Текст книги "Гайджин"

Глава 5

Оксфорд, Англия

1937

Мягким октябрьским вечером восемнадцатилетний Руперт де Джонг осторожно взбирался по ступеням старенького дома с меблированными комнатами на Голивелл-стрит, боясь уронить портативный граммофон, который он нес в руках. Только бы не уронить эту чертовщину, а то уже не придется послушать его новые пластинки Арт Татума и Дюка Эллингтона. Де Джонг, студент второго курса Оксфордского университета, приобрел восхитительную коллекцию композиций американских негров, музыку, которую средний англичанин называл бы дикой и декадентской и отказался бы «допускать» ее в свой дом. Типично дубоголовая британская аргументация.

Он заказал новый граммофон много месяцев назад, но до сих пор не получил и был вынужден пользоваться граммофоном одного коммуниста, своего приятеля из комнаты напротив. К сожалению, это означало необходимость выслушивать разглагольствования комми о диалектическом материализме, терпеть его обращение «товарищ» и делать вид, что тебе нравятся его комплименты по поводу того, как де Джонг потрясающе выглядит в своем шерстяном фланелевом костюме.

Вчера комми уехал в Соединенные Штаты для совместной работы с Американским студенческим союзом, который присоединился к резолюции Оксфорда «не поддерживать любую войну, объявленную правительством». Гитлер, Муссолини и японские лидеры вели переговоры о возможности создания оси Рим-Берлин-Токио. Другие государства, опасаясь происходящего, начали срочно перевооружаться. Война, сосредоточение всех человеческих преступлений, подошла совсем близко и казалась неизбежной.

Но только не для де Джонга. Это его не трогало. Какой смысл волноваться о том, что происходит вдали от аудиторий Оксфорда? Стоит ли беспокоиться? Все в конце концов так или иначе утрясется.

Де Джонг любил слушать музыку стиля свинг, кататься на плоскодонках по Темзе и фехтовать. Он хорошо владел саблей и рапирой. Он был также членом драматического общества, специализировавшегося по традиции на Марлоу и Шекспире. Иногда он доставлял себе удовольствие потискаться со сговорчивыми студентками, две из которых постоянно болтались около любимого университетского места встреч, большого окна Колледжа Святой Хильды.

Однако вскоре жизнь его должна была измениться. Его отец Клэренс Джеффри де Джонг, умный, обаятельный, но несколько сварливый человек, твердо придерживался установленного для высших слоев общества пути получения образования. Само собой разумелось, что его единственный сын должен следовать по его стопам. Итон, Оксфорд, потом Гвардейские гренадерские казармы, немного военной службы за рубежом, а после место в одной из холдинговых компаний де Джонга, работа с огромными пакетами акций развернувшейся по всей стране сети аптек, таксомоторной компании, третьего по величине в Лондоне универмага и корпорации по недвижимости с землями в Англии, Ирландии и Уэльсе.

Плевал я на это все, думал де Джонг. Никто в здравом уме и по своей воле не будет заниматься бизнесом, который чуть, может быть, лучше, чем обыкновенное надувательство, благодарю покорно. И к тому же это такая скучища! Бизнес убил бы его гораздо быстрее любой войны. Он чувствовал в себе столько энергии, что ему было тесно в шкуре бизнесмена. Он чувствовал в себе огонь, справиться с которым было почти что невозможно.

Прижимая граммофон к груди, он достиг наконец верхней лестничной площадки, повернул направо и пошел по узкому коридору, половицы которого при каждом шаге пищали, как мыши. Слишком поздно он вспомнил, что забыл купить свечи, его единственный источник света после захода солнца. В его норе не было также и ванной комнаты – не такое уж небольшое неудобство, как может показаться. В оконной раме недоставало одного стекла. В кровати несколько пружин были сломаны, а пол заметно кренился в левую сторону. Определенно не Риц, но все какое-то разнообразие после этой аристократической кучи мусора – дома семнадцатого века эпохи Якова I, принадлежащего его родителям в Хартфордшире.

