Текст книги "Городок"

Марк Казарновский
Городок

© Казарновский М. Я., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

* * *

Ах, как хочется вернуться,

Ах, как хочется ворваться в городок.

На нашу улицу в три дома,

Где всё просто и знакомо,

На денёк.

Где без спроса ходят в гости,

Где нет зависти и злости.

Милый дом,

Где рождение справляют

И навеки провожают всем двором.

Время, время – кружат снеги,

И разъехались соседи кто куда.

И когда дома сносили,

Мы с тобой, мой друг, шутили:

«Не беда».

Раз в году письмо скупое,

Поздравленье с Рождеством и долгих лет.

Ровно восемь диких строчек

И другой какой-то почерк.

Всем привет.

Лишь во сне приходят лица,

Не узнать и половины. Ярок свет.

Год прошёл, почтовый ящик

Открываю – две газеты.

Писем нет.

(Кирилл Крастошевский, муз. Юрий Варум)

К читателю

Этот рассказ про Городок и его некоторых жителей в средней полосе нашей бескрайней страны.

С его обитателями происходили совершенно неожиданно для них непредсказуемые происшествия.

Мои герои проживают страшные оккупационные времена. Кому-то везёт, он остаётся жив. Кто-то менее удачлив. В общем, если серьёзно – это про то, как любовь, обыкновенная любовь, выручала, спасала да и давала жизнь следующим поколениям.

А чем закончится? Светом в конце тоннеля. Страшного, тёмного, ужасного оккупационного тоннеля – в конце его должен быть свет. Иначе зачем жить?

Все действующие лица вымышлены.

Совпадения – случайны. А может…

Реалии и мифы Городка

Я вернулся в мой город,

Знакомый до слёз.

О. Мандельштам

Каждое городское поселение, будь то столичный город или провинциальный, имеет своё лицо. И определяет его не местоположение, не природа, не архитектура, а живущие в нём люди. В Санкт-Петербурге они спокойны, в меру важны, порой чванливы, одеты модно, но неброско. Атмосфера города наполнена галантностью, лёгким флиртом и мимолётными увлечениями под звуки вальсов и гавотов.

В Москве совершенно иной уклад. Народ московский в меру суетлив и своего не упустит. Купеческая душа требует и трактиров, и ресторанов особенных. Да чтоб наряды жёны шили у самых модных французских портных на Кузнецком мосту. А уж посплетничать и слушок какой пустить – самое любезное дело. А ещё любит народ московский всякие обсуждения. То есть по-простому – сплетни. Тут уж достаётся всем и всему. И похоронной конторе, и купцу Хлёнову, что завёл у себя гарем и детей всех на себя записывает. Да что там, народу, особо женского полу, поговорить да и слушок какой пустить – самое разлюбезное дело. А уж рассказать, как купец Мохрен Иван Степанович со товарищи в метрополевском фонтане полового купал заместо белорыбицы, – милое дело. Может, всё совсем не так было. Может, просто икрой мазнул рубаху официанта, а уж раздули. Чё говорить – Москва.

В городках уездных этого всего не было. Городки были тихие, по-разному построенные и обихоженные в зависимости от нрава городского головы. А городской голова зачастую мог быть и не самодуром, и не выпивохой и даже не брать мзду малую от купцов и подношения от людей иудейска племени.

В нашем Городке во время оно голову отметила даже государыня Екатерина Алексеевна Великая.

Выговаривая как-то князю Бурятинскому за мздоимство, Екатерина привела в пример одного дворянина. Голову нашего Городка. Мол, и титулов никаких не имеет, а всё бьётся для Городка, внимания даже на своё семейство не обращает. А больницы и бани функционируют.

– Дак, матушка, конешно, – отвечает князь Бурятинский. – Ему княжеский выезд и хоромы отцовские содержать не надо. Вот сделай ты его князем, увидишь.

Екатерина Алексеевна провела эксперимент – сделала городского голову бароном.

Ой, что тут началось!

