшки белели. А проводники садились на самый край и беспечно болтали ногами. Они могли встать на самый пик, курить трубку, сматывать веревку, разбирать снаряжение. Или бегать вверх-вниз по козьим тропам, иной раз отвесным, как Колонна Трояна.

После нескольких дней в горах мой отец уже не обращал внимания на глубину пропасти, над которой стоял каблуками на скале, а остальной частью подошвы – в воздухе. Не помню, в какой именно момент я расстался со страхом, и, возможно, потому, что боялся я очень долго, потом страх уже никогда ко мне не возвращался. После войны я в горах не бывал, но высоты не боюсь. И в дальнейшем – на утесах Капри, поднимаясь на собор Святого Петра, залезая на крышу, чтобы заменить или поправить черепицу, я убеждался, что эта часть меня остается молодой. – Говорил он легко, не задыхаясь, прямо-таки юный бегун во время пробежки в хороший день. – Хочешь, чтобы я притормозил? – поинтересовался он у Николо.

– Нет, – отозвался Николо, тяжело дыша, – но, может, все-таки стоит, ведь мы идем в гору.

– Обо мне не беспокойся, – заверил его Алессандро. – К утру я все равно вымотаюсь, что бы ни делал, поэтому для меня лучше идти быстрее, пока есть такая возможность. Мир, Николо, полон маленьких и не всегда приятных сюрпризов. Вот я, семидесяти четырех лет от роду, бегу в гору, и тебе стыдно, потому что в свои семнадцать ты дышишь, как девяностолетний старик. Ничего страшного. Через несколько часов тебе, возможно, придется меня нести, а пока окажи любезность, немного попотей, не отставай.

– А если вы так и будете идти до самого Сант-Анджело? – в отчаянии вырвалось у Николо.

– Тогда у тебя прибавится времени для общения с сестрой, а меня похоронят в Монте-Прато. Но лучше быть похороненным там, чем в одном из этих мраморных пеналов в Риме.

– Вы что, не боитесь смерти?

– Нет.

– А я боюсь.

– Ты с ней просто не сталкивался.

– И я не такой смелый.

– Смелость тут совершенно ни при чем. Смелость нужна для другого.

– Да, но умерших как-то недостает.

– Это я знаю.

– Но ведь с этим ничего не поделаешь, так?

– Нужно вести себя так, будто они живы.

– И вы так делаете?

– Именно.

– Да ладно!

– Их можно удержать живыми не умением, не искусством, не воспоминаниями, а только любовью. Когда ты это поймешь, у тебя пропадет страх смерти. Но это не означает, что ты пойдешь к своей смерти как клоун. Смерть, Николо, эмоциональна.

– Как и жизнь.

– Надеемся на это.

– Послушайте, синьор, вы, пожалуйста, не умирайте на дороге, когда пойдете дальше один, и не умирайте сейчас, пока я с вами, понимаете?

– Моя внучка захочет похоронить меня рядом с моей женой. При жизни нас связывали такие крепкие узы, что не имеет значения, вместе нас похоронят или врозь. На самом деле разделить нас невозможно.

– О, – только и вымолвил Николо, потому что на большее дыхания не хватило.

– Это правда. В любом случае смерть привлечет адвокатов. Им будет чем заняться после того, как я уйду. Я оставил точные, напечатанные на машинке инструкции. Даже указал, что делать с моими костюмами, бумагами, безделушками, которые стоят на моем письменном столе. Почти все должно быть сожжено. Мы живем не вещами, которые накапливаются за жизнь, и не работой, которую мы делаем, а душой, и ее пути и дела нам не дано ни контролировать, ни предвидеть. Все мои вещи и все мои бумаги сожгут в сосновой роще, которая растет за моим домом. Там у меня стоит металлическая бочка, не позволяющая разлетаться большим искрам, которые могут поджечь что-то еще. Муниципальный кодекс Рима запрещает жечь мусор в черте города, но я об этом позаботился. У меня есть два письма, для местного инспектора и его начальника. И то и другое – оды, написанные терцинами. В них я умоляю о единственном исключении. Когда я осознал, что моя поэзия, возможно, их не проймет, я добавил в конверты двадцать пять тысяч лир для инспектора и сорок тысяч для начальника.