Хотя этот разваливающийся дом с меблированными комнатами и требовал ремонта, однако он имел и свои достоинства. Он находился на расстоянии пешей прогулки от нескольких из шестнадцати колледжей Оксфордского университета. К тому же де Джонг был запойным читателем, а дом находился всего в нескольких ярдах от Бодлеанской библиотеки, самой крупной библиотеки в мире. Два с половиной миллиона томов к его услугам, и помимо всего прочего, библиотека получала один экземпляр любой книги, издающейся в Великобритании. Великолепно!

Самой же волнующей чертой дома был его владелец, бородатый алкоголик-заика с сияющими глазами и сухой рукой. Говорили, что он был внебрачным сыном палача-вешателя и румынки-убийцы, родословная, дававшая ему в глазах студентов Оксфорда статус знаменитости.

Де Джонг уже собирался войти к себе в комнату со своим граммофоном, но вдруг остановился и прислушался. Из «норы» комми слышалось какое-то пение. Скорее всего, новый жилец и его гости. Судя по звукам, японцы, и все пьяные в стельку. Самое смешное, что эти чертовы дети пытались петь английские мадригалы. Непередаваемо, что они вытворяли с нежнейшей гармонией некоторых из них. Непередаваемо, но по-своему мило.

Если не слушать голоса, то звук их национальных инструментов довольно-таки приятен. Де Джонгу даже показалось, что он уже где-то слышал их раньше, но это, конечно же, только показалось.

Почему инструменты звучали так будоражаще знакомо?

Он вошел в свою нору, поставил граммофон на кровать, затем вышел в холл и постучал в соседнюю дверь. Их было трое. Трое парней лет двадцати сидели и пили на полу комнаты, такой же жалкой, как и комната де Джонга. Все трое были одеты по моде, почитаемой молодыми англичанами того времени: фланелевые брюки в мелкую белую полоску, трикотажные пуловеры без рукавов, черно-белые ботинки. На плите, прямо перед ними, грелся помятый металлический чайник с рисовым вином. Рядом с плитой были два блюда с вяленой рыбой, слегка покропленной пряной приправой.

Двое из них были кузенами, – смахивающий на птицу Омури и застенчивый подслеповатый Иноки. Они слушали курс истории в Колледже Тела Христова и жили в нескольких кварталах отсюда на Мертон-стрит. Оба были друзьями нового жильца Найги Канамори, коренастого красавчика лет девятнадцати с живой улыбкой и холодной уверенностью в себе. Так же, как и де Джонг они все были студентами второго курса. Черт его знает, каким образом, но он сошелся с ними сразу же. Хотя вообще знакомился и завязывал, дружбу он не так просто. Ему нравились эти ребята, особенно Канамори, будущий драматург и сын состоятельного и известного в своих кругах японского бизнесмена.

Подогретый несколькими чашками теплого рисового вина де Джонг попытался научить их правильно исполнять мадригалы. Но ничего не вышло. Все они были полны желания освоить их, но английский язык им никак не подчинялся. Все слова, в которых был звук "Р", оказывались непреодолимыми. Но это не имело значения, они неплохо провели время, особенно де Джонг. Он пел приятным тенором, а они, страшно довольные, ему аплодировали. Потом пели они, а он подпевал. Они все вместе ели соленую рыбу, пили рисовое вино и смеялись, а когда какой-то студент постучал в дверь и потребовал тишины, потому что он не мог заниматься, де Джонг обозвал его сукой и сказал, чтобы он заткнулся.

Вечер. Зажгли свечи. Вечеринка вошла в более спокойное русло, и японцы заиграли для де Джонга на своих национальных инструментах. Омури играл на маленьком барабане, положив его на правое плечо и ударяя по нему пальцами правой же руки. Иноки, закрыв свои косые глаза за толстыми стеклами очков, играл на тринадцатиструнной японской цитре, пощипывая струны большим, указательным и средним пальцами.