Ведь Глафира Ильинична, жена головы, сразу стала баронессой и объявила, что по четвергам в доме барона будут проходить рауты с романтической музыкой. Тут же пошёл слух, что нынешний барон, бывший ранее просто дворянином Мещеряковым Иваном Семёновичем, за барский титул ох сколько в Петербурх занёс! Знамо, мы без мостовых и останемся. И лужи не осушат. А туалеты уже не первой и даже не пятой свежести. Во-о-он куда идут наши денежки!

Конечно, слух до императрицы дошёл быстро. Особенно в отношении взяток. В Городок были отряжены трое «волкодавов» государыни. Всё разведать и особо узнать, кто же марает имя ея величества.

Тройка в Городке пробыла три недели, оставив после своего визита двух болтунов, испытавших, что такое дыба. Да одного купца, он через два дня «расспросов» просил забрать в казну всё своё имущество вместе с шинком. Только пощадить живот. Купец признался, что наговорил всякого по причине излишнего пристрастия к змию зелёному. А болтовня его учинена от злости и зависти к бывшему соученику, ставшему бароном, тогда как он остался каким-то купцом. Клялся всеми святыми, что никогда и ничего Иван Мещеряков не брал. И «заносить» ему боялись – себе дороже! Городской голова вцеплялся в дающего, вызывал становых и скреплял бумагой, что тот-то предлагает построить за свой счёт лечебницу. Польза для Городка была большая. А наговоры – да что рассказывать. Дело ясное – зависть движет людишками. Зависть!

Императрица, прослушав доклад «волкодавов», долго смеялась и приказала всё в подробностях изложить князю Бурятинскому в назидание. Мол, может, князь учтёт опыт барона. Не помогло. Князь брать продолжал, только почему-то барона Мещерякова очень невзлюбил. Пытался разные гадости ему делать. Да не получилось. Барон локоток своей пухлой супруги поцелует – да в присутствие. Потому-то Городок был в меру чист, имел две больницы и аптеку с немецким аптекарем. Жители любили свой Городок. И жить им в нём было очень удобно.

В каждом населённом пункте нашей необъятной Родины имелся традиционный набор «страшилок». Леденящие душу истории о погубленной молодости юной княгини или просто девушки из народа. Рассказы о лихих людях из леса, грабивших честных горожан. Байки о подземельях и пещерах. Да мало ли что по вечерам при свете лучины либо плошки с масляным фитилём не придёт на ум рассказчику. А слушатели только «ах» и «ох».

В Городке бытовал миф о подземельях, да не просто о подземельях, а о подземных ходах, соединявших все три синагоги Городка. На полном серьёзе старожилы уверяли, что ходы эти были сделаны «жидами», так в старые времена оседлости евреев Польши, Прибалтики и частично Украины называли иудеев, не считая это отвратительное прозвание оскорблением или ругательством. Ведь даже наше всё – Александр Сергеевич Пушкин писал: «…жидовка младая». Имея в виду просто миловидную девушку-еврейку.

Когда молодёжь наивно спрашивала, для чего нужны эти подземные лабиринты, никто объяснить внятно не мог. Разводили руками: «Дак чё непонятно-то? Племя ведь иудейское!»

Как бы то ни было, подземелья эти в мифологии Городка существовали. Ушлые пацаны даже вроде бы находили ходы и лазили в подземелье. Но вылезали оттуда немедленно и ничего рассказать не могли.

На самом деле в какие-то ямы, лазы, пещерки ребята совали любознательные носы. Но сразу попадали в грязные лужи, заполненные человеческими отходами. Вылезали перемазанные, пропахшие дерьмом и ужасно расстроенные. Может, и испуганные немного, но не расскажешь же. Поэтому ребята делали огромные глаза и разводили руками – ничего, мол, рассказать не могу. Аш жуть, и всё тут!

В результате миф о синагогских подземельях существовал и был любим городскими бабками. Особенно когда они после принятия рябиновой или вишнёвой настоек входили в раж и начинали рассказывать о сокровищах подземных галерей, приводя такие подробности, что нельзя было не поверить. Рассказывали (шёпотом, конечно), что власть большевицкая (твёрдая и хорошая!) туда свезла иконы, оклады и камни ценные стоимости неисчислимой. Зачем это было сделано, объяснить бабки не могли.