– Десяти тысяч вполне хватило бы. Зачем так много?

– Потому что инфляция для этой страны не в диковинку, и я могу прожить дольше, чем ожидаю. А вот почему я этого хочу – загадка. Я такой осторожный и добросовестный, что умереть мне совершенно не страшно. Если я умру на этой дороге, ты просто иди дальше. Меня найдут. И все устроится как надо.

– Вам кажется, что вы можете умереть? – пробормотал Николо между жадными вдохами. – Это мне кажется, что я вот-вот умру.

– Не волнуйся, – ответил Алессандро, внезапно рассердившись. – Я в хорошей форме. Думаю, ты неправильно истолковал мою походку. После войны я, конечно, не могу ходить так же быстро, как и до нее, но в последнее время я освоил трость. – Он постучал ею по дороге. – И я сорок лет плаваю на гребной лодке по Тибру, исключая только время, когда река разливается или пересыхает. Я гребу и в жару, и в дождь. Меня таранили катера, на меня нападали лебеди. Я видел армии завоевателей, маршировавшие по мостам надо мной, а потом, несколькими годами позже, они отступали по тем же мостам. Случалось, я греб под снегопадом и слышал, как шипит снег, падая в воду. Казалось, я вовсе не в Риме, а в Англии. Я стараюсь не переусердствовать, но я не такой слабак, как многие в моем возрасте.

– Я это и сам вижу, – ответил Николо, его лоб блестел от пота. – Впечатление от вас другое, – продолжал он. – Ваша манера одеваться… вы выглядите, как сахарный торт.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивился Алессандро, оглядывая свой костюм.

– Он такой белый. И волосы у вас седые. Вы выглядите как священник летом… или как человек-мороженое.

– Человек-мороженое!

– Ну, что вам больше нравится. Вы кажетесь таким хрупким, и я думал, что вам лет девяносто, может, даже сто.

– Сто! – Такая лесть не пришлась Алессандро по душе. – Через двадцать шесть лет, когда тебе будет сорок три, я, возможно, и отмечу столетний юбилей. И костюм не белый. Он светло-кремовый. Видишь?

– Мне он кажется белым.

– При свете звезд трудно отличить эти цвета. Подожди, пока взойдет полная луна.

– Откуда вы знаете, что она будет полной?

– Помимо прочего, прошлой ночью она была полной, кроме тоненькой полоски. Этой ночью она станет идеально круглой. Вот почему я иду так быстро.

– Вы так быстро ходите, когда луна полная?

– За Ачерето проходит высокий хребет. Там. – Он указал вперед и направо, на темный холм, который поднимался выше остальных. – Вечером, если бы меня не вышвырнули из автобуса, с него я смог бы увидеть, как солнце садится в море… хотя на таком расстоянии море – полоска на горизонте, тонкая и синяя, словно пробный акварельный мазок. И оттуда можно увидеть Рим, если горят его огни, сначала слабо, а потом создается впечатление, будто город горит. В сумерках волнообразное движение огней создает впечатление, будто это море. Если не сбавим темп, успеем попасть туда до восхода луны. Сначала она будет оранжевой и янтарной, как Рим на другой стороне, светясь, словно угли большого костра. Какие-то мгновения янтарная луна за востоке и янтарный город на западе будут казаться зеркальными отражениями, и с высоты холма мы будем наблюдать, как они смотрят друг на друга, словно два кота по разные стороны забора. Потом, когда луна взойдет в десяти тысячах цветов, мы сможем попить и съесть шоколад. Зрелище будет почище любого фильма.