Канамори – лучший среди них музыкант – играл на трехструнном банджоподобном инструменте с нежным тембром и растрогал де Джонга, человека далеко не эмоционального, до слез. Де Джонг уже слышал эту музыку где-то раньше. Но где?

Когда Канамори закончил играть, де Джонг попросил у него инструмент, точно назвав его. Шамизен. Этого слова от него никто не ожидал услышать. Будь он знатоком японского языка или интересуйся он японской музыкой, тогда бы другое дело. Канамори поднял руку, чтобы утихомирить своих соотечественников. Никаких вопросов к гайджину. Не сейчас.

Де Джонг любовно провел рукой по длинному деревянному грифу шамизена и по его покрытому кошачьей шкурой корпусу. Он держал уже где-то такой же раньше. Но где? Он взял медиатор Канамори и начал играть, медленно перебирая струны. Взгляд его был устремлен вперед, глаза застыли. Он играл что-то японское. Печальное, но приятное. И лирически спокойное.

Что-то происходило внутри его. Он перебирал карточки своей памяти и создавал новое мышление. Направленное на Японию. Осознав это, он испугался и взволновался одновременно.

Странная тишина повисла в комнате, когда он закончил. По лицу Канамори текли слезы. Когда он заговорил, голос его был придушенным и сиплым от слез.

– Ты знаешь, что ты только что сыграл?

В оцепенении де Джонг покачал головой.

– Это называется Гагаку, – сказал Канамори. – Церемониальная музыка императорского двора в Японии.

Он наклонился к де Джонгу.

– Хеянского периода. Двенадцать столетий тому назад.

Де Джонг исполнил эту музыку безупречно.

– Карма, – сказал Канамори. – Каждый рождается снова и снова более значительным или менее значительным человеком. Карма – нескончаемый процесс жизнедеятельности и возобновления жизнедеятельности. То, что называется законом внутреннего предопределения. Прошлая жизнь предопределяет настоящую жизнь. Настоящее предопределяет будущее.

– Как еще объяснить различия людей в их здоровье, способностях, уме, – говорил он. – Как еще объяснить, что юный англичанин сумел сыграть на инструменте, который он раньше никогда не видел.

– У вас особое знание Японии, – продолжал Канамори. – Вы хенна-гайджин. Возможно, даже и больше.

Он взял носовой платок, обернул его вокруг ручки помятого чайника и разлил саке для де Джонга, Омури и Иноки. Однако не налил себе. Вместо этого он поставил чайник на горячую плиту и взглянул на де Джонга.

Я знаю, что делать, подумал де Джонг. Я должен оказать ему почтение.

Он взял чайник и наполнил чашку Канамори. Среди японцев считалось дурной манерой наливать самому себе.

Улыбающийся Канамори поднял свою чашку в честь де Джонга.

– Хенна-гайджин,– сказал Канамори.

Омури и Иноки повторили это слово. Все трое склонили головы в почтительном поклоне. Де Джонг ощутил легкий холодок восторга: он знал, что они делали правильно, кланяясь ему, но не знал, почему.

Японцы ждали, пока он отопьет первым. Это был жест уважения.

* * *

Дружба де Джонга и Канамори обогащала жизнь и того и другого. С самого начала было ясно, что они могут ожидать друг от друга многого. Канамори думал, что они в прошлой жизни были братьями. До этого для де Джонга было трудно проявить свою приязнь к кому бы то ни было, кроме своей матери. Но он так тепло и заботливо относился к Канамори, что позволил себе подпасть полностью под его влияние.

Благодаря Канамори де Джонг теперь уже знал, чего он хочет и за что ему надо бороться. Он хотел воспитать в себе душу японца.

Канамори сказал, что существуют некоторые барьеры, препятствующие неяпонцу познать Японию. Но они могут быть сломаны, если де Джонг выучит японский язык – нелегкое задание, если принять во внимание, что в японском языке три алфавита, один из которых канджи, иероглифическое письмо из Китая. Хорошо образованный японец знает по крайней мере пять тысяч канджи иероглифов, а также два фонетических алфавита по сорок восемь букв в каждом.