Но вскорости, когда товарищи из ОГПУ чётко и ясно разъяснили – ещё раз вякнете про большевицкие сокровища, припрятанные для лучших дней, будете уничтожены в этих ваших грёбаных подземельях как распространяющие, – разговоры про сокровища прекратились. А бабки на все вопросы любопытного обывателя испуганно отвечали: «Ой, батюшка, и не спрашивайте. Ето не страх, ето ужасть, одним словом – наша власть лучше других властей».

Не знали ни бабки, ни обыватели, ни пацаны, что в недалёком будущем ещё заговорят в Городке о тоннелях и катакомбах. А пока о не менее страшном месте. Это кладбище – место вечного упокоения и связанные с ним легенды. Привидения. Марш мертвецов. Или того страшнее – огоньки на могилах и тёмная фигура у ворот, вся в чёрном, капюшон красный, а посох золотой. Жуть, да и только.

И в Городке была кладбищенская легенда. Сотворённая уже в лихие послереволюционные годы. Году этак в 1922–1923-м в Городок приехала автомашина. Грузовая, что по тамошнего времени дорогам уже серьёзное мероприятие. Грузовик охраняли несколько человек. Конечно, в кожанках. Охраняли, потому что авто везло груз необычный. Металлический гроб с надписью на крышке: «Вечная память Великому борцу за дело рабочих и крестьян. Всего человечества». В гробу находилось тело известнейшего борца за мировую революцию. Якобы погибшего. А так как у каждого борца за свободу ничего не было (что естественно), то в Центре решили захоронить приватно, без помпы и церемоний в маленьком местечке. Наш революционер пожеланий уже не мог высказать, поэтому вот и приехал в гробу в Городок.

На самом же деле покойник был живее всех живых. И договорённость с Центром выполнил: он-де будет вроде как умерший и никакого участия в революционном движении больше не примет. Нарушение карается известно каким способом, и не нам его озвучивать. Ведь год-то двадцать третий. Ещё горячка Гражданской не спала, а ОГПУ уже обороты набирает. Схлопотать пулю в затылок можно за милую душу. Чего ни одно живое существо, мы уверены, не желает ни в коем случае.

Ночью гроб выгрузили возле уже готовой могилы. Все удалились, за исключением двоих в кожанках.

Из гроба вышел пожилой, но ещё крепкий мужичок с бородой, долго растирал поясницу и ругался и по-английски, и по-немецки. Охранники гроб в могилу сбросили, быстро присыпали. Передали дедку чемодан и сказали:

– Карл Иванович, в чемодане немного рублей, документы на имя Василия Маслова, удостоверение кладбищенского сторожа и рукопись последнего тома вашего сына – «Капитал». Договорённость прежняя. Вы сторожите и живёте вон в этой сторожке, а мы охраняем страну.

– Ну, бывайте.

А на вопрос «А как же на посошок, по вашему русскому, доннер веттер, обычаю?» ответили:

– Мы при исполнении.

И исчезли. Так появился на кладбище новый сторож. Он же – легенда. Ибо как две капли походил на портреты, которые обязательно все носили на площадь 1 Мая и 7 Ноября. Но дело было нешуточное. Ибо зеваки, проходившие к сторожу и пытавшиеся заговорить с ним по-немецки, моментально приглашались «кое-куда» и на кладбище уже никогда не появлялись.

Сторож же исправно подметал дорожки, убирал мусор, сгнившие венки и бо́льшую часть времени проводил за столом, коли свет позволял. Всё время что-то записывал.

Кто бы это был, а?

Таким вот образом у Городка тоже набралось несколько тайн: кладбищенский сторож и подземные ходы из синагоги в синагогу. Несколько страшилок – марш мертвецов по кладбищу и рассказы, как артист Шаляпин «убивал» свою партнёршу, прелестную Нюту Кернер.

* * *

Городок находился на западе нашего Советского государства. Ближе к региону Белоруссии, Польши. Может, даже Молдавии или Румынии.

Как каждый населённый пункт, он был, конечно, заполнен населением.

Расскажем немного о нём, населении. Нет, это было не вавилонское столпотворение, но народ в Городке функционировал исправно и энергично.