Но де Джонга это не обескуражило. Не теряя времени, он договорился о частных уроках японского языка с университетским преподавателем. Через месяц де Джонг мог вполне сносно разговаривать по-японски с Канамори. Омури и Иноки. Изумленный преподаватель сказал, что за двадцать пять лет преподавания японского языка он не встречал столь одаренного студента.

Для изучения японской истории и философии де Джонг зачастил в Восточный отдел Бодлеанской библиотеки. Он забросил свои занятия в Оксфорде и проводил целые дни в чтении о Японии, начиная с периода Нара и вплоть до эры Шова, которая началась одиннадцать лет назад после коронации молодого императора Хирохито. Но больше, чем занятия и беседы с Канамори, дала де Джонгу погруженность в свое собственное сознание.

В отце Канамори было что-то от мистики, поэтому молодой японец понимал, что происходило с де Джонгом. Все знания лежат в глубинах сознания, говорил ему Канамори. Поэтому сознание де Джонга является его ключом к тайне, называемой Японией. Никакое знание не приходит извне. Оно все существует в человеке, все, что человек знает, на самом деле, он обнаружил, сорвав покров со своей души.

Де Джонг был весьма польщен, получив письмо от отца Канамори, барона, который прослеживал свою родословную без перерыва на двадцать одно поколение. Барон благодарил его за доброту, оказанную его сыну и другим. Он также убеждал де Джонга сделать все возможное для того, чтобы узнать, кто он на самом деле. «На этом пути к самопознанию помните о том, – писал барон, – что окружающий вас мир – это всего лишь прилагаемое обстоятельство тому, кто пытается постичь свое сознание. Знания существуют в сознании, подобно огню в кусочке кремня. Предполагаемые обстоятельства, подобно трению, высекают этот огонь».

В отношении дружбы между де Джонгом и Канамори барон писал, что похоже на то, что они нашли друг в друге второе я. И что, когда де Джонг приедет в Японию, он может считать дом барона своим.

Чем больше де Джонг узнавал о Японии, тем более он разочаровывался в Англии. Образ жизни здесь теперь ему казался однообразным, обычаи утомительными и скучными, а погода ужасной. Бог свидетель, он всегда был не в ладах с протестантской религией и ее верой в то, что девять десятых деяний человека греховны.

Япония. Даже само слово передает ощущение чего-то превосходящего все земное, все ожидаемое.

Хенна-гайджин. Это не тот предмет, о котором разговаривают за чаем с пшеничными лепешками в кругу семьи или откровенничают с его немногими школьными приятелями. Это должно остаться секретом между ним и его японскими друзьями, хотя и с ними на всякий случай нужно вести себя поосторожнее. Однажды он обвинил Канамори в том, что тот склонен к татемаэ, и тем самым посеял первое зерно вражды между ними. Японцы взаимодействуют с внешним миром одновременно двумя путями. Татемаэ – поверхностный подход. Используя его, ты ограничиваешься внешними проявлениями, взаимодействуешь формально. Хонне, наоборот – японская откровенность, подноготная, раскрываемая только в настоящей дружбе, после того, как знаешь другого не первый год.

Слово татемаэ просто слетело у де Джонга с языка Бог знает, как – он сказал, не подумав. Но оказалось, что он был прав в отношении своего друга. Канамори действительно скрывал свои настоящие мысли, ругая себя в силу своих жизненных убеждений. Но было стыдно выслушивать критику от человека с Запада, гайджина. И тем более в присутствии Омури и Иноки. Де Джонг из этого извлек урок: никогда не говори то, что первое пришло в голову. И знай, что наступят времена, когда Канамори и другие японцы возможно увидят в тебе чужака, а не хенна-гайджина.