Так вот, населён он был в разные периоды развития неравномерно. То преобладал польский народ. Были и паны. И даже шляхтичи. Но жили и русские, белорусы. Румыны. Всегда значительная прослойка еврейских людей.

Кстати, о евреях. Их было то много, то не очень. Жили со всеми дружно, хотя смешанных браков до 1917 года, извините, не было.

Так вот, сколько бы их ни было, они колорит Городку придавали особый. Поэтому и в шинках, и на рынках и рыночках или иных торговых площадках, да даже в синагогах, всегда при скоплениях стоял добрый, здоровый для экономики и развития шум, гвалт, смех, спор.

– Шо я гавару. Вот-вот. Ты, Фима, иди со своим гусем, куда он шёл до продажи. Это ж надо – такой тощий гус, а требует целый рупь да с мелочью. Нет, Фима, ты – не еврей.

– А кто же я?

– Ты? Бандит.

Вот такие или очень похожие споры шли всюду и везде. Что и говорить, колорит был.

Правда, времена вокруг Городка изменялись неоднократно. То он становится больше польским, чем иного государства.

То – неожиданно русским. Да и белорусским был долгие годы.

Но не будем уходить от истины, от исторического, так сказать, развития. Иначе говоря, одно время он стал даже немецким. Но ненадолго, слава Богу, хотя была просто беда.

Кстати, следует отметить, что помимо этих «градообразующих» народов – белорусов, русских, евреев, – как заметили, имелись в городке и румыны. Со своим румынским рыночным колоритом. Были и украинцы. Их звали западэнцы. Даже венгров немного. От них Городок унаследовал такой гуляш, что, когда в шинках глиняный горшок с гуляшом Марыся на стол ставила, мужики любой национальности и конфессии стонали, и руки, что уж говорить, кроме правды, руки сами тянулись к горилке.

Конечно, были и цыгане. Нет, не воровали. Так, могли впарить ледащую лошадку, выдав за орловского рысака. Вот ведь народ!

Покупатель лошадки, конечно, сельский житель, прекрасно всё видел. И что лошадка не первой молодости, да и уже поработала много. И ей бы хоть откормиться немного. Всё видел и всё понимал наш селянин. Но вот убалтывался. И к удивлению публики, а она молчала – в торг лезть уж никак нельзя (если ты не «подсадной»), покупал крестьянский человек лошадку.

Насыпал ей овса. Конь был доволен. Овсом его цыгане точно не кормили.

Ещё цыгане уважали жительниц бараков. А их в городке, ох, было немало.

И скажем даже почему. Так вот, жительницы бараков потихоньку, спрятав подальше драгоценности (единственное колечко), цыганку приглашали.

Мариэлла зорко оглядывала комнатёнку. С фикусом, конечно, и с котом.

Но тут же понимала (нация-то древняя, всё чувствует сразу – и бедность, и нужду, и даже богатство, которое в бараках уж точно не встречается).

И говорит так задушевно, певуче, проникновенно:

– Зря ты, молодушка, меня позвала. Всё у тебя хорошо будет. Вон ты уже беременна. Мальчонка родится отчаянный. Да и парень твой, мужик, пить бросит совсем. И сразу начнёте вы строгать девочку.

Хозяйка, красная, пунцовая, вспотевшая, тихонько оправдывается, что она, мол, ещё и не беременная даже.

– Как же, как же. Жизни ты, молодая, не знаешь. Сегодня ночью с мужиком ведь кувыркалась. Да не красней. Я – не ваш поп. Я – цыганский.

Вот ты уже и на сносях. Ха-ха-ха…

Верка, Валька, Нюрка или Глафира, что решилась позвать цыганку на свою голову, красная и, что уж говорить, потная до самых до подмышек, заветный рубль отдавала.

Цыганку провожала и вздыхала с облегчением:

– Хм, тоже мне, «беременная». Вот прохиндейка. Да у меня сегодня с Натолием ничего и не было. Дрых да похрапывал.

Каково же изумление нашей жительницы барака, таки да, оказалась беременная. Что подтверждено близкой подругой, раз, потом Агриппой, бабкой-соседкой, два, и, наконец, фершалем. Он «окормлял» бараки и был для всех просто Склифосовский. Но никто в городке этого медицинского бога не знал. Поэтому просто Федот Лукич, фершал, подтвердил. Мол, да, девушка, беременная. Все признаки. В виде поедания капусты квашеной, солёных огурцов, чрезмерного приставания к мужу и традиционных «задержек».

И последняя инстанция стоит два рубля – гинеколог города Соломон Израилевич (или просто – Изралич) Голомшток (просто – Шток). Их в Городке, Голомштоков, целый клан. Есть даже зубнюки.

– Таки да. Поздравляю, голубушка, всё прекрасно. С таким тазом, как у вас, рожать – не перерожать, душа моя, – так распевал Изралич свой вердикт, моя руки, пока красная Верка, Валька, Нюрка или Глафира натягивала штаны и всё шептала:

– Вот уж не думала. Вот уж не гадала. Да как же, гадала у цыганки – вот и получилось.

Не верь после этого древнейшему племени, которое посещало Городок регулярно.

И как видим – с пользой. Для себя – рубли за гадания получались постоянно. И табор был доволен.

И что удивительно, по законам диалектики и теории Маркса – Энгельса и примкнувших к ним Ленина – Сталина, таки гадание попадает в точку. Женщины Городка беременели немедленно. Мужики, согласно гаданиям, пить почти прекращали, а лошадки – да, продавались. Чё делать – селянин умный, осторожный, его уболтать можно.

А Городок жил своей, не только «цыганской» жизнью. Жизнь неслась вперёд. Все бараки стали оснащёнными водопроводом. Появились даже туалеты.

Вот душ до бараков не добрался. Потому что в городе была баня. Звалась «Бани Клямкина». И в них было здорово. Всё: лоханки, конечно, тёплая и холодная водичка. Парная – ух и ай!

В общем, город, вернее, отцы города решили: «Ежели баракам сделаем помывочные устройства, то заведение Клямкина понесёт убыток. Значит, налог в город не придёт. Что плохо для города».

Подозреваем, что Клямкин кое-кого из городского руководства «подогревал». И, верно, неплохо. Так как городской голова на просьбы населения бараков о помывке сказал твёрдо и жёстко: «Бани Клямкина работают и даже в женские дни – со всей регулярностью. Так что не усложняйте городскую жизнь. Нам вон ещё трамвай проводить».

Народ замолкал.

В целом народонаселение Городка жило дружно, трудолюбиво и за жизнь держалось. А Городок был неплохой. Выглядел уютно, спокойно, добротно.

Может, даже счастливо.

В центре Городка находилась площадь. С фонтанчиком, из которого поили лошадей. Как называлась площадь, не следует говорить, потому что с каждой «пертурбацией» название менялось. От королей и князей до генеральных секретарей. А так было очень красиво, потому что площадь была давно покрыта брусками (брусчатка) и во время дождя да вечером просто сверкала вся.

Кстати, коням по брусчатке передвигаться было плохо. Поэтому с боков площади сделали удобную дорожку и, помнят старожилы, в добрые времена по дорожке этой вечерком верхом проезжался городской голова. Почему-то в цилиндре, белых штанах и жёлтых полусапожках. Вид – обалденный! Кстати, такие сапожки производил в городке только Арон-сапожник со своей артелью.

Народ этот променад руководителя города любил, умилялись дамы и шептали: «Ах, ах, наш-то – душечка. Чистый гусар». Хотя гусар отродясь не видели, и только романы Брешко-Брешковской давали разгуляться фантазиям наших дам.

Вечером какой-нибудь продвинутый в интеллекте муж тихонько напевал жене, перебирая струны старенькой гитары:

 
…А там, чуть подняв рубашонку,
Рукой опершись ей на грудь,
Гусар обнимает девчонку,
Не давая ей даже вздохнуть…
 

– Ах ты мой гусар, – шептала разомлевшая супруга и гасила свет.

Недалеко от центра находился театр, он же – кинотеатр, почта и, чуть поодаль, больница.

От площади же бежали в разные стороны узкие улочки и переулки с одноэтажными в основном домами. И, конечно, с небольшой землёй, где всё сажалось, росло, крякало, кудахтало и яростно вопил петух, не трогая хорошей упитанности дождевого червя. Он созывал кур.