* * *

Канамори, Омури и Иноки пригласили де Джонга поупражняться в дзюдо в подвале их дома. Дзюдо – это сочетание борьбы и гимнастики, когда соперники пытаются повалить один другого, предварительно выведя его из состояния равновесия. После падения оба продолжают борьбу на мате, пытаясь удержать противника в течение тридцати секунд. Тренировка включала также и ате-ваза? удары по жизненно важным центрам противника ладонями рук, пальцами, локтями, ступнями и коленями. Де Джонг был настолько увлечен дзюдо, что забросил все другие виды спорта.

Вместо матов они использовали старые матрацы и коврики. Канамори как обладатель ранга нидана, второго дана черного пояса, вел тренировки. Он, Омури и Иноки были одеты в костюмы для дзюдо: белые хлопчатобумажные куртки, штаны и опоясаны поясами. Де Джонг был одет в старый блейзер и вельветовые брюки. Позже барон Канамори прислал ему по почте костюм для дзюдо, а также ценную и редкую книгу Джигаро Кано, основателя дзюдо.

Если Канамори был самым техничным, то де Джонг был самым агрессивным, он атаковал своих противников неудержимо и с яростью, которой было трудно противостоять. Канамори прозвал его они, демоном. Когда не с кем было тренироваться, де Джонг тренировался один, не жалея времени, чтобы научиться падать.

В дзюдо, как говорил ему Канамори, ты должен суметь воспользоваться благоприятной возможностью. Ты должен избежать ошибок и уничтожить противника любой ценой. Пусть проиграет противник, а не ты. Сконцентрируйся и никогда не расслабляйся. Это путь будо, путь боевого искусства. Это гораздо больше, думал де Джонг. Это мудрость, заслуживающая того, чтобы бережно хранить ее всю жизнь.

* * *

До знакомства с Канамори де Джонг безразлично относился к тому, что цветных студентов подвергали остракизму в привилегированных клубах Оксфорда. Стоило ли об этом беспокоиться, если университетское всебелое и всемужское братство старательно избегало индейцев, африканцев и азиатов?

Де Джонг сам был членом двух хорошо известных клубов: «Гридайна», в который принимали только выпускников частных закрытых школ, и «Карлтона», где был даже свой стюард по винам. Почему он присоединился к тем, кого считал оболтусами и повесами? Потому что его отец в студенческие годы был членом различных клубов и хотел, чтобы его сын шел по его стопам. Поэтому Руперт де Джонг и оказался в компании молодых аристократов, чьи представления о безудержном веселье сводились к тому, чтобы перебить фаянсовую посуду в ресторане, перевернуть все вверх дном в своих комнатах и напиться до обалдения.

Тем не менее принадлежать к этим клубам было, вне всякого сомнения, престижно, и де Джонг не видел препятствий к тому, чтобы Канамори обратился туда с просьбой о приеме. Семья Канамори была казоку, дворянством, происходившим из придворной знати, феодальной аристократии и самураев. Эта семья была богата и имела некоторое политическое влияние. Сам Канамори был привлекателен, у него были хорошие манеры и он говорил на английском, французском и немецком. Он был музыкантом, обещающим драматургом и прекрасно знал творчество Шекспира и Шоу. Помимо всего прочего, он был другом де Джонга.

Но как ни старался де Джош, он не смог преодолеть расовые дискриминационные барьеры «Гридайна» и «Карлтона». Канамори было отказано, а де Джонгу посоветовали в будущем выбирать друзей более тщательно.

В ответ де Джонг послал в оба клуба письма с уведомлением о своем выходе из членов, мотивируя свое решение, тем, что он не собирается плясать под дудку кретинов, которые, желая поковырять в носу, попадают себе в глаз, а иногда и в оба глаза. Эта выходка увеличила число его врагов в несколько раз. Студенты теперь старались избегать его. Он стал как прокаженный с колокольчиком на шее, который звонит, заранее всех предупреждая о своем появлении.