Были и достаточно серьёзные предприятия: винзавод, маслозавод, хлебопекарни, лесопилка, кирпичный завод. Глина была отменная, и кирпич Городка с клеймом был востребован даже в Москве.

Конечно, была почта. И детский дом, который стольких приютил, что хочется и его сотрудникам, и стенам сказать самые тёплые слова благодарности.

Как и во всех городах мира, в Городке были культовые строения. Самые древние – польский костёл и аж три еврейские синагоги.

Когда еврея спрашивали, почему три, – он отвечал, как профессиональный одессит:

– В ту, что у вокзала, я хожу. А в остальные две – ни ногой.

Конечно, после 1917 года культовые дома Городка велено было закрыть. В костёле расположился городской архив. И это – благо. Ксёндз хоть и надел мирское платье, но каждый день благодарил Деву Марию, что не разрушили костёл, а почти сохранили. Архив – да это и прекрасно. Всегда новой власти можно оказать помощь. Ведь городское хозяйство сложное, а преемственность нужна.

С синагогами получилось хуже. Одна осталась до поры до времени. А две другие превратились в фабрики. Одна – чулочная, что важно. Чулки у девочек и женщин имеют особенность рваться в самых неподходящих местах в самое неподходящее время. А уж о мужских носках говорить не приходится. Они не рвутся. Они горят.

Поэтому чулочная фабрика работала и даже имела вымпел красного цвета, который и висел в кабинете директора. Кстати – бывшего раввина. Хотя бывших не бывает.

Как и в иных цивилизациях, жизнь в Городке вполне процветала. А уж весной! Солнце заливает весь город и лес вокруг, гуси кричат что-то своё, петух только успевает отмечать время.

A дети вечером, съев традиционный бублик с маком и, конечно, не умывшись, уже спят крепким и уж точно счастливым сном.

От центральной и единственной в Городке площади бегут-разбегаются улочки. И прямые, и кривые, и иные так закручены, что не поймёшь, где кончается переулок Розы Люксембург и начинается улица Кузнечная.

Но народ в основном в городке крепкий, патриархальный. И хоть уважение власти оказывает (Ой, не всегда, не всегда. В кармане-то что? Фига!), но называет все улочки по-старому, прежнему.

Вот Кузнечная. Конечно, работают артели (потом стали называться «бригады»). И льют подковы. Да и коней подковывают. И плуг. И топор. А обручи на бочки. Без обручей всё же рассыпется.

Это когда в семье полный разлад и мужик пошёл вразнос, то соседи по дворам да домикам так и говорят:

– Да, рассыпается семья у Кольки. Чё говорить, обручей-то нет.

А артели могут и шкворень отлить, и даже для паровичка деталь нужную выковать.

Все в Городке знали: с ребятами с Кузнечной лучше не задираться.

Спокойнее. Тем более что верховодил всем еврейский кузнец Шлойме. Или – Шлойме-каторга. (Его жизнь, кстати, уже в литературе прописана.) Когда-то он на самом деле один год каторжных работ отбывал. Вернулся. Набрался опыта. У Голомштока вставил зубы и стал работать и работать. Неразговорчив.

Конечно, еврейские его друзья-острословы тут же пустили слух, мол, когда Шлойме в соляных копях наверх бадейки с солью подавал, в них и расчленённые каторжники попадались.

Все обмирали. А Шлойме в подпитии подливал страхов. Мол, хоть и мертвяки, но не портились. Потому что в соли были.

Параллельно с Кузнечной идёт улочка имени дедушки Калинина. А на самом деле – Сапожная.

Модницы да и серьёзные люди делали заказы у Арона, сына Моисея Пекарского. Он уж такие туфли-лодочки, такие сапоги или полусапожки мастерил, что хошь, а поехать в Минск или Смоленск, а ранее – и в Варшаву – ноги сами туда несут.

Благо остановка железной дороги недалеко, близ городка Дорогобуша. Раздва-три, и ты все свои обновки в большом городе демонстрируешь.

Наискосок от Сапожной идёт переулочек. В народе он зовётся Скотопрогонный. Новая власть переулок назвала Зоологический. Хотя народ зоопарков не видел, но переулок этот пользовался в городе известностью.

При его упоминании народ как-то по-доброму улыбался. Кивал головой.

Вздыхал.

На самом деле было вот что с этим переулочком. Каждое утро, когда коровок уже нужно выгонять и они тянутся медленно за пастухом, одна особь всегда подходила к перекрёстку и спокойно так стояла. Смотрела налево и направо. На разные команды внимания не обращала. Смотрела. Казалось даже, что она улыбалась.

Конечно, хозяйка прибегала. Но не кричала, а так очень даже вразумительно с коровой этой пегой, кстати, масти говорила:

– Ах ты, моё чудо. Ну и чё, я так и буду каждое утро за тобой бегать? Смотри, уже все люди смеются.

Корова к хозяйке голову поворачивала. Корку хлеба с удовольствием хрумкала. Видно, что-то про себя хозяйке говорила, вздыхала и шла за ней.

Корова стала достопримечательностью Городка. Народ, что не занят работой или чем иным, обязательно утром к перекрёстку Зоологического подходил. Смотрели на корову, и лица становились добрее. Разглаживались морщины, мягче разговаривали друг с другом. Иногда даже мирились парень с девушкой или супруги. Бабоньки тут же выдумали: «Ето корова магию такую напускает, штоб людям добро сделать».

Так ли, нет ли, а долгие годы уже ставшие взрослыми мальчишки и девушки, вспоминая этот переулочек и корову, вдруг расслабляли всегда напряжённое «советское лицо», смотрели друг на друга, и в глазах у них была любовь и грусть.

Особо следует сказать о театре и базаре Городка.

Но, конечно, вначале – о базаре. Он уж куда важнее театра. И даже – кина. Ибо базар – это и театр, и кино, и оркестр народных инструментов. Даже, может, и Совет Министров – просто вот об этом лучше не говорить.

Итак, базар, базарный день. Утро, пятница. Уже все столики торговые заняты.

Куры, утки, гуси. Яичек корзины. Масло, сметана, творог, сыр.

А ягода-малина. Капуста, огурчики, «лучок-стручок, чё ты смотришь, мужичок».

Мужички, что на самом деле на продавщиц поглядывают, краснеют, отходят, закуривают свой самосад.

А недалеко уже Шлойме свои бороны, уздечки, обручи, подковы работает.

Мужики смотрели, спорили, ругались, покупали.

За Шлойме была площадочка. Звали её Цыганская. Туда цыгане приводили коней. Нарядных, вымытых. Ох, селянин, умрёшь – да купишь.

Ещё эта площадочка была интересна, когда рынок уже закрывался.

Темнело. Но городская власть – ох, мудра, прости Господи.

На площадке поставили три столба, и свет ночной, привлекая мошкару и ночниц, не давал возможности уйти молодёжи да и остальным.

Неправильно мы написали «молодёжи». Все были на этой площадочке молодые.

И начиналось!

Бас под гармошку вдруг начал рассказывать:

 
…Когда б имел златые горы
И реки полные вина…
 

Около столба с лампочкой скромно сидел баянист. У ног, как водится, картуз. Понятно, для поддержания тонуса.

Первого певца заменял тенор, чисто выпевавший:

 
…Живёт моя отрада
В высоком терему.
А в терем тот высокий
Нет ходу никому.
 

Конечно, публике, а её-то стало неожиданно много, всё было приятно и по душе. Уже девчонки да молодухи стали подпевать про Хасбулата удалого.

Народ подпевал. Кто-то уже приплясывал, но все смотрели налево.

Слева стояла группа цыган. Настраивались гитары. Девушки оправляли тихонько шали, юбки, шальвары и… ждали. Отмашку дает главный. А у вольных цыган дисциплина ещё круче, чем в армии или, не к ночи помянуть, в лагере.

Уже спели под скрипку ребятишки с девочкой «Купите бублики, горячи бублики», когда один из цыган (ах, красив черт!) мигнул Маше, буркнул:

– Заводи, Маня, заводи.

И тут же красивая Маша выскочила на площадку. За ней – два парня с гитарой.