Под дверь комнаты де Джонга подбросили неподписанное письмо, в котором обвиняли его в совершении сумасшедшего поступка и объясняли, что это может разрушить сложившуюся структуру университета. Более бурное выяснение отношений он провел с тремя игроками в регби. Они набросились на де Джонга и Канамори, когда те выходили из оксфордского ресторана, но были с легкостью повержены с помощью дзюдо. Де Джонг сломал одному из атакующих руку, и довольно серьезно: кость предплечья, прорвав кожу, вышла наружу. Хотя попытки нападений не повторялись, ненависть к де Джонгу и Канамори не утихала.

Это напоминало де Джонгу отношение к нему со стороны снобов в Итоне, вызванное тем, что его мать была актрисой мюзиклов. Черт бы побрал всех этих представителей высших слоев английского общества и их твидовые душонки. Ничего, кроме сучьего лицемерия от большинства из них ожидать не приходилось. Они так подчеркнуто благородны по отношению друг к другу, но в личной жизни оставались не более чем лжецами, пьяницами и сводниками. Все, включая его собственного отца, который изменял матери де Джонга, начиная со дня их свадьбы.

Канамори воспринял отказ с великолепным достоинством, заметив, что человек предполагает, а судьба располагает. Чтобы показать, что он ценит то, что де Джонг пытается сделать для него, он подарил ему бонсеки, которые изготовил сам. Это был миниатюрный ландшафт, белый песок и скалы вокруг черной лакированной поверхности, символизирующие горы и океан. Де Джонг поставил его на подоконник в своей комнате и по утрам, когда вставало солнце, крошечные песчаные волны, казалось, вздымались и падали.

В доме де Джонга в Хартфордшире, названном Брэмфилд-хаус по имени близлежащей деревеньки, где в двенадцатом веке Томас Беккет был приходским священником, Канамори пришлось испытать еще одно проявление расовой неприязни. Дородный и бородатый лорд де Джонг отказался пожать руку, протянутую Канамори, и уведомил всех через жену, что он не будет обедать с семьей в течение нескольких последующих дней.

– Он рассержен, дорогой, – сказала леди Анна де Джонг. – Говорит, что ты не предупредил его, что твой друг был японцем.

– Был и есть, – ответил Руперт де Джонг.

– Твой отец говорит, что, когда ты написал, что собираешься привезти с собой одного из сокурсников домой на выходной, он подумал...

Де Джонг фыркнул.

– Он думает? Что-то не похоже. Он умудряется обижаться на все. Меня уже тошнит от того, как относятся к Канамори в этой стране. Я обещал ему, что он прекрасно проведет выходные дни, и, клянусь Богом, он проведет их прекрасно, даже если мне придется сжечь этот дом. Все, что требуется от лорда – это вести себя корректно, пока мы с Канамори не вернемся в университет. Если же теперь он не сможет найти в себе силы, чтобы вести себя подобающим образом, то я могу обещать ему, что мы вряд ли с ним поладим и в дальнейшем. И не думаю, что он от этого выиграет.

Леди Анна, заметив, что за это время уверенность в себе ее сына стала гораздо большей, постаралась избежать конфликта.

– Дорогой, оставь все это мне. Сделай это для своей любимой мамы. Я сделаю так, чтобы твоему другу здесь понравилось. Радушие всегда было лучшим угощением, не так ли?

Она сдержала данное ею слово, эта маленькая миловидная женщина с белокурыми волосами, подстриженными под пажа, и одетая в широкие брюки – последний писк тогдашней американской моды, введенный Марлен Дитрих. В сопровождении своего сына она повела Канамори по комнатам, отделанным дорогими шпалерами и украшенным гобеленами ручной работы, мебель в которых была покрыта расшитой тканью. Она вежливо отвечала на многие вопросы Канамори относительно истории этого прекрасного дома; она показала ему самое драгоценное сокровище их дома: одну из двух рубашек, которые были надеты на короле Карле I в день его казни в 1649 году, чтобы унять его дрожь в этот пронзительно холодный день. Король, как сказала леди Анна, не хотел выглядеть напуганным.

Она брала своего сына и Канамори на пешие прогулки, чтобы показать им живописные окрестности, римскую дорогу, загородный дом Тюдоров, руины, обнесенный рвом норманский замок и деревню, на центральной площади которой со средних веков сохранились деревянные колодки и столб, к которому привязывали для наказания кнутом. Канамори был в восторге от всего, что видел и слышал. Вопросам его не было конца. Он спрашивал леди Анну о недавнем браке бывшего короля Великобритании Эдуарда VIII, теперешнего герцога Виндзорского, и разведенной американки миссис Уоллес Симпсон. Он хотел знать, что англичане думают о Гитлере, является ли Уинстон Черчилль сторонником войны и собирается ли он возвращаться к власти. Правда ли, что Редьярд Киплинг, который умер в прошлом году, был самым высокооплачиваемым писателем в мире, и почему, если Великобритания хочет мира, как заявляют ее лидеры, всему населению были розданы противогазы?

Японцы, как говорил де Джонг своей матери – самый любопытный народ на земле. Их желание узнать о чем-либо ненасытно. Он также вскользь сообщил ей, что перестал заниматься экономикой и занялся историей Востока. И что он скоро собирается посетить Японию по приглашению отца Канамори.

Леди Анна сказала, что вряд ли его отцу понравится это его увлечение Японией. Ты ведь знаешь, как он относится к – она чуть не сказала «япошкам» – не вовремя остановилась. Де Джонг вежливо закончил беседу, сказав, что он имеет право выбирать сам и собирается им воспользоваться, и что, если он и наделает ошибок, то, по крайней мере, они будут его собственными.

Незадолго до приезда де Джонга и Канамори в Брэмфилд-хаус с леди Анной произошло несчастье на кухне Она уронила на себя кастрюльку с горячим маслом и обожгла левую руку и бедро. Раны были очень болезненными и не заживали. По ее словам, она поскользнулась на мокром полу в кухне, но всем было хорошо известно, что она начала выпивать. Де Джонг винил этом отца, считая, что он ответствен за все более возраставшую между ними отчужденность. Леди Анна пила, потому что муж изменял ей. Она пила и потому, что ее задевало уничижительное отношение к ней его семьи и друзей, считавших, что она ему не ровня.

Она пила и из-за одиночества. Ее муж запрещал ей поддерживать знакомство с кем-либо из ее театра или пригласить кого-нибудь из своих родственников в Брэмфилд-хаус. В своем жестоком стремлении отсечь от нее прошлое, он совсем не так давно выбросил ее редкую коллекцию театральных программ, афиш, костюмов и фотографий, которую она берегла, как зеницу ока. При этом обозвал все этом мусором и вздором.

Канамори ничем не мог помочь леди Анне в ее семейных проблемах, но кое-что сделать, чтобы вылечить ее ожоги, он мог. Однажды вечером они с Рупертом пошли в ближайший лес набрать лягушек. Набрав около десятка, они вернулись домой, где Канамори сразу же начал хозяйничать на кухне, опуская лягушек одну за другой в растопленный и уже кипящий жир. Потом он приложил таким образом полученную мазь к ожогам леди Анны. Она сразу же почувствовала облегчение. В тот же день, и это было заметно, раны начали заживать. В благодарность она и ее сын подарили Канамори изысканно украшенные карманные часы с четвертным боем и золотым совереном на цепочке.

* * *

Лорд де Джонг внушал страх своей жене и своим слугам, но не сыну. Успех, положение и деньги сделали лорда де Джонга самоуверенным, но, Боже праведный, его самоуверенность и в подметки не годилась тому спокойствию и самообладанию, которые исходили от его сына. Что, черт возьми, случилось с мальчишкой? Страшно, когда ты осознаешь, что уже больше никак не можешь воздействовать на собственного сына: ни наказаниями, ни убеждением. Чертов ублюдок перерос своего отца, как вырастают из старых брюк.