 
Ай, загулял, да загулял
Да Ваня, мураш бара… –
 

закричала, запела, зарыдала Маша, помахивая тихонько шелковым платком.

 
Да бить ловэ ев, дылыно,
Пронил капа.
О хэладэ лэс ухтылдэ,
Ромалэ-лэ.
Ай, загулял,
Да загулял
Да Ваня, молодец удалой.
Да много денег, глупый,
Пропил он.
Стража его схватила,
Цыгане, нэ…
 

И дальше уже Маша с Лилит затянули «Очи чёрные».

Народ стал подуставать. А в картузе звякало, шуршало.

С площади неслось:

 
Ой, вы, кони,
Кони-звери,
Звери-кони, эх!
 

Как говорится в известном, уже позднее, через много лет показанном фильме: «Танцуют все!..»

Закончилось, когда вся толпа, уже человек за полсотни точно, рванула во всю глотку:

 
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
С нашим атаманом
Не приходится тужить …
 

Народ шёл домой. Уже наступила суббота. Городок должен отдыхать. Во многих домах горели свечи. Только в таборе играла тихонько гитара. Цыгане обсуждали заработанное. К шатрам подсаживалась городская молодёжь. Среди парней были щёголи, или, как позже их назовут, пижоны, одаривавшие самых красивых и голосистых шикарными платками, уверяя, что привезены они прям из Франции. Как тут устоять. Да что говорить, жизнь продолжалась и ночью. А город уходил в сон.

Городок гордился своим театром. Конечно, по популярности театр не мог сравниться с рынком. Но Островский и Чехов с афиш не сходили. Каждая городская впечатлительная дева воображала себя «бесприданницей» и была переполнена эмоциями. А однажды эмоции просто захлестнули не только театральную общественность, но и весь Городок.

В Городке проживал скромный молодой человек, который звался художником. Да настолько хорошим, что однажды был вызван в Петербург, в Императорский театр, для изготовления декораций. Там состоялось знакомство с девушками – вокалистками и из балетной группы. Люди были все молодые, весёлые, образованные, особенно жизнью не озабоченные и счастливо и даже влюблённо провели два месяца.

Художник писал декорации, девы репетировали, а балетные танцевали. Вечерами – гуляли. Да как не гулять? Город-то какой. Петербург! Возникла, конечно, симпатия. Затем, может, чувство. Но не будем углубляться. Художник пригласил в Городок на недельку Анну Кернер, очень обещающую. Поющую в основном с Фёдором Шаляпиным.

Звал художник её уже Нютой. Просто раз бродили вместе, то что мешает? А правила приличия просто обязывали. Подумать только, к 1920-м годам ещё сохранились приличия. Не знаем, как в столицах российских, а в Городке – сохранились. Приглашение приехать получила и подруга Анны.

В театре волнения были, как в любом артистическом сообществе. То, что приедет «фифа» из Мариинки, – не очень опасно. Ну, может, даст здесь концерт. Да и уедет.

Но вот безобразие, что едет к художнику. Который был тих и скромен. И многим в театре нравился. Актрисы разошлись не на шутку. Им стало казаться – все они уже не только влюблены в художника, но получили от него недвусмысленные знаки внимания и, может, даже обручены.

Театр начал бурлить. Хотя концерт с участием «фифы» готовился с привлечением артистов театра.

Всем было интересно знать, насколько слухи из Мариинки верны. Так как уже рассказывали, что при исполнении «Алеко» Шаляпин ударил кинжалом Анну Кернер и шов зашивали. А во время сцены ревности он, Шаляпин-Отелло, стал так душить Дездемону-Кернер, что она десять дней петь не могла.

Ну и ну, во дела столичные!

Анна же и её подруга оказались совсем не «фифами», а весёлыми и очень дружелюбными девушками.

«Во как, – думали местные театральные. – Мы бы не смогли. Мы бы хоть немного, но поругались. Или отметили, что туалеты – на улице. Безобразие!»

А эти девушки – ничего. Ходили в лес, набирали грибов. Купили вина, и вечером после очередного спектакля было даже весело.

Нюта, так стали называть Анну актрисы, сразу согласилась спеть немного.