За день до отъезда Руперта де Джонга и Канамори обратно в Оксфорд отец и сын случайно встретились одни на верхней площадке великолепной деревянной лестницы в Брэмфилд-хаусе, где за год до своей смерти слабоумная Елизавета I нацарапала кольцом свои инициалы на перилах.

– Я слышал, ты собираешься поехать на Дальний Восток, – сказал лорд де Джонг.

Молчаливый кивок от сына. И больше ничего.

Отец продолжил:

– Постарайся больше никого из них не привозить с собой. У нас в Англии уже нет вакансий для прачек.

Сын так посмотрел на него, что этот взгляд старший де Джонг запомнил на всю свою жизнь. От одного этого взгляда волосы могли встать дыбом. В его сыне обнаружилось что-то такое, чего отец не замечал в нем раньше. В этом взгляде была мощь разрушения.

Чтобы скрыть свой страх, лорд де Джонг извинился и пошел вниз по лестнице, оставив сына в одиночестве на верхней площадке. Внизу лестничного марша покинувшее было его мужество вернулось к нему, и он сказал:

– Возможно, ты постранствуешь по свету и эта твоя горячность улетучится прежде, чем ты придешь ко мне на работу. Осмелюсь напомнить, что перемена климата иногда способствует и перемене души.

Улыбка его сына была зловещей и хладнокровной. Да, вот это слово. Хладнокровной.

– Уверен, что так и будет, – ответил он отцу. – Наверняка именно так и будет.

* * *

Двумя месяцами позже де Джонг и Канамори полетели в Токио и прибыли в японскую столицу сереньким пасмурным утром накануне Нового года. Сразу же по прибытии де Джонгу продемонстрировали престиж и мощь барона Канамори. На таможне все иностранцы подвергались подробному письменному и устному опросу, они проходили проверку багажа и Медицинское освидетельствование, включая анализы мочи и кала. Как и многие столетия назад, японцы оставались островным, отгороженным от всего мира народом, с фанатичной тщательностью стерегущим свои границы.

Де Джонг, однако, был освобожден от всех этих процедур. К нему отнеслись так, будто он был японцем. Важным японцем. Его и Канамори встретили личный секретарь барона и майор армии, которые провели их мимо таможенных чиновников к ожидающей у входа в аэропорт машине. Секретарь был низеньким толстым молодым человеком по имени Хара Джийчи, с постоянной улыбкой на лице, необыкновенно маленькими ушами и косолапой походкой. Майора звали Джиро Такео, это был крупный неряшливый человек с пятнами от еды на кителе, большими желтыми зубами и дыханием животного. На специальном значке, который он носил, была изображена звезда в окружении листьев, это указывало на то, что он служит в Кемпей-Тай, секретной полиции Японии.

Майор Такео вел их по аэропорту, и встречавшиеся им на пути люди торопливо шарахались в сторону, уступая дорогу. Де Джонг обратил внимание на то, что Джийчи был явно скован в присутствии Такео. Канамори поприветствовал майора довольно-таки сдержанно и с облегчением вздохнул, когда тот не сел в машину вместе с ними. Если Джийчи импонировал де Джонгу, то майор Такео производил на него отталкивающее впечатление. Он свирепо взглянул на де Джонга, сжал его руку так, что кости захрустели, и чинно удалился в аэропорт, явно разочарованный тем, что ему не удалось покуражиться над гостем барона с Запада.

Де Джонг ничего не сказал Канамори, но про себя подумал, что майор был попросту свиньей.

* * *

Машина миновала Токио и направилась на север, к дому барона в Каназаве, который младший Канамори описывал как симпатичный провинциальный городок в японских Альпах. Они должны были встретить там Новый год, а потом вернуться в Токио. Де Джонг, жадно стремящийся увидеть что-нибудь японское, ожидал, что Каназава ему понравится больше, чем Токио, который показался ему мрачным, скучным и гораздо более спокойным и однообразным, чем он предполагал.